Аннотация: Просто спонтанно вылилось на бумагу, уж и не вспомню что было толчком. Этот рассказ написал сам себя, я просто держал ручку.
СМЕРТЬ МОЕГО ДРУГА
(3 октября 2000)
Мой друг всегда был необычным. Он словно жил, не снимая розовых очков, и только посмеивался, когда жизнь его пинала. Наверное, потому он и стал моим лучшим, если не единственным, другом. Мы с ним были слишком разными, а противоположности сходятся. В нем было все то, чего не было во мне - романтизм, воздушность, вера в людей, безграничная преданность, и вера в идеалы. Я не считаю себя черствым, бесчувственным, или приземленным, но по сравнению с ним я выходил полнейшей скотиной. Кроме меня у него, строго говоря, и друзей-то не было - слишком тяжело было общаться с таким идеалистом. А вот я в нем что-то нашел - сам не знаю что - и мы подружились. Скорее всего, я чувствовал за него ответственность, да и чувствовать себя учителем, повидавшим жизнь, безусловно, приятно. Вот такие у нас и сложились отношения - папа и сын, хотя по возрасту я всего на три месяца старше него. Просто умильно было смотреть на столь непробиваемую правильность, над которой все остальные беззастенчиво потешались. Он не прогуливал лекции в институте, более того он даже представить себе не мог, как можно прогулять нуднейшую лекцию ради бара и теплой компании. Когда его пытались взять на стандартное ''Ты меня уважаешь?'', он виновато улыбался и говорил, что, конечно, уважает, и если бы не лекция, то он с радостью бы, но... Он искренне жалел грязных ребятишек, просящих подачки в метро и переходах, и обязательно подавал им. Мне, конечно, тоже было их жаль, но у меня, как и у большинства людей в голове крепко сидела установка - это не мое дело. А жалость зачастую перебивалась брезгливостью, и мыслями ''Понаехали из своего чуркестана...''. У него такой установки не было. Он очень близко к сердцу принимал сообщения о стихийных бедствиях где-то за пол Земли от нас, и просто смотреть не мог репортажи из больниц, где лежали искалеченные дети. Для него не составляло проблемы на улице предложить поднести сумки какой-нибудь пожилой женщине, и он совершенно искренне недоумевал, когда некоторые из этих женщин вежливо и не очень просили его не лезть не в свое дело. Он был честным и открытым, у него всегда можно было взять в долг, он свято верил, что хороших людей все же больше, чем плохих. Мы его потому и прозвали - Романтик. Он не обижался. Бывало, правда, что над ним зло шутили, но он был очень отходчивым человеком, и совершенно не помнил зла. В нашей компании его любили, как младшего брата, но когда он не мог пойти на вечеринку никто особо не огорчался. Вся наша компания выработала молчаливое соглашение - надо позаботиться о парне, а то ведь пропадет. Мне даже нехорошо делалось, когда я думал, что с ним могло бы случиться попади он не в нашу компанию, а к каким-нибудь скотам. Так вот и жили, перманентно ощущая себя скотами, когда он уступал в метро место, или шел сдавать кровь неизвестно для кого.
А потом его призвали в армию. Мне кое как удалось отвертеться, а вот ему - сверх правильному - нет. Он улыбался, говорил, что Родину будет защищать, смеялся, когда ему рассказывали про дедовщину, отмахивался от страшного слова ''Чечня''. Потом он писал веселые письма, говорил, что ему тут совсем не плохо, только устает сильно, что тут совсем не так страшно, как рассказывали, и все в том же духе. А вот потом он и попал прямо в Чечню, или, как он сам писал, в Республику Ичкерия. Это было словно приговор, и вся наша компания сошлась на том, что это несправедливо губить замечательного парня непонятно за что. Мы словно бы заранее похоронили его. И никто особо не удивился, когда пришла похоронка. Все расстроились, но я видел, что это ненадолго. Два раза в год будет щемить сердце, да раз в год сообща опрокинем по нему по рюмашке - вот и все, что останется от него.
В яму на кладбище опустили пустой гроб, на камне выбили даты и имя. Ни у кого из родственников не оказалось ни одной приличной фотографии, и камень остался безликим. Поминки, слезы на глазах матери и отца. И все. Для меня жизнь опять потекла как раньше, и только иногда он мне снился в каких-то нескладных снах, да еще долго казалось, что он вот-вот появится из-за угла.
А год спустя он вернулся. Если раньше он был высоким, и с широкими от природы плечами, то сейчас он стал просто огромен. Метр девяносто семь, с плечами не про каждую дверь, в камуфляже, он спрыгнул из вагона, расхохотался каким-то утробным смехом, облапил полумертвых от счастья родителей, а потом каждого из нас. Парень словно с того света вернулся. Хотя почему словно...
Прошло два, три дня, неделя, и я стал замечать, что эта война не прошла для него даром. Полоска седых волос, шрам на руке, и два ожога не в счет - он сам по себе стал другим. Он ругался, как сапожник, и когда ему на это указывали он вежливо извинялся, говоря, что это наследие военной среды, но я видел чуть глубже, чем остальные. Если раньше он не ругался потому что считал что в мате нет никакой необходимости, то теперь в его извинениях появилась какая-то снисходительность, словно он говорил ''Ладно-ладно, не буду, если уж вы от малейшего безобразия краснеете.'' Если бы его не просили прекратить, то он, я уверен, продолжал бы материться как ни в чем не бывало. Идя сквозь толпу он был подобен танку, чего не было никогда раньше. Нищие попрошайки перестали производить на него впечатление, и когда я, ради пробы, подал одному из них он только усмехнулся. Злой, незнакомой усмешкой. Верхняя губа чуть вздернулась, углы же рта остались на месте - это была даже не усмешка, а оскал. Когда он кого-то случайно толкал на улице он мимоходом, не оборачиваясь, говорил ''Извините'', и шел дальше. Девушек, к которым он раньше относился с величайшим пиететом, он теперь разглядывал, словно последний ханжа. Теперь он запросто комментировал ноги той, или иной прохожей, с веселым прищуром серых глаз. Остальные ребята этого всего не замечали, потому что он вел себя, как все, и только я понимал, что на этой глупой, ненужной войне все же погиб замечательный парень.
Да, он погиб, и как-то вечером я пришел на кладбище, к той могиле под которой лежало все хорошее, что когда-то было в моем лучшем друге, и краской вывел на камне то, что давно пора было вывести. Потом немного постоял, вспоминая, как он веселился, глядя на свою собственную могилу, и пошел домой. На могильном камне, прямо под датами, оплывая каплями, краснели два слова - ''Последний романтик''.