Аннотация: Просто история человека, который не смог забыть. Он не бежал от прошлого, но прошлое догнало его.
Дракон
(11 мая 2006 - 14 июня 2007)
Серая сеть дождя, словно занавес в балагане закрывала горизонт, не позволяя ясно видеть даже на пару стае. Третий , или четвертый день подряд вокруг стояла серая промозглая хмарь, то и дело переходящая в назойливый дождь. От такой погоды, во времена моего похода под знаменами Хромого Герцога, за три седмицы перемерло, чуть ли не полсотни человек, да не в бою, а от простуд и других хворей. В моих родных краях такую погоду иначе, чем хворой и не называют.
Я натянул промокший насквозь капюшон поглубже, и тронул коня пятками. Если в ближайшее время не развиднеется, то животина вот-вот отдаст концы, да и я вместе с ней. Желаннее всего в такую погоду теплый сухой ночлег, да горячая пища, но мне такая роскошь, по всей видимости, не грозила. Насколько я помнил, на этой равнине ничего похожего на жилье никогда не было, в том числе и из-за местной препаскудной погоды. Низкие тучи даже в самое теплое время года словно цеплялись за что-то в небе, и нехотя начинали выплакивать свои слезы, да так, не выплакав их полностью, дальше и не двигались. Сам я не видел, но говорят по поздней осени, когда и в более благополучных краях льет как из ведра, тут разливается непролазное море грязи, по которому нет прохода ни пешему, ни конному. Врут, наверное, потому что по большей части под копытами камни, да трава, а грязи почти нет. Прошлый раз, когда я здесь был, все цвело. С тех самых пор не люблю вереск. Как вижу, так накатывает. Вспоминаю. Сколько ж лет я здесь не был? Так сразу и не сказать, давно не был.
На небе чуть развиднелось, дождь прекратился, оставив по себе тяжелую сырость, пропитывающую и без того сырую одежду влагой лучше проливного дождя. Старая рана в бедре снова напомнила о себе заунывной болью. Это мне в подарок от какого-то кнехта досталось. Стычка-то была ерундовая, а рогатиной я схлопотал так, что до сих пор хромаю. Четыре дня в горячке провалялся, думали, не выживу, но попустило. Рана не загноилась, зажила, только шрам остался. Уродливый, вовсе не такой, как художники на своих полотнах малевать любят. Нарисуют полоску тонкую, по щеке змеящуюся, да так нарисуют, стервецы, что этот шрам рыцаря на полотне изображенного не уродует, а красит наоборот. Не видали они шрамов настоящих, тех, которые в бою остаются от кропашей, да от дубин гвоздями истыканных. Ну, да и черт с ними, пусть малюют, что душе угодно, мне без разницы. Мой шрам больше всего застывший разлитый воск напоминает, бугристый весь, сморщенный. Меня выхаживали когда, все три дыры, что от рогатины остались, каленым железом прижгли, что б не загнило, а перед этим костоправ раны вычищал от осколков дерева, да еще больше их расковырял. Уродливый, в общем, шрам вышел, не героический совсем. Хорошо хоть ногу не отняли. Долго заживала нога, ох долго, а сейчас шрам, побледневший весь уже, зарубцевался. Это сколько ж лет назад было? То ли четыре, то ли пять лет прошло, что ли. Так это что ж выходит, я почти десять лет назад здесь был, на этой самой равнине? Э, нет, еще и пораньше получается. Лет через пять после того, как я здесь побывал еще молокососом зеленым, схлопотал по шлему хорошенько, а потом, как оправился, за море попал. А за морем провел без малого... А потом когда вернулся еще с рогатиной этой переведался не сразу... Так что ж это получается? Неужели пятнадцать лет назад мои похождения здесь начинались? Не может того быть! Глаза закрыть, так, словно вчера все было, нет, не может того быть, что б пятнадцать лет прошло. Память со мной иногда такие шутки выкидывает. Как в тот раз череп мне в плечи вогнали, так и путается временами все.
Из дымки показалась вершина, которую я сразу признал. Откуда такая знатная каменная гора посреди плоской, как сковорода пустоши взялась мне невдомек, но видать ее издалека, да и не спутаешь ни с чем, одна она тут такая. Удобный ориентир, со всех сторон заметный, не промахнешься. А ведь как раз недалеко от этой горы я про зверя и услышал. Про того самого дракона, который и по сейчас меня в кошмарах временами преследует.
Я остановил коня, и прикрыл глаза. Один поэт как-то сказал на одном из пиров, что любовь выжигает лицо любимой на обратной стороне век. Может и выжигает, только у меня другое там выжжено. Глубже, чем каленым железом выжжено.
Какая она сейчас? Та, которая...
Я сердито мотнул головой, гоня от себя ненужные воспоминания. К чему они? Если и правда пятнадцать лет прошло, то значит, вокруг нее выводок ребятишек давно бегает, а старшая дочь, может статься, своих уже нянчит. Зачем вспоминать? Вовсе незачем вспоминать, нет в этом смысла. Только прав был тот бард, когда, упившись дармовым вином, читал нам сорванным голосом поэмы, а мы - славные рыцари дружины - подбадривали его пьяным гоготом, и грохотом кулаков по заляпанному столу. Прав он был, говоря, что на обратной стороне век отпечатывается такое, что не вытравить, ни вырезать потом. Только он считал, что это лицо любимой должно быть непременно. Я слова-то такого не знаю, мне любить так, как в их поэмах поется, не доводилось. Да и зачем мне, я ж не герой легенд, обо мне песен не слагают. Я по-простому, девкам на сеновале юбку задираю, мне этого хватает. Потому, наверное, в глазах совсем не лицо стоит, и в похмельных кошмарах вовсе не светлый лик с укоризной преследует.
Конь, словно почуяв, что долгий путь близится к завершению, сам пошел вперед. Вот только почему я не рад, что почти добрался? В кошельке звенят монеты, так что даже если прием не радушным вовсе будет, то сухую постель и горячую еду купить себе смогу, а там и жить веселее станет. А я вот не рад, ни ночлегу сухому не рад, и не совсем понимаю, что же я тут делаю. Словно заклятье какое-то в этот хмурый край вело, а сейчас отпустило. Что ж со мной происходит такое? Зачем я сюда приехал, что ищу, под холодным дождем, в краю вечной сырости и туманов? Того змея ищу, что стада изничтожал, и людей в лоскуты драл, может быть? Так он уже... А может все же ищу ту, которая первой мне любовь подарила? Может и ее.
Конь неторопливо нес меня к чернеющей в дымке скале, а на меня будто нахлынуло что-то. Словно поток какой-то захлестнул, и завертел. В голове звенящая пустота, и через эту пустоту череда образов несется, и все тогдашние чувства снова все здесь, будто взаправду я на пятнадцать лет назад вернулся.
Вереск тогда цвел, и наполнял воздух своим неуловимым ароматом. Вокруг горело лето, дождей в помине не было, и казалось, что более благодатного края во всем свете не сыскать. Трава, как сейчас помню, по пояс поднялась, и конь в ней тонул, грудью ее раздвигал, словно корабль дубовой скулой морскую волну. Правда, тогда я ничего ни в конях не понимал, ни в кораблях. В кораблях и по сей день ничего не смыслю, хотя море несколько раз и пересек. Кляча моя тогда казалась мне отличным боевым конем, а меч из паршивой стали самым лучшим в мире оружием. Совсем молокосос был, да с тех пор, похоже, не сильно ума набрался. Правда нынче конь подо мной и правда знатный, и меч у луки седла многим мечам на зависть, а все равно каким я тогда был, таким и остался. Разве только не таким наивным стал, да шрамов на шкуре прибавилось.
Старею я должно быть, потому что начал понимать, почему старики всегда о былом грезят. И вино в их время было пьянее, и трава зеленее, и небо выше. Вот и сейчас почему-то пронзительно захотелось снова в тогда вернутся, снова под собой беспородную клячу почувствовать, а на поясе клинок с отвратным балансом. И что б вокруг свежее лето пылало, трава по пояс, и вереск цветет, куда ни глянь. Всю жизнь вереск терпеть не мог, а тут внезапно захотелось в вересковых зарослях оказаться. А еще тогда я улыбался во всю ширь своего рта, и не смущали меня ни неровные от рождения зубы, и вообще ничего не смущало. После того я уже редко улыбался, а когда улыбался, говорят, на оскал больше походило. Девкам нравится, когда им зверье на двух ногах клыки скалит, и жадными руками норовит залезть под подол, а тогда я улыбался просто и без затей. Потому что хотелось.
Что такому сопляку надо, что б голову потерять? Да немного и надо. Простор вокруг, что б звенело все в душе от восторга, пара пронзительно-синих глаз, да история о драконе. Не простая история, а самая взаправдашняя, которая не где-то за морем, а прямо тут скот с пастбищ таскает, и людьми не брезгует. Эх, молодость бесшабашная! Людишки они что, они своих овец, да коров пасут, сеют да жнут, им с драконом не сладить. Что толпа крестьян с дрекольем да вилами против чудища сделать может? А я себя тогда удалым молодцем считал, которому сам черт не брат. Сбежал из отеческого дома, стащив старый меч, который в земле нашел еще в детстве, и отправился по свету странствовать. Усы-то тогда еще толком расти не начали. Сколько таких, как я сгинуло на первом повороте, сколько поперетонуло переправляясь через речушки, а сколько по болотам и трясинам? Из десятка таких лоботрясов скольким хоть одного честного удара мечом досталось, а не смерти от голода и холода по лесам и оврагам? Жизнь меня побила преизрядно, покидала, навидался я таких дуралеев, которые, наслушавшись легенд из дома за приключениями бегут. Иным и головы сносить довелось. А мне вот везло, да так, что в пору задуматься было, а не придется ли платить сторицей? Не задумывался я тогда, все естественным казалось. Сначала на дороге троих оборванцев разогнал, потом еще что-то такое же совершил, зарубил двух разбойников, на тракте на торговца напавших, и почитал себя неплохим мастером, и воином хоть куда. Даже то, что на том самом тракте блевал, прям над первым своим трупом меня не остановило, хоть уже тогда бы стоило задуматься. Вывороченные кишки совсем не романтичными оказались, и запах от них такой стоял, что лучше и не вспоминать. Так вот и занесло меня с мечом на поясе, и багажом героических побед в этот край, где вереск цветет, и по траве летом волны ходят.
Дракон, про которого мне рассказали, был самым настоящим сказочным драконом, о котором в песнях поется. Прилетал на пастбища, овец и коров задирал, а иногда и людей, если кто убраться не успевал. Думал я тогда, что фортуна мне улыбается, как никому на свете. Вот же он - подвиг, которому любой рыцарь позавидует, вот он дракон, которого я могу зарубить, и привесить его голову на луку седла. Дураком был, рот раззявил, и слушал, слушал, слушал, а сам уже видел, как из пещеры победоносный выхожу. Может и отрезвила бы меня тогда та аура страха, что над деревней витала, да только потонул я в ее синих глазах, что так восторженно на меня глядели. Я для нее тем сказочным рыцарем был, что на белом коне приезжает, и всю несправедливость под корень, и плевать ей было, что лошадь моя серая в яблоках. А ведь вся деревня боялась, да так боялась, что даже после я такой страх не часто где встречал. Сильнее боялись только в подвалах Белокаменного, когда все входы в подземелье снаружи камнями завалили, и вода на исходе была. Вот там впотьмах, среди вони и стонов раненых, когда дети плачут, а женщины скулят, как побитые собачонки, да и проверенные войны то и дело на крик со слезами срываются, вот там мы боялись сильнее. Только там, под Белокаменным, это одно, а под чистым небом, когда вокруг вереск цветет, и небо непроглядно-синее над головой, это совсем другое. Не понимал я тогда этого.
Из-за горы налетел порыв холодного ветра, и я качнулся в седле, как от хорошего тумака. Не прошел бесследно тот удар по шлему, ой не прошел. Не иначе из-за него я иногда вот так отключаюсь. Кажется, только что гора далеко-далеко была, а сейчас вот прям над головой нависает. Я чуть повернул коня, что бы неразумная скотина не переломала себе ноги на острых камнях. Не знаю, на кого я был больше зол, то ли на себя, что в воспоминания погрузился, то ли на коня, что тот прям в россыпь булыжников заехал. Не хватало еще тут подковы оставить. Кузнеца-то, небось, тут днем с огнем не сыскать, что б перековать коня, а если и сыщется какой, так только все копыто разворотит. Мне мой конь стоил столько, что деревенским и не снилось, а вот я, дурак, искренне когда-то считал, что воин коня только в бою отвоевать должен. Этого я за честно заработанные деньги купил, не за морем, правда, где кони такие, что за них серебром на их вес дают, но все равно знатный. Жалко будет, если сдохнет.
К пещере я отправился пешком. Сейчас-то понимаю, что вовсе не о кляче моей в яблоках староста деревенский заботился, что б ноги на горной тропке не переломала, ведь тогда я себя героем считал, а героев, как известно, не обманывают, и на убой не посылают. Хотя, кто знает, может быть и была у старосты мысль, что я дракона победить сумею, но что-то сомнительно мне это, он ведь этого гада в деле видал, и стать мою далеко не молодецкую оценил. Удивлен был, наверное, когда я вернулся. А меня синие глаза подгоняли, синие, как небо над головой. И еще запах вереска, неуловимый, но такой отчетливый. Хотя, по совести сказать, не столько глаза меня смелостью наполняли, сколько то, что на сеновале произошло. Первая любовь, это все же первая любовь, и только с возрастом начинаешь в стогу сена девок мять без разбору, что б только похоть удовлетворить. А тогда мы оба - и я, и она - как слепые котята тыкались, ничего не смысля, но все же по сию пору мне кажется, что тогда я окрестности рая узрел. Редко когда такой восторг в жизни достается. Когда из под Белокаменного нас откопали, и я солнце над головой увидел, например. На волосок от смерти были, да так, что и хоронить не надо, сами по себе отходные читали. Да еще, когда чуть не потонули, когда три дня шторм корабль кидал, и половину команды за борт смыло. Вот, пожалуй, и все моменты из моей жизни, когда хотелось не то, что кричать от счастья, а даже не знаю что. Горы сворачивать что ли? Но тот раз особенный, потому что первый. Я к пещере дракона, словно на крыльях летел, мне поскорее обратно вернуться хотелось. Что там, в пещере, меня как-то не волновало, словно бы вопрос уже давно решенный - придти, дракона зарубить, и все. Весь разум отшибло.
Конь споткнулся. Незаметно для себя я, как, оказалось, снова погрузился в воспоминания. Почему-то в воздухе пахло вереском. Я сердито мотнул головой, гоня наваждение, и направил коня в сторону от горы. И что его на камни тянет, словно там овса рассыпали? Наверное, его тоже постоянный дождь потихоньку с ума сводит. Рана в бедре ныла просто невыносимо, хоть за время пути пора бы было привыкнуть. У старых ран есть неприятное свойство напоминать о себе в сырую погоду.
Не досталось мне подвига. Думаю, что такой штуки как подвиг вообще на свете не существует, по крайней мере, для того, кто этот подвиг совершает. Когда нас из под Белокаменного выкапывали, тоже говорили, что мы герои, которые предпочли смерть в катакомбах сдаче в плен. А нам, тем, кто без воды в темноте от удушья погибал, совсем не до подвигов было, и о сдаче в плен мы как о самом желанном благе помышляли. Геройство оно со стороны смотрится геройством, а когда ты сам герой, то называешь это дуростью. Я свою дурость еще у входа в пещеру ощутил, когда на меня первый раз драконьей вонью пахнуло. Я себя трусом не считаю, и на верную смерть ходить доводилось, но в юности меня не отвага вперед толкала, а гонор мальчишеский. Я обвязал лицо тряпкой, и смело в пещеру полез, размахивая самодельным факелом. Кашель меня разобрал после полусотни шагов вглубь пещеры, а глаза гореть начали и того раньше. Факел чуть не у самого входа шипеть, и плеваться искрами стал, да только что мне до того было? Мне бы тогда назад повернуть, но не повернул. Думаю, если бы дракон поглубже в пещеру забился, то я до него и не добрался бы, по пути свалился легкие выхаркивая. Кожа на лице и руках огнем горела, словно кислотой плеснули. Хотя почему словно?
До дракона я добрался, когда меня уже шатало, словно пьяного, и в голове стоял багровый туман. И я увидел то, что до сих пор ношу на обратной стороне век. Хотелось бы мне, что бы я поумнее в юности оказался, тогда, может быть, во сне синие глаза бы видел, а не громадную, дышащую тушу, исходящую дымящейся кислотой, словно потом. Но я не оказался. Дракон был огромен, я до того и не задумывался, насколько большим он должен быть, что бы задрать человека, или корову. В голове волки и рыси сидели, которые тоже охотники до говядины, только дракон оказался намного больше. Он лежал посреди пруда из кислоты, которой сочилось его тело, и по дымящейся поверхности бежала рябь от неровного дыхания. Дракон был болен. Очень болен. Та вонь, что шибанула мне в нос еще у входа в пещеру, была запахом болезни. Каждому, кто был в боевом походе, знаком этот запах. Запах мечущегося в малярийной горячке, запах гниющих ран, запах почерневших от грязи бинтов, запах гангрены и перемолотых в кашу костей. Дракон умирал, и убивал своими миазмами все вокруг. Я отступил. Сначала на шаг, потом еще на один. Убить ЭТО было невозможно.
А потом дракон посмотрел на меня. До сих пор меня преследует в кошмарах этот глаз, это взлетевшее вверх кожистое веко, под которым на секунду открылась мутная пленка, этот вертикальный зрачок, и сполох факела, пляшущий в его глубине. Когти на передней лапе сжались, вспахав слежавшийся, пропитанный кислотой песок, и дракон рыкнул. А потом двинулся на меня. Сейчас-то я понимаю, что никакой это был не рык, а разве что попытка рыкнуть, и не бросился он на меня, а может быть, всего-то едва вздрогнул. Но тогда я закричал от ужаса, подавился собственным кашлем, и бросился прочь. Мне казалось, что змей несется за мной, и вот-вот расплющит о стену пещеры одним ударом могучей лапы. Меч я тогда не потерял лишь потому, что он болтался на запястной кожаной петле. После я на правой икре насчитал шесть порезов, которые собственным мечом оставил, волоча его по камням.
Как выбрался из пещеры не помню. Помню, что брел по тропке вниз, а все тело горело снаружи и изнутри от кислотного тумана, которым я изрядно надышался. Еще помню, как из пещеры валил жирный чернильный дым - факел я прямо там и бросил, аккурат в кислотное озерцо. Не от большого ума, просто он из руки вывалился, когда меня ужасом скрутило. Глаза почти ничего не видели, кроме клочьев красного клубящегося дыма. Потом мне рассказали, что когда меня нашли, то из уголков глаз у меня текла кровь. Правда кровь текла отовсюду, из носа, из ушей, изо рта, да еще я и о камни поранился во время бегства. В общем, в деревню приволокли хрипящее нечто в разваливающейся под руками пропитанной кровью одежде.
Скала осталась позади. Ветер холодил сквозь мокрый плащ, и мне, в который раз за последние дни, захотелось забиться под какой-нибудь камень, съежится, и попытаться согреется.
Сколько дней я пролежал между жизнью и смертью я до сих пор не знаю. Я то приходил в себя, то снова проваливался в беспамятство. Староста после рассказывал, что с меня лоскутами сходила кожа, словно я пережарился под весенним солнцем, особенно с лица и кистей. Наверное, хорошо, что в это время я был без сознания, потому что позже, когда душа вернулась в тело, меня едва не свел с ума шелушащийся нос. Если бы к тому моменту с меня все еще отходила омертвевшая кожа по всему телу, то я бы, наверное, разбил себе голову об угол скамьи. Один только нос зудел и чесался просто немилосердно. Иногда, в моменты просветления, я видел ее синие глаза, и тогда шептал и хрипел что-то про то, что я убил дракона, и ей нечего больше боятся. Кажется, даже тянулся к ней тем, что было рукой - чем-то таким, что было замотано мокрыми тряпками, из под которых сочилась кровь и сукровица. По-моему я до нее ни разу так и не дотронулся, синие глаза были полны страха и отвращения, и лишь изредка в них мелькало что-то вроде сочувствия и жалости.
Я выжил. Выхаркал ведро собственных легких, сбросил шкуру, как змея, и выжил. Даже зрение восстановилось, хотя с тех пор я немного подслеповат, и перестаю различать цвета, когда сильно устаю. Правда, тогда я был совсем не рад, что не умер. Из начищенного металлического зеркала - деревенского богатства - на меня глянуло такое страховидало, что у рожениц от такого зрелища должно бы молоко пропадать. В том возрасте, в каком я тогда был, это самое страшное, оказаться изуродованным. Потрескавшаяся кожа, воспаленные набрякшие веки, покрытый язвами лоб, и постоянный кашель, после которого на ладони остается мерзкая густая слюна вперемешку с кровью. Люди отводили глаза, не хотели на меня смотреть. А я не хотел, что бы на меня смотрели они, я только как заведенный повторял, что дракон мертв, что я прикончил его, и что им нечего теперь бояться. Мне верили, и кланялись в землю, и кому какая разница, что дракон задохся в своей пещере в дыму от горящей кислоты, которая загорелась-то случайно? Об этом не знал никто. Никто, кроме меня.
Ни до того, ни потом, я не боялся неба так, как тогда. В кошмарных снах, в горячечном бреду, мне то и дело виделся дракон, падающий с неба, выставивший когти, и изрыгающий поток кислоты. Я не мог заставить себя ходить по улице, инстинктивно жался к стенам домов, и вздрагивал, когда над головой пролетала птица. Частенько просыпался от собственного сдавленного крика, когда раз за разом снилось, что дракон медленно выползает из своего дымящегося логова. Пока я болел у меня вылезли все волосы, выпали прядь за прядью, а когда отросли заново, оказалось, что они сильно побиты сединой. Почему-то мне кажется, что седина появилась именно тогда, когда я боялся неба, ждал, что дракон оправится, и прилетит в деревню. Она, та, чьи синие глаза и погнали меня на подвиг, мне не показывалась, избегала меня.
Я не остался уродом навсегда, язвы зажили, опухоли спали, и на теле почти не осталось следов от моего похода в пещеру, но это было намного позже. Тогда от привычного мне мира не осталось почти ничего. У меня не было лица, не было будущего, и даже синие глаза мне больше не принадлежали. Однажды ночью я просто сбежал, куда глаза глядят. Оседлал свою клячу, и гнал ее не глядя, сквозь поющий в лунном свете вереск. Вот такой я тогда был дурак. Пятнадцать лет. Поверить не могу, что прошло столько времени. Поначалу мне грезилось, что вот оправлюсь, залечу раны, и вернусь. Вернусь, что бы она увидела, что я не урод, и не страшилище, что бы в синих, словно море глазах снова появилась любовь, а не жалось и отвращение. Потом мечтал, что вернусь, как только стану справным воином, за плечами у которого победы одна краше другой. Еще чуть погодя думал, что вот как привезу ей из-за моря гостинец, так тогда в гости и наведаюсь. Так минута за минутой и пролетели пятнадцать лет, оказывается, а я как был дурень дурнем, так дурнем и остался. Зачем туда еду?
А вот и холмы. Точнее не холмы, а так, холмики, если с этой стороны смотреть. Промеж них и тропка вниз видна, которая прямиком к деревне выведет. Можно, конечно, крюк сделать, взобраться на один из них, и сверху деревню увидеть, но зачем? Скорее бы в тепло, к очагу поближе. Коняга мой, похоже, тоже уразумел что к чему, сам пошел к тропе. Теперь пяток поворотов, и окажусь в низинке, защищенной от ветра, где деревня и стоит. А сердце колошматит в груди, словно бешеное. Будто и не сердце вовсе, а паровой молот на манер тех, которые в кузнях стоят. И чего волнуюсь? Меня и не узнает никто, пятнадцать лет сами по себе срок не малый, а с моими шрамами на шкуре, так тем более. А все равно волнуюсь, как в тот первый раз, когда в синюю лазурь глаз смотрел, и тонул, тонул, тонул... Коня я не подгонял, некуда торопится, обождет очаг с горячей похлебкой. Пусть сердце успокоится, а то не ровен час удар случится. Видали мы таких, сам свидетелем был. Два дня как есть без передыху мечами махали, хорошо если выдавалась минутка вздохнуть свободно, да еще по жаре заморской. Выстояли, а как же. Вот после той сечи товарищ мой сразу махом ковшик студеной воды выпил, да и рухнул замертво. Если глиняный горшок поставить в печь обжигаться, и водой на него брызнуть, так тоже лопнет, вот и человек ничем не лучше того горшка оказался, лопнуло что-то в груди, и нет человека. Глупо. Глупо и страшно. Выстоял в битве, в которой из двух сотен отборных молодцев хорошо, если четверть уцелела, а помер от ковша холодной воды уже после того.
Потянул я время за хвост, вот и вцепилась мне деревня, словно разъяренная кошка в глаза всеми когтями. Да так вцепилась, что сердце и правда замерло, и биться перестало, а в живот, словно ледяной воды налили. Не было больше деревни. Конь идет себе, бредет, а я сижу, и вздохнуть не могу. Нет деревни, и все тут. Должна быть, а нету. Только какие-то колья из земли торчат, черные, оплывшие, словно коряги на отмели. Конь меня несет, а я не вижу. Нет, не прошел мне тот удар даром, ох не прошел. Вот и цвета снова пропали, все серым стало. И плывет перед глазами, словно в дымке все, качается. И почему-то синие глаза над этим всем. Не хочу я в них смотреть, не хочу видеть, что в них. И так знаю. И запах вереска, такой неуловимый, но такой отчетливый. Мотнул головой, сбрасывая наважденье, а в груди, словно когтями что-то рвет, вот сейчас сердце встанет. Коняка мой, совсем остановился, видать и до него дошло, что некуда больше идти. Стоит, понурив голову, а я все поверить, не могу. Вот рядом вросший в выжженную землю квадрат из вылизанных дождями обгорелых бревен, здесь дом был когда-то. А вон пеньки торчат, оплывшие уже, словно свечные огарки, там яблоневый сад стоял, как сейчас помню. Яблони были загляденье, и не скажешь, что в таком краю этакое богатство вырастить сумели, ветви через изгородь до земли опускались, а каждое яблоко румяное, налитое, словно рубин, и размером с кулак. Или это мне только так помнится всего лишь? Теперь и спросить не у кого. Земля под ногами твердющая, спекшаяся, выжжена вглубь незнамо на сколько, до сих пор ни травинки не растет. Когда же это случилось? А синие глаза все смотрят и смотрят с укором, и никуда от них не деться, потому что не было у нее выводка ребятишек, не было у нее старшей дочери, которая вот сейчас могла бы своего первенца в пеленки кутать. Ничего у нее не было. Пятнадцать лет, как не смотрят синие глаза на цветущий вереск, на яблони в цвету, на волны, гуляющие по сочной луговой траве. Уже пятнадцать лет как некому вспоминать о прыщавом юнце на дрянном коне, с паршивым мечом, и блеском в глазах. А вон оно как получилось, вернулся юнец-то. Только вот возвращаться некуда оказалось. Да и незачем.
Вот он, тот, кого я все пятнадцать лет почитал мертвым, кого боялся, кто мучил меня во снах. Скалится мне беззубым черепом, в ошметках чешуи, смотрит пустой глазницей. Совсем как тогда, только в узком зрачке не пляшет отблеск факела. Прямо посреди деревни, которую своей кислотой превратил в выжженную пустыню, смотрит, и насмехается. Выполз-таки из своей пещеры, и прилетел сюда. Прилетел, что бы умереть. И что бы убить. Бесконечна злоба твоя, дракон, и трижды дурак тот, кто поднимет на тебя руку. Не зря говорят, что в смерти дракона проклятье, да кто же эти сказки слушает?
Ухнули в гулкую пустоту пятнадцать лет, словно их и не было. Исчезли высокие волны, вздымающие травы на полях, исчез цветущий вереск, и его аромат, звенящий в ночи. И глаза, глаза тоже исчезли, исчезла непроглядная небесная синь, исчезла лазурь моря. Ничего не осталось. Выжжено и пусто, вытравлено драконьей кислотой. И сердце бьется ровно и тяжело, словно комок спекшейся мертвой земли, из под копыт коня.
Не знаю, что было дальше. Меня как будто и не было на этом свете, сознание померкло, и бродило где-то далеко-далеко от тела. Там, где яблони клонят к земле ветки с душистыми плодами, где солнце и свежий ветер, где может быть, можно встретится взглядом с глазами, которых нет.
Не знаю, когда я стал в себя приходить. Да и стал ли? Небо в этом краю всегда одинаково пасмурное, равнина всегда одинаково унылая, по крайней мере, в это время года. Может час прошел, а может и день. А может и больше. Конь стал чаще спотыкаться, и на меня напал кашель, а вокруг все было таким же серым, и мертвым. Раньше я боялся вот так умереть, от хвори и голода в дороге, казалось зазорным что ли, а теперь все равно стало. Долго-долго вел коня в поводу, что б не издох, сам еле ковылял. Дожди реже стали, а потом и вовсе прекратились, солнышко проглянуло. По настоящему в себя я приходить стал, когда удалось набрать сушняка, и развести костер, да при том неведомо как изловить здоровенного зайца. Горячее мясо и сухая одежда творят чудеса, это я еще по своим походам знаю. Нет лучшего средства привести одичалого бойца в человеческий облик, чем отмыть-отскоблить его от вшей и грязи, одеть в чистую одежду, и посадить за стол. Вот и я стал возвращаться постепенно. Солнце светило все чаще, на лугах вместо чахлых кустиков стала встречаться сносная трава, конь на ней, конечно, боков не нагуляет, но и не помрет. Словно драконья насмешка надо мной. Пятнадцать лет я тянулся к тому, чего не было, и вот теперь буду жить, сам не зная зачем. Правы были те, кто извел драконов под корень в наших краях, только вот муторно делается, как подумаешь о цене, которую им заплатить пришлось. А может бабкины сказки это, и не больше того. Кто его поймет теперь?
На заброшенном тракте, под утро, я встретил ее. Подобрал точнее. Маленький пугливый воробей, изголодавшийся и почти насмерть замерзший, в одной только льняной рубашонке, и бесформенном разбухшим от влаги башмаке не по размеру. Хоть и полумертвая от голода и холода она все равно пыталась вырваться и убежать, а когда поняла, что не получится, то стала биться и сорванным от простуды голосом что-то бессвязно кричать. Девчушка лет восьми, с зелеными глазами, в которых застыл такой затравленный страх, что даже мне не по себе сделалось. Не знаю, кто и что с ней сотворил, что б до такого состояния довести, да и знать не хочу. Мне ночных кошмаров на всю жизнь и своих хватит с избытком. И что с ней делать только? Смотрит волчонком, из под спутанных льняных волос, а сама сжалась, словно пружина, аж дрожит. Кое как уговорил поесть. Сначала чуралась, не подпускала к себе. Протянешь руку - вскрикивает, закрывается, а из чахлой груди писк пополам с хрипом еле слышный, да такой, что волосы дыбом встают. Потом взяла кусок, вырвала из руки. И почти не жуя принялась рвать его зубами. И глаз от меня не отводит, боится, что вот сейчас назад отниму. Что ж за зверь на двух ногах мог такое с ребенком сотворить?
Что теперь с ней делать, и как дальше двигаться ума не приложу. За руку ее не возьмешь, биться, словно в припадке начинает от ужаса, знать не добром ей человеческие руки запомнились. А отпустишь - сбежит. Как ни странно конь выручил. Кое-как посадил ее в седло, так тут же присмирела, оглядывается испуганно, но спрыгнуть не пытается, а потом и вовсе обняла коня за шею, носом в гриву уткнулась, и замерла. Правильно, девочка, животные они добрее людей, не всякие, конечно, но мой-то конь уж точно получше многих. Так в путь и двинулись.
А ночью она сбежала. Не удивительно в общем-то, я и ждал, что сбежит. Только заснул, как слышу, в кустах затрещало, глаза открыл, и точно - нет ее. Подбросив в костер полено я поплотнее укутался в плащ, и снова постарался уснуть. Только не идет сон. Глаза закрываю, и ее маленькую вижу, скорчившуюся под корягой, дрожащую от холода. Так, а что ж я поделаю-то? Ну, изловлю ее сейчас, а дальше? Веревками каждую ночь привязывать? Да и на что она мне сдалась вообще, мое дело какое? Накормил, одежку какую-никакую справил, авось не пропадет. Пропадет. Знаю, что пропадет. Не сегодня, так завтра пропадет. Замерзнет насмерть, или от голода рухнет, да и дикое зверье такой малявкой не побрезгует. Только ведь и правда хлопот с ней будет мешок, не на день, и не на два, а вообще непонятно на сколько.
Где-то заухал филин. Нет, не уснуть мне сейчас. Сел поближе к костру, уставился в огонь. Костер нещадно дымил, дым непрестанно лез в глаза, забивался в глотку. Только почему ж ноздри так щекочет запах вереска? Неоткуда ему здесь взяться, а ведь пахнет. И снова что-то тянет в груди, вот-вот оборвется. И глаза опять, только почему-то не синие, а зеленые, как изумруд. Испуганные, настороженные, и почему-то просящие. Я тогда, пятнадцать лет назад, эти глаза не сберег, не смог. А сейчас смогу ли? Достанет сил сейчас? Сейчас и дракона никакого нет, некого мечом рубить, не к кому в логово на верную смерть лезть. Хотя нет, есть один дракон, тот, который двуногий, который с ней это непотребство сотворил. Только где же его найдешь теперь, да даже если и найдешь, и голову снимешь, то поможет ли? Для нее теперь все драконы, все на одно лицо. Даже конь больше доверия вызывает.
Я отыскал ее у реки, в зарослях камыша. Она сидела чуть не по пояс в воде, и тряслась то ли от страха, то ли от холода. Наверное больше от страха все же. Я сейчас для нее чудовище, один из тех, кто над ней измывался. Она сама не знает, но я для нее дракон. Ужас несущий погибель, и не оставляющий после себя ничего, кроме мертвой выжженной пустыни. Я остановился в шаге от нее, присел на корточки. Надо бы сапоги новые справить, в эти вода мигом просочилась. Так и замерли друг напротив друга, я на корточках, и она в воде, обняв колени. Медленно, что бы не испугать, я протянул ей руку. Ох, вырвать бы те руки из плеч, из-за которых она теперь так боится! Не мастер я слова говорить, язык, видать, не тем концом подвешен. Вот как ей сказать, что бояться больше не надо? Как объяснить, что мой дракон уже пятнадцать лет как мертв, а ее больше к ней ни за что и ни по чем не притронется? Как?