Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.
Казачий Дон
Книга 2
"Всколыхнулся, взволновался,
Православный Тихий Дон,
И послушно отозвался
На призыв свободы он..."
(Фёдор Анисимов. Гимн Всевеликого Войска Донского)
Содержание
Часть первая. Мужицкая власть
Часть вторая. Освобождение Новочеркасска
Часть третья. Союзник кайзера
Часть четвёртая. Красные и белые
Часть пятая. Под Царицыным
Часть первая.
МУЖИЦКАЯ ВЛАСТЬ
1
Февраль 1918 года выдался вьюжный и обильный снегом. В Грушевке не успевали чистить по утрам базы широкими деревянными лопатами. На улицах, по бокам проторенной санями колеи, стояли сугробы чуть ли не в человеческий рост. У иных нерадивых хозяев, вроде Мирона Вязова, снега во двор намело столько, что соседские ребятишки свободно взбирались по нему на крышу его дома. Во дворе была протоптана только одна небольшая, узкая стёжка до нужника.
Фёдор Громов, весь день провозившись по хозяйству, под вечер решил спроведать соседа, односума Семёна Топоркова. Потолковать кой о чём, да и так, в картишки от скуки перекинуться, в дурачка. Топорковы в полном составе играли в лото.
- Ого, никак Фёдор Прохорыч к нам в гости пожаловал, - обрадовался Семён Топорков и кивнул жене, Варваре, чтобы принесла табуретку. - Давай с нами - в лото. Мелочь есть?
- Можно, - Фёдор, присев, взял три положенных карты. Порывшись в кармане шаровар, высыпал на стол жменю медяков ещё старой, царской чеканки.
Иной мелкой монеты в стране просто не было. Временное правительство выпускать её, за другими неотложными заботами, не удосужилось, заменяя копейки почтовыми марками. Каледин своих денег тоже не печатал, а недавно установленная Советская власть - ещё не успела.
Семён протянул другу жменю жареных кабачных семечек, лузгать и закрывать выкрикнутые номера. Понизив голос, сообщил:
- Слыхал, Фёдор, что люди бают? В Новочеркасске на днях нового Войскового атамана Назарова какой-то комиссар Голубов застрелил.
- Слышал, - уклончиво ответил Громов.
- Девяносто девять наоборот, - весело объявила хозяйка, Агафья Макаровна, с традиционными в этой популярной семейной игре прибаутками, вытаскивая из цветастой наволочки очередной, небольшого размера, бочонок с цифрой.
- Так это значит, - придвинулся поближе к Фёдору хозяин, Харитон Степанович, - возьмутся они скоро за дело всурьёз... У папаши-то твоего, Федька, сколько под озимые засеяно? Молчишь? То-то и оно... Землицы у вас навалом, а в энтом Совете нашем станичном - одни голодранцы безродные. Днями баклуши бьют, да последние портки протирают. Мишка Дубов, батрак ваш бывший, - рвань, да хохол Тараска, вшивая сермяга. Дорвались до казацкой власти, босяки. А то ведь сроду слаще макухи ничего не видели. Чую, что скоро позарятся они, Федька, на вашу землицу.
- Да и у нас, Бог дал, - три пая казачьих, - встрял в разговор дед Степан. - Неужто отберут, анчихристы? И кто это им, мужикам-лапотникам, право такое дал, в казачьи дела нос свой поганый сувать? Неужто, сам наказной?
- Проснулся, деда. Наказного с февраля прошлого года нету, - засмеялся Семён Топорков, закрывая семечкой очередной номер. - У меня фатера, помедленней, - предупредил мать.
- А-а, что будет, то и будет. Поживём увидим, - беззаботно махнул рукой Фёдор. - Жизня сама покажет, что делать. А вот токмо пока никакой разницы нет, что атаман у нас был, что станичный Совет - зараз.
- Погоди, Федька, - угрюмо заверил его Семён. - Будет дождик, будут и грибы...
- Кочерга, - вытащила из наволочки следующий деревянный бочонок Агафья Макаровна. - Фёдор, ты в лото редко играешь, специально для тебя говорю - семёрка.
- Благодарствую, - кивнул Громов, закрывая кабачными фишками несколько семёрок на своих картах.
- И что ж это на белом свете творится? - тяжело вздохнул Степан Фомич. - Истинно в Писании сказано: придёт страшная смута на землю русскую. И выйдут из пекла слуги сатаны с каиновой печатью на челе. И поднимутся слуги на господ своих, брат пойдёт супротив брата, а сын супротив отца. И разольются реки крови, и люди будут бродить в ней и нигде не сыщут сухого места...
- Ну его к чёрту, деда, с такими пророчествами, - буркнул, невесело ухмыльнувшись, Семён Топорков. - Я ещё супротив вас с батей идтить не собираюсь. И печати каиновой на лбу у меня нема.
- А почто с полка ушёл? - повысил голос Харитон Степанович. - Почто не стал оборонять Дон от бандитов пришлых и всяких большевиков? А они теперича вон, в самой станице хозяйничают.
- Батя, надоела эта лямка - во как! - Семён Топорков тронул себя ребром ладони по горлу. - Вот где у меня война эта сидит. Я теперича мирной жизнью хочу трохи пожить, отдохнуть от проклятого фронта... А большевики что... пущай. Покуда терпимо. Что они тебе, батя, плохого сделали, большевики эти? Не приди они к власти в Петрограде, может быть, и по сю пора война с германцами шла. Ан вишь, они-то войну и закончили. Мир теперя с немцами, без аннексий и контрибуций. Вот так-то.
- У меня две фатеры, Агаша, - кричи по одной, - радостно объявил дед Степан, переключив всё внимание с политики на игру. В старческих глазах его засветился молодой азарт.
- Да я и то по одной, папашка, - откликнулась Агафья Макаровна. - Что нашим, что вашим, четыре... Фёдор, ты меня слухаешь? Специально для тебя говорю, остальные знают, - восемьдесят четыре... Варюха, ты как? Ещё не закончила.
- Нет, мама.
- Дед под сто лет, а выглядит молодо. Как вы, Степан Фомич, - лукаво подмигнула свёкру Агафья Макаровна. - Ещё и молодые девки заглядываются.
Харитон Степанович, закрывая семечками квадратики с чёрными цифрами, злился на сына.
- Ну, как знаешь, Семён... А токмо помяни мои слова: добром вся эта большевицкая катавасия не кончится. Хош, не хош, а воевать с кацапами всё одно придётся. Нам ихние мужиковские порядки принимать - не резон. У нас на Дону свой уклад, казацкий. Пусть у себя, в вонючей России хозяйничают, а тут неча. Найдутся ишо, сынок, истинные сыны тихого Дона, встанут вольные рыцари супротив москалей, погонют большевицкую нечисть назад, в Кацапию.
- А-а, - Семён сердито махнул рукой, вскакивая из-за стола, смешал семечки-фишки на своих картах. - Пошли, Федька, свежим воздухом подышим, а то здеся душно что-то стало.
Накинув полушубки, вышли за калитку на улицу, закурили. Под ногами аппетитно похрустывал свежий, нападавший с полдня, пушистый снежок. В небе над головой висел полный месяц, перемигивались яркие, пылающие в морозном воздухе, звёзды. На улице почти не было прохожих, только лепила снежную бабу высыпавшая на перекрёсток детвора.
- Да, положеньице, - многозначительно протянул Семён Топорков.
- Ты об чём? - спросил Фёдор, жадно затягиваясь махорочным дымом.
- Давай, Федька, напьёмся в дымину с горя, - вместо ответа, предложил вдруг Семён.
- А чего там долго думать, - решительно потянул Топорков Фёдора за рукав полушубка. - Пошли со мной, я точно знаю, - у вдовы Катьки Ушаковой дымка есть. Такая забористая, что стакан выпьешь - и с копыт долой... Мне Пантелей Ушаков сам как-то хвалился.
- Это полчанин наш? - припомнил Фёдор Громов. - Он тоже с тобой вместе вернулся?
- Ага, он самый и есть, - согласно кивнул Семён. - А брата его младшего, Ивана, если помнишь, ещё в пятнадцатом году на фронте убило. Это и есть бывший муж Катерины, вдовая она с тех пор.
- И... ни с кем? - усомнился Фёдор.
- Да ну, ляпнешь тожеть, - ни с кем... - блудливо заулыбался Топорков. - Что ж она, не баба, что ли?.. Полновосёловки туда ныряло... как в безразмерный вомут, га... Последний раз залётный какой-то казачок, говорят, у ей был. Аж из-под Оренбурга!
- Что ж ей, своих, что ли мало? - засмеялся Громов.
- А ты спроси!.. Ну так что, идём в гости?
- Пошли, чёрт с тобой, - согласился Фёдор, вышагивая по узкой санной колее вслед за Топорковым.
Пантелей Ушаков, впустивший их в калитку, был уже навеселе. Широко распростёр руки, увидев Семёна.
- Сёмка, полчанин дорогой, заходь скорей в хату, зараз выпьем... И ты, Фёдор, проходи. Я гостям завсегда радый.
Оббив у порога снег и обметя веником сапоги, прошли в горницу. Фёдор, скомкав в широкой ладони папаху, перекрестился на образа в правом углу.
Пантелей, заглянув на другую половину, позвал невестку:
- Катерина, тащи скорее нам ещё водочки сколь ни жалко, гости пожаловали. Мои полковые товарищи.
Стройная, не утратившая ещё былой красоты, молодящаяся Екатерина, со свежим ярким румянцем на лице, выплыла из своей комнаты. Следом, держась за длинную юбку матери, показался пятилетний сынишка Данила. Его подозвала к себе и взяла на руки Дарья Карповна, души не чаявшая в племяннике.
- А, это ты, Фёдор Прохорыч. Здрав будь... И тебе того же, Семён Харитоныч, - поздоровалась Екатерина. Повернулась к Пантелею. - Слазай в подпол, достань самогонку. Тамо она, в углу стоит, на полке. В пятилитровой бутыли. Вон, Семён тебе подмогнёт.
Пока казаки ходили за выпивкой, вдова мельком окинула взглядом Громова, как бы прицениваясь.
- Стареешь, Фёдор. Вон уж седой волос в чубе засеребрился.
- А ты что ж, наоборот - молодеешь? - усмехнулся Громов. - Человеку положено стареть, вот он и стареет. Не долог наш век.
Вернулись Пантелей с Семёном. Ушаков, держа двумя руками за горлышко, осторожно водрузил на стол пузатую бутыль с бесцветной, чистой как слеза, жидкостью.
- Ты гляди, Пантелей, - остатняя. Больше ничегошеньки нет, - предупредила хозяина невестка.
- Ничего, - Ушаков с шумом вытащил пробку. - На сегодня хватит, а завтра ещё нагоним и опять будем пить... Эх, пить будем, и гулять будем, а смерть придёть, - помирать будем, - запел и чуть ли не пустился вприсядку весёлый Пантелей Ушаков. - Дашка, брось мальца, собери что-нибудь на стол. Гости, гляди, заждались, а ты чухаешься.
- У нас гроши есть, Пантелей Григорьевич, - заверил, скидывая в угол полушубок и присаживаясь к столу, Топорков. - Надо чего, - скажи, не стесняйся... Мы люди не бедные и не привыкли - с пустыми руками, как некоторые...
- Молчи, Семён, - всё есть, - отстранил его ладонью хозяин. - Ты у меня в гостях. Мы оба однополчане. Вот и Фёдор в нашем N-cком, имени атамана Денисова, доблестном казачьем полку служил... Сидай к столу: ешь, пей. Чем богаты, тем и рады... Гроши мне твои не нужны. Я к тебе в гости приду - та же история... Казаки мы, или нет, в конце-то концов! Или вовсе в Расеи кацапской омужичились? Это у них, у москалей, да у жидов, главное в жизни - деньги! А у нас, у казаков донских, на первом месте - воля! Справедливо я говорю, станичники?
- На все сто, дядька Пантелей, - с готовностью заверил Семён.
Фёдор тоже, вслед за Топорковым, примостился к общему столу. С краю, в мужскую компанию, с показной скромностью присела Екатерина. Дарья Карповна, как всегда в таких случаях, увела племянника Данилу в другую комнату, - нечего мальцу слушать взрослые пьяные разговоры. Вернувшись, по быстрому собрала на стол холодных закусок. От горячего гости наотрез отказались, сказали, что уже повечеряли дома. Пантелей Ушаков, на правах хлебосольного хозяина, налил по первой.
Когда выпили и основательно закусили, чем Бог послал, вернее, что принесла хозяйка, Пантелей заговорщически подмигнул Семёну.
- Слышь, сосед, каков глас: Игнатий-то мой с Лукьяшкой Родионовым, казаки сказывают, - у Подтёлкова. У самого главного ихнего большевика. У атамана красного, значится. Да-а... Большой начальник, я вам доложу. Самого полковника Чернецова зарубил, ещё Каледин, царство ему небесное, жив был... Игнатий тоже от Подтёлкова не отстаёт, господ офицеров в Новочеркасске крошит за милую душу. Лихой он казак, я тебе скажу. Не в пример своему дядьке, Ивану. Того, - пущай земля ему пухом будет, брательнику моему, - через его нерадивость и пуля, наверное, сыскала. Помню, в станице, когда в подготовительном разряде был, до трёх раз с коня упадёт, покель через плетень на плацу перепрыгнет. Лозу рубит - вахмистр в сторону шарахается: того и гляди не лозу, а башку у самого вахмистра снесёт!.. А Игнат мой - лихой казачура. Чертяка, не парень. Артиллерист...
Екатерина продолжала многозначительно посматривать на Фёдора. Встретившись с ним взглядом, в притворном смущении отвернула лицо. После второго стакана Фёдор захмелел и уже в открытую подмигивал симпатичной казачке. Пантелей Ушаков с Топорковым, обнявшись, затянули известную казачью строевую песню, которую часто певали, возвращаясь домой с опостылевшей службы:
За курганом пики блещут,
Пыль несётся, кони ржуть.
Ой да, повсюду, ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть.
Ой да, и повсюду,
Ой да, слышно было, ой,
Что донцы домой идуть...
У Пантелея по щекам потекли пьяные слёзы. Он обнимал Семёна и пытался поцеловать в щёку.
- Сёмка, лиходей, гарно поёшь. Ажник в грудях щемит...
Топорков и впрямь умел петь, знал множество старинных донских песен, и голос у него был хороший. На службе он был сотенным запевалой.
Екатерина принесла из погреба ещё солений на закуску. Подойдя к Фёдору сзади вплотную, наклонилась, чтобы прибрать со стола грязную посуду. Как бы невзначай потёрлась слегка о его плечо большой мягкой грудью. Указала глазами на дверь в сени. Затем вышла из горницы, унося ворох тарелок. Ещё раз игриво взглянула на Громова, как бы приглашая вслед за собой. Фёдор её понял. Чтобы не возбуждать подозрения у собутыльников, вытащил кисет с табаком.
- Пойду покуру.
- Кури здесь, Федька, - пробовал его остановить Ушаков, но тот всё равно вышел. Вертя в руках раскрытый кисет, заглянул в кладовую.
Здесь было темно, холодно. Помещение специально зимой не отапливалось, чтобы не испортились хранимые на полках в шкафах продукты. Потому и называлось "ледник". К тому же, сильно тянуло стылым могильным холодом из погреба.
- Ну иди ко мне, Федя, - раздался вдруг от стены тихий, дрожащий от нетерпения шёпот Катерины. Мягкие женские руки стремительно обвили его шею и увлекли в темноту, на мешки набитые чем-то жёстким и рассыпчатым. Последнее, что почувствовал Громов, - мягкие, чуть влажные, горячие женские губы на своих устах... Сладость жадного бабьего поцелуя, мягкое, податливо пружинящее, вдовье тело под своими руками... Глухой вскрик, пьянящая волна истомы... Окрыляющее безразличие ко всему, кроме того, что происходит здесь и сейчас... Провал, как в реку с обрыва... Выплеск... Глубокое умиротворение... Всё...
2
В Новочеркасске, между тем, царили полнейший хаос и паника. Уходили на Старочеркасскую последние, не успевшие ещё эвакуироваться, малочисленные конные и пешие отряды донских партизан. Разъезжались по станицам казаки-добровольцы. В Атаманском дворце то и дело совещался походный штаб вновь избранного Войскового атамана Назарова. В нём не было уже половины членов.
В ночь на 2 февраля, на пустынной городской улице, было совершено покушение на видного члена Войскового Круга Агеева. Двое неизвестных, наряженных в солдатские шинели, несколькими револьверными выстрелами смертельно ранили его в живот. На следующий день Агеев скончался.
Исчез куда-то помощник бывшего атамана Каледина Митрофан Богаевский со своей супругой. Он выехал из Новочеркасска сразу же после самоубийства атамана. Одни говорили, что Богаевский кинулся за Дон, вслед за уходящей на Кубань Добровольческой армией генерала Корнилова, другие предполагали, что он скрывается где-то на среднем Дону. Покинул город партизанский отряд генерал-майора Мамонтова. Он специально прибыл из станицы Нижне-Чирской на защиту Новочеркасска, но, видя, что город никто не собирается защищать, ушёл обратно.
Уезжали казаки и из соседних с городом станиц, в частности из Грушевки. Вместе с ними был и кум Прохора Громова, подъесаул Дмитрий Ермолов, примкнувший к отряду Походного атамана Попова. Он бежал из Грушевской в Новочеркасск после ареста нового станичного атамана Крутогорова и провозглашения там Советской власти. И вот теперь приходилось оставлять и донскую столицу. Старший сын Дмитрия Кузьмича, хорунжий Евгений Ермолов, по слухам, подался с Корниловым на Кубань.
Походный атаман Пётр Харитонович Попов горел желанием продолжать нелёгкую борьбу с большевицкой властью. Он собрал всех, кто ещё способен был носить оружие. Между тем, в опустевшей, покинутой всеми властями, затаившейся перед стремительно надвигающейся большевицкой угрозой, донской столице было ещё немало уклоняющихся от службы военных. По непроверенным данным, одних офицеров скрывалось около семи тысяч. Походному атаману иной раз даже приходилось применять силу, чтобы хоть как-то пополнить убыль в измотанных беспрерывными, многомесячными боями с красными партизанских отрядах. Таким образом были насильно мобилизованы выздоравливавшие казаки из новочеркасского госпиталя. В их числе был и доброволец, сын грушевского кузнеца, Илья Лопатин, раненный во время недавнего освобождения Ростова от большевиков. Он поступил в полувзвод хорунжего Михаила Замятина, старший брат которого был помощником станичного атамана в Грушевской. Взводом командовал подъесаул Ермолов.
После ухода Попова Новочеркасск, в котором уже не оставалось никаких воинских частей, как будто вымер. По ночам на улицах начались грабежи, изнасилования и убийства. Подняли голову местная уголовная шпана и большевики с рабочих окраин. Бандиты творили на улицах свои чёрные дела, рабочие пытались сорганизоваться, создать Советы и местные отряды самообороны. Городская дума и ещё заседавшее при атамане Назарове Войсковое правительство были категорически против всяких рабочих инициатив, но реальной силы помещать этому уже не имели.
12 февраля, около 5-ти часов вечера, в город со стороны станции Хотунок ворвалась многочисленная колонна фронтовых казаков, так называемого "Северного революционного казачьего отряда" под командой бывшего войскового старшины, а ныне "красного атамана" Голубова. Так он сам себя пышно величал. Следом вошли и разношёрстные красногвардейские отряды. Бой в городе был скоротечный, так как столицу Войска Донского к этому времени защищать, фактически, было уже некому. Остатки последнего партизанского отряда полковника Гнилорыбова были в короткий срок выброшены за город и ушли через Дон в степи. Николай Голубов арестовал атамана Назарова и ещё остававшихся в городе членов Войскового Круга вместе с председателем Волошиновым, поместил их временно на гауптвахте.
Большевики стали наводить в городе свои порядки. Область Всевеликого Войска Донского была сразу же переименована в Донскую Советскую республику во главе с Областным военно-революционным комитетом под председательством Фёдора Подтёлкова. Военным комиссаром города Новочеркасска по борьбе с контрреволюцией стал черноморский матрос, старый член большевицкой партии, бывший политкаторжанин Медведев, командующим войсками Донской области - хорунжий лейб-гвардии Казачьего полка Смирнов.
Начались обыски частных квартир, реквизиции, а попросту грабежи, расстрелы пойманных офицеров и скрывающихся партизан. Началась дьявольская большевицкая вакханалия. Новочеркасск был буквально залит кровью. Расстреливали несчастных у вокзальной мельницы.
В ночь на 20 февраля случилось самое ужасное злодеяние красных! По приказу Подтёлкова красногвардейцы, среди которых были в основном шахтёры из Александровск-Грушевского, наиболее пострадавшие от донских партизан Чернецова, под предлогом перевода с гауптвахты в тюрьму, вывели за город бывшего Войскового атамана Назарова, председателя Круга Волошинова, а с ними генералов Груднева, Усачёва, Исаева, подполковника Готта, войскового старшину Тарарина и всех расстреляли...
Почти вся Донская область оказалась в руках ревкомовцев. Красногвардейские отряды Саблина двинулись вверх по Дону, укреплять в станицах Советскую власть и добивать рассеявшиеся по степи мелкие группы офицеров и юнкеров. С Саблиным пошла и большая часть верхнедонских казаков из отряда Подтёлкова. Сам он вместе с членами Донского казачьего военно-революционного комитета переехал в освобождённый на днях Сиверсом Ростов-на-Дону.
Много низовских казаков-фронтовиков, включая и большую группу грушевцев, разъехалось по станицам. Распрощался с братьями и Николай Медведев, двинувший вслед за Лукьяном Родионовым и Игнатом Ушаковым в недалёкую уже отсюда, родную станицу Грушевскую, которую не видел почти три с половиной года. Филипп вместе с Донревкомом отбыл в Ростов, младший из Медведевых, Пётр, остался в новочеркасском гарнизоне у Голубова.
Командир отряда красных казаков Николай Голубов оказался не у дел. Не получив никакой должности в новом советском правительстве Донской республики, он обиделся на Подтёлкова и стал подумывать о переходе в противоположный лагерь. Почуяв призрак разинских времён, к Голубову примкнула часть отколовшихся от Подтёлкова низовских казаков, среди которых был и грушевец Антон Мигулинов.
Голубов задумал очередную авантюру, на которые был большой мастак. Заручившись поддержкой Подтёлкова, он с отрядом красных казаков выехал в Сальский округ, где, по слухам, скрывался помощник бывшего атамана Каледина, казачий идеолог Митрофан Петрович Богаевский. Настигнув в станице Денисовской Богаевского, Голубов арестовал его и посадил вначале в станичную тигулёвку, а после повёз в Новочеркасск на тачанке, как редкий музейный экспонат. По пути, чуть ли не в каждой станице, Голубов устраивал шумные митинги. Его казаки, рассыпавшись по улицам, собирали народ на площадь. Причём тащили всех от мала до велика, а не только членов станичного сбора. Казаки, узнав, что выступать будет сам знаменитый Митрофан Богаевский, валом валили на митинг.
Николай Голубов, стоя на крыльце правления, с жаром призывал казаков избрать его новым Войсковым атаманом взамен расстрелянного генерала Анатолия Михайловича Назарова. Богаевский, под дулами револьверов голубовских головорезов, патетически объявлял Николая Голубова спасителем казачества и чуть ли не прямым потомком Степана Разина. Уверял, что лучшего Войскового атамана, чем он, - не найти. Говорил о смертельной опасности, нависшей над Доном. Причём, по его словам, опасность эта исходила от участников, так называемого "Степного похода", - объединённых донских партизанских отрядов, организованно отступивших из Новочеркасска в сальские степи под командованием Походного атамана Пётра Харитоновича Попова. Богаевский отрекался от своих прежних, антибольшевицких взглядов, осуждал донских партизан Попова, призывая их покаяться и сложить оружие, обещал, что, если потребуется, сам будет сотрудничать с Советской властью.
Но станичники подобным россказням веры не давали, а фронтовики встречали голубовских казаков матюками, свистом и прямыми угрозами.
Закончил свою бурную деятельность "революционный атаман" весьма плачевно. В апреле 1918 года, когда на Дону вспыхнуло казачье антибольшевицкое восстание, Николай Голубов был убит в станице Заплавской вольноопределяющимся Пухляковым, а его отряд разбежался...
В феврале в Грушевскую с запада, с Таганрогского направления, неожиданно прорвался небольшой партизанский отряд хорунжего Назарова, сформированный в своё время в Черкасском округе из офицеров и казаков 7-го Донского полка. Он шёл на восток, на соединение с основными силами Походного атамана Попова. Грушевская станичная дружина самообороны во главе с Евлампием Сизокрыловым пыталась оказать сопротивление, но часть казаков-фронтовиков при первых же выстрелах белых партизан рассыпалась по дворам. Другие, по настоянию баб, вообще не высунули носа на улицу. Большевики, потеряв трёх человек убитыми, среди которых был и кузнец Денис Лопатин, поспешно отступили в сторону Родионово-Несветайской. Каратели не стали их преследовать, даже не перешли на противоположный берег Тузловки. Постояв на возвышенном правом берегу, малость постреляли в степь, в спины удалявшейся группе грушевских совдеповцев. Одна из пуль сбила папаху с головы председателя Совета Евлампия Сизокрылова, другая, зловеще просвистев неподалёку, впилась в бок лошади учителя Олега Куприянова. Та, громко заржав, поднялась на дыбы и рухнула в снег, подмяв под себя всадника. Беглецы остановились, несколько человек, спрыгнув с коней, помогли Олегу Ильичу высвободить ногу из-под туши убитой лошади. Секретарь Совдепа, сильно прихрамывая, забрался на лошадиный круп позади Михаила Дубова. Кавалькада продолжила свой путь дальше...
Партизаны Фёдора Дмитриевича Назарова, почти не задерживаясь в станице, проследовали дальше в сторону Новочеркасска. По пути схватили жену учителя Олега Куприянова Раису, не успевшую уйти вместе со всеми. Указал на неё находившийся в отряде Назарова сотник Тимофей Крутогоров. Верстах в трёх от Грушевской, в балке недалеко от хутора Собачьего, Крутогоров вместе со своим младшим братом Афоней, - предварительно изнасиловав, - зверски её казнили. Женщину нашли в зарослях тёрна обезглавленную и всю посечённую шашками. На несчастной не было никакой одежды. Совершив кровавую расправу, Тимофей Крутогоров пустился догонять Назарова. Афоня как ни в чём не бывало вернулся в Грушевскую. Его, правда, таскали потом на допрос вернувшиеся из Родионово-Несветайской станичные совдеповцы, но прямых улик не нашли и Афоню оставили в покое...
* * *
23 февраля красногвардейские отряды Сиверса ворвались в покинутый Добровольческой армией Ростов-на-Дону. На улицах города завязалась ожесточённая перестрелка. Не успевшие уйти из города вслед за армией, отдельные офицеры и юнкера яростно сопротивлялись, зная, что пощады им от "товарищей" всё равно не будет. Здесь же, в Нахичевани-на-Дону, в семье состоятельного армянина, скрывалась и жена генерала Антона Ивановича Деникина, которую тот, в спешке, не успел эвакуировать.
Во главе одного из красногвардейских отрядов в родной город входил военврач Самуил Нижельский со своей верной фронтовой подругой, бывшей сестрой милосердия из Москвы, Татьяной. В их отряде убило первого номера в пулемётном расчёте, и Татьяна Дубровина, не задумываясь, заняла его место. За время наступления отряда от Воронежа до Ростова, ей часто приходилось стрелять, в том числе и из старенького фронтового "Максима". Второй номер, молодой парень, фронтовик Сашка не успевал подавать ленты. Пулемёт осыпал улицу и прижавшихся к мостовой офицеров градом свинца. Татьяна не давала белым даже пошевелиться, мгновенно срезала меткими очередями. Вскочили и устремились в атаку с винтовками наперевес красногвардейцы из их отряда, - в основном все опытные фронтовики, отступившие с оккупированной немцами Украины.
Офицеры, отчаянно отстреливаясь, кучками скатывались вниз по Таганрогскому проспекту, к замёрзшему Дону, чтобы перейти на другую сторону. Часть белых повернула на запад, в сторону станицы Гниловской. Основные силы большевиков устремились вниз по Большой Садовой, к вокзалу. Город во второй уже раз, после прошлогоднего рабочего восстания, перешёл в руки большевиков...
3
Дом бывшего содержателя казино, ловкого фармазона с дореволюционным стажем, родившегося на сахалинской каторге, Петра Синицына на Романовской улице, что недалеко от старого тюремного замка на углу Богатяновского спуска, превратился в настоящий притон. И хоть казино пришедшие к власти в Ростове "товарищи" вскоре закрыли, играть у Синицы по вечерам тайно продолжали.
Здесь скрывались все те, кому нельзя было открыто гулять по кишащему большевиками городу. Кроме официальной хозяйки дома, престарелой мадам Хемды Линоровны Новодворской, у которой Пётр арендовал помещение и которая была его неофициальной супругой, здесь жил его лучший друг и кумир Васька Бессмертный, недавно освобождённый из Богатяновской тюрьмы вместе с Герасимом Крутогоровым, казаком из Грушевской. Вскоре прибилась ещё какая-то модная проститутка из Москвы, их общая любовница, да бездомный, бежавший из Варшавы от немцев, не то поляк, не то еврей по фамилии Пушкаревский. Политическая ориентация его тоже была туманная и неясная: он был, что называется, помесь анархиста с левым эсером, хотя уверял всех, что - коммунист... С ним - его приятель Фельдман, - такая же загадочная личность.
С Пушкаревским Василий Бессмертный познакомился ещё сидя в тюрьме. После большевицкого переворота Мотек Пушкаревский занимал какую-то должность в городском ревкоме, участвовал в подавлении восстания Потоцкого. После, когда Ростов заняли калединские войска, Пушкаревский ушёл в подполье и, встретившись как-то на улице с Василием Бессмертным, предложил ему действовать совместно. Он думал, что Васька тоже революционер и сознательный пролетарий. Но, поселившись вместе с ним у Синицына на Романовской, быстро понял, что к чему.
Себя Мотек Аронович Пушкаревский выдавал за идейного революционера-ленинца, был связан с темерницкими рабочими, но это не мешало ему, однако, водить дружбу и с явными мазуриками типа Васьки Бессмертного и Синицы. Тем более, что классово и те, и другие были очень близки! По ночам Пушкаревский, подобно своим старым, более опытным товарищам по партии вроде Кобы и Камо, совершал вместе с Бессмертным дерзкие и удачные "эксы". Пушкаревский был авантюрист, каких немало появилось в России в то смутное время.
Как только Добровольческая армия Корнилова покинула Ростов, а красные казаки Николая Голубова подходили, громя редкие атаманские заслоны, к Новочеркасску, Мотек Пушкаревский начал активно действовать. На заседании подпольного комитета ростовских большевиков он показал собравшимся рабочим мандат, якобы выданный ему в Питере самим председателем Совнаркома Ульяновым-Лениным за его личной подписью, в котором говорилось, что товарищ Пушкаревский уполномочен возглавить всю большевицкую подпольную работу в Ростове и Нахичевани. (На самом деле, документ был липовый! Его изготовил в притоне Синицына один ловкий фальшивомонетчик, мастерски подделав подпись вождя международного пролетариата и пришлёпнув ювелирно вырезанную из картошки печать).
На следующий день Пушкаревский и Фельдман с группой рабочих дружинников и людьми Васьки Бессмертного совершил свой самый дерзкий и удачный "экс". На Большой Садовой улице, возле бывшего государственного банка, что на углу Среднего проспекта, они напали на карету, перевозившую деньги и ценности. В завязавшейся жаркой перестрелке нападавшие перебили охрану, захватили большую сумму денег и ценностей, и на трёх извозчичьих пролётках, которые ждали тут же, за углом, благополучно скрылись на Нахаловке. Часть средств Пушкаревский пожертвовал в фонд большевицкой организации, а остальные якобы отправил в Каменскую, в Донревком Подтёлкову. На самом деле - поделил награбленное с Васькой Бессмертным и его бандой.
И вот, 23 февраля, заслышав в городе стрельбу и узнав о наступлении красногвардейских отрядов Сиверса, Мотек Пушкаревский со своим помощником Фельдманом помчался в Затемерницкое поселение поднимать рабочую дружину. Василий Бессмертный со своими людьми так же поспешил на улицу. Неразбериха в городе, когда одна власть наступает, а другая, ещё не уйдя, - уже автоматически теряет силу, - самый удобный момент для тёмных дел...
* * *
В Ростове, после занятия его большевиками, воцарились анархия и произвол. Военный комиссар города Мотек Аронович Пушкаревский полновластным хозяином разъезжал по улицам на реквизированном у местного адвоката небольшом французском автомобиле марки "Баяр", которые до войны собирались в соседней Нахичевани в мастерских Южно-Российского автомобильного общества. За его спиной - внушительная толпа головорезов из шайки Бессмертного, у каждого на шапке красная ленточка. Даже Васька нацепил её на свою дорогую генеральскую, белого каракуля, папаху, снятую с трупа расстрелянного беляка. Следом - пёстрая группа всадников. Тоже всякий уголовный сброд, черноморские моряки-анархисты, отбившиеся от станичного хозяйства одиночки-казаки, мадьярские гусары из числа пленных австро-венгерской армии, которых Советская власть массово вербовала в свою интернациональную Красную гвардию.
Останавливаются перед богатым каменным особняком на Никольской улице.
- Здесь раньше у корниловцев вербовочный пункт был, - кричит приятель Бессмертного Герасим Крутогоров.
- Все они здесь буржуи и контры. Громи осиное гнездо! - приказывает своим бандитам Пушкаревский.
Те дружно выскакивают из автомобиля, всадники спешиваются. Большой, галдящей толпой врываются в парадное. Швейцар, - пожилой седоусый дядька, видимо из старых служак унтер-офицеров бывшей Императорской армии, - пробует протестовать против подобного произвола:
- Господа, вы куда? Где ваши визитки?
- Вот! - суёт ему в лицо воронёный ствол нагана главарь банды Васька Бессмертный. - Вот наши визитки... С дороги, старый холуй!
- Попрошу снять калоши, иначе вызову дворника, - лепечет что-то совсем уж несуразное, растерявшийся, не знающий что предпринять, швейцар.
Красные бандиты смеются над детским лепетом честного старика. Калош они, естественно, отродясь не носили. Многие - даже в глаза не видели. Правая рука Пушкаревского, местечковый еврей с Украины, Фельдман подаёт условный знак одному из вооружённых головорезов. Тот со всей силы бьёт бедного старика-швейцара окованным металлом прикладом винтовки в лицо. Швейцар, вскрикнув, падает на паркетный пол, заливая его кровью. Бандиты, равнодушно перешагивая через него, поднимаются наверх, разбредаются по комнатам.
Мотек Пушкаревский с Фельдманом тоже заходят в помещение. К ним двое бандитов подтаскивают пойманную на втором этаже горничную.
- Где хозяин? - строго спрашивает у неё Пушкаревский.
- Уехали за Дон с господами офицерами, - трясясь от страха, выдавливает барышня.
- Хозяйку ко мне, а эта - ваша, - брезгливо произносит Пушкаревский и машет рукой, чтобы убрали горничную.
Головорезы, по жеребячьи взвизгивая, тащат несчастную в чулан. Она кричит, отбивается, царапает и кусает руки насильников, но это только ещё больше раззадоривает их. А к Пушкаревскому, усевшемуся в кресло, которое выволок из кабинета хозяина Фельдман, подводят упирающуюся пожилую, хорошо одетую даму.
- Это беззаконие, отпустите меня сейчас же! Уберите руки... Я буду жаловаться вашему начальству.
Мотек Пушкаревский, глядя на неё, смеётся.
- Жалуйся. Я - военный комиссар города!
- Вы не имеете права врываться в мой дом, - продолжает возмущаться хозяйка.
Пушкаревский вдруг срывается с места и, потрясая маузером перед самым лицом враз побледневшей от испуга женщины, визжит, захлёбывается от ярости:
- Что ты сказала? Это я не имею права?.. Да знаешь ли ты, дура старая, что я могу сейчас тебя раздеть до гола, вывести на улицу и пропустить - весь взвод... Да что взвод - роту солдат... А потом отдам китайцам, которые тоже вначале тебя будут долго насиловать, а после с живой сдерут кожу, как чулок с ноги... Ты этого хочешь, блядь старая?
Пожилая дама, хозяйка особняка, затряслась ещё сильнее и чуть не лишилась чувств. Бандиты вокруг цинично рассмеялись.
- Так вот, - продолжил довольный произведённым эффектом комиссар Пушкаревский, - от имени Советской власти я реквизирую у тебя, как у жены буржуя и врага трудового народа, контрреволюционера, дававшего приют кадетам и добровольцам Корнилова, все ценности, деньги и дорогие вещи.
Затем оборачивается к толпившимся в фойе подручным Васьки Бессмертного.
- Давай, ребята, приступай к экспроприации буржуазной частной собственности. Гроши ваши - будут наши! Мир хижинам - война дворцам... Грабь, короче, награбленное, как учил Карл Маркс и товарищ Ленин.
Бандиты из шайки Бессмертного и головорезы из личного конвоя комиссара Пушкаревского начинают суетливо бегать по этажам, врываться в комнаты. Там они перетряхивают всё хозяйство, роются в шкафах, комодах и шифоньерах. Всё ценное сваливают на разостланные посередине помещения скатерти и покрывала, связывают в огромные узлы. Другая партия тут же выносит эти узлы на улицу, где уже поджидают вызванные к особняку пролётки и крестьянские дроги.
Мимо Пушкаревского пробегает, весело скалясь, любитель заложить за воротник, - Герасим Крутогоров. В руках у него ящик с дорогими заграничными винами.
- Эх и гульнём же нынче, товарищ комиссар! На славу погуляем, как раньше... Ты погляди, какая шикарная выпивка! Аж слюнки текут, так выпить хочется.
Герасим громко гогочет, перешагивает через тело так и не пришедшего в себя швейцара, и исчезает за дверью...
В это время Пётр Синица с красной повязкой на рукаве и с соответствующим мандатом в кармане за подписью военного комиссара Пушкаревского реквизирует со своей бандой промышленные товары в магазине сбежавшего с белыми купца Малыгина. Старый сахалинский каторжник не устаёт удивляться невиданному фарту, подвалившему последнее время. Как же: он теперь в городе - законная власть, и грабит на законных основаниях ростовских буржуев, купцов, врачей, учителей, адвокатов и прочих честных фраеров... И его за это не тащат в полицию. Господа, да когда вы такое видели?! Что ж это, наконец, за власть, которая разрешает жуликам в открытую грабить граждан, грабит сама всё, что плохо лежит, и объявляет беспощадную войну всякой собственности! Воистину, от блатного бога такая власть. Больше не от кого...
И кто ж это мог знать, что безродный бродяга, зачуханный варшавский еврей или поляк, бывший арестант Мотек Пушкаревский, скрывавшийся от властей в грязном богатяновском притоне вместе с местными жуликами и дешёвыми, двадцатикопеечными проститутками, окажется большим начальником!
Ограбив дочиста магазин, дождавшись, пока подручные не снесут всё на улицу и не рассуют по дожидавшимся на мостовой большим крестьянским грузовым дрогам, Пётр Синица важно выписывает квитанцию на реквизированный товар. Пришлёпнув какой-то печатью, отдаёт приказчику.
- На, чтоб всё по закону было. Отчитаешься перед хозяином, если вернётся...
Отправив все дроги с товаром в дом Хемды Линоровны Новодворской на улицу Романовскую, где продолжал квартировать, Пётр Синица раскрыл крышку карманных золотых часов (тоже, к слову сказать, реквизированных!). У него сегодня была намечена встреча с Пушкаревским. Опаздывать было нельзя, главарь этого не любил. Поймав извозчика, Синица с несколькими бандитами из своей шайки поехал в центр города, "на совещание" к комиссару (так у них назывались регулярные пьяные оргии после очередных "эксов"). Впереди по пустынной, загаженной революционным пролетариатом улице, которая не убиралась с февраля семнадцатого года, робко пробирались, прижимаясь к стенам домов, две сиротливые женские фигуры в меховых шубках.
- Стой! - кричит Пётр Синица и, спрыгнув на ходу с пролётки, перегораживает путь испуганным дамочкам. Выхватив из кобуры пистолет, командует: - А ну-ка, гражданки, сымайте свои шубы, да поживее. Не видите, - пролетариат мёрзнет, вас дожидаючись. Ну!
Женщины торопливо раздеваются, испуганно косятся на вооружённых до зубов людей с красными ленточками на шапках, и бантами на пальто и тулупах. Ничего не поделаешь, - проклятые большевики разбойничают, их теперь власть! Что хотят, то и делает. Дай Бог живыми ноги унести, что уж там шубы...
Барышень отпускают в одном исподнем. Бандиты в пролётке ржут, лихач-ванька угрюмо помалкивает: как бы самому не перепало от "товарищей". Едут дальше, деля по пути отобранные женские вещи. На рынок снести - нынче любая тряпка в цене!
Вот и шикарная городская гостиница "Палас", где назначено "совещание". Там, в ресторане на первом этаже, уже во всю идёт пир во время чумы. Мотек Пушкаревский со своей компанией празднует избавление города Ростова от проклятых белогвардейских банд.
- Да здравствует Советская власть! - гремит многоголосо по залу. Хлопают пробки шампанского. Пена, как белые салюты, струями бьёт с шипением в потолок. Льются бурными нескончаемыми реками вино, водка, коньяк.
У Пушкаревского на коленях - полуобнажённая барышня. Сдобная толстушка в одном длинном кружевном пеньюаре. Пышные белые груди буквально вываливаются наружу из широкого декольте, как взошедшее на дрожжах тесто. Ножка кокетливо закинута за ножку, из-под распахнутой полы пеньюара выглядывают аккуратные розовые панталончики почти до колен. Чуть выше коленок - жёлтые атласные подвязки с бантиками поддерживают белые чулки. На ногах - коричневые туфельки с длинным острым каблучком. Одним словом - кокотка!
Завидев вошедшего в ресторан в окружении свиты бандитов Петра Синицу, к нему подбегает с бутылкой коньяка и хрустальным бокалом хмельной уже в дымину Герасим Крутогоров. Наливает с верхом.
- Штрафную! Шалишь, брат...
Синица берёт полный бокал, не отрывая глаз, смотрит на голую барышню.
- Гуляй, ребята, пей, - наша взяла! - ревёт не своим голосом военный комиссар Пушкаревский. - Что зенки пялишь, Пётр? Пей за Советы и за меня. Ты теперь не синица - орёл!
Пётр Синица быстро осушает бокал, подсаживается за столик к Ваське Бессмертному и Крутогорову. Герасим услужливо наваливает ему на тарелку еды.
- А чёрт его знает, - пожимает плечами Крутогоров и дурашливо смеётся. - Тебе не одна хреновина, Петруха? Жрать можно, жри не пытай... А надо, вон меню. Там всё прописано.
Пётр Синица раскрывает меню в добротном кожаном переплёте, вполголоса читает диковинные названия блюд:
- Дрозд фаршированный с пюре. Рябчик жареный. Бекасы... Кроншнепы под соусом... Соус роббер, альми... Соус равиго - горячий и холодный... Соус вильруа - красный и серый... Снова дичь... Судак по-монастырски. Котлеты "Пожарские"... Котлеты "Даньон" - пятнадцать рублей штука, - с ума сойти!.. Устрицы... Анчоусы... Шампанское - двадцать рублей бутылка.
- Ну будет тебе, что заладил, как пономарь, - раздражённо захлопнул меню Васька Бессмертный. - Всё одно платить - не нам. Вон, военный комиссар заплатит.
Мотек Пушкаревский уже перепился вконец, его переклинило. Схватив сидевшую у него на коленях барышню, он срывает с неё лёгкий кисейный пеньюар и как есть - почти голую, ставит с ногами на стол, прямо на сыпанувшие во все стороны тарелки с бекасами и соусами "помпадур".
- Пляши, стерва, на столе. Я хочу! - зло выдохнул пьяный комиссар и выхватил из коробки маузер. Собрание сейчас же трусливо притихло.
- Эх, гуляем, тысяча чертей! - продолжает буйствовать Пушкаревский и несколько раз стреляет из маузера в потолок.
Полуголая барышня на столе, истерически завизжав от страха, начинает неуверенно выстукивать каблуками танцевальный ритм. Её большие, белые, отвислые груди при этом заметно вибрируют и подпрыгивают, как два мяча. Все кругом дико ревут от возбуждения и прихлопывают в ладоши. Бандитам нравится этот бесплатный кафешантан.
Вдруг в зал, широко распахнув двери, вбежал растерянный вестовой. Отыскав глазами Пушкаревского, направился к нему.
- Беда, товарищ военный комиссар. Тамо к вам из ревкому пожаловали, кличут.
Мотек Пушкаревский с шумом отшвырнул в сторону стул, с маузером в руке пошагал к выходу. В фойе - член Донского ревкома Филипп Медведев.
- Вы военный комиссар города товарищ Пушкаревский?
- Да, а в чём дело? Чем обязан? - авантюрист, пошатнувшись, впился злым, немигающим, остекленелым взглядом кокаиниста в глаза казака.
Филипп выдерживает этот испепеляющий, пронзительный взгляд, коротко представляется:
- Я член Донского казачьего военно-революционного комитета Медведев. От председателя Подтёлкова. Срочно вызывают вас, товарищ комиссар, в штаб.
- Что? - Пушкаревский хватает Филиппа за рукав полушубка, шепчет в лицо, обдавая противным спиртным духом: - Передай своему председателю, что я, военный комиссар Ростова Мотек Пушкаревский, - назначен самим Владимиром Ильичём Лениным, и всяким самостийным казацким батькам не подчиняюсь! Если Подтёлкову надо, - пусть сам идёт ко мне, матка боска... А теперь проваливай отсюда, сакраменска потвора... мать твою...
От сильного возбуждения Пушкаревский то и дело сбивается на польскую речь, которой владеет в совершенстве.
- Добро! Так и передам Фёдору Григорьевичу, - резко вырвав руку из лап комиссара, Филипп Медведев уходит.
Пушкаревский возвращается в общий зал. Барышня, до этого переминавшаяся на столе, уже барахтается без панталон на кожаном диване у стены, в объятиях двух обмотанных крест-накрест пулемётными лентами, здоровенных пьяных мареманов. В воздухе мелькают только точёные, затянутые в чулки, гладкие ножки, да слышится отчаянный женский визг. Веселье явно дошло до точки!
Подойдя к столику своих приятелей, Мотек хватает за плечо Ваську Бессмертного. Бешено сверкая глазами, шепчет:
- Только что, пся крев, от Подтёлкова был казак, член ревкома. Он, шлимазл, не должен далеко уйти... Догнать и уничтожить, быстро!
Бессмертный срывается с места, захватив с собой Петра Синицына и ещё трёх человек. Впятером выскакивают на улицу.
- Ванька, подавай экипаж, - кричит Синица извозчику, на котором приехал.
Бандиты быстро рассаживаются в пролётке. Укутанный в огромный овчинный тулуп с поднятым воротником бородатый крепыш Ванька пускает коня вскачь. На улице ни души, горожане стараются без особой надобности не выходить из дому. Экипаж летит всё дальше и дальше. Василий Бессмертный вглядывается в мелькающие по обеим сторонам переулки. Там никого.
- Чёрта два ты его сейчас найдёшь, - безнадёжно машет Синица. - Может, он, вражина, в обратную сторону двинул.
Бессмертный велит извозчику поворачивать обратно. Из переулка осторожно выходят двое рабочих в промасленных спецовках, пугливо оглядывают пустынную улицу. Должно быть, возвращаются из мастерской, или ищут, где бы подработать. Крупные заводы в городе давно стоят - хозяева бежали на юг, мастера в цехах не показываются, денег в кассе нет, сырья на складе - тоже.
- Давай, атаман, хоть этих порешим, - указывает на мастеровых Синица.
Василий Бессмертный, заметая новеньким матросским клёшем снег на тротуаре, выпрыгивает из пролётки. Трое бандитов из его шайки следуют за своим главарём.
- А ну стоять на месте, контры! - выхватывая револьвер, приказывает прохожим Бессмертный.
Пётр Синица и остальные налётчики тоже достают оружие. Рабочие в страхе прижимаются к холодной стене дома, один, который постарше, пытается объяснить, что они ни в чём не виноваты.
- Врёшь, сволочь, в чём-нибудь всё равно замешан, - пренебрежительно перебивает его главарь шайки. - У нас в России такого нет, чтоб невинных расстреливали. Советская власть ни за что не казнит... Перед Господом Богом все виноватые... Всё одно, гад, думаешь плохо супротив власти? Ага, угадал! То-то же. Значит, - уже виноват... Именем революции... - торжественно отчеканивает он каждое слово и поднимает на уровень головы несчастного револьвер.
Его подручные вместе с Петром Синицей проделывают то же самое. Рабочие плотнее вжимаются в стену, тот, что помоложе зажмуривает глаза. Старший мелко крестится, торопясь успеть до выстрела. Шепчет слова молитвы.
- Огонь! - командует Бессмертный.
Резко гремят в переулке выстрелы. Мастеровые, вскрикнув, падают, сражённые наповал. Бандиты подходят к телам. Молодой ещё шевелится, загребая ногой талый, окровавленный снег. Пётр Синица разряжает в него пистолет. Пнув ногой бесчувственное тело, устало ковыляет к пролётке...
4
Заняв после ожесточённого боя станицу Кореновскую, Корнилов и вся его армия вдруг с тоской узнали, что главная цель похода, город Екатеринодар, несколько дней назад без боя сдан большевикам. Кубанская краевая рада вместе с атаманом и добровольцами генерала Покровского ушли за реку Кубань, в горы. Таким образом, Добровольческая армия, проделав свой беспримерно героический, так называемый "ледовый" поход, в трёх переходах от конечной цели оказалась в мешке. Корнилов сейчас же собрал экстренное совещание штаба.
На станичной площади в это время, перед толпой кубанских станичников, выступал ездивший за армией в обозе черноморский матрос из эсеров, еврей Фёдор Баткин. Он был мастером ораторского искусства, профессиональным пропагандистом и агитатором, и не уступал в красноречии известному донскому оратору Митрофану Петровичу Богаевскому. Баткин был авантюристом чистой воды, каких немало породила смута и революция. В первые же дни февраля Баткин занял оборонческую позицию, поступил добровольцем в Черноморский флот, но повоевал недолго. Революционно настроенные братишки вскоре выбрали его в судовой комитет, потом - в состав делегации Черноморского флота, с коей он и отбыл в Петроград. С тех пор и загремели его горячие речи на многочисленных митингах и демонстарциях.
Баткин был всецело на стороне тех политических деятелей, которые ещё при первом составе Временного правительства, так называемом "Временном комитете Государственной Думы", кричали на всех перекрёстках о священной революционной войне с немцами до победного конца. Именно он, Фёдор Баткин, переезжая с корабля на корабль, утихомирил своими речами волнения, начавшиеся было на флоте после отречения Николая в феврале семнадцатого. Он всецело был на стороне Керенского, с энтузиазмом поддержал последнее, летнее наступление русской армии, закончившееся неудачей. Октябрьский переворот Баткин не принял, разойдясь с большевиками в пункте, касающемся войны. Мир с немцами без аннексий и контрибуций его не привлекал. Баткин бредил Берлином и Веной, куда должны были победоносно войти революционные русские армии во главе с Керенским на белом коне. Чёрное море он уже видел внутренним морем России, а на вожделенных проливах Босфор и Дарданеллы, в его мечтах, гордо реял российский трёхцветный стяг. Стамбул, естественно, должен быть переименован в Царьград, как во времена Вещего Олега, и вновь присоединён к России. Ну а неблагодарная союзница кайзера Вильгельма - Болгария, после победоносной войны, по мысли Фёдора Баткина, лишалась самостоятельности и отходила к России в виде, так называемой Болгарской губернии. Таковы были наполеоновские планы этого политического проходимца, впрочем, как и некоторых видных российский политиков того времени.
В январе восемнадцатого Баткин появился в Ростове и сразу же пришёлся ко двору Корнилову и Алексееву. Красноречие бывшего морячка импонировало Лавру Георгиевичу, который не любил, да, честно говоря, и не умел произносить красивые речи. Алексееву же нужен был умелый агитатор для вербовки в армию новых добровольцев и пропаганды идей белого движения среди местного донского казачества. Но большинство господ офицеров откровенно недолюбливало Баткина за его сомнительное происхождение и принадлежность к партии социалистов-революционеров, а некоторые даже хотели его пристрелить. Благо, Антон Иванович Деникин помешал им это сделать, а Корнилов, узнав об инциденте, велел текинцам из своего личного конвоя охранять ценного оратора.
- Товарищи станичники, - кричит с повозки, стоящей посередине толпы, Фёдор Баткин. Потрясает в воздухе зажатой в кулаке бескозыркой, - большевики распустили с фронта старую армию, приняли декрет о мире, но немцы на эти декреты чихать хотели! Им нужны наша украинская пшеница, донецкий уголь, бакинская нефть и уральская сталь для того, чтобы продолжать войну на западе против держав Согласия... Да, большевики много чего наобещали народу. Говорили, что заключат мир с немцами без аннексий и контрибуций. И где же их хвалёный мир? Что, я вас спрашиваю, осталось от этого мира? Бронштейн-Троцкий мирные переговоры с немцами сорвал, его безумная идея о том, что Советская Россия войны продолжать не будет, а старую армию демобилизует - не выдерживает никакой критики. В результате, - 18 февраля германские войска перешли в решительное наступление по всему фронту. Ими уже занята вся Прибалтика, Белоруссия, Крым, большая часть Малороссии. Кто их остановит, если большевики развалили армию и перестреляли всех офицеров?.. Но большевикам только этого и надо. Они своё тёмное дело сделали - пустили немцев в Россию! Товарищи, это была самая крупная и удачная операция германской разведки. Кайзер Вильгельм заслал к нам своих шпионов, большевиков, во главе с Иудой - Лениным, они взбаламутили народ бредовыми идеями о свободе и равенстве, открыли фронт хозяевам, от которых получили свои сребреники, и тем избавили Германию от войны на два фронта. И единственный человек, кто ещё может спасти Россию от полного уничтожения, а революцию и демократию - от гибели, - это Лавр Георгиевич Корнилов!..
- Можно мэнэ сказаты? - поднял руку один плечистый суховатый казак с отвислыми запорожскими усами.
- Пожалуйста. Что у вас? - повернулся к нему Баткин.
- А большавеки будут з германами воевать, чи ни? Новой мобилизации не ждать, не чуяли? - спросил о самом наболевшем казак. Станичники, после трёх с половиной лет изнурительной войны, панически боялись её возобновления.
Оратор нахмурился. Он-то как раз и подводил свою речь к мысли о продолжении войны с немцами до победного конца и верности западным союзникам до гроба. Прокашлявшись в кулак, Фёдор Баткин заговорил:
- Председатель Совнаркома Ульянов-Ленин наконец-то очнулся от своей долгой летаргической спячки, объявил социалистическое Отечество в опасности и призвал к революционной войне с немцами. Чего, кстати, добивался его верный соратник Николай Бухарин. Но созданная наспех, из моряков-анархистов Балтийского флота и прочего деклассированного сброда, так называемая большевицкая Красная Армия, которой командовал бывший председатель Центробалта, довольно одиозная личность, Павел Дыбенко, - потерпела под Псковом и Нарвой сокрушительное поражение. Очевидцы утверждают, что после боя с немцами Дыбенко со своей пьяной матроснёй загрузился под Псковом в воинский эшелон и драпанул на восток. Через неделю его едва отыскали аж на Волге. Однако Ленин, который всех своих идейных противников величает иудушками и политическими проститутками, объявил этого прохиндея во флотском бушлате победителем немцев и национальным героем, а день позорного поражения его оголтелых банд - днём создания Красной Армии. Воистину, всё это смеху подобно, товарищи кубанские казаки...
Вечерело. Совещание корниловского штаба подходило к концу. Решено было свернуть на станицу Усть-Лабинскую и двигаться на юг, на другую сторону Кубани и дальше - в горы для соединения с кубанскими добровольцами генерал-лейтенанта Виктора Леонидовича Покровского. Командирам добровольческих подразделений было велено готовить части к выступлению.
Анфиса Лунь, поджидая полковника Неженцева, скучала в небольшой саманной времянке, во дворе богатого кореновского казака. На базу денщик Неженцева, невысокий чубатый донской казак с лычками младшего урядника на тёмно-синем погоне с алой выпушкой, возился с лошадьми. В комнату, где временно расположилась Анфиса, ввалился хозяин - лихой кубанский хорунжий Апанас Дубина, недавно вернувшийся с Кавказского фронта. Он был уже навеселе по случаю Масленицы, перед тем, слушал на площади речь Баткина. Видел, как ускакал с группой офицеров за станицу, в степь, его постоялец.
Немного помолчав для солидности, Апанас лукаво подмигнул молодой симпатичной женщине.
- Скучаете, что ль, барышня? Оно и верно, господам ахвицерам нонче не до вас. Вон как забегались по станице, засуетились. Шутка ли - Екатеринодар большевики заняли! Теперь пойдёт катавасия, не дай Бог...
- Что будет, то будет... Лавр Георгиевич нас не оставит, - на него вся надежда. Вам-то что за печаль?
- Так просто, антирисуюсь... - стушевался Апанас, недвусмысленно посматривая на квартирантку.
- Своей жены у вас, чай, нету? - залившись густой краской, поняла намёк Анфиса. - Шли бы лучше до ней, на печку.
- А мне, может, одной мало?.. - плотоядно выскалился пожилой кубанец, плотно затворяя за собой дверь и накидывая крючок. - К тому же стара она у меня, без конца хворает... Не то, что ты, - как яблочко налитое, румяное... Ну иди до мэнэ, моя радость!
- Только посмей! - ощетинилась в углу кровати, как рассерженная ежиха, Анфиса. - Что я тебе, дядька, блядь какая-нибудь городская?..
- Чи тоби жалко своего добра бабьего?.. - удивился Апанас. - Всё одно ваших господ ахвицеров большевики побьют, и ты с ними пропадёшь зазря... Чую, ты ему не супружница, полковнику своему, а так... на время походу... Оставайся у мэнэ в работницах, а хозяйка, не дай Бог куды денется, - жинкой будешь.
- Ты что, белены объелся, прелюбодей старый? - гневно вскрикнула Анфиса и, вскочив с кровати, решительно откинула крючок на двери.
Кубанец небрежно толкнул её в плечо, водворяя на прежнее место. Схватив за ручку тяжёлый, окованный железом старинный комод, с силой рванул на себя, перегораживая намертво дверь. Теперь войти в комнату с улицы было невозможно.
- Ты это зачем? - испуганно пролепетала женщина, медленно пятясь к окну. - Да ты знаешь, что я жена самого полковника Неженцева, помощника Корнилова! Он вот-вот должен сюда явиться! Если я ему скажу, что ты меня хотел снасильничать, - Неженцев тебя немедленно арестует и отдаст на расправу диким текинцам, а те с тебя кожу с живого сдерут и на барабан натянут.
Хорунжий Дубина в испуге попятился от неё, быстро вернул комод в прежнее положение.
- Извиняйте тогда, барышня, промашка вышла. Я пийшов... Тильки полковнику ничего не балакайте, Христом Богом прошу, - Апанас на цыпочках удалился из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь...
Полковника Неженцева Анфиса в эту тревожную ночь так и не дождалась. Спала плохо, ворочаясь на жёсткой кровати. На базу то и дело брехали собаки да испуганно ржали кони. Под утро Анфиса наконец-то на время забылась в коротком, предрассветном сне. Ей приснился хозяин, Апанас Дубина, сидящий в какой-то глубокой сырой яме. Но потом оказалось, что в этой же яме находится и его курень, и будто бы он весь насквозь протекает. Вода лилась изо всех щелей, окон, с чердака и просачивалась из-под пола. Прямо - какое-то наводнение. Но и Апанас Дубина оказался вовсе не Апанас, а полковник Неженцев. Он сидел в окованном железом комоде и просил пить, хотя вода была повсюду. Сам же Апанас Дубина гнался за Анфисой почему-то по Петрограду и на Дворцовой площади возле Зимнего дворца настиг. Он был почему-то наряжен под матроса Баткина, а у Анфисы в руках было винтовка, и одета она была в форму ударницы из женского батальона. Апанас Дубина стал грубо срывать с неё форму и Анфиса, как это не странно, помогала ему. Оставшись нагишом она пошла к Зимнему дворцу, который уже никто не оборонял. Апанас Дубина направился было в другую сторону, но тут сама Анфиса бросилась к нему в объятия... И он взял её прямо здесь, на знаменитой исторической площади, где в конце октября прошлого года произошёл завершающий этап, так называемой большевицкой "революции". Взял страстно и по животному грубо, под окнами бывшего императорского дворца. И это было символично...