Аннотация: Предлагаю читателю автобиографическую повесть, прекрасно понимая, что перепии моей жизни в общем-то никому не интересны. Даю их как фон, на котором разворачивалась поистине шекспировская драма поколения 60-х.
Моя глубокая признательность Леночке Кораблевой и Танечке Макеевой за дружескую и бескорыстную помощь в работе над печатным текстом, одесситу Паше, а ныне Павлу Ивановичу за материальную поддержку и всем, всем, всем, кто верил в мое начинание.
АВТОР
ВЕЧНО МОЛОДЫМ ПОСВЯЩАЮ ...
Увертюра
- Какого цвета было твое время, дедушка? - спросит седого, с изрезанным глубокими морщинами лицом, заслуженного ветерана любознательный внучок-непоседа.
- Красное, - просветлеет улыбкой старый вояка, и морщинки-лучики соберутся в уголках его потеплевших глаз.
- Зэлоное, слюшай! - гортанно выкрикнет пенсионер-ваххабит и подарит внучку гранатомет и бурку.
Мне повезло, я был знаком с таким количеством:
а) музыкантов (чуть было не стал Газмановым)
б) криминальных личностей (чуть не сел)
в) веселых евреев (едва не уехал в Израиль по подложному вызову)
г) красивых женщин и девушек (следующая книга - книга о взаимоотношениях полов)
д) просто интересных, а порою и уникальных людей, что давно подмывало написать мемуары.
Автор - как личность очень известная в кругах музыкантов, а также в мире ночной столицы тех лет - хорошо знал многих звезд нынешнего шоу-бизнеса, тогда еще только-только начинающих свой путь к славе. Сознательно не изменяя имен и фамилий, хочу надеяться, что они не обидятся за некоторые неизвестные широкому кругу читателей страницы их жизни, а улыбнутся, вспомнив свою молодость и наши встречи.
Взяв за основу собственную, и как увидит читатель - достаточно насыщенную событиями и встречами биографию, я попытался написать книгу о поколении 70-х, посвятив ее "моему времени" - лучшему времени моей жизни, которое совпало с годами, навсегда оставшимися в истории под несправедливой эпитафией - "время застоя". Мало кто тогда заметил - эпоха была в полном смысле метафизична. Время медленно, но верно меняло свой цвет.
Хотелось, чтобы книгу эту прочли все ее герои, а также молодые - живущие уже совсем в другом мире, и если "записки" все-таки получились автобиографичными, прошу строго не судить автора, тем более, что судьба его достаточно поучительна. И пусть все и каждый в отдельности, чью юношескую стать неумолимые годы, несмотря на жизненные победы или неудачи наградили лысиной, животом и геморроем, листая эти страницы, вспомнят себя молодыми, стройными и поджарыми как волки (или волчицы). Я же клятвенно заверяю читателя, что ничего из написанного здесь не выдумал и не приукрасил.
Отправляюсь в путешествие по волнам моей памяти и закончу свое затянувшееся предисловие словами старого еврейского анекдота - не вернусь - считайте коммунистом. Но если нет - то нет...
Март 1999 г.,
Глава I
"Больной, проснитесь - примите снотворное"
Не приходилось делать больших усилий там,
Где ум заменен был сюжетом.
Марциал
Московские коммуналки пахнут особенно, и этот неповторимый запах квартир и подъездов той, старой Москвы я буду помнить до конца своих дней. Из такой коммунальной квартиры в старом доме неподалеку от знаменитой на всю столицу блатной Марьиной рощи, осенью 1961-го я пошел в школу. В квартире на Сущевском валу была большая кухня, просторная ванная с газовой колонкой и отдельный туалет. Какой это был туалет, читатель! В наше время сантехника шагнула далеко вперед, но все современные "фаянсовые чудеса" с ароматами и подогревами блекнут рядом с унитазами старых Московских клозетов. Пошуршав газетой с нескромным названием "Правда", человек чинно опускал вниз висящую на цепочке, похожую на нунчаку медную ручку - из бездонного унитазного чрева неслись бурлящие и могучие звуки настоящей симфонии, и теперь я понимаю, откуда великий Шнитке черпал свое вдохновение.
В вороньей слободке у Марьиной рощи, не считая нашего семейства, состоящего из родителей, бабушки, младшего брата и меня любимого, ютились еще две семьи - в комнате напротив жил похожий на крепкий белый гриб румяный и пышноусый старичок - Сергей Сергеевич с женой - опрятной и милой старушкой. На лацкане ношенного ни один десяток лет коричневого бостонового пиджака Сергей Сергеевич носил большой, похожий на орден значок в виде щита и меча. Точно такой же значок, только побольше я видел на постаменте памятника высокому и худому с бородкой клинышком дяденьке в длинной шинели, стоящему напротив любимого магазина советской детворы "Детский мир". Проезжая или проходя с родителями мимо этого сурового бронзового изваяния, я почему-то всегда начинал икать, словно предчувствуя, что отношения с Советской властью у меня не заладятся, хотя еще в несознательном возрасте, я, по рассказам взрослых, лихо пел услышанные по радио революционные песни, но уже тогда, сидя на горшке, кряхтя и краснея, от понятного читателю напряжения, к неописуемому восторгу моего веселого деда-антисоветчика, орал подсказанные им крамольные слова "Сталин, помогай!".
В боковушке у входной двери обитала еще одна семья - пожилые сестры - Циля и Ева Давидовны Штемплер. Ева Давидовна осталась в моей памяти как величественная женщина, с грассирующим "р" и львиной гривой серебристых волос, строгая и очень серьезная. Сестра ее - Циля, была попроще, дружила с моими родителями и бабушкой, часто сидела в нашей комнате, а иногда приглашала всех нас на знаменитую "рыбу по-еврейски". Вкуса рыбы я не распробовал, однако вспоминаю, что родители после этих застолий очень хвалили не то рыбу, не то Цилю Давидовну, что ей (Циле) очень нравилось. Иногда моя бабушка по каким-то непринципиальным вопросам коммунального быта расходилась с соседкой и они, фыркая друг на друга, как дикие кошки, по нескольку дней могли не разговаривать, но классических сцен советских коммуналок - драк примусами или бросания ржавых гаек в суп соседей, к счастью, не наблюдалось. Помню, однажды, гневаясь на одну из своих приятельниц, Циля Давидовна, гремя на кухне кастрюлями, ругала ее жидовкой(!). Озадаченная таким оборотом дела бабушка Пахомова - борец за правду и чистая душа, искренне удивилась и не в силах долго носить в себе распиравшее ее любопытство, попросила соседку разъяснить ей данный парадокс. На что Циля Давидовна, ни мало не смутясь, заявила, что к великому счастью рода людского, в этом прекрасном мире есть евреи, но к его же несчастью есть и жиды...
В школе на Сущевском я проучился недолго, еще стояло теплое "бабье лето", из приемников, уставленных мраморными слониками на кисее, и почему-то всегда стоящих у окон, неслись модные "Эгегей, Хали Гали" Джорджа Марьяновича, "Девонькамала" Родмилы Караклавич и звенел нежный альт мальчика Робертино. А наша семья, получив в подарок от тоталитарного государства отдельную двухкомнатную квартиру на Таганке, готовилась к переезду. Упаковав коробки и собрав вещи, родители, трогательно распрощались с соседями, уронили слезинку на полную грудь Цили Давидовны и, прихватив под мышку бабушку Пахомову, за которой, впрочем, так и осталась ее комнатушка, навсегда покинули дом на Сущевском.
По переезду на новое место, скучалось мне недолго. Выйдя гулять на незнакомый двор, я тут же познакомился с четырьмя своими одногодками, хором распевавших одну из самых популярных в то время дворовых песен о недавних героях унесенной в открытое море, но чудом спасенной судьбой в образе американского крейсера советской баржи - "Жиганшин буря, Жиганшин рок, Жиганшин жрет второй сапог..." Красивый черноглазый мальчуган Саша, два брата-близнеца с необычной фамилией Шкрум, желтоглазый, с медно рыжими волосами и с лицом как небо звездами усыпанном конопушками Владик Гернет - стали моими новыми друзьями, заполнившими собой целых семь лет моей сознательной жизни.
Заводилой во всех наших играх был рыжий Владик Гернет, не боявшийся прыгать с самых высоких крыш и своим нахальным и неуживчивым характером, окрысивший на себя всю без исключения местную шпану, которой просто кишел район Таганки, Обельмановской заставы и Рогожского вала. Шпана сладострастно мечтала его отловить, но Владик имел быстрые длинные ноги и, отбежав на безопасное расстояние, бесстрашно орал хулигану по кличке "Качан" - "Качан, Качан, свою жопу накачал!"
Драться мы не умели, и выяснение отношений между мальчиками нашего двора сводилось примерно к следующему - противники, выставив перед собой руки с растопыренными пальцами, полу зажмурив глаза и подбадривая себя боевым кличем: "ну ты чо, ну чо ты" толкали друг друга все сильнее, пока, устав и наградив друг друга презрительным эпитетом "рахит" не расходились удовлетворенными. Высшей брутальностью такого поединка считалось, набравшись духа, глубоко вдохнуть воздух и ударить соперника в нос. На этот подвиг решался далеко не каждый, но если такое случалось, обескураженный потерпевший только что бойцовым петухом расхаживающий вокруг противника, недоуменно смотрел на крупные темно-красные капли, падавшие из собственного носа на сатиновые шаровары и китайские кеды, потом глаза его сами собой наполнялись неведомо откуда взявшейся предательской слезой, а затем, отвернувшись от соперника, он начинал громко и истово реветь, своим безысходным горем настолько обескураживая победителя, что тот начинал обнимать и успокаивать недавнего врага, боясь и сам разрыдаться за компанию.
Владик Гернет был очень непокладистым и задиристым мальчуганом. Нахохлившись как воробей, он наскакивал на противника, толкал его руками, но ударить человека в нос, видимо по причине врожденного человеколюбия, все-таки опасался. Этот конопатый "вождь краснокожих" мог до припадка, граничащего с гипертоническим кризом, довести Анну Спиридоновну - нашу первую учительницу, приземистую квадратную женщину с широким красным лицом и уложенной по-деревенски вокруг головы косой. Слово "наглый" в приступе гнева было ее излюбленным определением. Наглый Маликов, наглый Шкрум, и т.д. "Наглый Гернет!" - орала она и лицо ее и так красное становилось кумачовым. Мальчика это, однако, не смущало. Владька стоял, упрямо набычив голову, и зло, с недобрым прищуром, косил сквозь конопушки на учительницу своим желтым глазом дьяволенка. Отец его был капитаном дальнего плавания. Капитан Гернет, прямо как в книжке, которой зачитывались в детстве наши родители, и данный факт, бесспорно, придавал Владьке лишнего авторитета.
А какая у моего друга была коллекция марок! И это тоже восхищало, потому что мои собственные марки, по сравнению с этим немыслимым и поражающим всякое воображение сокровищем, представляли жалкое зрелище. Тридцать с лишним лет спустя признаюсь, что совершил гадкий поступок. Неким волшебным образом, и сам не знаю как, марка из его кляйсера очутилась у меня в кармане. Замечательная марка республики Габон с африканским носорогом. И, да простит меня носорог и Владик, если случайно читает эти строки. Впрочем, две недели спустя, у меня куда-то пропал и мой собственный альбом - справедливая расплата за грех, ибо сказано в заповедях "не воруй". Страна тем временем стремительно сажала кукурузу, строила заводы, встречала Гагарина, уткнувшись в телевизоры с линзами, смотрела первые КВНы, и, потрясая кубинскими флажками, хором пела: "слышишь чеканный шаг, это идут барбудос!", хотя кто такие "барбудос" и куда они идут, по-моему, не знал никто. Каждый уважающий себя советский мужчина обзаводился плащом-болонией, а московские красавицы поголовно переходили на белые туфли-лодочки, и делали прическу с какашкой на голове - бабетта. В моду входил энергичный танец твист, а школьники, кинув в угол портфель или ранец, очертя голову, бежали во двор играть в футбол или хоккей, и, по ночам обняв хоккейную клюшку или мяч, засыпали с именами Яшина и Стрельцова, Нетто и Гусарова, Майорова и Старшинова на устах, в страшных снах видя ненавистного водилу Рейнгольда. По улицам, вытесняя вымирающих как вид узко-дудочных стиляг, уже начинали блатной походкой переваливаться прыщавые юнцы в странных пиджаках без воротников с начесанными на лоб челками и в красиво оттеняющих кривизну мужских ног брюках клеш, а второгодник Вова-Косой первый раз принес в школу смазанные и сто раз переснятые с самих себя фотографии четырех странных молодых людей с прическами "под горшок", которых называли непонятным словом "Битлы". Что делали эти "Битлы" еще никто не знал, но каким-то шестым чувством мы - мальчишки - понимали, что Битлы - это здорово. Фотография стоила 10 копеек, по тем временам - целых две ватрушки, но не иметь эту замечательную карточку для ученика 2-го "А" класса было просто не солидно.
Классу к третьему, не смотря на тотальный футбол и хоккей, игры в войну - после каждого нового фильма новая война, прыганье с крыш и собирание марок, наша дружная пятерка стала задумываться о будущем. А в том, что жизнь нам уготована долгая и прекрасная, никто, конечно же, не сомневался. Тихий и спокойный Саша Иодчин высказал желание стать инженером, и, вероятнее всего, на беду себе, стал им. Братья Шкрумы решили завоевывать высоты спорта. А я, почему-то, решил стать ... китобоем! Вспоминая этот трогательный случай, до сих пор не могу понять, что плохого мне сделали киты. Но самый смертельный кульбит отмочил, конечно же, Владик Гернет. О, великий ребенок! Он заявил, что будет ... путешественником! Мы даже рты раскрыли, слишком поздно поняв, какую приятную во всех отношениях должность проворонили. Ни ломать голову над технологией производства, ни тренироваться до одурения, ни клацать зубами от холода среди торосов и айсбергов, одурело паля из гарпунной пушки по несчастным китам, ничего этого, а только путешествовать себе в удовольствие. Еще больше убил нас наш приятель, когда, начитавшись Дюма, мы стали примерять на себя камзолы мушкетеров. Владик Гернет тут же забил место гасконца, а так как мушкетеров было всего четыре, а не пять, ясное дело - на всех не хватило. Оказалось, что пока я хлопал ушами, из-под самого моего носа, как жеребцов из стойла, увели и Атоса, и Портоса, и Арамиса. Было мнение сделать меня Планше, но такая беспардонная наглость, до крайности возмутила, и мною было предложено тянуть жребий. Обиделся я жестоко, и в тот момент наша дружба висела на волоске. Справедливость была восстановлена, когда я, к своей радости вытянул бумажку, на которой черным по белому было написано Д"Артаньян. Владик, отреагировал неожиданно равнодушно и, как-то сразу утратив интерес к интригам французского двора, как бы, между прочим, заявил, что идет на свидание с Верой Ростовцевой - первой красавицей начальных классов и, конечно же, всего мира. Оставив за спиной, обалдевших от зависти мушкетеров, Влад с кардинальским достоинством удалился.
Ах, Вера. Ты была девочкой нашей мечты. И если и могли мы дать кому-нибудь в нос, так только защищая тебя, Вера! О, если бы ты знала, как мечтал я взять тебя за руку и проехаться перед тобой на велосипеде "Школьник" в модных штанах "техасах" с блестящими заклепками, все своим мужественным видом напоминая ковбоя, из потрясшего воображения всех советских мальчишек, неизвестно как попавшего на советский экран американского боевика "Великолепная семерка", который я так и не посмотрел. Если бы ты знала, как мечтал я в своих сексуальных фантазиях спасти тебя от единственного в Москве бандита по кличке "Мосгаз", ты никогда, слышишь, Вера, никогда бы, не предпочла мне этого рыжего и конопатого Владьку, который, если честно, и мизинчика-то твоего не стоил. Но, увы, Вера, увы. Из всех нас ты предпочла именно его.
У любого мальчишки - два дома. Один - родительский, где строгий отец и ласковая наседка мама проверяют уроки, кормят, одевают, учат жизни, одаривают конфетами, велосипедом, хоккейными клюшками или орут и наказывают ремнем, с последующей трехдневной отсидкой - словом, тот самый мир, который хочет сделать из тебя "Человека" с большой буквы, причем "Человека" по своему образу и подобию. Второй - двор. Там можно (и нужно) делать именно то, что запрещается в первом - плеваться, курить, обижать младших, писать на заборах неприличные слова, и на эти же заборы писать, бить из рогатки по голубям и кошкам, и ругаться матом, показывая окружающим, что ты в свои одиннадцать уже видавший виды матерый человечище.
У двора свои законы, свой уголовный и гражданский свод, свой кодекс чести и свой суд, порою скорый, жестокий, но всегда справедливый. Школа и дом - надоевшие классные дамы, улица - суровый, строгий, и очень уважаемый учитель-сенсей, каждое слово которого ловится на лету и запоминается мальчишкой на всю жизнь.
Огороженный с одной стороной автобазой Љ 4, а с другой Рогожским колхозным рынком, наш двор ничем не отличался от других московских дворов - те же серые, неприветливого вида дома, та же спортивная с ржавой сеткой площадка, тополя, клены, и лавочки с "сучьим комитетом" у подъезда. Чуть оживляла эту стандартную картину желтая кирпичная труба котельной, на которой гордо красовалось, от полноты чувств написанное кем-то краской короткое как меч гладиатора и до боли знакомое нецензурное слово. На этот двор после нудных и неинтересных школьных уроков, и таких же длительных родительских наставлений, бурным, прорвавшим дамбу потоком из тесных московских квартир валила детвора играть в расшибалочку, чижа, войнушку или футбол, кататься на велосипедах, жевать смолу-вар, шлепать по лужам, словом, жить полноценной жизнью советских мальчишек середины 60-х.
По вечерам из открытого окна на третьем этаже дома напротив, из приемника, выставленного динамиками на улицу, чей-то голос, захлебываясь в хрипе, замечательно орал - "Камонзетвистэгейн лайктуби лайксама", в небе кружили ласточки, а самый отпетый хулиган района по кличке "Шоля", нахмурив и без того страшную морду, стоял у подворотни соседнего дома, готовясь, как и положено ему по статусу, отнимать у трясущихся от страха мальчишек водяные поливалки, металлические кружочки от праздничного салюта и серебряные гривенники, припасенные на мороженое. Когда "Шоли" не было, во двор выходил гулять всегда безукоризненно одетый в заграничное мальчик в очках, по кличке "Шеф". Папа "Шефа" был важным советским бонзой, и мы знали - будет пожива, потому что сынок часто угощал нас настоящей американской жевательной резинкой. Резинку эту он вынимал изо рта и, по-братски щедро, отдавал нам, не забывая, с хрустом развернув блестящую обертку, которую мы тут же подбирали, сунуть себе в рот новую пластинку. А мы, мы, делили этот ароматно пахнущий белый комочек на десять, а то и больше человек, и чувство, что у тебя на языке целый миллиграмм настоящей американской жвачки, привносило в жизнь ощущение безусловного счастья. Мальчики-близнецы со смешной фамилией Таратуты, выносили во двор уже дефицитную в то время воблу, и моментально очищенная и расхватанная десятками рук рыба, сверкнув спинкой, ребрышками, икрой и хвостиком, тут же разлагалась на атомы.
Примерно в это же самое время стало известно, что "Битлы" с фотографии Вовы Косого, это гитаристы и ударник, что английские парни из Ливерпуля по имени Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Стар, не смотря на то, что и так замечательно смотрятся на фотографии, к тому же еще и поют. Некоторое время спустя, у нас в руках появилась и первая, купленная вскладчину за целый рубль - огромное по тому времени состояние, пластинка с их песней. На неровно обрезанной пленке отчетливо просматривались ключицы, ребра и большое человеческое сердце. Пластинка ставилась на 78 оборотов и шипела как гюрза, но то, что я там услышал навсегда перевернуло мое представление о музыке, которую я почему-то всеми фибрами души с детства ненавидел. Божественными, хриплыми, ни на кого непохожими голосами, Битлы пели:
"Well, she was just 17,
You know what I mean,
And the way she looked,
Was way beyond compare,
Well I couldn"t dance with another
Oh, when I saw her standing there"
"When I saw her standing there" - "Когда я увидел ее" - была первая песня Битлз, которую я услышал и которая, не знаю, на счастье или на беду, изменила мою жизнь, а может быть и жизнь всего моего поколения.
У бронзового памятника суровому дяденьке в длинной шинели и бородой клинышком мне икалось недаром. В эти безоблачные годы у ушастого октябренка Вадика, т.е. у меня, начались первые недоразумения с могучей Советской властью. В актовом зале, куда нас водили марширующим строем, кто-то случайно толкнул меня сзади, чтобы не упасть, я вытянул вперед руки и, о ужас, - опрокинул гипсовый бюст Владимира Ильича Ленина, стоявший на кумачовом постаменте рядом со сценой. Трахнувшись лобастой головой об пол с тупым звуком, Вождь развалился на мелкие кусочки. Все произошло так быстро, что на мгновение, и суровая учительница пения, и само время застыли в трансе, а когда мир актового зала вновь обрел реальные очертания, музыкантша, с ужасом взирая на лежащие на полу осколки "простого как правда", больно сжав мне запястье, потащила к директору, заявив, что дело это политическое. Директор, удивительно - тоже Ильич по батюшке - вызвал родителей. В тот трагический вечер по моей попе долго гулял жесткий отцовский ремень, а на маленькой пятиметровой кухне ласковым голосом Майечки Кристалинской пело дешевенькое радио - "Спасибо, аист. Спасибо, птица, пусть наша песня повторится...".
И действительно, бес-антисоветчик, поселившийся в моей душе с тех пор, уже не давал мне покоя, и провоцировал на новые подвиги. Выполнив миссию Фанни Каплан, я две недели спустя в этом же актовом зале, снова впал в грех. В песне "Орленок, орленок, взлети выше солнца", вместо фразы "у власти орлиной орлят миллионы" язык как-то сам по себе заменил "орел" на "козел". От смелого утверждения, что "у власти козлиной козлят миллионы", учительница пения позеленела как купорос и, с гробовым звуком захлопнув крышку рояля, вновь потащила меня на расправу. Опять вызвали родителей и моя, еще не совсем зажившая со времени предыдущей экзекуции задница, вновь подверглась насилию. Коммунист, орденоносец и фронтовик папа сосредоточенно выписывал по моему седалищу руны победы и, гневно сопя, приговаривал: "Вот тебе - у власти козлиной! Вот тебе, козлят миллионы!"
Я проучился в школе Љ 455 почти семь лет, когда непоседы-родители решили съехаться с бабушкой Пахомовой, которая все равно обреталась у нас, и поменяли квартиру на Таганке на большую в районе Северного речного порта. На этот раз, расставаясь с друзьями, родным двором, школой и даже с хулиганом "Шолей", мне хотелось расплакаться.
Глава II
"Кое-что задаром"
Казни меня, иль большего ты хочешь?
Чего ж ты медлишь? - мне твои слова
Не по душе, и по душе не будут
Тебе ж противны действия мои
Софокл "Антигона"
В школе Љ 158 г. Москвы, где мне повезло проучиться до десятого класса, в том юбилейном ноябре 1967 г. царил полный бардак. Переступив порог 7 "В" я с удивлением обнаружил, что попал на ранее неведомую мне планету. В отличие от старой гимназии на Рогожке, где блюлись традиции времен дедушки Мичурина и царил самый настоящий довоенный советский дух, где до пятого класса ученики носили ранцы и фуражки с медной кокардой - здесь мелькали куцые стандартно-серые школьные костюмчики, а некоторые ученики щеголяли даже в своей одежде - парни в так милых моему сердцу клешах, а девочки в юбках столь коротких, что как ни заставлял я свой глаз не зыркать на эротично выглядывающие из-под этих юбок кромочки чулок - ничего из этого безнадежного дела не получалось. У окна стояла полная красивая женщина - учительница математики и, пребывая с головой в отвлеченном мире безукоризненных логических построений, упоительно чертила на классной доске какие-то формулы, сама себе их и объясняя. На Азу Андреевну (так звали учительницу) никто не обращал внимания - весь класс был занят делами куда более важными и интересными. Маленький белобрысый мальчуган, шустрый как зверек, сидя под партой, вел огонь пластилиновыми шариками по волосам и по капроновым коленкам девочек, с каждым попаданием хрюкая от восторга, по классу летали бумажные голуби, кому-то на голову одевали половую тряпку, и счастливец вопил благим матом, отбиваясь от заходящихся хохотом весельчаков-приятелей. А откуда-то с задних парт тянуло сладковатым дымком болгарских сигарет "Шипка".
Я обнаружил, что на новенького все-таки смотрят - кто равнодушно, кто с определенным любопытством. Сидящий за первой партой юноша с большим вытянутым вниз квадратным подбородком, оттопыренными ушами и от этого удивительно похожий на гиббона радостно ткнул в бок румяного мордатого соседа и надул щеки. Эти щеки! - они не давали мне покоя ни днем, ни ночью, омрачая мое счастливое детство. Пропали они только классу к десятому, когда я вытянулся и похудел, а до той поры это была сущая драма, масса переживаний, и бездна комплексов. В отчаянии я даже пытался прокалывать их иголкой, но они не опадали, а только надувались еще больше - и, если за семь предыдущих лет, к моим полным как груша щекам привык двор на Рогожской заставе, то, переступив порог новой школы, я понял, что борьба за место под солнцем будет жестокой и обещает массу неприятных коллизий.
Когда на меня, наконец, обратила внимание учительница, я представился классу и был посажен "на Камчатку", как оказалось, к одному из самых отпетых хулиганов не только в классе, но и в школе. Хулиган оказался веселым и общительным парнем, и тут же стал вводить меня в курс дела, объясняя, "who is who" в моем новом мире. В числе прочего он поведал, что придурка за первой партой зовут Володя Левин, по кличке "Примат" и это, как оказалось, имело самое прямое отношение к теории эволюции старика Дарвина. Демонстрируя, что даже двоечники иногда читают учебник по биологии, веселый сосед доверительно сообщил, что "примат" - это обезьяна - с чем я охотно согласился. Информация несколько подняла мне настроение, так как выяснилось, что Володю в классе недолюбливали. Интуиция безошибочно подсказывала, что на тернистом пути новенького, входящего в чужой мир, мне придется столкнуться именно с данным уродом, и, предчувствуя это, я, как на неприятное, но неизбежное дело, начал настраивать себя на драку.
Сосед примата по парте, крупный и дурковатый акселерат, был как две капли воды похож на Гоголевского Ноздрева, и, имея внешность самую гусарскую - румяные щеки, задорный гвардейский нос, пышную шевелюру, и уже вовсю пробивающиеся баки, обладал, как и положено гвардейцу-кавалергарду, крутым и взбалмошным характером бретера и дуэлянта. Природный насмешник Володя Левин, артистично и едко подмечавший слабости и изъяны остальных, не безосновательно побаивался язвить над своим дружком, ибо тот, неотягощенный тонким чувством самоиронии, свойственным особо интеллектуальным натурам, мог за непонравившуюся шутку без разговора заехать в ухо. Тяготела эта пара к обществу Димы Склянкина - третегодника и амбала, зооморфная физиономия которого напоминала лицо свирепого индейского идола. На все вопросы и домогательства учителей, амбал, лениво зевая, посылал тех "по матушке", а в особо хорошем настроении любил поплевывать под парту сквозь прокуренные клыки. Володя и его приятель относились к Диме с уважением, поили кизиловым ликером, и добились полного его, "Скляныча", расположения.
Другим крылом тандем смыкался с тремя отличниками-евреями - благопристойным юношей с непомерно большой головой, его соседом по парте - тихим и скромным семитом, с огромными, как у летучей мыши ушами, и третьим мальчиком - женоподобным снобом и умницей - Димой, почему-то прозванным Володей "Шикльгрубер". Все остальные деятели класса считались низшей кастой "шудр", и пренебрежительно именовались Левиным "слесарями".
К седьмому классу девочки уже вовсю будоражили нашу молодую нерастраченную плоть, но созревшие раньше физически, они тянулись к более взрослым и, надо признаться, более привлекательным ребятам, с презрением отвергая наши робкие и неумелые, прыщавые домогания. Мы же, изнуренные переполнявшей нас, невостребованной энергией Эроса, видели во сне огромные груди отличницы Ани Пятницкой, за которые Володя Левин в отчаянном порыве все-таки схватился, после чего был с негодованием обруган хозяйкой грудей - "обезьяной" - под конское ржание всего класса.
Наша дружба, как и водится, началась с драки. На военно-спортивную пионерскую игру "Зарница" девочек обязали явиться с пошитыми на уроках домоводства санитарными сумками с красными швейцарскими крестами, а мальчиков с выпиленных на занятиях по труду фанерными автоматами. Система оружия не оговаривалась, и я выпилил "шмайссер", что несколько озадачило учителя труда, долговязого и краснолицего Виктора Петровича, который по совместительству был нашим "классным", и кому желчный "Примат" с полным на то основанием приклепал кличку "Слесарь". Виктор Петрович героически воевал и даже первый ворвался в какой-то населенный пункт, но после победы над фашизмом крепко присел на стакан. Мужик он был добрый, четырехдневная щетина всегда покрывала его сизые щеки и, хоть никто из учеников никогда не видел как он пил, под тусклыми стеклами очков его загадочно высвечивал осоловевший глаз. Когда на занятиях по труду, наставник подходил к моему верстаку, чтобы в очередной раз выругать созданное мной корявое изделие, от Петровича разило таким букетом не стираных носков и сивушных консистенций, что на память тут же приходили бессмертные строки Ильфа и Петрова - "понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколодобился."
В тот день - день выступления на военную игру, "Слесю" (так на французский манер именовал его Володя) и наш физрук Спартак Васильевич - оба уже слегка "под шафе" построили нас в маршевую колонну. Первыми стояли мальчики с рюкзаками за спиной и при фанерном оружии, за ними девочки с санитарными сумками, а в арьегарде, в окружении своих клевретов - самовольно переместившийся туда Скляныч, причем на марше в рюкзаках клевретов подозрительно позвякивала стеклянная тара. Добравшись до древнего города Данилов, мы были помещены в специально освобожденную для нас казарму стоявшей там военной части.
За окном на чистом вечернем небе догорал холодный зимний закат, и ребята уже разбирали свои рюкзаки, как вдруг, в дверном проеме материализовались в муку пьяные и еле стоявшие на ногах учитель труда с физруком. С трудом ворочая языками, они пытались объяснить свое долгое отсутствие тем, что выпили по бутылочке пива, но тут в дверь и точно в таком же непотребном виде ввалилось несколько местных прапоров, после чего, обняв Виктора Петровича и Спартака Васильевича и, предоставив нас самим себе - увели своих новых друзей квасить.
С удовольствием дождавшись этого момента, и вынув из рюкзаков традиционный ликер, Скляныч и его свита, в строгом соответствии с субординацией, начали по очереди прикладываться к бутылке из голышка, а потом, достав сигареты и, завалившись на койки, стали пускать в потолок кольца синего дыма, хотя курить в этой компании кроме главаря, никто конечно не умел. Как и следовало ожидать, моментально закосевший "Примат" раздухарился и его понесло - надув щеки и хитро подмигивая дружкам черными глазками-пуговками, он покосился в мою сторону, потешая своих приятелей и явно провоцируя меня на скандал. Поняв, что час настал, и оттого, как я себя поведу, отныне будет зависеть мое положение в классе, я, прыгнув на койку к обидчику, легко повалил коренастого "Примата" в пространство между кроватями, и начал его лупить. Обалдев от неожиданности произошедшего, особь совсем не сопротивлялась, и от синяков ее спасла только железная длань Скляныча, который поднял меня над полем боя за шиворот и, как мешок, шмякнул обратно на койку. К удивлению челяди он не стал меня бить, а приказал налить - я с удовольствием выпил за победу и инцидент с надуванием щек (хотя за моей спиной негодяй все-равно их надувал), де юре, был исчерпан.
В сонме чудес, которые создала в этом прекрасном мире мать-Природа, Володя Левин был достойным экспонатом. Проучившись и продружив с ним три года, могу честно сказать, что ничего подобного ни до, ни после мне не встречалось. Характер он имел холерический, обожал ерничать и подмечать все, что ему казалось смешным, куда он причислял и физические недостатки окружающих, а ежели таковых не наблюдалось, он, нисколько не смущаясь, сам их и выдумывал. Был сообразителен, очень начитан и в черных пуговках-глазах его светился лукавый разум. Он почему-то стеснялся своего еврейства, уверяя, что папа у него грузин, а мама прибалтийка. До какого-то времени я ему верил, ведь национальный фактор и тем более "еврейский вопрос" волновал наши юношеские умы в то время меньше всего на свете - грузин так грузин! Володя так красочно описывал блюда восточной кухни, которые готовятся у них дома и марки грузинских вин, не сходящих с их хлебосольного стола, что достаточно несимпатичная физиономия Левина начинала приобретать очертания чистого "картвели" и почему-то хотелось дрыгать ногами и громко кричать "асса!". Внешность у него действительно была обезьянья. Короткие, кривые и очень волосатые ноги, широкая и тоже волосатая грудь, массивная квадратная челюсть с пробивающейся на ней редкой монгольской растительностью и крутые надбровные дуги. Сглаживали и очеловечивали это творение лишь довольно высокий лоб и живые, насмешливые, вечно улыбающиеся глазки. Девочкам он активно не нравился, но с видом знатока- Дон Жуана утверждал, что там (я полагаю, в Грузии) женщин у него было море. Рано или поздно все тайное становится явным - папа Володи - инженер гражданской авиации Виктор Аронович Левин в прошлой жизни, возможно и был грузином, но в этой - однозначно был евреем!
На уроках физкультуры Володя с завидным упорством сбивал козла. Он разбегался, но вместо того, чтобы прыгать, оттолкнувшись руками и, расставив ноги - всей массой тела врезался в снаряд тем самым местом, которое по праву считается красой и гордостью мужиков. Раздавался тупой удар огромной силы, козел взбрыкнув железными копытами, летел в сторону, а прыгун, даже не поморщившись, стоял рядом и с надменным видом птицы-орла поглядывал вокруг. Наш новый физрук бывший боксер, очень похожий на актера Крючкова в молодости - Виктор Никитьевич Чернов, которому остроумный Володя тут же навесил кличку "Гирей" (от слова "гиря"), не смотря на всю свою суровость, не мог смотреть на это "па-де-де" без слез. Грозя прыгуну пальцем и вытирая глаза, он прерывающимся от еле сдерживаемого хохота голосом произносил свою коронную фразу: "Левин, без наследства останешься!"
С брезгливым сочувствием глядя на наши хилые тела, "Гирей" гонял нас до седьмого пота, обзывая "шпылтами" и "деятелями". "Маликов, костями гремишь?" - обращался он ко мне на всяком непропущенном мною уроке физкультуры. И почти на каждом занятии, словно обретая от этого особо хорошее расположение духа, Виктор Никитьевич, стоя перед строем, выставив вперед ногу в спортивном тапочке-чешке, и нахмурив брови под низким лбом тракториста, смотря на синие и почему-то всегда собранные в гармошку на причинном месте трусы белобрысого Саши Нагорова, грозно вопрошал: "Нагоров! Трусы, небось, воняют?" и примирительно философски заключал: "Понюхаем!".
После восьмого класса кончилась эра звероподобного Скляныча, ушли в ПТУ хулиганистые дети хрущевских пятиэтажек, а история девятого "А" началась под бравурный марш нашего бьющего через край интеллекта. При деятельном участии Володи Левина, наш мозговой центр разработал широкую и очень эффективную систему, которая позволяла сравнительно неплохо учиться, совершенно не занимаясь, и предоставляла массу свободного времени, что отныне тратилось на распивание в подъездах дешевого вермута и шатание по улицам с заходом на огонек к некому Кузе - счастливому обладателю магнитофона "Романтик" - послушать Битлов и Высоцкого. Имели место и частые походы в кино, особенно на фильмы, куда детям до 16 вход был строго запрещен. Выходя на улицу после такого фильма, если конечно удавалось прошмыгнуть мимо строгой как тюремный надзиратель билетерши, мы чувствовали себя видавшими виды бывалыми мужиками, хотя попасть в разряд "детям до шестнадцати" фильм мог за показанную крупным планом женскую коленку. Так мы - аристократы девятого "А" проводили время, считая сиденье над учебниками делом смешным и недостойным таких мощных и блестящих личностей. С этим соглашались и мальчики-евреи, но уроки делали и учились на пятерки, а мы с Володей Левиным - дети братских русского и "грузинского" народов вовсю пользовались разработанной нами "палочкой-выручалочкой". Не вдаваясь в описание технических особенностей проекта, скажу, что система подставки оценок в классный журнал, замена дневниковых страниц с двойками с последующей подставкой четверок и безукоризненной росписью за учителей и родителей, а также фальсификация контрольных работ - в течение двух лет до самого окончания нами десятого класса работала бесперебойно.
От полного безделья нас потянуло на поэзию, и мы с моим другом сначала стали сочинять просто стишки о наших дорогих учителях, а потом творения эти переросли в целый, довольно смешной, хотя и пошловатый эпос, который читала вся школа. Особенно досталось новой математичке - супруге нашего учителя труда и героического вояки Виктора Петровича. Славная и добрая женщина - она искренне хотела научить нас любимому предмету, но где-то классу к десятому поняв, что мы безнадежны, махнула на нас рукой. Александра Аркадьевна эти стишки тоже знала, и надо сказать, что когда мы все-таки попадали к доске, она, с трогательной обидкой, отводила душу словами-приговором: "Не знаю как в чем другом, а в математике ты - полный дуб." После этих уничижительных и с намеком сказанных слов, каждый из нас награждался жирной, как дождевой червь парой, которая впрочем, в тот же день выдиралась вместе с дневниковой страницей, в специально предназначенном для этого благородного дела туалете.
Мой друг Володя Левин много читал, знал почти наизусть "Яму" Куприна, интересовался биографиями Сталина, Бухарина, Троцкого, особенно почему-то Троцкого. К последнему Володя питал прямо-таки сыновнее почтение, величая его ласково - Лев Дав. Знал песни Визбора, Галича, Окуджавы - влияние родителей из поколения Хрущевской оттепели. И, естественно, как и все мы, любил слушать Битлов и Высоцкого. Пластинки эти, записанные на рентгеновских пленках, можно было купить за три рубля, в какой-нибудь темной подворотне у неприятных и таких же темных личностей, неопределенного возраста, а также у в изобилии появившихся юрких и нагловатых фарцовщиков, частенько просто "кидающих" доверчивого "лоха", потому что во время постановки пластинки на диск проигрывателя оттуда вместо заветных "Лукоморья больше нет" или "Back in USSR" сквозь немилосердное шипение могло прозвучать - "никому не рассказывай как тебя наебли, никому не показывай, иль получишь п....!" Три рубля, в конце концов, в этой самой темной подворотне могли, предварительно надавав по ушам и просто отобрать, но сотни тысяч рентгеновских шедевров уже ходили по Москве, а шипение на проигрывателе только придавало сей чудесной музыке ее неповторимый шарм. Под эти замечательные пластинки, а иногда и просто под четырехаккордный бой гитар с обязательным припевом - "начи стэпэн стон" на аллеях парков "битлатая" советская молодежь танцевала в конце 60-х пришедший на смену вертлявому "твисту" ортопедический танец "шейк". Танцор выделывал ногами-ходулями циркулеобразные движения, что по последней моде тех времен называлось "шейком на прямых ногах" - и горе было тому, у кого ноги были кривыми. Высшим "коллером" считалось в полном экстазе, делая все те же движения ногами нависнуть злой гадюкой над прогнувшимся колесом спиной к полу вторым танцующим и двумя стиснутыми в замок кулаками "окрестить" партнера - "крести, Толян!" - неслось с Московских танцплощадок.
Когда в квартире не было "грузино-прибалтийских" предков, Володя, его бабка по матушке и я пили портвейн 33-й, закусывая на диво вкусной по 2 руб. 92 коп. любительской колбаской. Колбаска эта покупалась в знаменитом на всю Москву первом советском супермаркете, открывшемся в 1967 году и стоящем рядом с тогда еще не загазованным Ленинградским шоссе. Магазин "Ленинград" был образцом советского изобилия, и, возможно, в представлении среднего "хомо-советикус" именно так, но только бесплатно, и должен был выглядеть заветный коммунизм. На полках сверкающими рядами красовались болгарские перчики и румяные консервированные фрукты. Виноградными гроздями свисали копченые колбасы, манило нежнейшее нескольких сортов масло, соблазняли этикетками наборы с шоколадными конфетами и бутылки с венгерским токайским, польской водкой, семидесятиградусным кубинским ромом "Порто Рико", блестел золотом и просился в рот густой как мед желтый ликер "Бенедиктин", наполняли ароматами вишневый, персиковый, розовый и зеленым цветом морской волны отливал знаменитый купринский "Шартрез". А над всем этим морем социалистического торжества как гордый и знающий себе цену капиталист красовался "Скотч Виски. Клаб 99".
В магазине, как и принято во всем цивилизованном мире, покупателю полагалось брать корзиночки и культурно наполнять их продуктами. Но, плохо учитывая степень сознательности населения самой прогрессивной страны в мире, администрация супермаркета скоро почесала затылок - ежедневные недостачи переваливали за тысячи рублей, а на выходе у касс у почтенных отцов семейств, интеллигентных женщин, благообразных бабушек и юных розовощеких пионеров откуда-то из потаенных глубин трусов часто выпадали копченые колбасы, банки с майонезом и плавленые сырки.
Замечательная была у Володи бабка - Софья Михайловна Виноградова - как оказалось, никаким боком не эстонка, а посконная, она же сермяжная и кондовая, чистая без примеси русачка. Однажды сильно захмелев, после третьего или четвертого поднесенного ей стаканчика, бабуля не обращая внимания на внука, доверительно сообщила мне, что ее дочь вышла замуж за "жида", что это никуда не годится, а потом шепотком и блаженно улыбаясь золотой фиксой, поведала, что всех партейных надо перевешать на фонарях и тихо, как партизанка в подполье пропела старушечьим фальцетом сложенную еще в дни ее молодости частушку -
"коммунисты- комиссары, все они грабители,
ехал дедушка с базара, и того обидели". Комиссары, как оказалось, им действительно насолили - в достопамятном двадцатом отняли две мельницы и трехэтажный дом с паркетом.
Надо отметить, что мой приятель не был злым. Был гадок и остер на язык, но откровенной мизантропии я у него не замечал. Ехидство, ерничество и эпотаж, вероятно были лишь одной из форм защиты от окружающего непонятного и враждебного ему мира. Никогда не припомню Володю серьезным и, уж тем более, молчащим. Лицо его и так своеобразное от природы, бесконечно искажали действительно обезьяньи ужимки, а изо рта протуберанцем бил самый настоящий словесный понос. Вова ругал советскую власть и, еще не зная тогда модного в последующие годы слова "совок", называл ее пренебрежительно - "властюшка". Он цитировал Мопассана, "духарился" над огромными оттопыренными ушами Володи Двойрина, которые тот впоследствии пришил и не забывал за моей спиной надувать щеки, корча при этом такие умопомрачительные рожицы, что ему могла бы позавидовать и известная нынешняя телезвезда. На слова захмелевшей и впавшей в махровый антисемитизм бабули, Вовик отреагировал болезненно и с горя, что его рассекретили, напившись до соплей, плакал и объяснял, что ни в чем не виноват - впрочем, его никто и не винил.
Брюки-клеш, которые носились исключительно под остроносые туфли, называемые "корочки", были нашей заветной и почти недосягаемой юношеской мечтой. Штаны эти с широким, почти тореодорским поясом, на который в виде высшего шика одевался офицерский ремень с блестящей пряжкой, имели два кармана-клапана сзади и параллельные спереди и еще с детства вызывали у нас прямо-таки свинячий восторг. "Клеша" не продавались в советских магазинах готового платья, они шились по специальному заказу и иметь их в то время было так же престижно, как в наши дни костюм от Версаччи. Буйная художественная фантазия обладателя чудо-брюк не знала предела - в штаны вшивались разноцветные клинья - с пуговицами и без оных, для того, чтобы огромная брючина, обрезанная под конус, и выглаженная в стрелочку, не собирала с мостовой пыль и не обтиралась, по оконцовке штанины пропускали медные или железные змейки-молнии, но верхом красоты и особым изыском считались электрические лампочки, которые висели на ноге гирляндой, отчего наряженная этими украшениями конечность напоминала праздничную елку. Лампочки присоединялись к батарейке. Человек шел и мигал всеми цветами семафора, одними своими штанами уже говоря - "я те, братец, не хухры-мухры!"
Модные штаны, пусть даже с самым скромным клешем, родители шить нам отказывались, считая это признаком дурного тона и порождением субкультуры загнивающего запада - так и ходили мы в свои 15 в серых невзрачных отечественных костюмчиках, сунув в карман опостылевший пионерский галстук и зачесав на лоб "под битлов" куцую школьную челочку.
Когда перед выпускным десятым, после летних каникул, как обычно проведенных на море, я вернулся в Москву загорелым, без щек и в самых что ни на есть настоящих клешах, пошитых мне моим горячо любимым и всегда баловавшим меня дедом - на друга Вову было жалко смотреть. У него пропали все ужимки, и я, в первый раз за два года увидел, что мой приятель совсем не похож на обезьяну. Ставшие грустными глаза и чуть приподнятые домиком брови, придавали его лицу печальный, и даже трогательный вид. Обескураженный таким поворотом дела и переполненный чувством сострадания, я предложил расстроенному другу сострочить брюки самим - не полностью, конечно, а вставить клинья в форменные школьные штаны. Потратив часа четыре титанических усилий на его кухне, мы из невзрачных школьных брюк Володи Левина соорудили шедевр, достойный нынешних творений великого Царителли. За неимением подходящего серого материала, были вставлены клинья из зеленого, но это нас не смущало. Меня, как генератора идеи немного беспокоило другое - когда мой друг, сияя от радости, одел обновку, штаны оказались сантиметров на десять короче, чем были до модернизации. Из-под роскошного клеша в сорок сантиметров смешно торчали кривые и волосатые Володины ноги. Но я сразу же успокоился, когда увидел, что, не обращая внимания на такую мелочь и солнцем светясь от восторга, он, застегнув новые штаны на ширинке, предложил сейчас же идти гулять и, если когда-нибудь в жизни я видел по-настоящему счастливого человека - это был мой друг Володя Левин!
Пусть простит история неопытную и самонадеянную юность! Молодость всегда эгоцентрична, и не наша вина, что занятые вставкой клиньев в школьные брюки и массой других, как нам тогда казалось, очень важных дел, мы не осознавали величия эпохи, когда на окруженной "железным занавесом" шестой части суши, называемой Союз Советских Социалистических Республик, перевыполнялся план, шел убойный французский фильм "Фантомас", доблестные погранцы мочили недавних братьев-китайцев на острове Даманский, снимались очередные серии "Кабачка 13 стульев", транслировался фестиваль в Сопоте, и потихоньку начинавший поголовно веселеть советский народ, хитро подмигивая друг другу, тихо пел на кухнях: