Юрий Малютин СОБРАННАЯ АФИША (вставная новелла из "Города над озером")
Юрий Михайлович Малютин
e-mail: priobpr@mail.ru
21 марта 2008 года
СОБРАННАЯ АФИША
(вставная новелла из "Города над озером")
"Над небом голубым есть Город золотой..."
Некоторые слова написаны в соответствии с правилами старой орфографии
1.
... Ветер рвал ее с "особым чувством" - и, в конце концов, сорвал. Наверное, для того, чтобы бросить под ноги ей, русской школьнице Наташе Шеленковой. Она нагнулась, подобрала (сама не зная почему), повернула к себе лицевой стороной. Из левого верхнего угла на нее глядел "уцелевший" русобородый красавец в латах, с мечом в руках, "застигнутый" в момент высоченного прыжка. Она свернула плакатик и сунула его к себе в портфель...
Наташа никогда не ходила в театр в школьной форме; никогда не ходила одна, потому что начало было в семь вечера, и домой приходилось возвращаться поздно (и вообще в последнее время ни по каким театрам не ходила). К тому же на сей раз у нее не было ни копейки в кармане. А до начала спектакля оставались считанные минуты ... Выручил какой-то старичок. Он подошел к ней, стоявшей с совершенно потерянным видом у одной из колонн в кассовом фойе, и протянул билет: "Возьми, девочка... Какие деньги?!.. Я же знаю, что у тебя их нет. Я вдруг почувствовал, что не смогу смотреть на этого Красса с бородой и с таким подавляющим ростом!". Сам старичок был маленький и походил... о, неважно на кого он походил! Сердитый он был только с виду. Ее "спасибо", наверное, прозвучало громче, чем следует...
Красс, действительно, был великоват - по сравнению со своими, обычными - по балетным меркам - партнерами. Даже непонятно, как с ним собирался бороться (за симпатии публики) Спартак, мало того что не вышедший статью против тирана, так еще и заметно уступавший ему в подвижности, "моментальности" движений (то есть в сообразительности). Может, гибкостью ума? Так нет, Красс был пластичней. Волевое выражение лица? И тут, если приглядеться, незадача. Такую непоколебимую решимость (какая читалась в глазах у римлянина) - начисто уничтожить этот сброд - увы, нечасто увидишь на нашей сцене! Наташе, сидевшей во втором ряду партера и ставшей вдруг горячей поборницей римской государственности, не раз хотелось от души разхохотаться. Особенно когда фригиец, облаченный в традиционную шкуру, наполовину скрывавшую его посредственный торс, пытался изображать из себя, невысоко, в общем-то, прыгая, некого "борца за свободу". Сцены любви с худосочной Фригией давались ему куда лучше: оба извивались, как ужи. А вот Красс со своей маленькой шустрой партнершей, очень к тому же настырной, то есть липнущей к нему, обращался так небрежно, так вертел ею, что сердце русской школьницы обрывалось всякий раз - при очередном его "маневре". "Я очень хочу, но никогда не буду на ее месте", - решила про себя Наташа. Параллель Красс, Эгина - дэгмерр (гвардеец), дикарка (андийка) ей и в голову не приходила. Поскольку она даже не догадывалась о существовании Линия, а значит, и о характере взаимоотношений между доблестными мужами с Севера и не пропускаемыми ими никогда туземными юбками из центрально-низинного Андия. Просто иногда мечтала о неких "островах", далеких и не очень конкретных. А вот для этого воина на сцене (еще совсем молодого), будто шагнувшего на нее не из-за кулис, а из каких-то древних времен, похоже, сия параллель была существенна. И панцирь, и острый тяжелый меч, вовсе, кажется, не римский (еще один сюрприз!), и воинские ухватки, лишь слегка "прикрытые" привычным хореографическим рисунком, и взгляд "со властию", и даже борода, выросшая, похоже, недавно, - все в нем было реально до жути. Настолько реально, что партнеры по сцене - и друзья, и враги - опасливо косились на легионера, сторонясь его, по возможности. В зале повисло недоуменное молчание, лишь изредка прерываемое не то хлопками, не то смешками отдельных личностей, явно не из числа ценителей балета, очень даже возможно, что попавших в театр случайно, а потому и совершенно не понимавших его насквозь условной природы... Римских орлов у римского полководца почему-то не было.
Вот, кстати, выдержка из рецензии, помещенной в вечерней городской газете на следующий день. Называлась она довольно странно - "Чем опасен балет".
"...Юрий Тверинцев, по-видимому, одна из "молодых надежд" Мариинского театра, явился в глазах н-ских любителей балетного искусства ярким выразителем идей и концепций так называемой "натуральной" или "этнографической" школы \...\ В своей трактовке образа Красса он старался всячески подчеркнуть устрашающиеся черты всего рабовладельческого общества, бездушного и хищного, по своей природе, и тоталитарного, по существу, и ему это удалось \...\ Параллель с минувшей войной с немцами тут неизбежна. Дело даже не в нацистких приветствиях, будто списанных с парадов третьего рейха, а в общем "духе" \...\ Однако молодой танцовщик, отдав себя сполна во власть танца, вверившись его стихии, явно "недооценил" силу собственного темперамента, как и "опасность" своих выигрышных сценических данных вкупе с возрастом. Все это - в сочетании с прекрасной музыкой Хачатуряна и замечательной хореографией Григоровича - дало самый неожиданный эффект. Красс получился "слишком выразительным" или "неотразимым" - как, надо полагать по логике, и само "рабовладельческое общество"! Это где-то мне напомнило фильм Татьяны Лиозновой "Семнадцать мгновений весны", когда мы сопереживали любимым актерам, облаченным в нацисткие мундиры, перенося свое чувство к ним на их образы. В общем, акценты сместились. К сожалению, наши ведущие солисты (за исключением Ларисы М.-ной-Эгины, персонажа из "лагеря Красса"), оказались в этот вечер не на высоте, танцевали не то что с прохладцей... может, просто нервничали. Это порой бывает - из-за неумеренного желания не ударить в грязь лицом перед заезжими знаменитостями. Хотя к их числу вчерашнего выпускника Ваганского училища (к тому же нашего земляка, как мне стало известно) вряд ли можно отнести пока. Дело, в общем-то, десятое, на чью долю достались в конечном итоге аплодисменты зрителей, кому отдали они свои симпатии, - нет ничего зазорного в том, что - ленинградскому гастролеру. Экстравагантный вагановец, кстати, не выслушал их до конца, наши аплодисменты: на второй поклон он просто не вышел. Недоумение читалось на лицах его заглядывающих в кулисы партнеров ... Дело вовсе не в этом! Только вот боюсь, что некоторые зрители-новички, не взявшие на себя труд заглянуть в либретто, ушли из театра в полной уверенности, что настоящий (то есть положительный) герой этой постановки - все-таки он, Тверинцев-Красс, хоть спектакль "почему-то" и называется "Спартак"! (Примеры такого отношения - как живые - верней, один - до сих пор стоят перед моими глазами!). Он - подлинный патриот, он защитник своего римского Отечества и всех его ценностей перед лицом "диких варваров с востока"... Вот чем бывает опасно порой "молчаливое искусство" и чем чревата вся его "красота", если она до конца "не продумана", не выверена головой (и к тому же расходится с замыслом постановщика)! Что можно было бы еще сказать по этому поводу? Сначала мы тоже были не ахти, но потом взбодрились и под конец сломали все-таки хребет немецкому фашизму (а то, что Красс - по идее, фашист, это вряд ли у кого вызывает хоть какое-то сомнение, я на это уже намекал, пусть "натуральная" школа и делает упор на некий "историзм"...)" и т. д.
Дело прошлое, и я, что называется, каюсь, но... автор этой рецензии - я. Учился я тогда на третьем курсе н-ского пединститута. И мою торопливую заметку, сам не знаю почему, опубликовали в разделе "Культура" как "мнение зрителя" (то, что это "мнение" еще и "слегка" поправили, - это уже другой вопрос). Сейчас я написал бы, конечно, иначе. Но "фашиста" непременно оставил! Слишком уж пробивался в исполнителе - сквозь "искусственный глянец" роли - "нордический" характер... А если честно, то подоплекой моего "журналисткого рвения" явилось то, что мне жутко понравилась одна девушка...
Не стеснявшуюся выражать свои чувства Наташу давно бы, наверное, уже вывели из зала, не ограничиваясь дипломатичным: "Девочка, потише", - она хлопала и "бравировала", когда хотела, вскакивала с места, - однако ее поддержали некоторые из сверстниц, видно, такие же "крассоманки" (потом люди и постарше). Обычно столь невозмутимые, так и "дышащие порядком" служительницы, где-то похожие на застывшие классические статуи вверху амфитеатра, под потолком, не знали, что делать: на кого им, образно говоря, бросаться. В Оперном попахивало скандалом (в кои-то веки! обычно там пахло только скукой). Утратив всякое чувство реальности или академической сцены, лагерь Красса непритворно ликовал, даже у статистов блестели глаза (правда, несколько шкодливым блеском); на миг показалось, что и оружие в их руках - настоящее, "музейное", как и у предводителя. А у рабов - непритворно дрожали коленки. Восстание было обречено. Спартак разбит. Григорович - с последними аккордами музыки - похоронен...
Наташе опять повезло. Какая-то интеллигентная по виду женщина сбоку, чуть-чуть похожая на римскую матрону, улыбаясь, протянула ей букет цветов в конце представления и попросила (сама, очевидно, стеснясь) преподнести... о, кому она хочет, хотя бы и победителю. Ловко избежав цепких рук капельдинерш, взявших тут себе за правило дарить чужие цветы артистам исключительно собственными силами, Наташа взлетела по боковой лесенке на сцену. То, что она была в этой красно-коричневой форме с фартучком и с постоянно спадывающими с плеч лямками, которые надо было поправлять, ее уже не смущало - скорей, наоборот, только раззадоривало. Внешне в себе она была уверена. Чудес на свете не бывает. Из ничего и выйдет ничего, гадкий утенок никогда не превратится в прекрасного лебедя. Открою маленький секрет: дугообразным "зависающим" прыжкам в шпагате этой девчушки могли бы позавидовать многие из стоящих здесь, на сцене - всего пару деньков назад она выиграла городское первенство по гимнастике и не успела еще забыть об этом; любимым же ее видом всегда были вольные упражнения. А внутреннее волнение она всегда так умела прятать в глубь себя, что догадаться о нем могли только те, кто очень хорошо ее знал...
Вряд ли питерский танцовщик принадлежал к их числу. Хотя по выражению его лица (такое ощущение, что проскальзывало оно и раньше, когда его взгляд останавливался на ней - типичный "обман сцены", знала Наташа по себе) этого не скажешь. Букет на миг заслонил лицо.
- Ты что, сюда - прямо оттуда? - выдохнула она "в цветы", ненароком коснувшись бронированной груди. - Ты всегда такой?
- А ты что, всегда сюда - прямо с уроков? - передразнили ответ, передавая букет партнерше справа, Эгине. А другой рукой, взяв русскую школьницу за запястье, поставили рядом с собой; взметнули вверх ее руку. "Спартак мне друг, но истина дороже!", - полетело в зал - естественно, сказанное по латыни. Словом, питерец вел себя как иностранец. Ей даже подумалось, что он чего доброго поднимет ее сейчас на воздух и усадит к себе на плечо. Но он, бросив взгляд на ее не слишком длинное платьице, ограничился лишь тем, что дружески приобнял поклонницу за плечи да слегка прижал к себе, не торопясь отпускать, впрочем. Старушки умилились. Публика во всем мире одинакова - публика любит подобные вещи. Некоторые, правда, решили, что она - обыкновенная "подсадная утка", слишком уж все у них "отрепетировано" да и "затянуто" к тому же. Никому и в голову не пришло (за исключением, может, сверстниц), что русской школьнице, чья ладонь покоилась на плече линийского дэгмерра, собственно, на все уже глубоко наплевать. Она нашла своего принца, и ей было очень хорошо, "до уголков подрагивающих губ". И уж совсем никто не мог предположить, что, в принципе, тут возможно ответное чувство. Одни лишь артисты почему-то были недовольны, переглядывались друг с другом - странный народ, ей-Богу! Занавес поехал.
- Как тебя звать?
- Наташа.
- Вот что... иди туда, - показали подбородком в сторону ярко освещенного холла, начинавшегося сразу за закулисным пространством. - Я тебя догоню... найду. - Она ощутила что-то весомое, вроде карманных часов или даже свинчатки, скользнувшее в кармашек ее фартучка... Мы как-то уже разпространялись о свойствах сего предмета: потеряться с ним (как и потерять его) было невозможно.
... То ли головка у нее закружилась, то ли на свет, где сновали люди в еще не снятых сценических одеяниях, было неохота, то ли из-за какого-то озорства (чувствуешь ведь, что его "потерпят", если что, "придираться" сильно не будут), но "туда" она не пошла, а подалась в глубь сцены. Ее нагнали в два прыжка (что, следили, не отрывая глаз? правда?). Обернувшись, юная "художница" едва удержалась от искушения показать принцу язык. Словно горная козочка, дразня артиста, скакнула далее... Они путались в мягких декорациях, которые уже спускали, отцепляли, запинались о станки и полупьяных рабочих сцены. А дальше... дальше был чудный "декоративный" мир - два его уходящих в неизвестность полукружия, крыла... Ну, кто бы удержался от соблазна "нацепить" их на себя!
- Ну, не хочешь там... туда - пойдем в противоположную сторону, - наконец-то питерцу удалось поймать ее, летящую, за руку. Выдергивать ее не стали, но... выход был загроможден. Вернуться назад? Тоже не так-то просто! Куда ни сунешься - тупик. Похоже, они заблудились. Неплохо, в общем-то, знакомый с местной сценой гастролер в поблескивающих латах и в ребристо-серебристом шлеме на голове недоумевал. Наташу это только забавляло. Ей, собственно, не хотелось уже никуда. И - вдобавок ко всему - они наступили на крышку какого-то люка, который не работал уже лет двести, и эта крышка - "платформа" - с жутким скрежетом поехала, "поперлась" вниз. Не успели они и глазом моргнуть, как оказались в "подсценическом" пространстве или, другими словами, в подвале, почти неосвещенном. Собственно, свету и было только, что от отверстия вверху, хорошо еще, что недалекого. А платформа, ударившись слегка об пол, заглохла навеки.
- Ну что, допрыгалась?
- ... лись. Допрыга-лись, - поправила уцепившаяся за рукоятку меча северянина Наташа. Ах, самое обидное (в кавычках), что за одной из подвальных стенок вовсю кипела жизнь - слышались маты ворочающих рулоны с декорациями монтировщиков, а тут...
- Ладно, через него возвращаться не будем, есть же тут какой-нибудь другой выход...
- Только не через них!.. - вставила с чувством Наташа, махнув рукой в сторону "говорящей" стенки.
- Ну, понятно... Я не люблю выходить через что заходил и... стараюсь этого не делать. Никогда.
Наташа - в знак понимания - сжала от души уже не рукоятку меча, а руку спутника. Ведь не будь они в чем-то похожи, вряд ли случиться всей этой истории!
- Дай мне эту штучку... у тебя в кармане?
"Штучка", перейдя из рук в руки, через мгновение (ее "развернули") засветились голубоватым светом, подернутым туманцем! "Нарастая", он вскоре заполнил собой весь подвал. И свет, и туманец.
- Как это... что это?
- Это...
Не было впрочем, ничего интересного (посмотришь кругом), кроме множества голов (и маленьких, и больших, и уцелевших от "погрома", и разбитых). Гипсовых, бронзовых, медных голов "вождя народов", валявшихся в пыли. Некоторые, что сохранили под собой плечи, стояли - как на подставках.
- Наверное, со всего города свезли... после "культа", - съязвил Тверинцев-Красс. - Интересно, куда остальное дели? А это... это средство связи: телефон - основное предназначение. Вот, кнопочки, видишь. Только не удивляйся: здесь этого пока нет...
- Значит, по нему... можно позвонить? - Боже, она сама себе удивлялась - собственной выдержке! Отбрасываемая постоянно со лба челка да полураскрытые губы, которые еще совсем недавно на сцене, вздрагивали, сжатые, не в счет, не в счет! Но разве она не чувствовала, что с этим человеком все будет непросто, что весь он - сплошная тайна, кроме того, что нравится ей?! Чудес на свете не бывает: нравятся с трудом сдерживаемые выплески силы, а не отсутствие или случайное присутствие оных. - А то мои родители безпокоятся... - погладила кнопочки. - Ладно, потом - давай сначала выберемся отсюда... Юра, - добавила, чуть поколебавшись и даже подумав.
- Как хочешь, Наташа, - сказал Юра, в принципе, не возражая, хотя и привык к тому, что его называют более полным именем.
Если не было возможности пройти меж головами - ступали по головам, балансируя, как на канате, и шутя по этому поводу... "Ты что, эквилибристка?" - головы были хоть и не Ильича, но все равно гладкие, скользкие, несмотря на налет времени в виде пыли, грязи и коросты. - "Нет, я мастер спорта по художественной гимнастике, - похвасталась Наташа. - Но она мне уже надоела...". - "Я так и думал... что-нибудь в этом роде!"... Голубоватый свет удивительным образом концентрировался на том, на чем нужно. Какая-то дверь. Даже не дверь, а деревянный щит, казалось, намертво "засевший" в железном косяке. Недолго думая, Тверинцев ударил ногой - только не в щит, а в косяк, в верхний угол, потом в другой. Косяк упал - вместе со щитом. За ним, естественно, зияющая дыра. "Артист-каратист?" - поинтересовалась Наташа. Все это ей ужасно нравилось (представьте: пыхтели бы, открывали битый час - какие уж тут "другие выходы"!) - "Гораздо хуже, Наташа. Я - линийский дэгмерр... гвардеец, по-нашему. Если бы ты знала, что это такое... Я потому танцую... не буду же я здесь заниматься мордобоем, это не профессия!". У Наташи было одно странное - по крайней мере, для женщин - свойство: она редко задавала предсказуемые вопросы, может, потому, что слишком любила непредсказуемые ответы - желательно, от самой жизни, а не от людей. Их-то торопить еще можно, но ее - зачем? Когда нужно, сама все откроет...
Было что-то вроде коридорчика с низеньким "хрущевским" потолком - за заваленной строительным мусором "разбомбленной" "передней". Голубой свет исправно выполнял свою "фокусирующую" функцию, "цепляясь" то за одно, то за другое. Но больше попадались на глаза, путались под ногами какие-то заскорузлые фуфайки, от некоторых из них шел запах гнили, да кухонная утварь (видимо, иногда нужно видеть и то, "что не нужно"), тут же, впрочем, подергивающиеся туманом. А вот это уже интересно - заржавевший браунинг! Правда, похоже, без "внутреннего содержания". Наташа нагнулась.
- Не бери в руки эту дрянь! - не без брезгливости огнестрельное оружие отпихнули носком римского сапога. Наташа поняла это по-своему.
- Я слышала, где-то здесь... я не говорю: прямо тут - в таких же подвалах колчаковцы пытали революционеров...
- Ну, еще неизвестно, кто кого больше пытал: колчаковцы революционеров или революционеры колчаковцев... и других порядочных людей, - буркнул Тверинцев-Красс, оказавшийся не только "фашистом", но и "белогвардейцем" в придачу! - Насколько мне известно, последних было гораздо больше...
И опять - на удивление легко - Наташа согласилась с ним: поверила - как и тогда, на "Спартаке". Первый признак складывающихся отношений, кстати, - это когда не хочется возражать... Через крышку заброшенного канализационного люка (опять голубой лучик нащупал) - с кучей мусора сверху - они выбрались... в какое-то помещение, вроде бывшего склада или мастерских. Здание было старой постройки, в нем не хватало ряда кирпичей. А стояло оно - вышли через образовавшийся пролом - в тупичке, где трава. Дальше шел смутно-знакомый двор, совершенно безлюдный, по случаю позднего времени. А там, похоже, трамвайная линия...
- Мне просто жалко твоего костюма. Посмотри, как ты его уделал!
- Это не костюм... Панцирь и шлем для того и существуют, - наставительно говорил Тверинцев, отряхиваясь, - чтобы защищать... служить, даже в тех случаях, когда... Ты же хотела позвонить... Звони!
Родители Наташи не просто "безпокоились" - они поставили на уши и себя, и массу других людей, включая милицию. На экранчике, что был в развернутой "штучке", хорошо были видны их перевозбужденные лица - то одного, то другого, в зависимости от того, в чьи руки переходила трубка. Вот что значит не баловать "предков" поздними возвращениями! "Я была в театре... на "Спартаке"... так получилось... да, разумеется, не одна, с одним... с одним, - посмотрела на Тверинцева, - дружественным мне созданием... Ну, откуда бы могла я позвонить?!... Сейчас? Из автомата... Меня провожают... Скорей всего, к бабушке...". Потом пришлось звонить и бабушке и той уже - по свойству их отношений - объяснять все как есть - что так, мол, и так: заблудилась в декорациях с одним артистом... нет, не просто артистом, а - исполнителем главных партий, к тому же гастролером; заблудилась, а потом провалилась под сцену с ним же... Нет, ничего не поломали... и не потеряли; совесть - тоже; зато все закулисье узнали. Ох, да не Алиса я в Зазеркалье, а - Наташа в Закулисье! А это - тоже "страна чудес"!..
Самым простым было - вернуться туда, где они уже были, где остались их вещи, в том числе Наташина куртка и портфель, самым сложным - продолжать путь...
Они шли по пустынной - ну, сравнительно - улице, вдоль трамвайных путей, линийский дэгмерр в боевом облачении и русская "художница" в школьной форме, знать не зная, как быть им дальше - в этом обычном городе с его обычной историей. Хорошо, что, выходя к публике на поклон, Тверинцев- Красс догадался нацепить на себя этот длинный плащ, под него можно было спрятать шлем, прицепив его к поясу, на них не так обращали внимание, а, самое главное, укрыться ей: ночной сентябрьский холодок, знаете, не шутка! Холодок же от его панциря (если прислонить к нему голову) был даже приятен.
- Удивляюсь, как ты только прыгал... в этих тяжелющих доспехах?
- Они не такие уж тяжелющие, хотя и прочнющие: из другого, чем у нас, металла... Зачем? Понимаешь, я перепутал багаж... чемоданы. Тот, гастрольный, остался в Питере. В принципе, то же самое, только с римским оттенком, и потупее - меч, чтоб не пугать народ. А надеваешь это - поневоле чувствуешь себя дэгмерром... Вот тебе и сказ, почему победил Красс! Хотя он все равно победил... в любом случае.
- В "Жизели" ты тоже будешь танцевать в этом? - спросила Наташа, потершись щекой о другой металл. - Или у тебя есть придворный костюм оттуда?
- К этому времени багаж "подлетит" - я уже звонил. А "придворные", как ты говоришь, костюмы у нас, скорей, напоминают те, в которых ходили современники Красса...
- А знаешь, почему она мне надоела... ну, гимнастика? Потому что я хочу танцевать с тобой, - вновь сжатые Наташины губы подрагивали.
- А в Линий - не хочешь? - наклонились к ней. Произошло легкое соприкосновение губ. Скорей всего, невольное. Но, кажется, вопрос был задан серьезно.
- Я ... я думала, ты мне предложишь в ответ контрамарку на "Жизель"... Кто я такая, да? Познакомились на сцене... Мы ведь с тобой раньше не виделись?
- Немного пораньше... познакомились. Я слышал твой голос, видел, как ты... вставала, садилась... Людям не обязательно видеться, чтоб быть знакомыми друг с другом... иногда. Вот, кстати, мой дом. Я жил в нем когда-то... в детстве. Что с тобой?
- Ничего.
- Поднимемся... проверим?
Что угодно можно делать на свете: подниматься, проверять, родителей забывать... - главное, не скучать...
Они взлетели на третий этаж. Рука ее спутника непроизвольно сходу нажала кнопку звонка одной из квартир, такое ощущение, что первой попавшейся. Им долго не открывали. А когда открыли.... Несказанным было удивление Наташи, увидевшей в дверях того самого старичка с красным носом, который подарил ей билет на Красса! Был он, кстати, не такого уж маленького роста и не таким старичком, каким показался ей вначале, а главное, не столь "разстроенным по жизни", как сейчас. Отойдя, прислонился к стенке. Они безпрепятственно вошли.
- Это, Наташа, мой папа - Сергей Владимирович Тверинцев, - сказал
Тверинцев-младший, не давая "старичку" сползти по стенке. - Мы с ним не виделись энное количество лет.
- Ты... ты не мог приехать пораньше? - сказал тот слабо. И тут - круг замкнулся - кухонная дверь открылась и выплыла в коридор... Наташина соседка по партеру, "римская матрона". - А это... моя мачеха, которую я не видел примерно столько же... Здравствуй, Мари. Ты очень мало изменилась. Все так же по торговле?... Не было возможности, пап. Я как начал "гастролировать" с девяти лет, начав с самостоятельного путешествия в северную столицу, в которой, по зрелом размышлении, решил остаться, так и продолжаю заниматься этим по сей день. В любом случае, я собирался к вам зайти сегодня... наудачу, - одной рукой он дружески обнимал Сергея Владимировича за плечи, а другой слегка придерживал - за пальчики - Наташу, пытавшуюся уйти в тень его плаща. Для нее это было уже слишком. В принципе, ей хватило бы и поцелуя и его странно-умоляющих глаз при этом...
- Я так и знала, - улыбнулась "матрона", - что ты ее не отпустишь! На твоем месте я поступила бы так же! - "Матрона" окончила по блату престижнейшее учебное заведение, вроде Московской консерватории, в нем, собственно, не учась, и выражалась пылко. - Поразительно красивая девочка! И с такой чудной косой! Но... - тут она осеклась, переведя взгляд с "чудной косы" на менее "чудные" в наше время латы, блеснувшие из-за плеча Сергея Владимировича. - Но... дойти до такого состояния...
- Питерская привычка, - любезно сказал младший Тверинцев. - Совсем забыл, что я в Новониколаевске... перепутал Обь с Невой. Там, кстати, этим никого не удивишь. Людей специально наряжают и посылают на улицы, ради пробуждения интереса к истории у жителей. Бывает, что и мы ходим, только без грима... Ну что тут смешного, Наташ? А, вижу! Он там же, где был... телефон. Позвони бабушке, скажи, что мы скоро будем...
- Я ради тебя... твоего приезда, - застонал вдруг Сергей Владимирович, - нашел вот ее... вызвал, - мотнул головой в сторону Мари. - Мы давно уже не живем вместе...
Наташа была не только "поразительно красивой девочкой", но и сообразительной в меру. А это, согласитесь, понятие уже с менее субъективной окраской. Набрав бабушкин номер, она довольно сносно обрисовала ситуацию... "Но мы все равно будем", - вмешался дэгмерр в родственный разговор, слегка притянув трубку к себе. Вновь они столкнулись, только уже не губами, а носами. Все равно событие! Между тем кинувшаяся на кухню "матрона" в два счета накрыла довольно необычный в обычном городе стол в гостиной, венчавшийся "Мартелем" и двумя бутылками кьянти. Проголодавшиеся гости (дэгмерр скинул плащ и отцепил от пояса шлем, но лат и меча снимать не стал) набросились на деликатесы. Сергей Владимирович больше налегал на коньяк, почти ничем его не закусывая. "Матрона", которой все сие было не в диковинку, восхищалась пасынком. Наконец-то до нее дошло, какую выгоду можно извлечь из всей этой ситуации. С разным народом ей приходилось сиживать за столом, вплоть до министров. Но вот с "настоящим рыцарем", разгуливающим в доспехах в зауральском городе, следуя питерской моде, героем скандального спектакля, да к тому же почти родственником, - никогда! Будет что разсказать пресыщенным подругам при рандеву! Быстро сплелась версия и насчет этой юной красавицы. Она не что иное как... ее дочь от соблазненного ей в отрочестве Юрия: рыцарь - он и в двенадцать лет рыцарь со всеми вытекающими отсюда последствиями! Впрочем, возможны и другие варианты. Почему бы, допустим, ее не сделать внебрачной внучкой генсека? Щелкнул пару раз затвор дорогого "Никона", принадлежащего "свободному художнику" Тверинцеву-старшему, не совсем твердо уже державшемуся на ногах. Этот "Никон", кой-какой антиквариат в квартире да внешность самого Сергея Владимировича с еще не стершимися до конца следами тверинцевской породы, - вот и все, пожалуй, что осталось от былого великолепия, когда он, далеко не последний работник внешнеторгового ведомства, считался одним из самых неотразимых мужчин на Москве. Неожиданный перевод сюда стал для него катастрофой. (Хотя чего уж тут "неожиданного", когда заграницей больше отстаиваешь интересы своего извечного любимца, почти дитяти, чем торговые интересы страны, и вот, один прекрасный день, тебе "дарят", причем совершенно безкорыстно, плод импортной любви, то есть новорожденного Юрия). Единственно, на что хватило его сил здесь, так это, разведясь с женой, закрутить с Мари, чьей-то там дочкой. К чести последней, даже уйдя от быстро "теряющего форму" потомка одного из сподвижников императора Павла, она время от времени вспоминала о нем - поддерживала, в основном материально. Видимо, "неотразимость" первых дней и ночей, проведенных с этим человеком, что-то для нее значила...
- Ну, мы, кажется, сыты, - обменявшись взглядом с Наташей, Юрий бросил на стол салфетку. - Спасибо, Мари.
Голова у Наташи кружилась - от вина, пригубленного впервые в жизни да еще из бокала друга; со сладким ужасом она чувствовала, что делает все возможное, чтобы сократить еще существующую между ними дистанцию; ее к этому не подталкивали, но... и не противились этому, судя по всему. "Со мной тебе нечего бояться", - сказали только, уже на улице, "запихивая" снова под плащ. - "Нечего или ничего?" - "Да одно то же...". Дистанция сокращалась не поэтому, а потому, что ей, кажется, было уже дело до всего, что касалось его - как впрямую, так и не впрямую. "Надеюсь, ты теперь понимаешь, - он словно читал ее мысли, - почему у меня до сегодняшнего дня не возникало ни малейшего желания заглянуть в родные пенаты?"... Нет, а чего стоила его фраза, сказанная на прощанье отцу: "Мы с тобой еще увидимся... И будем дальше видеться... при одном условии: с этим, - показал на малость недопитую бутылку "Мартеля", - ты прекратишь". Впервые Наташе захотелось возразить ему... не по существу, просто так...
Николаевский проспект поражал своим безлюдьем и темнотой, лишь отчасти разгоняемой неоновыми вывесками на домах да фарами редких автомобилей. Все фонари на главной улице города, в целях экономии, тушили в час ночи, и медленное... незабываемое! шествие по проспекту наших героев, прерываемое лишь телефонными звонками уставшей их ждать бабушке да взаимной болтовней, осталось почти незамеченным.
Пред светлые очи Антонины Федотовны, простой на вид старушки с головой, покрытой деревенским платочком, они предстали только в три утра. Лица у обоих были виноватые, глазки то поднимались, то опускались. Другая на ее месте, глядя на эту дружную демонстрацию покорности, хотя бы улыбнулась разок, для приличия. Но Антонина Федотовна лишь молча уставилась на того, с кем ее внучка, не удержавшись, пошла по стезе "искательницы приключений". А в это время сама внучка крутилась на одной ножке рядом и между ними, в качестве подстраховки используя рукоятку меча дэгмерра. Видимо, у бабушки научилась, подумал Юрий, в такие моменты сжимать и "собирать" губки, уголки которых подрагивают.
"Ну, в общем, понятно...- протянула Шеленкова-старшая. - Наташа, ты нам мешаешь... Вы такой же артист, как я - автор книги из серии "Пламенные революционеры". И как вас только милиция не забрала?.." - "Что ей больше делать нечего, что ли, милиции?" - вклинилась Наташа. - "Скажите, Юрий Сергеевич, в вашем возрасте можно себя вести столь опрометчиво?" - "Нельзя", - сокрушенно сказал дэгмерр, собираясь уйти. Но, во-первых, Наташа, перестав крутиться, уцепилась за его плащ: "Куда?", - а, во-вторых, бабушка еще не кончила говорить: "Если б я не слышала о вашем отце, с которым мой сын, Наташин отец, работал когда-то, и не знала его как очень порядочного человека, пусть и с непростительными слабостями, то я бы могла подумать... Я знаю, что такое хороший род... Вы ... оба заставили меня сегодня врать неоднократно: "Она у меня... она уже спит...".
"Свойство отношений" бабушки и внучки состояло в том, что они никогда не врали друг другу и не учили друг друга жизни, каждая с позиций своего поколения, потому что... не признавали этих позиций. "Что нас может отлучить от Любви...?". Просто иногда не соглашались друг с другом. - Ведь "все знающей" старости не бывает точно так же, как и "все могущей" юности...
Однокомнатная квартирка бабушки вовсе не "страдала" ни былым великолепием, ни настоящим. На кухонном диванчике линийский дэгмерр-Наташин друг (наконец-то освободившийся от своих доспехов и оставшийся в одной северной рубахе) явно не помещался. А на больших размеров диване в комнате сам не захотел: "Я лягу на полу... на коврике и укроюсь плащом боевым, как воин", - шутил... Короче, ни в какую, как его ни уговаривали дамы. В итоге бабушка, посчитавшая, что с молодежью ей будет "как-то неудобно", пошла спать на кухню, Наташа разположилась на диване, проигнорировав бабушкину кровать за занавеской, а воин - на застеленном дамами полу, но, действительно, под плащом боевым, на разстоянии вытянутой руки от дивана.
Это было удобно... так удобно, что удобней, кажется, не бывает, только вот сон совсем отлетает! Какой сон, простите, когда можно шептаться о чем угодно, привставая и не привставая на своем временном ложе, обмениваться быстро-случайным прикосновением пальцев, переходящим в долгие пожатия (почти тисканье) рук? А тут еще ночные сумерки и одеяния, добавляющие прерывистого дыхания. И на невинный, в общем-то, вопрос: "А ты как умудряешься прыгать с этой невозможной косой?", - можешь получить, потрогав косу, в ее разпущенном виде, невозможный, в общем-то, ответ: "Так... Смотря куда и к кому". - "А туда? Ты не ответила на мой вопрос тогда?" - "Я бы лучше не туда, а сюда, - локоть ползет в твою сторону, - но об этом пока молчок, Юра... - локоть ползет обратно. - Ты мне лучше скажи, как ты здесь оказался, - в лоб, - а то я устала ждать, и почему ты ведешь себя столь опрометчиво?" - "На второй вопрос - ответа не будет, поразительно красивая девочка, а на первый - завтра" - "На самом деле он - один... как ты"...
Появившаяся в дверях бабушка цыкнула на них: сколько можно болтать - не спать да еще порой и хихикать? Но они и без того замолчали оба... только что. А не хихикали уже давно. Наташа думала о непоправимых глупостях, допущенных ей в разговоре на ночном просторе. А воин на полу о том, что он безоружен, но в первый раз за последнее время засыпает спокойно. В самом деле, если одна, которая там, говорила "Юрий", а другая, которая здесь, говорит "Юра", и это, по сути, единственное различие между ними, то разве есть тут повод для муки? Какие муки, коли нет разлуки?.. Поздним утром он, присев на корточки, долго разсматривал надраенные до блеска латы и шлем, и вычищенный меч, стоявшие в углу комнаты. Наташа? Но бедная девочка еще спала, разкинувшись по дивану, в своей пижамке, почти такого же цвета, как его рубаха. А из кухни шли соблазнительные запахи. Это Антонина Федотовна готовила им завтрак... У каждого своя задача в этой жизни, важно только, чтоб человек радовался ее выполнению, не требуя ничего взамен; в награду - ощущение некой первобытной идиллии, совместное чувство прочности бытия...
"Непоправимые глупости" поправились с первым увиденным лучом солнца... Стоял удивительный сентябрь. Днем светило солнышко, а ночью - луна и звезды. Каждый ранний вечер в час назначенный (Наташа училась во вторую смену), на углу школы Љ4... (что в центре города, на улице, параллельной Николаевскому проспекту), появлялся статный молодой человек с гвардейской выправкой, но, увы, в обычном штатском костюме, не в фирменных штатовских в джинсах. "Косит" под прибалта", - с огорчением, близким к сожалению (или наоборот), констатировали проходившие мимо дамы...
Наташа, и просто-то бегая, никогда не падала, а уж летая... какие тут могут быть преграды, а значит, и падения! Столкнувшись в воздухе за углом, они медленно опускались на землю и шли по ней ... а, не все ли равно куда! Серый город с его единственной рекламой, всегда начинавшейся со слова "Слава...", разцвечивался - как мог. И, действительно, было "славно"!.. Но между тем все смешалось в доме Шеленковых. Наташа приходила не то чтобы слишком поздно, однако и не слишком рано, часиков этак в девять. Это в те дни, когда не было спектаклей в Оперном (которые следовали один за другим). Все началось с "акварельной" "Жизели", на которую Наташа пошла вместе с ничего не подозревавшими еще родителями, они удивились только куче контрмарок. Чемодан из Питера "подлетел". Бывший фашист Красс, нынешний граф Альберт, представитель карликового государства, был лиричен, как русский разведчик Штирлиц на балу с Наташей Ростовой. Он буквально порхал по сцене; все прыжки, движения - мягкие, чуточку "смазанные", то есть "туманные" (но не жеманные), и без "стука"... Это был невесомый танец. Глаза у графа (а, по сути, у того же принца) блестели. Он нашел выход (обогативший не только палитру спектакля, но, кажется, и жизнь его самого). Танцевал он не с Ларисой М.-ной на сцене, сидевшей в данный момент на зачаточной скамейке близ картонного домика с колышущимися стенками и рвавшей лепестки самодельной ромашки: "любит - не любит" (какая ромашка - такая и любовь!), а... с Наташей (не Ростовой) в зале, сидевшей на кончике сиденья первого ряда партера, против всех законов истеблишмента, в бледно-синем платье "без причуд" и с настоящими розами в руках, опять подаренными "матроной"; сама Наташа считала, зачем дарить, он их все равно передаст Ларисе. Она нисколечко не бравировала этим, поскольку сама была в танце, представив себя ... Миртой, неприступной повелительницей вилис. Казалось, еще чуть-чуть - и отсутствие разстояния между ними, пока существующее лишь в их сознании, станет таковым и в жизни... Бабушка из принципа не пошла, предпочла дождаться живого разсказа внучки и лицезрения ее партнера в живую; она не любила "выдумок сцены"... А Наташин букет Тверинцев никому не отдал, и вот уже он стоит-красуется у бабушки на столе... Она не говорила им о том, что они могут наделать, она говорила им: "Ну что вы делаете?!". А они между собой говорили: "Как все сошлось!". Когда "все сошлось" - главное, чтоб не разошлось... чтобы оба дотянули до разсвета, сжив со света никому уже ненужную Жизель (у бедняжки побаливало сердце)...
Ленинградский танцовщик (о коем в городе стали разпространяться самые невероятные слухи) вдруг и сам "приболел" - так что покинуть Н-ск ему не было никакой возможности, и в Питер полетели телеграммы, одна за другой. Разторопная "матрона" обезпечила алиби "родственнику" в виде медицинских свидетельств. А странный гастролер между тем успешно осваивал местный репертуар, заменяя, на общественных началах, единственно ради того, чтобы "не потерять форму", то одного заболевшего исполнителя, то другого (не иначе, как эпидемия какая обрушилась на театр!), и уже всерьез подумывал о перемене сцены. Наташа только посмеивалась по поводу "эпидемии", приписывая "голубому лучику" (так здорово тогда, в первый их вечер, отпугивавшему милиционеров!), может, и не совсем свойственные ему свойства. В самом деле, косила "зараза" почему-то одних солистов балета, как правило, исполнителей ведущих партий, хотя и выборочно, солисток же не трогала, за исключением двух-трех, с которыми Тверинцев не хотел работать - то ли в силу их профнепригодности, то ли - человеческой несостоятельности. "Ну и что ж он тебе в твоей школе в таком случае не помогает?" - говорил он Наташе по поводу "луча" (у каждого из них уже была своя "штучка"; вторую извлекли из тайничка в чемодане в гостинице). - "А я его не включаю". -"А я включаю? Голубизны там и так хватает...". - "Да? (легкий удар кулачком принцу "под дых"). - Решил искоренить, что ли?" (еще один). - "Можно подумать, нет других способов воздействия..." - "Голубой" - слово матершинное". - "Голубой - это цвет неба". - "Ну так, для подстраховки?". - "Знаешь, синдром власти, как и синдром рабства неизлечимы, каждый по-своему, и поэтому... кому нужно, тот пусть и страхуется!".
Ему, одному из высших там, легко разсуждать так! Ему властный взгляд и разные жесты, "не терпящие возражений", ставили с детства. А что делать ей, не привыкшей давить на психику людей? В школе у Наташи действительно были неприятности. Непонятно, с чьей подачи и по чьей команде, но ее начали травить потихоньку, естественно, не соученики (с ними она уж как-нибудь бы справилась) - люди старшего подлого возраста. Кое-какие "факты" были доведены до сведения родителей, у которых вдруг "открылись глаза", дотоле, надо полагать, "слепые". Ладно, папа, посидевший разок Сергеем Владимировичем, своим бывшим начальником, и в память их жутко ударной работы на ниве потребкооперации их, эти глаза, снова прикрывший, вновь "ослепший". На обоих к тому же нашел бзик: они захотели... породниться. Но мама, мама... "Тебе нет еще и шестнадцати". - "Скоро будет. Я что, не могу быть поклонницей чьего-либо таланта, если нет? (Имя Тверинцева-младшего в квартире Шеленковых было под запретом, с мамой могла случиться истерика, хотя имя старшего в свое время звучало в ней постоянно)". - "Талантам поклоняются на сцене, а не по подъездам". - "А если талант огромен?" - "Там же...". - "А если поклонница - страстная...", - Наташа уже улыбалась, хоть пока и не издевалась. - "Засунь страсть свою в одно место! Все они - заурядные ловеласы, чтоб ты знала, у каждого из них по нескольку жен. К тому же все они, скажу тебе по секрету, балетные...". Наташа догадывалась, о чем она (просто слова не подобрала приличного), это как раз то, что пытался "искоренять" у них Юра, но она уже знала: они - меньшинство, и маме оскорбить ее не удастся... Ах, как трудно бывает порой отстоять даже право на дружбу, какая у них, не говоря уж о любви! Тут, конечно, напирая на "дружбу", Наташа слегка лукавила. К слову, она совершенно не понимала, зачем засовывать туда то, что и так там живет, и чему там самое место?.. "Друг" ее между тем выходил из себя - оттого, что не мог вмешаться, самолично готовил с ней уроки - без него она их не хотела делать, пока не догадался, наконец, подключить Мари: травля прекратилась. Более того (Мари, похоже, перестаралась): директриссу перевели в какую-то строящуюся школу на окраине города. Жалко, что маму ну никуда "не переведешь". Что она раз решила (чуть ли не в раннем детстве порой) - она будет исповедывать до конца дней своих, пусть хоть что вокруг... пусть хоть что! Но разве она сама где-то не такая? Хорошо иметь твердые понятия, плохо, когда они настолько отвердевают, что становятся неживыми, как кораллы...
Зато у Наташи появился третий дом, так как Тверинцев-младший переехал из гостиницы к Тверинцеву-старшему; Наташа еще реже стала бывать в маминой передней. Третий дом не то что преобразился - этого не преобразишь, - но порядок в нем водворился. Ритм Наташиной жизни убыстрился, однако она поспевала... в такт ударам собственного сердца. Это, что называется, попала! Или, как она сама говорила, "попалась". Забавно было наблюдать за ними, когда они делали что-нибудь вместе (стирали, мыли, готовили), засучив рукава до колен и закатав трико до локтей (ой, наоборот!), и полуразкрыв рты от увлечения или от удивления - что что-то еще получается, когда палуба качается. Какая там лодка разбилась о бурю быта? Быть может, не лодка - простое корыто?.. Потом они решили, что общаться и работать - все-таки разные вещи, темпы другие, надо все быстренько сделать и... Догадались и о том, что не худо было бы - хоть иногда - подключать "свободного художника" - Тверинцева-старшего, большого теоретика по части разного рода ремонтов и эстетического оформления жилищ... Спектакли разыгрывались, палитра их обогащалась; сцены бывали порой самые потрясающие... Иногда к ним забегал ее папа, и они как в ни в чем не бывало обменивались репликами: "Слушай, Нат, там сейчас такой бардак... стерильной чистоты, что одни тараканы в башке" (ее мама была врачом с аптекарским уклоном). - "У кого?".
А раз она даже ночевала в бывшей Юриной детской, спала на его сохранившейся кроватке, слегка поджав под себя ножки. Сам Юра - естественно, рядом, на полу (как всегда!), возмужавший и подросший. Только бороду сбрил, еще перед "Жизелью". Ощущения - не передашь! Ножки затекают - они для того и созданы, чтобы затекать, - и поневоле опускаешь их вниз. "С тобой ведь мне нечего бояться... да?" - "Ну, не знаю... Какая разница: там ли ты, здесь... если что". - "Ах, вот как! Ну, тогда не я - ты меня будешь дрожать! (Прыжок; возня)". - "Неправильный, небрежный лепет, неточный выговор речей....". - "Нет, а кто меня заманивал в эту ловушку - разставил своих людей, знаток? Ах, лишний билетик возьми, ну возьми, девочка, учти, даром даю! Цветочки, цветочки не забудь, а то у меня мигрень, передай их этому типу с бородой... сверху. Заговорщики! Кто швырнул мне под ноги эту афишу с...?.." - "Что сейчас у бабушки на стене с... автографом этого типа? Быть может... сама бабушка, о, так некстати знакомая с моим папочкой?" - "У, не трожь мою бабушку! Она ни при чем тут!". - "А ты не трожь моего папочку! Он - тем более..."... - "Ну, что, теперь доволен, да?" - "Как всегда! А ты?.. Ну, совсем хорошо так... только...ты можешь кусаться в другом месте, киска? А то - как мне к публике... завтра?" - "Молча"... Вот логика ночного трепа! - Накусавшись, приходили к согласию оба: их... обоих заманили. Зачем? Ну, это можно было еще понять: чтоб даром по жизни времени не терять... А вот кто...- вопрос куда более интересный! В кои-то веки центростремительные силы начали превалировать над центробежными!? Надо привыкать бывать с ней, думал Юрий, а то там, на Острове, возможно, вообще не будет никаких сдерживающих факторов, вроде папы за двумя стенками, и бежать им друг от друга, собственно, будет некуда. "Милый папочка", кстати, им отнюдь не потакал. Но он был человек малость отстраненный. На Наташу он смотрел как на "без пяти минут невесту сына" и даже вслух осмеливался выражать эту мысль (что Наташе, не любившей открытых текстов - прямых контекстов, почему-то нравилось; видимо, нет правил без исключений). А в самом сыне чувствовал человека породы, который не может себе позволить то-то и то-то (что нравилось уже сыну). Понятия у этих людей (и у отца, и у сына, и у невестки) не очень-то изменились со времен императора Павла, своенравного патрона их предка. К тому же одиночество его заело, потому что жизнь не жалела. А тут так вдруг... потянуло ароматом семьи! Короче, все трое были ... как это помягче выразиться... А, не утруждали себя обменом моральными сентенциями в духе лозунгов... Он даже ради этого терпел Машку, которая стала заходить чаще и которая временами вызывала у него чувство легкого отвращения, переходящего в аллергию при длительном общении, но Машка ладила с молодежью, кроме того, что была полезна всем, и он смирялся. Доходил сей аромат порой и до бабушки, когда они у нее бывали. Но... опять намедни ей пришлось выкручиваться. - "Она что, опять у вас, что ли?" - "Она же тебе сказала, где она будет и куда она пойдет... что ли!". Бабушкино "ты" по отношению к маме означало крайнюю степень ее раздражения. Благо, что жили они не неподалеку да и, если честно, не могли терпеть друга, видались лишь по большим праздникам. А на мамино "пригласите ее к телефону, я хочу ей кое-что передать" бабушка отвечала: "Она сейчас занята". И набирала Наташин номер. Приходилось занятой Наташе, нашедшей себя, как и свое место в жизни, на чьей-то груди, лежа на ней спиной (оба находились в состоянии блаженной невесомости, короче говоря, плыли), перезванивать. Вытягиваясь и замирая от нахлынувшей вдруг истомы, она шептала недовольно в трубку: "Ну что, мамочка, что? что ты еще, родная, от меня хочешь?". Еще, кажется, чуть-чуть и сказала бы: "Я люблю тебя...", - перепутав... Семья, даже если она временно разобщена и разбросана: один выкручивается, другой неописуемо занят, третий дрыхнет за двумя стенками, четвертый думает о том, как бы ему случайно куда-нибудь не проникнуть и не познать до срока чью-нибудь тайну, - все равно семья, идиллические обручи стягивают ее тело, не дают ему разползтись... исчезнуть аромату...
Маме не то что не удалось встретить своего принца, маме вообще не удалось хоть чего-нибудь встретить, даже в ранге первой любви . И она не могла поверить Наташе. А значит, и - войти в ее семью. Она всегда думала, что семья - это что-то такое... твердокаменное, "от восемнадцати и старше". На самом деле это - жидкость, порой бурлящая, порой замерзающая, и еще очень надо постараться, чтобы она осталась в своих пределах, не ушла в пар и не превратилась в камень...
Ну что мы все о печальном? Еще Наташа ходит у нас в репетиционный зал Оперного, так называемый "балетный". В качестве эксперимента. Тем более что ее дружок, главный здесь экспериментатор, похоже, окончательно "развелся" с Мариинской сценой - ввиду "семейных обстоятельств". Ради этого ему не пришлось даже ездить в Питер - главный балетмейстер, выходец оттуда, сам все уладил. Когда ты молод и полон сил, от тебя требуется только одно - танцуй, остальное - забота уже не танцующих лиц. Балетмейстера изрядно притомили периферийные "сильфиды" и "зигфриды", выпускники н-ского хореографического училища, никак не могущие на практике показать всю великую разницу между романтическим и классическим танцем, "Жизелью" и "Лебединым", особенно мужчины. Тверинцев, питомец родной для него северной столичной балетной школы, стал настоящей "козырной картой" главного в этой неустанной борьбе "за стиль" и тем, извините за выражение, "змеиным жалом", которым без конца можно было уязвлять невеж. На мнение же некоторых местных, что "на самом деле это не так уж важно и танцуют не ногами, а... глазами", всегда имелся в запасе глумливый аргумент: "Ну, конечно, если ноги - не по циркулю и еще что-то между ними всегда мешает". То же, что касались "семейные обстоятельства" "больного и одинокого" Сергея Владимировича, остро нуждающегося "в уходе и внимании".... Ну, вряд ли кем-то это воспринималось серьезно, если вообще воспринималось. Антр ну, как говорят французы, в чем на самом деле и нуждался Сергей Владимирович, отроду ничем в жизни не болевший, кроме похмельного синдрома да эпизодических приступов высокомерия, так это в том, чтобы определить свое место в жизни, найти в ней смысл, даже если вдруг его семья, переехав куда-нибудь, перестала бы существовать как "географическое" понятие...
"Семейные обстоятельства" Юрия Сергеевича у всех были перед глазами. Его юная пассия, особа достаточно надменная и с претензиями, мелькала то там, то тут - да с таким видом, будто она одним своим нахождением в "храме искусства" уже делает великое одолжение тем, с кем судьба свела ее в этом "храме". Некоторые помнили ее еще со времен "Спартака"... Быстро составилась враждебная партия, набранная в основном за счет тех солистов, кого Тверинцев, не без помощи балетмейстера, эпизодически отправлял в "творческие отпуска", а также их театральных жен. Интересно, что последние против самого Тверинцева, в принципе, ничего не имели, но выбор его им почему-то не нравился. Выступать в открытую по понятным причинам партия не решалась, пакостить - тоже вроде сильно не пакостила. То есть веревок-"невидимок" в подходящих для этой цели местах, чтобы зарвавшийся снобист (местное партийное выражение) переломал себе ноги, никто не натягивал. Как никто и не обрызгивал стены его гримерки жидкостью от клопов отечественного производства, чтобы снобист задохнулся (более древний способ). У нас, слава Богу, провинция - не Москва! Уж там-то точно со снобистами не стали бы церемониться, "цискаридзиться"! Однако вся эта закулисная возня под шепот (или шепот под возню); все эти жалобы на главного, подписанные нетанцующими членами танцевального клуба друзей балета "Терпсихора" и летевшие во все концы страны и далее, начиная с местных и кончая министерством культуры и Страсбургским судом... Разве это не стоит каких-то "веревок"?! О, еще непонятно, что хуже - натянутые веревки или натянутые нервы, "пистолеты" или "злые языки"! Лариса М.-на, главная союзница Тверинцева в труппе, всегда говорила по этому поводу: "Это от безделья. Если бы они работали, как я, по сорок восемь часов в сутки и крутили на репетициях по сорок восемь фуэте зараз по нескольку раз, чтоб потом на сцене "не считать доски", сил бы оставалось ровно на то, чтоб добраться до койки и "попасть" в нее, не свалившись на коврик рядом". Тверинцев и главный думали несколько иначе: не "от безделья" - а "от недалекого ума, который к тому же весь ушел в ноги, утратив членораздельную речь". Но это так... крайности. В целом, надо сказать, балетные были народ незлобивый (хоть и небольшого интеллекта, правда), к высокомерию разного рода, как и к "снобизму", привыкший, а главное, знавший цену человеческим слабостям, в том числе и "весьма своеобразным". "Больного" Сергея Владимировича" они, скорей всего, "не поняли" бы, а вот какую-нибудь юбку, под которой такие ноги, что не придерешься и с бодуна, и шея длинней, чем у лебедя, и возраст "нетронутый" - пожалуй. Почему бы и не понять? Ради этого можно и Питер послать... не правда ли, Юрий Сергеевич? Да и что мы порой понимаем под "высокомерием или под "надменностью"? Не элементарное ли нежелание "нетронутого возраста" отвечать на наши плоские шутки и не менее плоские приветствия? Правда, оных в данном случае было не так уж много, если они вообще были: не "хочется связываться", говорили. От этого сумасшедшего, вознамерившегося доказать, что профессия балетного танцовщика, кроме всего прочего, еще и мужественная, и что принцами бывают не только на сцене, но и за сценой, можно было ожидать чего угодно! Тут уж Тверинцева не понимал никто, даже союзники. Он оказался такой "белой вороной", каких сроду тут не видали. Хотя странно - не замечали? - Яго и Демоном быть по жизни почему-то можно ("Он Яго на сцене и в жизни", как говорили про одного баритона в театре), а вот Отелло, то есть Зигфридом, нельзя, никогда, точнее, не получается... Сколько "белых пятен" однако в нашей жизни! Но, к счастью, и "белых ворон" - тоже! О, они еще толком не знали пассии (слишком быстро шныряла, нельзя было разглядеть), этого чертика в табакерке, выскочит - мало не покажется, так, смутно догадывались - некоторые, что два сапога пара, и что со временем эти сапоги, это "белое воронье", топая по театру, оккупируют все пространство вокруг, перелицовывая его на свой лад!.. С чего-то надо начинать! Не можешь переделать себя - переделай мiр... в котором ты живешь; танцуешь и поешь. По крайней мере, зритель будет доволен. А пока "высокомерно-надменная" Наташа и к репетиционному станку-то осмеливалась подходить только тогда, когда в балетном зале никого уже не оставалось, кроме Юры, чтобы "не мешать им". Это помимо того, что он натаскивал ее еще и дома, по несколько часов подряд. Вот, кстати, одна из причин того, что они частенько засиживались допоздна - так, что попасть домой - к папе с мамой или к бабушке - не было ну никакой возможности. Да и желания тоже. Добраться бы до койки и "попасть" в нее, как говорит Лариса, - с таким расчетом, чтоб не упасть. А уж там... Когда тебе - шестнадцать (буквально вчера стукнуло, и твой день рождения заметили все, кроме мамы, посчитавшей, что это - не более как очередная веха на пути к совершеннолетию, такому же далекому, как пенсия), а твоему парню - двадцать с копейками, можно и слегка поднапрячься, не проваливаться в сон мгновенно... В общем, его и не было, сна, по сути: уснешь тут с ним! уснешь тут с ней!.. Наташа отсыпалась на уроках в школе, а дэгмерр... Ну, должен же он был иметь какой-то заряд бодрости оттуда, еще не до конца разтраченный в суматохе жизни здесь! Возможно, он его и имел. Во всяком случае, Наташа, во время краткой ночной передышки, этот заряд на себе очень хорошо ощущала (сталкиваясь, оба заряда порождали гром и молнию, переходящих в блаженнейшее затишье - перед очередным натиском бури). В остальное время - глухие зарницы... Нет, на прыжки на сцене его сил еще хватало... Они мечтали о том (если, конечно, раньше их все окончательно не достанет), что будут выступать вместе... Они давно уже могли выступать вместе (пусть пока и не на академической сцене; да даже и на академической - в каких-нибудь концертах к праздничным датам), но относились к этому ужасно серьезно, все медлили, медлили... Но, может, на то были какие-то другие причины? Тверинцев, например, вдруг в срочном порядке стал осваивать репертуар, состоящий из партий второго плана - некоторые па-де-де и па-де-труа, утверждал он, чрезвычайно красивы, жаль было бы упустить их, "не разкрыв перед публикой всю их красоту, слегка подпорченную посредственным исполнением"; это значило бы где-то "упустить сам танец"... Что, совсем рехнулся? Решил объять необъятное... смущая людей даже тогда, когда вроде бы давал им возможность "отдохнуть от современности" - в лице "диких балетов" (в которых он не участвовал) и проявить себя в классике? Одна лишь Наташа догадывалась об истине, и сердечко ее билось, билось... Главное, чтоб все получилось...
Можно было бы, конечно, не вдаваясь во все это, поставить точку. Сюжет, считай что, "дотанцевали", на шестой части суши побывали - и, кажется, наелись ею... Ну, и то хлеб. Вот только пресный... пресно. А пища пресная - конец вялый. Вон как один автор:
"Даль идеальна. Герои те же.
Роман написан. Но не совсем.
Еще есть тайный какой-то стержень,
Заветный список запретных тем.
Свое геройство явить в финале?
Но о геройстве ли я мечтал?
Даль идеальна. Но жизнь печальна.
Блеснет ли дальним ее финал?".
Вот это я понимаю! Человек заботится о "дальнем", тревожась, "блеснет" ли оно в его финале или не очень, а тут и в "ближнее"-то не можешь толком всмотреться. Какое уж тут "геройство"!.. А стихи, кстати, - мои... К чему-то это обязывает, правда?..
2.
Буквально на второй день новой эры (не путать с "эрой Водолея"), на углу школы номер сорок с "хвостиком", Наташа протянула встретившему ее в первый раз после школы Юре вечернюю газету с рецензией: "На вот, полюбуйся!". Сильно любоваться, правда, не стали (кроме этого, было чем... серьезно!), так, пробежались глазами, прыгая через строчку, однако не преминули заметить: "Ну, всех заложил!.. Ты посмотри, что он тут пишет: вчерашний выпускник...училища... Да я уже несколько лет танцую!..". У обоих возникло горячее желание встретиться с автором. В редакции вечерней газеты они его, естественно, не застали, однако им его адрес дали - проживающего во второй общаге такого-то института. В тот день они туда не поехали, не до того было, собрались лишь через неделю... нет, пожалуй, через две.
Было утро, воскресенье... Автор лежал у окна на койке после вчерашней попойки в совершенно неприбранной комнате, где самым благовидным предметом была трехлитровая банка с окурками, от которой шел тошнотворный запах. При виде нежданных гостей ему одновременно захотелось привстать и натянуть одеяло на голову. Не получилось ни того, ни другого. Одеяло словно приклеилось к животу, а спина приросла к подушке.
- Лежите, лежите, не вставайте, - любезно сказал Тверинцев; присел сам - на краешек кровати, откинув фалды пиджака, то есть фрака, "элегантный как рояль", по верному слову Шпаликова. Его спутница, в синеньком сарафане и оч-чень беленькой блузке, осталась стоять на середине комнаты, скрестив руки - там, где запястья, и чуть-чуть отстранив их от себя. "Вокруг лилейного чела ты дважды косу обвила", между прочим!..
- Это вы написали? - пророкотал "рояль", и номер с рецензией с тихим шлепком лег поверх одеяла.
Я зачем-то взял номер в руки.
- Нет... то есть да. Меня поправили. Я хотел... Вот, - он засуетился, стянув с подоконника, на котором было что-то невообразимое, два помятых исчирканных листочка, - вот рецензия на "Жизель", еще не поправленная... не отправленная, чтобы вы убедились ... - руки его дрожали (то ли от вчерашних излияний, то есть возлияний, то ли от сегодняшних волнений, то есть борений... с самим собой, очевидно), протягивая написанное.
- Да вроде бы уже поздновато... отправлять и поправлять. Я понимаю: некогда было... (Тот кивнул). Я не могу разобрать вашего почерка - сами, если так уж хотите...
Ну что ж, сами - так сами. Хочу:
- "... Во втором своем спектакле на нашей сцене гость из Ленинграда убедил нас в широком диапазоне своего дарования. На этот раз он явил себя типичным представителем так называемого "импрессионисткого" течения в отечественном балете, подобного, действительно, картинам импрессионистов: Дега там, Моне, Ренуара и пр. Отойдешь - впечатление целого - красочное цветистое полотно, приглядишься - ряд случайных, небрежных, торопливых, кричащих мазков...", - автор вдруг запнулся - потерял продолжение.
Паузой возпользовались.
- Это, знаете, как бабушка в анекдоте, которая отвечает на вопрос милиции: "Разскажите, что делали в кустах двое этих граждан?"... "Иду я, значит, по парку, а эти двое граждан, гражданин и гражданка, в кустах обнимаются. А подошла поближе - дерутся". - "То есть дерутся?" - "Нет, вы уж меня не путайте: отойдешь - опять обнимаются, а подойдешь - снова дерутся"... - Та, что на середине комнаты, хихикнула. Студент покраснел: он слышал этот анекдот в куда более забористом виде; может, и девушка тоже слышала... - Ну, это уже лучше, - похвалил "объект критики". - Но дальше, я думаю... Тем более, вижу, вы затрудняетесь...
- Дальше - еще хуже... - вдруг признался автор с неожиданной для него смелостью. (А что делать: продолжение, похоже, было на совсем других листочках - если вообще было).
- Понимаете, нет в балете такого течения, как импрессионизм, как нет в нем ни "натуральной" школы, ни "этнографической". А "неотразимый фашист" Красс, претендующий, кроме того, на роль "положительного героя" и "патриота" своего "хищного, бездушного" Отечества, - это вообще фишка!
- Я... я догадываюсь. (Как он все передернул, однако!). Я - о том же. Я... пошутил. Все это - просто шутка...
- Хохма?
- Пародия...
- Я думал сначала, вы - какой-нибудь конъюнктурщик, эдакий комсомольский сучок, будущий стукачок. Но, учитывая все это, - обвел глазами комнату, - и ваше собственное объяснение... Ну, и чего вы добились своей пародией? (пожал плечами). Пресса (пусть тут ее и кот наплакал) просто замолчала этот спектакль - и поделом ему! один вы - со своей газетой - фукнули. Через день это назвали "идеологической диверсией", не поняв юмора. И, полетели бы всерьез головы, не вмешайся кое-кто... То есть объективно вы сыграли на руку тем, кого не уважаете, судя по всему... так? Допускаю, и что вас использовали... Ну, а если б кто-нибудь из них оказался вдруг поумней и уловил - сквозь весь этот бред - издевку?...
- Да никакой издевки нет, - голос со стороны - того непередаваемого бархатистого тембра, который... действительно, непередаваем! - Этим лучше всего прикрыть свою дремучесть...
Монтсеррат Кабалье! (кажется, я сказал это вслух).
- Ты думаешь? - Тверинцев встал. К моим ногам, завернутым в одеяло, спикировала... спланировала контрмарка на "Лебединое", где - я уже знал - он снова будет выступать с моей любимой Ларисой М.-ной, Лорой, между нами, ее поклонниками!
- У вас есть задатки... фантазера, - продолжал. - А голос у Монтсеррат, между прочим, не бархатистый... - скорей уж, расплавленное золото. Гм... Но берегитесь, - в первый раз, по сути, он "приоткрыл" свой взор, так на меня почти не смотрел; кровь прилила к моим вискам; мне вдруг неудержимо захотелось перекувыркнуться и... пасть перед ним ниц, как какому-нибудь рабу... из "Спартака". А потом разтаять в подкроватной мгле. - Все это может войти у вас в привычку. Мы ведь с вами почти ровесники, а, простите, что вы умеете делать? Ну, не это же? - бросил взгляд на поднявшиеся дыбом листки. - Если бы я танцевал так же, как вы пишете...
- То он бы об этом... о тебе не писал, - донеслось с середины комнаты. Тверинцев опять повернул голову; чем-то они там обменялись... Так ведут себя люди, которые только кажется, что серьезны, а на самом деле лишь тем и занимаются, что, как дети, дразнят друг друга.
- Вот научитесь...хоть чему-нибудь, - вдруг переменил тон - на шутливый, - и перестанете комплексовать, если уж вляпались в... , и будете лежать спокойно, словно вы больной, на самом деле, тогда мы, возможно, и возьмем вас с собой в разведку... правда, Наташ?
- Возьмем. Только сначала убери у себя в комнате, - приказала. - И я видела тебя в театре, как ты ходишь... когда ты бегал перед оркестровой ямой туда-сюда...Еще раз придешь в таком виде и... в таком состоянии, как... сейчас, - лучше на глаза мне не попадайся!
Чудная девушка! Которая может только присниться! Которая точно знает, кому что она может сказать и как! Грациозно повернувшись на своих каблучках, "чудная девушка", увы, прилепилась к "черному роялю". Со спины смотрелись они, пожалуй, даже лучше, чем так. Обернувшись, уже в дверях, "рояль" вежливо "сыграл": "До свиданья". Она, не поворачивая головы, что-то "пропела" себе в нос... Так и нужно: в такт!.. О, какая тактичная пара! Мало того что симпатичная! Один я... О, это ты все, мразь! Говорил же я тебе вчера: не пей!..
В ее внешности, впрочем, не было ничего броского, когда так и подмывает кинуть: "Красотка!", - и тем самым приговорить девушку к пожизненному заключению. По крайней мере, ничего подчеркнутого с известной целью (скорей, наоборот!); но была удивительная сочетаемость глаз, голоса и движений и того, что за всем этим стоит, - какой-то внутренней силы, отнюдь не "головного" свойства, - а идущей из глубины ее существа. И почему тогда она мне показалась еще ребенком? Она была уже совсем взрослая... сейчас! Какие-то три недели! Впрочем, я потерял счет дням, живя тут... на отшибе.
Мне было так стыдно, такой лежачий кошмар, что я накрылся с головой одеялом, которое меня наконец-то стало слушаться... как только они ушли. Но - сквозь весь этот внешний стыд - отчетливо пробивались и пьянящие, щемящие, радостные внутренние нотки. Во-первых, в моих руках - пригласительный на "Лебединое" - а это что-то значит! Спектакль - сегодня, масса людей будет стоять в проходах, а я - сидеть да на хорошем месте! Во-вторых, я видел ту, которая "может только присниться" (и еще, не сомневаюсь в этом, увижу вечером). А, в-третьих, - вот несмотря ни на что - мне льстил, льстил их визит! Я был просто болен и потому не мог встать... он прав! Они не то что "подходили", "дополняли"... они "вписывались" друг в друга! Я повторяюсь, да? А повторяюсь, потому что забываюсь. Да и как тут не повторяться, когда есть мания... забываться или, по-другому, влюбляться? Да... и моя глупая ревность испарилась сама собой. У такой девушки может быть только такой человек... только такой, только такой! как он, Юрий Тверинцев, принц и рояль в одном лице... принц за роялем! Со своей Монтсеррат Кабалье в придачу! Я сейчас заплачу. Заплачу или заплачу? - с ударением на последнем слоге. А почему бы мне их не сделать ... Богатейшую мысль мне подарило мое воображение; я уже бегал в одних трусах по комнате, размахивая то контрамаркой, то веником, зажатыми в разных руках... Да, почему бы мне не сделать их героями моего романа и не послать затем - здесь им точно не будет места - куда-нибудь подальше, а, да в какой-нибудь Линий, предмет моих детских штудий, верней, устных историй, разсказываемых мной мне... самому себе?! Вот тогда, Юрий Сергеевич, при всей моей симпатии к вам как к артисту и как к человеку, мы и посмотрим, "ху есть ху" - кто из нас что "умеет"! Знаете, иногда загнешь фразу... Хоть как ты прыгай... да хоть до потолка! Все равно до ее сокровенного смысла не допрыгнешь, потому что нельзя перепрыгнуть через голову. Только вот... - взгляд мой остановился на пригласительном, который был выписан на двух человек... - что мне делать с этим вторым человеком? Я грустно опустил голову: пригласить мне (чтоб Наташа, увидев, не поперхнулась), было, если уж откровенно, некого. Ну, не эту же выдергу приглашать, причину моего летнего "забытья" в одном неизбывном месте, где люди, никогда не работая, всегда бездельничают, то есть отдыхают? Во-первых, она... А, во-вторых, только разсмеется в глаза, по своему обыкновению... В первый раз, наверное, я всерьез задумался о своей жизни - "как я до нее такой докатился". Я такой или... она такая? Следствием этих раздумий было то, что я решил: а) прибраться в комнате; б) сходить в парикмахерскую; в) погладить брюки... И, если еще останется время, то подкараулить выдергу на выходе из муз.училища (где она училась на пианистку) и поговорить. "А, привет, Оль! А я и не знал, что ты здесь учишься... Слушай, как ты относишься к балету? Ничё, да? Сегодня "Лебединое" с М.-ной и Тверинцевым - слышала? - от них сходят с ума все нормальные люди! У меня как раз пригласительный... на двух человек... случайно достался... только вот. Если хочешь, то я тебя приглашаю (или "если хочешь, то пойдем?")... Я бы, наверное, и дальше продолжал сей увлекательный "диалог" - в зависимости от того, что отвечала мне Оля. Но... ужасная мысль мной вдруг овладела: сегодня же воскресенье - какое муз. училище! Какой "выход из него" - какой "вход"! Что делать, что делать? Я снова заметался по комнате. Не переться же в тот квартал, где она живет, и не "проводить операцию" там, в разсчете на удачу? Такую сдадут "сдачу"! Только потом я вспомнил, что у меня, кажется, есть ее телефон, "подсмотренный" еще летом... Ну, где же он... где же он? Не пропил же я его? - Случайно высунулся из окна... Из бликов, теней и листьев соткались заветные цифры.
- Какие удивительно долгие дни в сентябре! - сказала Наташа, выходя на крылечко общежития Љ2, в котором жили филологи и историки. - Как будто в детстве летом!
- Или как в Линии... всегда, - отозвался Юрий.
- Один за два... за три дня! Слушай... а, может, это, ты принес с собой эту "долготу"? Ну, отвечай же! - теребила за рукав.
- Нет, испил ее с кончиков твоих губ, - не удержался все-таки, привлек ее к себе, отыскал эти самые "кончики"... Конца этому не было!
А сверху на них смотрел я...
... Как-то, уже на излете осени, они заглянули к бабушке. Вид у обоих был не то что утомленный - скорей, замутненный, если не зачумленный... Наташина школа походила на кладбище. Мари уже устала предупреждать мамины наскоки - и письменные, и устные - в различные инстанции с просьбой "наведения порядка" в ее собственной и, увы, видимо, больше не принадлежавшей ей семье. Путь "на самый верх" (скачи, не скачи тут - финал один - от ворот поворот) Мари перекрыла наглухо, но существовали и другие места - те, что пониже. Сделать реально там ничего не могли, однако мелко напакостить - в форме "сочувствия", скорей, напоминающего по духу "суд общественности", - о, это у нас не залежится!.. В одном Оперном, как всегда, бардак: ни "сочувствия", ни "общественности", ни "суда". Местная профкомша, бывшая певица в партиях, типа "Разделись бы, барышня... Прикажете помочь раздеться?", - прямо заявила, что задачей "нашей профсоюзной организации является отслеживание упорядочивания творческого процесса в театре". Вот если бы кто, к примеру, дал пару лишних "петухов" во время спектакля, устроив на сцене настоящий "курятник", или что-то там "не докрутил" или, наоборот, "перекрутил" - так, что запутался в собственных ногах и упал, вызвав смех в зале, то, безусловно, столь "безответственный исполнитель" был бы вызван на профком и все его объяснения случившегося, как правило, со ссылками на "неблагополучные семейные обстоятельства", с интересом выслушаны и "подшиты к делу". Но во всех других случаях копаться в грязном белье артиста, к тому же не члена профсоюза, никакого смысла под собой не имеет... Партийной организации тоже не оказалось на месте: она в полном своем составе пела и плясала. Да и что, скажите, вразумительного можно услышать от человека (ее секретаря), который не менее двух раз месяц, под другим именем, одетый в черное, произносит перед всеми одну и ту же фразу: "Я болен: я влюблен...", - со страстью в голосе, а потом и на самом деле сходит с ума?
"Вот бюрократы!", - думала мама, идя домой после очередной "операции". Шла - и не знала, застанет ли она мужа "живьем" дома или нет, только "на записке". Следуя примеру дочери, Николай Александрович Шеленков, стал появляться в своей квартире "через раз". Некоторые знавшие его люди только разводили руками: вроде бы типичный "подкаблучник" - и вот, на тебе: выпрягся! Зато у Тверинцевых бывал не то что каждый день, а, случалось, и по несколько раз на дню. Днем приходил обедать: это было недалеко... удобно. Чуть что, забегал и вечерком, сразу после работы, или ближе к ночи. Правда, если "ближе к ночи", задерживался, так сказать, то... ну, с кем не бывает! являлся с запашком, под хмельком... и то не всегда, иногда. И - тут же попадал под горячую руку Наташи, которая там никогда не вмешивалась, будто не замечала, потому что раз в год бывало, и не у себя проживала. Не иначе как подружки завелись, первое, что приходило в голову - насчет папочки, хотя логичнее тут было бы предположить дружков... "Ладно, я пойду...Стресс после пресса", - объяснял. - "Нет уж... никуда ты не пойдешь! - бралась за лацканы его пиджака. - Стой! Теперь прессовать тебя буду я...". Удивительно, но в результате этого пресса не только у Николая Александровича не возникало нового стресса, но и куда-то исчезал старый, видимо, выходил вместе с хмелем, запашком и "женщинами", верней, одной, не в меру стерильной. Временами, правда, это чем-то напоминало экзекуцию - разошедшуюся дочурку мог унять только чей-то сыночек-артист... да, артист, сын артиста. Его появление - с нахмуренным челом и сдвинутыми на переносице бровями - окончательно снимало с разыгрываемой сцены налет хоть какой-то серьезности, превращало ее в сплошную игру, ту самую, которая, по словам поэта Блока, "давалась даром". "И было как на Рождество, когда игра давалась даром...". До Рождества еще ой как далеко, но они уже "наряжали елку" с ее мимолетными огнями, ведя себя при этом соответствующе...
"Наигравшись", с вымытой головой, Николай Александрович шел играть в другую игру - шахматы - с Тверинцевым-старшим, человеком более меланхолического склада, чем дети, и любящим пофилософствовать на тему "нынешней морали". "Вот вы только посмотрите на них, - говорил он, делая ход конем - кивая в сторону сыночка и дочки, все еще занятых возней у "елки" (заведутся - не остановишь!). - Да разве в наше время возможно было такое?". - "Невозможно, - соглашался собеседник, подмигивая своему ферзю. - Но, знаете, я так думаю... Вам шах... "Лучше уж от водки помереть, чем от скуки". - Да я не о том, морщился партнер, будто на самом деле выпил рюмку водки, - это понятно...". - "А, хотите сказать, наши руки не для скуки, для любви сердца? Еще шах..." - "Загоняете в угол, батенька... Общество колеблют ранние связи. Этот недозревший розарий... превращает страну в абортарий с помощью своих гениталий..."... Обоим, кажется, и дела не было до того, что дети, резвясь тут же, их слышат, и, в принципе, вполне можно нарваться на грубость. Хорошо еще, если один из "ребенков" подойдет и просто смешает шахматы на доске, а то ведь такое может выкинуть, в смысле, ляпнуть!.. Наташе позволялось у Тверинцевых всё... Николай Александрович только дивился в первое время, глядя на своего ребенка. Он никогда не предполагал в ней такой открытости, такого эмоционального порыва; казалось, она выплескивала всю себя без остатка - в каждом своем слове, каждом движении, а не только "давала звук" на верхних жизненных нотках. "Сорвется, - возникала боязнь, - не выдержит такого напряга. - Она живет так, будто каждый миг в ее жизни - последний". Но она не срывалась. Потому, что, собственно, и не напрягалась. Только так кому-то казалось. Видимо, была какая-то подпитка ... Лишь плакала иногда по ночам на плече у друга, не сказать, чтоб от горя... Как древние это понимали! "И слезы счастья душат грудь перед явленьем Карменситы!". Нет, что-то не то... Друг один знал цену происходящему, к тому же, мало сказать, что бывал на Острове - живал там, иногда и по долгу... то есть подолгу. Вот только понять не мог: какая связь между ними, русской и линийской девочками, почти сверстницами (последняя была даже чуть моложе, хоть и не в пример лучше изучена... в известном смысле), и кто в таком случае он?.. Связующее звено? Последняя сволочь?.. Впрочем, когда любишь человека, а не тайну человека, пусть и самую таинственную, все становится как-то проще: на кой тебе вообще это знать? Любая печаль, даже "самая светлая", сублимируется в радость...
Если "свободный художник" оказывался занят (а занят он бывал в тех случаях, когда в "темной" комнате проявлял безчисленные фото невестки и сына, сделанные им во время спектаклей в Оперном и во время домашних спектаклей), то Николай Александрович придумывал себе какую-нибудь работу по дому, поскольку мужик был рукастый да и дом требовал ухода. Можно, конечно, залепить все стены сделанными в "темной" комнате фотографиями и тем самым решить проблему, но... остаются потолок и пол; ванная комната и сортир... Случалось, заработавшись, и ночевал тут же; апартаменты Сергея Владимировича, которые тот умудрился как-то не потерять (путем размена) "во время жизненных бурь и невзгод", это позволяли. И тогда не только ужинали, но и завтракали все вместе - при "елочных огнях"... Если Шеленков приходил выпимши, то ему, естественно, не наливали, если трезвый, то - как всем. Пили в меру - сухое белое вино, регулярно доставляемое Тверинцевым Мари. Последняя, кстати, познакомившись с Николаем Александровичем, решила... Впрочем, об этом как-нибудь после - если вообще стоит... Да, может, Николай Александрович и был "типичным подкаблучником". Только вот непонятно, под чьим "каблуком" он находился - у жены или у дочери. Иных "каблуков" вроде как и не чувствуешь по жизни, будто их нет, даже, бывает, порой теряешь смысл этой самой жизни, если вдруг перестают "давить" на тебя и "ранить". "Так вонзай в мое сердце скорее этот острый французский каблук"!". Так, кажется, у Блока? Антонина Федотовна, если я не прав, поправьте меня. Как-никак вы - мой бывший преподаватель изящной словесности в педе... пединституте то есть... Надеюсь, не забыли еще, как в песенке поется, "вашего студента"?.. Наташа фактически ушла из дому... к бабушке, к этой самой Антонине Федотовне (официальная версия), и нечего стало делать в собственной квартире и отцу. Чушь собачья, что это "не сразу понимается, а приходит с опытом". Какой тут "опыт"! Даже странно порой становится, что ведь мог так прожить всю жизнь, не узнав, как это люди воют по вечерам по-волчьи в присутствии смотрящей телевизор и никогда ничего не слышащей жены!.. Чушь, чушь!.. Один пародист советует: "Новый телевизор разбери, посмотри, что у него внутри...". А вот на тебе! А вот этого не хочешь!..
Но ходил к Тверинцевым Николай Александрович вовсе не потому, что негде было больше повидаться с дочкой, а, следовательно, "вновь стать человеком": держа нос по ветру, и он тоже кое-что учуял, в смысле известного аромата. Хотелось дышать им и жить дальше ... "Тебе надо побывать у них, - говорил он матери. - Ты окунешься в собственное детство, то есть в мое. Она - это ты...". - "Я тебе все время говорила, когда ты собрался жениться: подумай", - отвечала та уклончиво. - "Она родила мне Наташку". - "Да как-то неудобно, Коля, если честно... ходить ". - "Я тоже сначала думал: неудобно... Мне хочется быть отцом собственной дочери". - "Мне кажется, ты их идеализируешь". - Николаю Александровичу на это нечего было возразить. То есть было что, но тогда бы пришлось продолжать примерно в таком духе: "Я их еще не идеализирую, но я их уже люблю", - а он не страдал манией под названием "громкие заявления по жизни". Поскольку человек был в общем стеснительный и к тому же в последнее время прекратил выпивки на стороне: пить белое винцо (на самом деле, янтарное, как глаза у дочки, когда она не ругалась) было вместе со всеми куда приятней! "Нет одиночества прекрасней", - пела жизнь-злодейка в бывшей квартире Шеленковых голосом Дольского...
... Все получилось не совсем не так, как я воображал. Во-первых, засмотревшись на целующихся, я еле успел потом привести себя в порядок, на комнату уже плюнул: завтра. А, во-вторых, не один из телефон-автоматов в округе не работал: то будка разкурочена вместе с аппаратом, то один аппарат без будки. Хорошо некоторым, у которых иная связь! А тут только и остается, что цитировать Рубцова: "Я дверь автомата открыл пинком и пинком же ее захлопнул". Пришлось "на крыльях любви" лететь в квартал. Летя, чуть эти крылья не обломал. В переполненном автобусе. Но, в общем-то, приземлился. Нет, Оля не играла в песочнице в их дворе, для этого она уже большая, она красила песочницу в зеленый цвет. Вот уж никогда не думал, что у этого ленивейшего на свете ребенка такое хобби! Сердце мое, немедленно выпрыгнув из груди, стало скакать по песочку.
- Привет!
Уже известная улыбка на лице... как ее обозвать? Глумливая, что ли?
- Ну, привет.
- Я и не знал, что ты тут живешь и что ты красишь! - прыг-прыг-прыг.
- Теперь знаешь? На, держи, - всучила мне кисть. - А я пошла.
- У меня пригласительный на Тверинцева и Матюхину на два места, - выпалил я, падая...оно.
- Дай сюда.
Размахивая моей контрмаркой, пошла - к подъезду. Я был в легком ступоре: то, что ещё с десяток секунд тому назад скакало, теперь едва волочило ноги по земле. Я еще не знал, что эта "хищница" всегда схватывала суть дела: есть стопроцентная возможность пойти на балет, так почему бы ей не возпользоваться, не все ли равно, с кем сидеть рядом? А если я подумаю, что... всё, то еще лучше: можно будет взять с собой подружку... Ой, что-то я не в ладах с логикой... Догнал ее... не логику, выдергу!
- Я знаком с ними, с Тверинцевым и... с его девушкой, они были у меня сегодня утром в общаге, - я чуть не захлебывался, торопясь, чтоб не ушла. - А потом целовались целый час на крыльце!
- Папа, кинь мне тот журнал! - журнал немедленно полетел сверху - из окошка третьего этажа. Ему спокойно дали упасть на землю, а потом, перевернув, стали листать... ногой, уйдя в это странное занятие с головой. Таков был стиль Олиной жизни. Она ведь была ленивейшим ребенком в мире: ей просто лень было нагнуться... неохота... Опять что-то с логикой... - Эти, что ли? - носок тапочка уперся в цветную фотографию, разположенную под рубрикой "Галерея фотохудожника". На фото был изображен Тверинцев-Красс с мечом в руке и с хрустальном бокалом в другой, слегка наклоненным, сидящий за столом, при свечах, и Наташа, только что, по-видимому, отпившая из этого бокала, но еще державшаяся за него обеими руками. И еще одна женщина, уже не совсем молодая, но еще из себя весьма ничего. Называлось все это странней некуда: "Портрет дочери, матери, сына и отсутствующего отца в интерьере". "Отсутствующим отцом", очевидно, был сам фотохудожник - С. Тверинцев, если я правильно понял. - Вот, а ты говоришь: целовались! - Как могут целоваться брат с сестрой! Они вообще похожи, чтоб ты знал...
- Да, но она - не сестра ему! Похожи, потому что пригожи. Все красивые люди чем-то похожи. Не похожи лишь те... кто не вышел рожей (похоже, я слишком разговорился: она взглянула на меня с ухмылкой - "как ты, например"). Я сам видел: они познакомились только на "Крассе", то есть на "Спартаке"! Я тут не при чем... - и тут я с ужасом вспомнил, что они вели себя так, будто, действительно, век были знакомы; вспомнил и эту женщину, она сидела в зале рядом с Наташей. - Написать можно что хочешь, - не нашел лучшего аргумента.
- Ладно, встретимся у касс... уже седьмой час, - смилостивилась она. - Я пошла одеваться...
Седьмой час! В совершенно разтрепанных чувствах, забрав сердце из песочницы, но оставив там голову, я побежал на остановку: она же не успеет! Я забыл, что у Оли есть папа, а у папы машина. Кто не успеет, так это я. Она меня ждать, конечно, не станет, пойдет вместе с папой... Логика! Логика! Где ты? Тебя нет: я влюблен... Только сам еще не разобрался, в кого из них больше...
Успели все. Даже голова. Я замучился на остановке ждать своего автобуса - удивительная страна, где автобусы просто не ходят! - и они, притормозив, посигналили мне гудком и открытой дверцей. Перед этим, возможно, было сказано что-нибудь, вроде: "Давай возьмем этого...безголового", - моя голова, оказывается, покоилась у нее на коленях! и тыкнуто пальцем в мою сторону, то есть в сторону плеч!
Нашлось бы в зале местечко и для папы (как раз знакомая билетерша была на входе; она меня иногда пускала незаметно на оперу, но я бы упросил ее и на балет; я ей за то носил конфетки и таблетки для похудания - ради такого ее старания), вот только пришлось бы папе постоять. Ой, что я такое говорю! Стоять бы, скорей всего, пришлось мне. К счастью, он отказался: подъеду к концу спектакля, сказал; даже что-то такое нелестное - про "балеронов" - буркнул. Я думаю, больше из-за того, что преподавателю истории партии в торговом институте было не к лицу, что ему протежирует какой-то мальчишка-диссидент. Выяснилось по пути, что он не только знаком с той женщиной на фотографии (Мария Беспутная, как он ее называл; это не прозвище, пояснил, это - фамилия), своей бывшей студенткой в торговом, где она училась в параллель с Московской консерваторией, но и с самим С.Тверинцевым! Только странно, говорил, я знал, что у Сергея был сын, но про дочь - никогда ничего не слышал. А уж чтобы у Маши Беспутной дети - это уж извините! Да и ее возраст... Да ну, какие глупости! Я торжествующе посмотрел в затылок Ольги, сидевшей на переднем сиденье. Она возила по коленкам зачем-то взятым с собой дипломатиком или кейсом (очень идущим, впрочем, к ее черному костюмчику и белой блузочке с галстучком в виде тесемочек), и, судя по ее хмурому, "думающему" виду, какие-то сомнения "насчет поцелуев" у нее все же оставались. Уж что-то, а манеру ее поведения я хорошо изучил, поскольку ничем иным этим летом в неизбывном местечке и не занимался. У нее была своя жизненная логика: такие упрямые вещи, как факты, в ней просто порой не участвовали, она ими не оперировала... не импровизировала. А если точнее и ближе к теме, верила она папе вот настолечко мизинца больше, чем мне. Потому что не считала нужным кому-то вообще верить, читай: доверять. Лишь по чистой случайности, кстати, она не была ни на "Крассе", ни на "Жизели": заболела воспалением хитрости - не ходила несколько дней на занятия - и боялась, что если пойдет в театр, то встретит там своих преподавателей... Откуда знаю, спросите? Сама сказала - откровенно ответила на мой вопрос, приплетя сюда и "веру-доверие"...
Была у нее одна черточка... даже две: она никогда не смотрела по сторонам, когда ходила, и никогда не скрывала своего состояния... своих чувств, когда что-то ее не устраивало... Да, совершенно верно: тот же хмурый вид - хмурый взгляд, то же выражение досады на полу-открытых губах; то они открывались больше, то, наоборот, суживались - и тогда на них появлялось "что-то змеиное"... Извините, я несколько "романтизирую" Ольгин облик. На самом деле, выглядело все это немного по-детски... Но уж если "вляпалась" - как, например, сегодня - дергаться никогда не будет, вилять туда-сюда: самый короткий путь к цели, как известно, прямой. Как села, так словно и приклеилась к своему сиденью, и мне, привыкшему крутиться и бегать по залу и заглядывать в оркестровую яму, ничего другого не оставалось, как приклеиться тоже и видеть, как настраивают инструменты, издалека. Я уже окончательно решил, в кого я влюблен больше...
Блистали ложи. Звенели звонки - один за другим. После второго я почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшаяся с первого ряда Наташа поманила меня пальчиком: подойди, дескать. Но так как смотрела она на нас обоих, то я, небрежно надув щеки, сказал соседке: "Пойдем, подойдем, я тебя с ней познакомлю". Я представляю, как бы в другое время мне эти щеки сдули, но тут моя Оленька, хоть и досадуя, поднялась, и мы (хотите верьте - хотите нет) стали протискиваться, ступая, как Онегин, по ногам... Нет, наверное, это уже слишком! Все было не совсем так. Подошли мы к ним сразу, но, действительно, перед этим я спросил: "Подойдем к ним?", - без нажима...
Они все тут были наперечет. Я даже удивился слегка: в реальной жизни никогда так не бывает! "Много ты знаешь реальной жизни, щенок!", - услышал я тут же собственное возражение...Да, и Маша Беспутная в красном платье с букетом красных тюльпанов в руках. И "отсутствующий отец" с фотоаппаратом на шее (глаза серые, как у сына, и, в общем-то, неглупые; седеющая бородка; длинные волосы, бывшая грива). И, конечно же, сама Наташа, в чем-то таком бледненьком, зеленовато-желтоватом, со смутной улыбкой на устах - она не любила ярких тонов. Как подошли мы, встала... Я снова заколебался: в кого?.. "Ну вот, это уже лучше, - сказала. - А в комнате убрал?", - спросила. "Это Оля, - отвечал я, невинно гордясь черно-белой Олей, верней, тем обстоятельством, что я - с Олей. "А это - Наташа", - весело с места почти выкрикнул С. Тверинцев. - Представлять - так представлять!". - "Ага, развалясь, как ты... - обернулась в его сторону "невестка". - Извини, что руки не подаю: это слишком по-советски...". - "Ну, можно по-моему...", - выдала вдруг Оля, осклабясь. Стукнулись ладошками. "Это по-испански, - заметил вслух "отсутствующий отец", хотя, собственно, никто его комментариев не просил, и мы - все трое - уже слегка попятились к оркестровой яме; встали - вполоборота, опершись руками о малиновый барьер. - Вы - как две гордые испанки... Это требует снятия, - потянулся к фотоаппарату. - Молодой человек, чуть-чуть в сторонку... пожалуйста...А вы - головки чуть сюда...".
Ах, что с вами случилось, Ольга Николаевна, где ваша хмурость, где ваша досада, где же ваша гордая независимость? И разве можно такое брякать, что брякаете вы в ответ: "Вы нас тоже в журнал пошлете?.. Ты сестра или не сестра ему? (это уже Наташе - с поворотом головы в сторону еще закрытой сцены, где за занавесом, может быть, разминается он или подсматривает в щелку). А я вас знаю: вы Беспутная, я вас нас фотографии видела, и папа мне о вас разсказывал... (это красной Мари)". Какая сестра? какой папа? Какая фотография? И тут кейсик разкрывается - и на свет Божий извлекается тот самый цветной снимок, уже отделенный от журнала... с известной подписью. Я мысленно прыгнул в оркестр, где меня чуть не огрели - то ли литаврой, то ли смычком от контрабаса. И слышал я уже так... в полусне: "Мне, конечно, страшно лестно быть твоей дочкой, Маша, что ты моя мамочка, и иметь такую фамилию, как у тебя. Но тогда как называется то, чем я занимаюсь с твоим сыном... папа, не знаю, чьих рук дело?". Нет, наверное, тут что-то не так. Тут многие говорили, и в Наташину речь, возможно, вклеился обрывок из чужого разговора...
Когда Наташа говорила "Маша" Мари и "папа" С. Тверинцеву, это само по себе уже, как я понял, не предвещало ничего хорошего... Но такая откровенность меня просто шокировала, откуда бы она ни прилетела! Ольгу, похоже, - нет. Я почему-то думал, она будет наслаждаться, напакостив так. Но она, напротив, самовольно положив руку на Наташино плечо, стала "успокаивать" ее, примерно таким вот образом: "А мне жалко, что он тебе не брат...", - без тени ехидства, что самое страшное! "Заступничество" С.Тверинцева не помогло: "Маша, очевидно, имела в виду не то. "Сын" - это не ее, а мой сын, у нее их никогда не было, как и дочерей; все это - образная...художественная постановка вопроса. Образ Матери, образ Дочери... Хотя "образ Матери", у которой нет детей, безусловно, странен. А вот "отсутствующий отец" - это уже прямое свинство с твоей стороны, Мари!". Как не имела успеха и попытка Мари, бросившейся к Наташе, разцеловать ее. Одну щеку ей, правда, по доброте души, подставили, но другую не дали. Оба в наказание (С. Тверинцев, видимо, за ерничество) были отправлены в ссылку на наши места на втором ряду, а, мы, соответственно, заняли их, на первом. Наташа - между нами. "Ой-ё-ёй! - отвечала она дразнящим тоном на Ольгино "жалко". - Можешь забыть об этом! Поняла?.. Приходи к нам сегодня домой после спектакля. И ты тоже", - повернула ко мне голову. Что, "папа сидит в машине"? Так вместе с папой, посидит у нас!.. Тут же выяснилось, что их папы - тезки, оба Николаи Александровичи, и что, очень даже может быть, друг друга знают, и что Наташин возится в данное время на кухне у Тверинцевых, готовя всем им ужин. И что "проблема мамы" существует, оказывается, не только для Наташи и для ее папы... Меня они не очень-то стеснялись - пока в зале не погас свет шептались... Ах, влюбляться лучше все-таки "на разстояньи", а то вдруг узнаёшь такие вещи... Все это мне, признаться, немного претило, хотя отломить кусочек от праздничного тверинцевского пирога ужас как хотелось: я проголодался... Откуда мне было знать, что ни у той, ни и у другой, пусть и по совершенно разным причинам, совершенно не было подруг. Что моментальное их сближение произошло только потому, что не прозвучало при знакомстве ни единой нотки фальши: Ольгина "безтакность", как и Наташина реакция на нее, лишь добавили "верности звучанию", а если какие-то свои виды у Оли были, от них не осталось и следа с первыми звуками "увертюры". Что так обиженная сегодня и сосланная на второй ряд Маша (в антракте к ней, правда, подошли и потерлись пальчиком об ее красное плечико: не бери в голову - пройдет) из сил выбивается, хлопочет, чтобы как можно скорее оформить детям регистрированный брак по причине "беременности" "дочки", об этом не догадываются пока и сами дети... Что, в конце концов, есть такой фактор, как фактор Дома, гораздо большего, чем этот зал. Вдохнешь чуть-чуть его воздуха, разлитого в глазах его обитателей, и хочется послать к черту все остальные дома на свете, бежать из них без оглядки - туда, где тебя ждут на самом деле, куда тебя зовут... тянут, возможно, пока только твои собственные чувства. Кто не чувствует этого - тот погиб, он обречен уныло-безкрыло тащиться по этой земле без всякой отрады впереди...
А между тем на сцене разыгрывались очень-очень грустные вещи, никакой рецензии не поддающиеся. С самой первой минуты принц Зигфрид был в несусветной тревоге, а когда возникло видение озера, рванулся к нему в порыве такой тоски, что многим стало не по себе. Что, в самом деле, нет у него, у артиста, здесь, на земле, ни невесты, ни жены, ни отца с матерью, чтоб так... к какому-то Лебедю?! Увы, не могла блистательная Лора разделить этот порыв, утолить тоску, как ни старалась, она лишь "технически" их "поддерживала". Я стал сомневаться, а смогла бы та, что сидела между нами? Не оттого ли так было напряжено ее лицо? В финале вместо радости - опустошение... Аплодисментов не было. Они обрушились потом - зрительская привычка ощущать себя в театре, какой бы "переход за грани" не был осуществлен, - неискоренима. Так, в конце концов, легче... Не все ли то, что мы делаем в жизни, мы делаем ради самоуспокоения? А от него до самооправдания уже один шаг...
Обнявшись, они молча шли по проходу между входными колоннами. Только и хватило сил, обернувшись, махнуть нам рукой - за нами, вперед! Разводил мосты, верней, соединял их, С. Тверинцев, с чувством пожимавший уже руку Олиному папе, вылезшему из машины: "Все так же: от съезда к съезду, Коля?" - "Ох, не говори, Сережа. Тогда, наверное, успокоимся, когда примчимся в светлое будущее". - "А дыхалка не подведет?", - тут же озаботился С. Тверинцев. Он сел рядом с водителем. На заднем сиденье разместились Беспутная, Оля и я, "румяный критик мой", по словам фотохудожника, хотя я вовсе не был его критиком. Ехать было недалеко. Беспутная слегка косилась на Олю, но так как та ничего, даже раздвигала губы в ответ в улыбке, решила, что из нее выйдет "порядочная стерва" со временем, и что это вовсе не повод отказываться от тверинцевского пирога с начинкой, вроде сегодняшней интриги. Пирога, правда, не было. Но были котлеты по-киевски и был судак, искусно приготовленные Николаем Александровичем. "За стол, за стол!", - вскричал он, командуя сегодня парадом.... "Я хочу чуть-чуть выпить за Мари, - сказала, вставая, подошедшая с Юрой и уже слегка пришедшая в себя Наташа. - Не будь ее, мы бы уж точно здесь были не в таком... не в полном составе...". Можно было, конечно, уловить в ее словах насмешку, если б она не говорила столь серьезно...
Я не знаю, стоит ли о том писать или ... сами догадаетесь, что Оля пришлась у них ко двору. Тут требовалось, собственно, только одно: не злиться и не говорить "да", когда хочется сказать "нет". И наоборот. Или, по крайней мере, не говорить "да" и "нет" одновременно. Короче, если и воевать, то с открытым забралом... Мне было сложнее в этом плане, и я встал из-за стола почти голодным. Словно меня обносили. Это удел одиночек. Мне, научившемуся по жизни лишь безответно влюбляться, был непонятен этот импрессионизм чувств, эта их взаимная обнаженность и напряженность. Была непонятна разкрасневшаяся деятельная Наташа, не в меру оживленная Ольга, хоть и гнувшая, как всегда, свою линию, но - в рамках "генеральной линии партии". Был непонятен ее папа, забывший не только о своей партии, но и о своей семье в придачу в полном ее составе. Был непонятен "опустошенный" Принц, теперь наполнявший себя чем придется, не убирая своей руки с шеи "принцессы", и все это видели - и хоть бы хны! Непонятна была беспутная Мария, хохотавшая над собственной глупой выходкой с фотографией. Непонятен был Николай Александрович, в открытую ухаживавший за ней при полном попустительстве дочери. Непонятен был С. Тверинцев, травивший не совсем скромные анекдоты о колчаковских офицерах и пленных комсомолках, очевидно, собственного сочинения. (Никого не пропустил, нет?). Непонятно было выкрикивание лозунгов, в духе: "Будущее - это прошлое" (и наоборот), хоть и хотелось их выкрикивать, потому что будило неясное чувство восторга. Непонятны были стены со множеством фотографий одних и тех же персонажей, взятых в разных ракурсах, вместе и по отдельности, на сцене и в жизни (скоро здесь появится и Ольгино фото... увы! "Лишь юности и красоты поклонником быть должен гений", - считал сам фотохудожник - вместе с А.С. Пушкиным). Непонятна была сияющая сантехника. Непонятен был не вяжущийся с нею, едва державшийся на ножках стариннейший рояль, почти клавесин, на котором никто никогда не играл, с тех пор, как он сюда попал, кроме... мучившей его теперь Ольги - она первая! Ну, что ты делаешь? Добьешь его окончательно, уронишь! Было в этом что-то первобытное, когда "цельность восприятия" и "сочность девственных красок" и "звуков" допотопной природы заменяет всю сложность и многообразие человеческих чувств. Никто, кажется, из них даже не заметил моего ухода, не говоря уж о том, чтоб удержал. А на выходе из подъезда я столкнулся с женщиной, при взгляде на которую у меня сразу же возникла мысль о Наташиной маме. "Вам не надо туда ходить, - сказал я ей дрогнувшим голосом. - Вас там не поймут. Там дурдом...". - "Вы, наверное, выпили лишнего, молодой человек, указывая, куда мне идти и куда не идти. Я иду к себе домой. А вот куда идете вы и откуда - я не знаю". - "Ваш дом - на улице генерала Деникина, напротив Вознесенской церкви", - сказал я, зная из разговоров, где живет... где раньше жила Наташа. Но, может, я, действительно, ошибся, поскольку женщина, приложив палец к виску, прошла мимо и завернула в соседний подъезд. Навстречу мне попались два юнкера, которым давно уже пора было находиться в казармах. Часы на Спасской башне местного разлива пробили полночь. Я не узнавал родного года. Лишь мерно-тяжелые шаги городового нарушали эту удивительную тишину вокруг...
Почему время течет столь быстро? Почему оно течет столь медленно? Почему иногда кажется, что не только наш Новониколаевск, но и весь мiр - одна большая деревня, где все знакомы друг с другом? И вот, на исходе осени, два обитателя этого мiра, слегка " утомленные солнцем", пусть его и всегда не хватает в нашей холодной воде... Нет, надо точнее... Два жителя "деревни", несколько ошалевших от такой веселой жизни, втягивающей в орбиту своей "веселости" все новых и новых персонажей, все новые и новые пространства, стояли перед бабушкой, задавшей им прямой вопрос, которого почему-то никто не решился задать им ранее, и не знали, что ей сказать, как на него ответить. Какая мелочь по сравнению с этим то, что Наташе буквально пару дней назад пришлось разпрощаться со своей гимнастикой. Тренер поставила ей ультиматум: или она "прекратит весь этот балет" и будет жить дома с мамой или... Наташа сказала: "До свиданья". А заодно - вчера, никак это не афишируя, - покинуть и школу (о чем Наташа ну совсем уж не сожалела). Бабушка, без раздумий, как только подошла пенсия, оставила институт, как ее ни уговаривали погодить; ушла только затем, чтобы свободно можно было в церковь ходить ... Так что ж внучке-то теряться?! А спросила она, бабушка, о том, в каких они состоят отношениях, живут ли они вместе друг с другом... или как? Всего лишь... Какой анахронизм! Остальные, похоже, не спрашивали потому, что точно знали, какой. - Действительно, на кой - ?
- Понимаете, Антонина Федотовна... - начал было Юра.
- Молчи, - одними глазами сказала ему Наташа, сжав пальчиками его руку - чуть выше локтя, - ты не знаешь, как с ней говорить.
- Формально - да, неформально - нет, - отвечала сама. - Пока нет, - покраснела.
- Как это? - не поняла бабушка.
На кухонный стол послушно легли два паспорта с печатями - следами сегодняшней регистрации. Усилия "матроны" и родни увенчались успехом. Даже маму удалось нейтрализовать: мысль о частичном снятии "позорного пятна" с имени дочери, коль станет она Тверинцевой, и частичное возвращение домой Николая Александровича заставили ее уйти в пассивную защиту.
- Жизнь или течет или заходит в тупик, - продолжил все же свою мысль Наташин муж.
- Это вас не спасет, - последовал ответ. - Зная характер каждого из вас...Какие вы все же интересные... оба!
- Да мы нормальные! - хотелось заорать Наташе... - слегка лишь подалась вперед.
- Не кричи... С вашей выдержкой, может, вы и выдержите, да другие не выдержат... и уже не выдерживают. Как твоя мама, например. Вы вынуждены будете ступать по головам - тех, кто не входит в ваш круг, и... больше потеряете на этом, станете другими... Зачем вам эта ... гражданская война?
И процитировала наизусть, глядя на воина:
"Не пленяйся бранной славой,
О, красавец молодой!
Не бросайся в бой кровавый
С карабахскою толпой.
Знаю, смерть тебя не встретит:
Азраил, среди мечей,
Красоту твою заметит -
И пощада будет ей.
Но, боюсь, среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда".
- Это и к тебе относится, между прочим, - перевела взгляд на Наташу, - стоишь, крутишь головой, замужняя женщина... Вам нельзя здесь оставаться... Я не знаю, кто ты, Юра, я знаю только, что таким, как ты, живя у нас все время, быть невозможно...
- Только не масон и не иностранный разведчик, Антонина Федотовна, - усмехнулся дэгмерр.
- Нет, ты не масон ... и не иностранный разведчик, - сказала бабушка с таким видом, будто всю свою жизнь только и делала, что "выводила на чистую воду" как тех, так и других. - У тебя нет двойного дна...
- А у нее, вы думаете, оно есть? Если бы мы вам разкрыли нашу "тайну", вы бы долго смеялись, а потом обозвали все это "бесовской прелестью", если не чем похуже...
- Ну, хуже уже не бывает, - сказала бабушка. - Я думаю, вы просто уродились такими. А вся ваша "тайна" - вот она, - показала на паспорта. - Только стоило ли начинать эту жизнь с обмана? С таких спекуляций? Я же знаю, при каких условиях ставят несовершеннолетним эти печати...
"Беременная" Наташа слегка закусила губку. "Может, вообще тогда не стоило ничего начинать? - подумала она, впрочем, тут же. - Спокойно ему похлопать в зале, потом дать укатить в свой Питер, а потом... спокойно жить дальше... до восемнадцати и старше?".
- Ты сама-то хоть, - все равно не унималась бабушка, - о твоем муже я не говорю - чувствуешь себя созревшей для брака?
- Я не знаю, - сказала Наташа, все еще думавшая о том же. - Вот, он... всё знает, - перевела стрелки.
- В девятнадцатом веке... - пришел на помощь ей тот, кто "все знает", но так как мысль почему-то ускользала (а, "так бы и дал я тебе дать мне уехать в Питер!" - думал он параллельно), то бабушка, поймав ее, - чтобы не пропадать ей даром - продолжала:
- Ты думаешь, в девятнадцатом веке девушки были другими? Да ничего подобного! Просто никто их не спрашивал об этом, в лучшем случае, как Ларина - Татьяну: "Пойдешь?" - "Нейду" или "Пойду"... Их выдавали замуж - и все... Учиться дальше будем?
У бабушки были требования, которых ни один мiр (в любом своем веке) не выдержал бы, не только этот, давно уже перемешавшийся...
Кстати. Человек с двойным дном и человек с двойным мiром - это далеко не одно и то же, суть разные люди. Второй, в силу некоторых "падающих" причин, еще может стать первым, но первый вторым... да никогда! У него хватает и собственных "перегородок", чтоб еще что-то менять... ломать в окружающей жизни, вроде стереотипов, а уж тем более... в себе. Да, как ни парадоксально это звучит...
Они стояли на берегу подмерзающей реки, в километрах сорока от города. Было солнце, но - в каком-то тумане. У Наташи мерзли губы и Юра согревал их своими. Согрел.
- Мы слишком далеко зашли, - зашептала она ими. - Уж лучше, целуясь, шататься по подъездам, как мама говорит, чем взваливать на себя такую обузу. Зачем на самом деле нам эта "гражданская война"? Тем более сейчас, когда... И знаешь, когда никого нет... Вот и зашла в тупик та, которая течет, потому что она никуда не течет! - непонятно, то ли о речке она шептала, действительно, "упиравшейся" в залив, то ли о чем-то другом - поболе речки. - Не может же она течь и шириться до безконечности!
Юре бы тут что-нибудь про "крест" или про "оборотную сторону жизненной медали", но, размагниченный ее дыханием, ее шептанием и предшествующим согреванием, он предпочел более мягкую постановку вопроса.
- Ну, и как ты представляешь наше существование "совершенно вдвоем" в этом городе?
Попал в точку.
- В этом? Да никак! Слушай, может, нам с тобой лучше уехать в Питер - там, надеюсь, тебя еще не забыли?.. Интересно, а как ты попадал туда... сюда?
- С Острова на материк?..Обычно из какого-нибудь уединенного места, вроде этого... Нужно, чтоб тебя здесь ничего не держало, а оттуда словно бы тянулись некие нити - нити привязанности к Острову... И наоборот... Звонок - не более чем формальность, он ничего не решает, это чтоб предупредить кое-кого там, что будешь. Можно и не предупреждать... так даже лучше. Сами, я думаю, они звонят теперь поминутно. Я давно уже так не пропадал. Они умеют считать наши с тобой минутки, наши с тобой деньки! Такой безпрерывный стон-звон... Я и твой, и свой телефоны настроил на режим работы исключительно здесь: до нас эти "вопли" не доходят; телефоны устроены так, что полностью подчиняются своим владельцам. Там могут только определить, с нами эти игрушки или нет. То, что у одной из них появился новый владелец, до них тоже дошло - и люди просто умирают от любопытства... А "не с нами" они могут быть лишь в том случае, если мы... мертвы. Но у этих "штучек" слишком сильное защитное поле... здесь его не пробить.
- То есть мы с тобой похожи на... кораллы, в смысле безопасности?
- Ну, где-то так. Только... это еще должно накладываться на свойства самого человека, его характер, иначе работать не будет, безполезно... В общем, сильный становится еще сильнее, а у слабого отнимется и то, что он имеет... Я могу тебе лишь передать технику, способ возвращения, дух же его, как и любой порыв души, изъяснить невозможно. Возникает некая "нужность" твоего пребывания там или здесь, а поскольку время течет по-разному... непредсказуемо: ты можешь пробыть здесь сколько угодно - и вернуться туда в тот же день... Когда как...
- Это ты... А я?
- Если ты со мной - какая разница?! Обычно - это более привычно, хотя, в принципе, и безразлично - "одеваешься" в оболочку какого-нибудь кораблика, полуматериального, и летишь, плывешь... То несколько секунд, то несколько дней... то в полном сознании, то отключаясь...
- А если - без тебя...я... одна? - спросила Наташа, - вдруг понадобится? - и тут же ее передернуло от собственной постановки вопроса: она - без него? Зачем? Что там делать? Что здесь?
Но он не спросил ее (действительно!) "зачем?". Он сказал: "Я не знаю...", - и так естественно ему вдруг показалось приплести то ее имя, что только каким-то чудом он его не приплел. Второй раз уже такое наваждение... Какое искушение! Даже пот выступил на лбу его...
- Даже так? - задумалась замужняя женщина; попутно смахнула рукой капли с чела женатого мужчины... Не знаю, хорошо это или плохо, что задумывалась она обычно у него на груди, уткнувшись в лбом в эту грудь и положив руки ему на плечи. Наверное, каждый способ... думать имеет право на свое существование. Думать ей никогда не мешали, вот только слегка обнимали... Но мысли сами куда-то пропадали, видимо, утекали, словно вода, в песок чувств. Это уж потом она научилась если и не мыслить в таких и более условиях, то хотя бы фантазировать вслух по теме.
Что-то вроде северного сияния разлилось над побелевшим заливом и окружавшими его соснами. Они этот момент, собственно, прозевали. А когда, подняв головы - оторвавшись друг от друга, обратили внимание на небо, то было откровенно поздно - дивиться питерскому явлению в наших широтах. Там золотился уже целый город, с башнями и садами, и "невиданной красы зверями", пусть слегка и размытый, "плывущий", сквозной - как на акварельном рисунке. "Доринн! - воскликнул дэгмерр, наконец-то сказав то, что хотел. - Это - Доринн... на северо-востоке Линия, уже достроенный, только... ушедший вверх и потому немного другой! Он назван так в честь дочери Линия-Строителя, принцессы Дорин, что в переводе означает Лебедь; источник вод... - никогда еще Наташа не видела мужа в столь возбужденном состоянии; это возбуждение (а точнее, томление) передалось и ей...
- Ты знаком... с этой дочерью? этим Лебедем? - спросила она свистящим шепотом, догадливая как никогда еще... Впервые ревность всадила когти в ее сердце. Появление подружки Оли в их окружении, явно влюбленной в мужа, никак это сердце не задело, даже не царапнуло его. В Юру были влюблены практически все женщины, которых она знала, кроме мамы, и то в мамином случае она начала потихоньку уже сомневаться: та стала ходить на спектакли в Оперном; забиралась с биноклем на самый верх амфитеатра, чтобы не быть замеченной родственниками. Те делали вид, что "даже и не подозревают". Юра был... вроде Натальи Николаевны Пушкиной, в которую был влюблен весь "молодой Питер", даже вовсе с ней порой не знакомый. Ну и что из того? Пушкин был спокоен, пока... не появился Дантес. Соперницу в Оле Наташа - по некоторым признакам - не видела: быть безответно влюбленной в человека и очень хотеть быть единственной подругой его супруге - вещи, согласитесь, совместимые, "нестрашные". Настолько "нестрашные", что Оля частично была посвящена в их тайну - любопытничала, почем зря. Да, но тут... Этот Дантес... эта Дорин-н!
- Я знаком с тобой, - как великий шахматист, Тверинцев придумал в партии единственный ход, с тем чтобы избежать в ней откровенного вранья.
- Мы что, с ней так... - Наташа вдруг осеклась. "Нет, Юдит Полгар из тебя не получится, - подумали. - Взялась за фигуру - ходи. А я... я сдам партию, недоделанный Каспаров!". Но мадам Тверинцева уже оставила "плоские шахматы". Она даже не "вслушалась" толком в очередной "единственный" ход - догадку, озарившую вдруг мозг "шахматиста", собравшегося сдаваться. - О том, что "как отражаются те города здесь, так могут отражаться и люди... живущие как в разных мiрах в разных плоскостях своего расколовшегося сознания ... "наследники", собственно, одного Образа и Единого Цельного Мiра, Им некогда созданного". Она вдруг осознала всем своим существом, что такие вопросы не задают, любя, их решают на месте - верней, они сами должны решиться там. Истина откроется!
- Я хочу в этот Золотой Город! - выдохнула она. А Город все разрастался; кажется, он уже обнимал их сверху - опутывал золотыми нитями, что были плоть от плоти его. - Пошли туда!
- Я думаю, тебе нужен не сам Город... пока. Мне... мне тоже.
"Лесенка" оборвалась. Миг - и видение Иной Жизни исчезло вместе с ее сиянием - снова было обычное солнце в тумане, тусклое как никогда. Но... не безследно исчезло: какая-то частичка их души осталась там - двоемiрия (не в "разколотом" смысле) в ней стало чуточку больше, а значит, и неутоленности. Голод по Городу... это, увы, не выдумка поэтов, как бы кое-кому того ни хотелось. Оба вздохнули...
Обнявшись, они шли по берегу, льдинки беззвучно ломались под их ногами. Сначала "выплыла" сегодняшняя репетиция, вечерняя, постояла в глазах, ушла. Потом возник - из "жизненный пены" - завтрашний ввод Наташи в "Спящую". Главный за неделю до этого, посмотрев ее в деле, то есть в танце, по просьбе Тверинцева, не нашел серьезных доводов против того, чтобы попробовать девочку премьера в одной из партий второго плана. Не в партии Авроры, конечно, - до этого еще далеко - Аврора опять будет Лора. Но ... это уже что-то! и... принцесса Флорин - звучит почти как Дорин! Тем более что танцевать эту самую Флорин-Дорин девочка премьера будет с самим премьером, отказавшимся ради нее от заглавной партии и даже согласившимся облечься в наряд голубой птички, - что поделаешь, если ни с кем другим - она просто не хочет! Я, говорит, пошла сюда не за тем, я, твердит с самого начала, хочу танцевать только с тобой. Тут на любую "птичку" согласишься! Трудновато, конечно, будет. Но, во-первых, ей легче, а, вторых, мужчины (не "балероны") всегда к таким вещам относятся с пониманием. А как же "искусство", скажете? Да пропади оно пропадом! Не слишком ли часто под "искусством" мы понимаем игру совершенно чуждых друг другу людей и тем самым низводим его до степени балагана: поиграли - и разошлись, так?.. "Выплыла" Ольга, потянувшая за собой целый шлейф, составленный из лоскутков, обрывков (я бы даже сказал, лохмотьев) этой "красочно-воинственной жизни" длиной почти в три месяца... Что я говорю! В три года - в три десятилетия - в три века! Вечность приближается - когда время удлиняется. Хоть что-то при этом и теряется, в пустое превращается. Но самое главное - они вдруг вспомнили, их даже слегка потрясло - сегодня ведь им предстоит... что-то вроде брачной ночи! Первой! О, ужас! Можно, конечно, ее отложить в связи с завтрашним спектаклем - в каком виде они предстанут перед публикой?! Ну, а если все-таки... чуточку попробовать? Чуть-чуть, чуть-чуть, чуть-чуть... Это - как маятник, отсчитывающий часы ночной жизни. "Чуть-чуть - не жуть", - напевала про себя Наталья, когда они бежали на станцию, чтобы успеть на нужную им электричку. Мама (представьте, мама!) подарила ей на свадьбу ночную сорочку в виде широкой ленточки на шею, как в анекдоте. Все равно потом окажется там, сказала, осклабясь, как Ольга. Ну что ж, радикально! Маятник, разкачивась, ложится с одного бока на другой, не зная середины... Афиша оказалась не сорванной (ветром) и даже не содранной (чьими-нибудь руками), а ... собранной - только непонятно, из чего... с чего! Может, из осколков того самого разколовшегося сознания, с тем, чтобы как-то его упорядочить, привести в чувство? Ну а бабушке можно будет сказать, козырнув ее любимым словечком: "Мы решили немножечко погодить. Войну надо до победного конца доводить. А иначе кому тут жить?". В глубине души она будет только рада, поскольку пеклась не о своих, а исключительно об их интересах. Да и никогда, по правде говоря, не любила нынешнего строя...
Колеса выстукивали в душе героя... нет, уже не "Ше-лен-ко-ва", как прежде, когда они приезжали сюда отдохнуть, в выходные (в том самом "неизбывном местечке", называемом Речкуновкой), а - "Тве-рин-це-ва, Тве-рин-це-ва..." - безконечно. И это было на-веч-но! Что они выстукивали в душе героини - не знаю. Не заглядывал. Во-первых, она спала всю дорогу на плече у героя - устала. А во-вторых, мне было не до того: облепленный снегом, я стоял в это время под окнами Ольги Николаевны, в которых горел свет, и очень-очень смутно, но все же надеялся, что когда-нибудь она выйдет, чтобы разделить со мной мою участь. Там свет погаснет. А здесь вспыхнет...
Все как есть были в сборе. Дымилась снедь на столах; что-то еще доносили. Но настроение было, скорей, похоронное, чем свадебное: их потеряли; сбились с ног, разыскивая; особенно почему-то волновался их главный на пару с Лорой, помогавшей Наташе готовить партию... "Мы были в Церкви", - сказала Наташа.