Возница - дед из иногородних, то и дело поглядывал на сидящего в бричке, сбоку от него, попутчика. Это был по виду казак, в шароварах с лампасами, в старенькой курпейчатой папахе на голове. Через весь лоб косо змеился, уходя под папаху, давнишний сабельный рубец, глубоко въевшийся в кожу. На папахе - выцветшая красная ленточка, лицо бледное, очень худое, небритое. Рядом с казаком в бричке лежали старенькая русская трёхлинейка и шашка в потёртых ножнах, чуть дальше, - деревянный костыль.
- Из госпиталю, что ли? - кивая на костыль, справился после долгого тягостного молчания старик. Пошевелил лениво вожжи. - Н-но, ретивыя...
- Да, дедушка, оттудова, из Таганрогу, - кивнул головой казак. - Почитай полгода провалялся, еле из лап карги старой, смерти, выкарабкался. Теперь вот - домой отпущен, под чистую...
- А в Грушевке из чьих жа будешь? - неторопливо перебирая вожжи, продолжал расспрашивать старик-возница.
- А кузнеца Лопатина старший сын, Кузьмой зовуть, - охотно вступил в разговор казак. - Батю мово, слыхали, может, прошлой зимой беляки порубали, когда на станицу налетели.
- Ага, - кивнул головой возница, - слышал. Я сам хоть родом из Новочеркасску, но в Грушевской сродственники имеются, сказывали. Мы, знашь, тожеть, как наши кадетов отогнали, не так давно из Царицыну возвернулись. Страстей-то за это время понавидались, как отступали с Дону, - на всю жисть с избытком хватит. Ваши же, казачуры, чисто белены объелися: наскочут иной раз на табор, - ни баб, ни детей малых не щадят, рубают всех по чём попадя, чисто сатаны... Самому случалося за ружьё браться, отгонять от обоза анчихристов. Ну сейчас уж, слава Богу, ажник у Крым, за море, казаков отогнали. Дай-то Бог, чтоб и навовсе так, а то не ровен час, возвернутся.
- Не, дед, больше не придут на Дон золотопогонники, кончилось их времечко, - уверенно успокоил его Лопатин. - Ты знаешь Будённого? Это орёл, деда! Не пустит он беляков обратно, у него цельная Конная армия. Гнать будут контру недобитую до самых пределов русской земли. Крышка им теперича будет! Аминь. Никакой барон Врангель не поможет... Я сам, дед, под командой Семёна Михайловича Будённого с контрой рубался, да прошлой осенью под станцией Куберле сплоховал: искромсали меня кадеты так, что и живого места почитай не было. Вишь, вот шрам через лоб, нога такоже спасу нет как ноет, сустав какой-то повредили. Да в нутрях, в груди всё болить, почитай всё лёгкое мне целиком в госпитале отчекрыжили. Просился снова на фронт, да куды там, - и слухать не захотели. 'А ежели вы, - шумят, - товарищ Лопатин, ещё желанию имеете революции послужить, так поезжайте в свою родную станицу председателем Совета'.
- Вот энто верно, - оживился при последних словах попутчика дед-возница. - У вас в Грушевской смех один, а не председатель. И додумались жа кого поставить на государственную должность - пацанёнка-малолетку, недоучившегося гимназистика! Где токмо и выкопали такую хфигуру... Ему от роду чуть больше дюжины годков, молоко на губах не обсохло, а его в председатели! Да оно ведь и взаправду сказать - некого больше ставить, кругом по станицам и хуторам одни только бабы да деды столетние осталися. Да молодёжь зелёная... Весь народ воюет: кто за красных, кто за беляков, кто сам по себе, как чигуня вёшенская. А весна на носу: пахота, сев... Рази ж бабы с ребятишками одни управются по хозяйству? То-то и оно...
- Ничего, дед, как-нибудь перебъёмся, - весело взглянул на него Кузьма Лопатин. - Хошь, не хошь, а сеять надо. А к лету, глядишь, и войне срок выйдет. Закончится братоубивство, разойдутся по домам казаки. Им ведь, которые у белых, тожеть чай воевать обрыдло. И главное, - с чего весь сыр-бор заварился? Из-за них же самих... из-за комиссаров то есть, которые тута, у нас на Дону, свои порядки наводили. И все пришлые, с Расеи да от хохлов. Вон к нам раз, в Грушевскую, ворвался один такой комиссар с отрядом головорезов. Ну и давай куролесить напропалую: церкву спалили, купцов со стариками - кто на глаза попался - постреляли. Пущай бы купцов, а то на моего полчанина кинулись, - мы с ним вместях в атаманском полку всю Германскую оттянули. Посля, в семнадцатом, Советскую власть в станице Каменской утверждали. Я тогда из Каменской прямиком в Питер подался: выбрали меня делегатом на третий Всероссийский съезд Советов. Ленина тогда послухал, как вот тебя сейчас. Умный, скажу, мужик. Голова!.. Ну, а односум-то мой, Колькой Медведевым его кличут, вместях с Подтёлковым ахвицерьё рубать двинул. Сам Колька из справной семьи был, на купеческой дочке женатый... Ну как стал тот комиссарик купца, Колькиного тестя, потрошить, то и самому Николаю тогда малость перепало - чуть не до полусмерти полчанина мово тогда прибили, а жинку снасильничали. Признаюся, дед, такая меня тогда злоба за дружка-товарища Кольку взяла, что за малым шашку не выхватил да не порубал этого комиссарика в капусту. В общем, дед, не мудрено, что многие тогда от нас отшатнулися, - к белякам, ахвицерам переметнулись. Зараз, могёт быть, как наклали им Думенка с Будённым, малость поодумались.
- Это конечно, - угрюмо кивнул головой возница. - Вон верхнедонские казаки ишо зимою фронт кинули и по станицам разъехались. Да что толку-то, - по новой, брат, глас идёт, неспокойно там. Комиссары дюже забижают казаков, за восстанию мстят. Даже, говорят, расстрелы есть. Эх, того и гляди опять смута зачнётся.
- Ну нет уж, дед, эт ты загнул не подумавши, - встрепенулся, поворачиваясь к нему, Лопатин. - Это по какому же такому уставу, ежели, скажем, казак одумался и фронт бросил, ему прошлыми делами в морду тыкать? За что к стенке ставить? Добре они, конечно, наших бойцов порубали, так ведь и мы не лыком шитые, тожеть крошили казачков белых за милую душу. Этак, старик, и верно: снова могёт как прошлой весной приключиться, не приведи Бог, возьмутся казаки за оружию. Таких гадов ползучих, что по тылам штаны протирают да революции палки в колёса втыкают, я б собственными руками давил, попадись токмо под горячую руку!
- Ну, брат Кузьма, приехали, - старик-возница, перебивая Лопатина, указал кнутом на показавшиеся вдали, в низине под горой, крыши станичных хат, утопающих в изумрудном океане фруктовых садов. - Вон она, Грушевская. Добрались, слава Богу.
- Добрались, - задумчиво повторил Лопатин, с жадностью разглядывая открывшуюся под горой широкую красочную панораму родной станицы, вытянувшейся на много вёрст вдоль небольшой речки Тузловки.
Через несколько минут бричка уже громко тарахтела на ухабах немощённой центральной станичной улицы. На площади возница попридержал лошадей, обратился к попутчику:
- Ты давай, правь пешком, служивый. Мож, ещё подбросит кто. Тут до вашей Новосёловки вёрст семь с гаком... А я на хутор сверну, через мост, свояка проведать надо... Как доберёшься, перво-наперво на погост загляни, мож, найдёшь там знакомых, али родню какую. Много нонче свежих могил на кладбище появилося.
- Ладно, дед, прощевай, - махнул ему рукой, спрыгивая на землю, Лопатин. Захромал, опираясь правой рукой на костыль, по пыльной станичной улице, густо испещрённой у дворов крестиками куриных лапок....
* * *
Малорослый крепыш лет десяти Мишка Ушаков с Алёшкой Евстигнеевым, соседским мальчуганом, забавлялись на речке Тузловке, пуская по воде кораблики из щепок с воткнутыми в серёдку веточками-мачтами и швыряя в них комьями засохшей глины. Кораблики были с белыми и красными тряпицами на мачтах. Мишка пускал кораблики с белыми тряпицами и старался потопить Алёшкины - с красными. Рядом пересмеивались, наблюдая за их забавой, Светка и Галка Некрасовы - двоюродные сёстры.
Алёшка Евстигнеев бросал земляные комья лучше Мишки, и кораблики с белыми тряпичными флажками то и дело переворачивались кверху днищами, накрытые меткими попаданиями. Мишка, обозлившись, в конце-концов не сдержался и кинул глиной в самого Алёшку.
- Так не честно, ты, Алёшка, красным подыгрываешь!
- Вот ещё чего, - обиделся, счищая с рубашки грязное пятно, Алёшка. - Я ж не виноват, что ты, Мишка, мажешь всё время. Хочешь, белые мои будут?
- А что, верно, - засмеялась, сидевшая на берегу на корточках, зажав между колен юбку, Светка, Мишкина сверстница, племянница Пантелея Некрасова. - Так будет по правде, потому что у Мишки деда - сам красный.
- Что ты сказала? - попёр на неё, бросив игру, Мишка. - Сама ты, Светка, таковская. Мой деда, как напьётся пьяный, сказывает, что он в плен к красным попал и ежели б, грит, не дал добро вступить в ихнюю армию, то его бы заживо в землю зарыли, во как! А ещё посля плакался и кричал, что ежели опять его в Красную Армию возьмут - в первом же наступлении уйдёт от красных обратно к казакам, в Крым.
- А мой деда говорил, - подала голос Галка Некрасова, сидевшая на траве возле Светки и болтыхавшая босыми ногами в воде, - что пора приканчивать войну между друг дружкой. Сцепились, говорит, как кобели уличные и грызутся неведомо за что.
- И вовсе не правду твой дедуся брешет, - перебив Галку, торопливо зачастил Лёшка Евстигнеев. - А вот я точно знаю почему воюют. Потому что красные, москали-кацапы, казаков убивают. Вон моего батьку тожеть убили. Я как вырасту большой и сильный, сам в казаки пойду.
- Тю, придумал, - засмеялась весёлая Светка Некрасова, - та тогда и войны никакой не будет. С кем же ты воевать пойдёшь?
- С красными, - упрямо стоял на своём Алёшка. - Взрослые говорят: в России москалей завсегда много, не переводятся, как тараканы. Вот с Россией и стану воевать, за казаков.
- Гля, гля, ребята, кто сюда идёт! - вскрикнул вдруг Мишка Ушаков, указывая рукой на ближайший к речке переулок. Оттуда к берегу спускались недавно вернувшиеся в станицу братья Пивченко: Демид и Володька, а с ними младший Серёжка Лопатин, сын кузнеца, и дочка Михаила Дубова, Наташа, с подружкой из иногородних.
- Возвернулись голодранцы, - зло прошипела, глядя на них, Светка Некрасова. - Вишь, ихняя власть взяла, как хозяева по станице ходют.
- А энто мы ещё поглядим, кто здеся хозяин, - вызывающе процедил сквозь зубы Мишка Ушаков и принял бойцовскую стойку. - Нехай только подойдуть сюда, мы их, мужиков, с Алёшкой зараз же отколотим, не сунутся больше.
Демид Пивченко, верховодивший в компании, не боясь, подошёл со своими вплотную, приветливо взмахнул рукой.
- Шо, хлопцы, рибу ловите, чи шо? А то мы поможем уху вариты, е шо-небудь на уху?
- А ну чеши отсель, хохол-мазница, тут наше место, - с ходу отшил его Мишка. Рядом с ним крепко встал, сжимая твёрдые кулачки, Алёшка Евстигнеев, готовый не ударить лицом в грязь перед сестрёнками Некрасовыми.
- Шо, цэ ваше мисто? - злорадно усмехнулся Дёмка, с нескрываемым презрением оглядывая казачат. - Та я вас, куркулей недобитых, зараз в цэей речке скупаю, тильки пискните!
Рядом со старшим братом, плечом к плечу, вырос щупленький с виду Вовка Пивченко, с другой стороны к Демиду прижался Серёжка Лопатин. Но это нисколько не поколебало Мишкиной решимости не уступить противнику ни пяди своей территории.
- Ну, хохол, в последний раз предупреждаю: не уйдёшь, - пеняй на себя! - Мишка продолжал петушиться, выпячивая впалую грудь и наскакивая на Дёмку Пивченко драчливым кочетом. К нему на подмогу поспешила, с неприязнью оглядывая Наташку Дубову, Светка Некрасова.
- Нэ, цэ вы уходьте отсель, - стоял на своём хохлёнок Дёмка. - Цэ вам нэ кадетска влада, дюже нэ выкаблучивайтэся.
- Ах ты так, хохол! - Мишка вдруг, угнув по бычьи голову в плечи, с силой боднул Демида Пивченко в живот. - Получай, мужик поганый... Казаки, бей хохлов!
На его призыв прытко бросился в драку Алёшка, сбив с ног хлюпкого Вовку Пивченко, насел на Лопатина. Светка с Галкой, как кошки, налетели на Наташку Дубову и её подругу.
- Ну погодьтэ, куркульски диты, - зло выкрикнул Дёмка, сцепившись с наседающим на него Мишкой.
- А ну, что тута происходит, что за побоище? Прекратить! - раздался вдруг за спинами дерущихся ребят грозный мужской бас, и Серёжка Лопатин, обернувшись и подняв глаза кверху (он лежал на земле), увидел стоявшего поодаль своего отца Кузьму.
- Батя с войны вернулся! - радостно крикнул он, вскочив на ноги, бросился к отцу, повис у него на шее. - Батя! Вернулся наконец. Мы так тебя заждались...
* * *
Когда на прощание старик-возница упомянул о кладбище, Кузьма даже не подозревал, что ждёт его дома горькое, как степная полынь, известие. Поведала со слезами на глазах мать Варвара Алексеевна, что нет больше в живых его младшего брата Ильи. Погиб где-то в степях сальских, зарубленный красноармейцем. Узнала Варвара об этом от одного иногороднего с Новосёловки, самолично видевшего мёртвого Илью.
Помрачневший сразу Кузьма, зайдя к соседям, купил у них за имевшиеся в кармане царские деньги (другие не принимали) поллитра самогонки и направился к станичному кладбищу, широко раскинувшемуся на горе. Оно ещё хранило следы недавнего жестокого боя: оградки во многих местах повалены, могильные плиты расколоты конскими копытами. Покосившиеся, а то и вырванные с корнем кресты, зияющие кое-где воронки от снарядов, - всё здесь, как и по всей станице, напоминало о пронёсшемся не так давно огненном смерче гражданской, братоубийственной войны.
Кузьма неторопливо побрёл по кладбищу, разглядывая кресты на могилах. Вот чудом сохранившаяся надпись на старом, почерневшем от времени кресте: 'Здесь покоится прах Захара Фомича Медведева. Спи спокойно, дедушка. Сыновья и внуки'. Вот, немного поодаль, - ещё один ветхий крест. Хотя надписи разобрать было нельзя, Кузьма помнил, что похоронен там, утонувший по пьяной лавочке, казак Зиновий Атаров. Вот могила убитого на службе в девятьсот пятом году Евстигнея Вязова, а рядом - вот те на! Не ожидал...
Кузьма с волнением разглядывал надпись на свежевыстроганном кресте: 'Иван Евстигнеевич Вязов. 24 марта 1898 г. - 30 января 1919 г.'.
Рука сама собой потянулась к шапке. Слишком хорошо знал Кузьма Ваньку Вязова, чтобы спокойно пройти мимо его могилы, не отвесить последний поклон. Хоть и за чуждое Кузьме, белогвардейское дело поклал буйну голову Ванька Вязов, но Христово всепрощение взяло верх в его православной душе. Проснулось и сопутствующее ему сострадание к безвинно убиенному, да и кровь общая, казачья, давала о себе знать.
Постояв маленько, похромал Кузьма дальше по кладбищу, останавливаясь чуть ли не на каждом шагу, перед каждым свеженасыпанным холмиком. Их, этих новых могил, было очень много и почти каждый, кто лежал в них, был хорошо известен Лопатину. Вот дед Топорков, во двор которого лазил в далёком детстве Кузьма за яблоками, вот Васька Некрасов, - давнишний приятель его младшего брата Ильи, не вылезавший раньше из их кузницы, помогавший раздувать горн. Очень много знакомых фамилий отошедших уже в иной мир станичников: Никола Фролов, Иван Закладнов, Евросинья Некрасова... Кузьма помнил нашумевшую в своё время в станице историю, когда 'приласкал' до смерти свою неверную жёнушку, Ефросинью, крутой казак Пантюха Некрасов.
Вот наконец и небольшой, без креста и ограды, холмик, сиротливо приютившийся на самом краю погоста. Это отец... Тяжко вздохнув, Кузьма присел сбоку могилы, поставил на могильный камень поллитру самогонки, кружку, выложил из карманов шинели запасённую дома снедь. Только хотел откупорить бутылку, как позади послышался шум чьих-то лёгких шагов и несмелое покашливание. Обернувшись, Кузьма увидел стоявшую невдалеке вдову Екатерину Ушакову. Она помахивала зажатой в руке хворостиной, оббивая от пыли подол юбки, и смущённо, исподлобья разглядывала Лопатина.
- Здорово живёте, Кузьма Денисыч, с приездом вас, - заулыбалась, стыдливо поводя полными плечами, Катерина. - А я вот корову свою, Ромашку, шукаю. Часом не видали? С ног уже сбилася, по бурьянам лазя... И гдей-то она запропастилась, окаянная!
- Не, не видал я тута коров, - отрицательно качнул головой Кузьма. В раздумье повертел в руке бутылку, решительно откупорил и, набулькав в кружку добрые сто пятьдесят граммов, протянул самогонку казачке.
- На вот, Катерина батьковна, выпей за упокой души моего папаши, царство ему небесное! Да и за свово казака, на Германской погибшего...
- Что ж, - Ушакова покорно приняла кружку, - за родителя вашего, Кузьма Денисыч, выпью с удовольствием, пусть земля ему будет пухом, а вот за мужика, Ваньку, не буду. Не дюже я по нём сохну, сердешном.
- А что, плох был муженёк, али как прикажете вас понимать? - поинтересовался, лишь бы о чём-нибудь спросить и поддержать вяло протекавший разговор, Лопатин. Налил себе из бутылки чуть ли не до краёв - казаку положено!
- Плох ли, хорош - дело прошлое... Почто об том, Кузьма Денисыч, вспоминать, ежели его, хозяина-то мово, четыре годочка уже как нету, - заиграв глазами, лукаво взглянула на казака Екатерина. - Ноне жить одним днём надоть, покель жизнь не прикончилась. День прожил - и слава Богу! А как прикончится - ничего уже не увидишь: ни солнышка ясного, ни птиц полевых, ни травушки, - вообще ничего. Так зачем же, Кузьма Денисыч, зараз, пока живёшь, бояться чего-либо, отказывать себе в чём-то? Не понимаю я таких людей.
- Вот те на, - уже начиная хмелеть от выпитой самогонки, уставился на неё Лопатин. - Значит, Катерина, жить надо для самого себя, так что ли? Отчего же тогда - война вся эта, революция? Пошто вон батя мой сгинул?.. Не за себя ведь, - за жизнь будущую, сладкую и красивую, как в сказке, кладём зараз мы, большевики, свои головы! Может быть, и не увидим мы даже жизни этой, - другие увидют...
- Бросьте, Кузьма Денисыч, - Катерина, перебив его вдруг, присела рядом. Плечом своим стараясь коснуться плеча Лопатина, повернула к нему враз вспыхнувшее ярким, пунцовым румянцем, красивое молодое лицо. - Пустое болтаете, аж слухать тошно! Что нам, бабам, вдовам, как я особливо, от жизни той надо? С казаком ночку позоревать, - вот и всё наше бабье счастье! - Катерина, уже не в силах сдерживать свои чувства, смело прильнула к Лопатину упругой, бившейся под тонкой кофточкой, грудью. Жаркими губами прижалась к его заросшей трёхдневной щетиной щеке. - Кузьма, один ты теперь казак справный на всю улицу: уважь, приходи нонче вечор к церкви, в сады, - ждать буду! Придёшь, милый?
- Приду... Пусти, чумовая, негоже на могилке-то... Грех! - отталкивая Катерину, чуть слышно прошептал Лопатин.
38
- Эх, ма - крымская весна, - стоя у раскрытого окна, восторженно проговорил высокий, с перебинтованной рукой, штабс-капитан корниловского полка. - Как там, господа, у Фета:
Снова птицы летят издалёка
К берегам, расторгающим лёд,
Солнце тёплое ходит высоко
И душистого ландыша ждёт.
- В самую точку угодили, штабс-капитан, - невесело заметил небритый, черноволосый казачий есаул, игравший на кровати в карты с двумя другими ранеными офицерами. - Птицы-то летят, правда ваша. С юга летят, на большевицкий север. А нам туда путь заказан, увы... Нам наоборот, с севера на юг теперь только лететь. Вернее, плыть на судах союзников.
- Господа, неужели это правда, что красные заняли уже всю Украину? - слабым голосом спросил из угла пожилой полковник, у которого была раздроблена осколками снаряда правая нога и её вот-вот должны были ампутировать.
- Точно так-с, господин полковник, - обернулся к нему стоявший у окна штабс-капитан. - Конница Будённого разгромила под Гуляйполем банды украинского националиста Махно и двинулась против поляков. И уж могу вас заверить, что к Пасхе армия Пилсудского будет разбита и тогда большевики вплотную займутся Крымом.
- Ну, это уж чёрта с два! - заволновался в углу полковник. - Барон Врангель этого не допустит... Проклятая нога. И так некстати! Неужели всё ж таки отрежут?
- Вы, господин полковник, не сомневайтесь: как только генерал Врангель будет драпать из Крыма, он обязательно захватит вас с собой, - снова подал голос черноволосый небритый подъесаул, побивая очередную подкинутую ему карту. - Кстати, вы, полковник, не были случайно в прошлом году под Вороножем? Жаль, если не были. Посмотрели бы, какую мясорубку устроил там Будённый над нашими прославленными корпусами Мамонтова и Шкуро... Представьте, господа, - обратился он уже ко всем офицерам в палате, - за четыре дня боёв Будённый уничтожил с какими-то недоносками, вшивым большевицким сбродом, цвет донского и кубанского казачества! А под Касторной...
'Касторная', - как эхом отозвалось вдруг это слово в мозгу лежавшего здесь же Максима Громова. Стал припоминаться лютый ноябрьский мороз. Оставленный далеко справа Воронеж с горами порубленных и пострелянных на равнине около него станичников. Охрипший от крика и ругани генерал Мамонтов в настеж распахнутом полушубке без погон, носящийся среди своих, бегущих с поля боя, полков. Под полушубком у генерала белела грязная, мокрая от пота, нижняя рубашка. Брат Фёдор, угрюмо кашлявший на повозке рядом с пулемётчиком, грушевцем Антоном Мигулиновым. Затем бой под станцией Касторной, яростная атака будёновцев. Разрыв снаряда рядом с повозкой, на которой ехал Фёдор. Искривлённое гримасой боли лицо раненого осколками старшего брата... Отъезд на родину в Грушевскую, бой под станицей. Долгое и мучительное отступление через Кубанскую область в Новороссийск, болезнь. Эвакуация в Крым. Тяжёлое ранение во время наступления в Северной Таврии. И вот сейчас - тихий уютный госпиталь в далёком от фронта Севастополе.
- А вы слышали, господа, новость? - вывел Максима из воспоминаний дребезжащий голосок молодого щуплого прапорщика игравшего с черноволосым подъесаулом в карты. - Оказывается прославленный красный комкор Думенко, здорово потрепавший нашу конницу в прошлом году под Новочеркасском, был предателем и расстрелян красными в Ростовской Чека. Об этом ещё наши крымские газеты писали на позапрошлой неделе.
- Ну что вы, прапорщик, это полнейшая чушь! - строго взглянул на него из своего угла раненый в ногу полковник. - Если бы Думенко был предателем, то он, по логике - наш человек? Наш агент? Но это не так. У меня знакомый в контрразведке, - ничего об этом не говорил... Думенко - верен большевикам, как цепная собака! С чего бы ему перебегать на нащу сторону, где бы его, непременно, повесили на первом же фонарном столбе, за всё, что он натворил в Донской области со своими красными головорезами.
- Мы тожеть краснопузым спуску не давали, - подал голос напарник прапорщика по картам казачий есаул. - Прошлой весной, во время отступления большевицких банд к Царицыну и боёв на реке Сал, наши казаки едва его не прикончили, красного командира Думенко... Шашками его всего исполосовали. Я самолично участвовал в том сражении и видал тело Думенко на берегу Сала. Он тогда ещё комдивом у красных числился. Так наши всю его прославленную дивизию, или чёрт его знает как у большевиков это называется, - шашками покрошили... Ну, думали - всё, конец пришёл Думенке. Ан посля узнали - воскрес вражина. В госпитале очухался.
- Нет, господин есаул, я говорю сущую правду, - стоял на своём щуплый прапорщик, поправляя сползавшую на глаза со лба марлевую повязку. - Я могу показать для пущей убедительности письмо: мой приятель из Дроздовской дивизии пишет, что в Ростове состоялся суд над Думенко, который и выяснил все подробности его измены. Он готовился поднять свой корпус против Советов, уже был убит комиссар и некоторые политработники-коммунисты. Причём сам Борис Думенко членом большевицкой партии никогда не числился. Но мятеж был быстро подавлен: Думенко со всем своим штабом арестован и после суда военного трибунала - расстрелян.
- Собаке - собачья смерть! - подытожил хмурый полковник, ожидавший ампутации ноги. - Не хватало только, чтобы он вторично воскрес, как он это однажды уже проделал, и снова возглавил красную конницу... Да заодно, не воскрес бы ещё знаменитый кубанский разбойник Ванька Кочубей, с которым не раз сталкивался мой полк в Кубанской области. Кстати, - лихой, скажу вам, господа, вояка!
- А кто такой этот Кочубей, господин полковник? - спросил второй, резавшийся в карты офицер, пышноусый тучный поручик. Он был напарником черноволосого подъесаула.
- Сразу видно, поручик, что вы недавно в Добровольческой армии... пардон, прошу прощения, теперь уже - в Русской, если не знаете кто такой Кочубей! - презрительно взглянул на него из своего 'медвежьего' угла сердитый полковник.
- Ну того, исторического Кочубея, которого оклеветал перед царём Петром предатель Мазепа, я, допустим, знаю, - скептически произнёс поручик, лихо побивая козырем чужую карту. - А в бывшей Добровольческой армии я с июля месяца прошлого года. До этого по мобилизации служил у красных. Весной девятнадцатого перебежал к атаману Григорьеву под Одессой, когда он поднял восстание против Советов.
- Так вот теперь знайте, господин поручик, - язвительно заговорил, глядя на него, полковник, - что Кочубей - это такой же красный бандит и анархист, как и ваш атаман Григорьев. И обоим им выпала одинаковая участь. И того и другого застрелили свои же.
- Как мне известно, господин полковник, - услышав его последние слова, вскинулся от карт молоденький прапорщик, - Кочубея повесили в Святом Кресте наши?.. После того, как он отказался перейти на сторону Добровольческой армии.
- Всё равно, - устало махнул рукой пожилой полковник. - Сначала его хотели расстрелять свои же, высшее их командование. Кочубей, узнав об этом, бежал и угодил прямо в наши руки.
Максиму Громову надоело слушать болтовню раненых офицеров и, поднявшись, он взял прислоненные к спинке кровати костыли. Правая нога его уже заживала, и, чуть кривясь от боли, он мог всё-таки на неё наступать. Левая же, перебитая осколками в нескольких местах, - всё ещё покоилась в гипсе.
- Покурить решили сходить? - подошёл к нему от окна высокий штабс-капитан корниловец с перебинтованной правой рукой. - Давайте тогда вместе объединимся: у вас руки целые, у меня - ноги. Как раз целый человек набирается, не пропадём.
- Точно, - невесело кивнул Громов, всем телом наваливаясь на костыли и выходя из палаты в коридор.
- Вас, кстати, где это так угораздило, господин подъесаул? - выйдя вслед за Максимом и вытащив на ходу папиросу, спросил общительный штабс-капитан.
- Здесь уже, в Крыму, на фронте за Перекопом, - дав прикурить корниловцу и прикурив сам, угрюмо ответил Максим Громов.
Штабс-капитан жадно затянулся табачным дымом, выпуская его струйками из носа. Проговорил, прищурив глаз от попавшего в него дыма:
- А меня ещё на Кубани зацепило, в бою под Тимошевской. Здорово там нашим большевики навешали. До самого Екатеринодара турнули...
39
Вслед за Лопатиным вернулись домой Громовы. Приехали они не все, из мужиков - один четырнадцатилетний Егорка. Прохор Иванович попал под Новороссийском в плен к красным, вернее сдался сам вместе с толпой таких же как сам бедолаг-стариков, беженцев из донских хуторов и станиц. Об Фёдоре с Максимом не было ни слуху, ни духу: то ли в бою с будёновцами сгинули, то ли в полон попали, то ли в Крым к Врангелю подались - Бог его знает.
Как ни горько было бабам возвращаться в пустой, с заколоченными ставнями и дверью, дом, но Максимовой жене Анфисе было горше вдвойне: умерла у неё на руках во время отступления на Кубань двухгодовалая дочь Христинка. Там и зарыли в снежной степи, кое-как выдолбив в мёрзлом грунте неглубокую могилку.
Но, как говорится: пришла беда - отворяй ворота! Не успели ещё после возвращения как следует пооглядеться в Грушевке, как поповна Евдокия Мироновна, мать Анфисы, остававшаяся в станице, принесла дочери печальную весть: большевики расстреляли отца Евдокима!
- Чем-то не угодил батюшка кровопивцам, - сокрушённо покачивала поповна седой, как будто обсыпанной пеплом, головой, сидя в доме у родственников. - А ведь он как дитё всё одно был, безвредный, покладистый... Бога прогневить боялся.
- Что поделаешь, сваха, видать так ему на роду написано было, - присев рядом и обняв Евдокию Лунь за плечо, вздохнула Матрёна Степановна. - Мои вон тоже неведомо где: старик, ребяты Максим с Фёдором... Ох чижало, свашенька дорогая, чижало. На душе неспокойно.
В тот же вечер, едва управившись по хозяйству, наспех собрали поминки по усопшим. Егор съездил на бричке в соседний хутор Каменнобродский за сватами Бойчевскими, но им было недосуг. Приехала одна Зойка. Младшая дочка Громовых, Улита, давно не видевшая сестру, так и повисла у Зойи на шее. Заметно подросший за последнее время Егор презрительно скривился при виде подобных женских телячьих нежностей. Передразнив Улиту, пошёл на двор распрягать лошадей.
Из боковой спальни выплыла, кормившая грудного ребёнка, Тамара, жена Фёдора. Её старший сынишка, Терентий, забавлялся в горнице с кошкой, подобранной во время отступления на Кубани. Тамара подсела к пригорюнившейся Анфисе, погладив по голове, посоветовала:
- А ты поплачь, поплачь, Анфисушка, освободи душу-то, легче станет.
- Слёз нету, Томка, спеклися все, - простонала в ответ женщина.
Известие о смерти отца доконало её. Потеряв недавно дочурку, Анфиса и без того была не в себе, весь обратный путь до Грушевской не находила себе места. Как же так: её ребёнка, её малюсенькой дочки Христинки больше не было на свете! А может, её и вообще никогда не было? Может, ей это только приснилось в кошмарном сне? Максим, беременность, бабка-повитуха, маленький, пищащий комочек живой плоти, отступление по мёртвой кубанской равнине: снег, метель, выстрелы... И - смерть... Смерть Христины.
Может, действительно всё это сон и она скоро проснётся? Как когда-то в счастливом детстве, когда не было войны, крови, грязи, пошлости, человеческого безумия. Когда были кругом мир и благоденствие. Когда не было слёз и горя.
Но Анфиса не могла теперь выдавить ни единой слезинки, всё выплакала раньше, когда схоронила Христину. Сейчас ей вдруг отчего-то безудержно захотелось смеяться, так и подмывало, словно бес поджучивал. Не в силах сдержаться, Анфиса стремглав выскочила во двор, забежала за кустарник и, не обращая внимания на суетившуюся во дворе, у летней кухоньки, работницу Громовых Дарью Берёзу, истерически, во весь голос захохотала, словно черти её щекотали под мышками.
Дарья удивлённо взглянула в её сторону, осуждающе покачала головой, что-то пошептала чуть слышно. Она недолюбливала Анфису, считая её неряхой и белоручкой. Да и мамашу её не жаловала.
40
В кабинет начальника Севастопольского контрразведывательного пункта Штаба главнокомандующего ВСЮР штабс-капитана Филатова, дробно стуча каблуками, ворвался вестовой юнкер с нашивками дроздовской дивизии на рукаве кителя. Приложив руку к козырьку фуражки, чётко отрапортовал:
- Ваше благородие, прибыл с облавы подъесаул Ермолов.
Едва он закончил говорить, в кабинет, отряхиваясь от капель дождя, вошёл сам Евгений Ермолов. Следом двое юнкеров под руки вели какого-то растрёпанного, с разбитым в кровь лицом, паренька.
- Вот, господин штабс-капитана, поймали большевика, - шагнув к столу, за которым важно восседал Филатов, Ермолов левой рукой (правая, после ранения висела как плеть) бросил на него увесистую пачку каких-то листков, устало кивнул на избитого парня. - На улицах листовки расклеивал. При задержании пытался оказать сопротивление, стрелял несколько раз в юнкеров.
- Так-так, - побарабанил пальцами по столу Филатов, взял одну из лежащих перед ним листовок, стал про себя читать:
'Товарищи, граждане Крыма! - гласило большевицкое воззвание. - Не верьте лживым измышлениям чёрного барона Врангеля и прочих белогвардейских подпевал, что будто бы Красная Армия разбита под Перекопом и далеко отброшена в Северной Таврии, а Киев взять белополяками. Это наглая ложь чувствующих уже приближение своего неминучего конца белогвардейских генералов. Красная Армия успешно отразила все атаки белых полчищ и загнала их обратно за Перекоп. На западе наголову разгромлены войска панской Польши под руководством Пилсудского и взят Киев. Доблестная Первая Конная армия Семёна Михайловича Будённого ведёт дальнейшие успешные действия против белополяков. Не далёк тот день, когда будет взят Перекоп и красное знамя взовьётся над крымскими городами. Дни самодержавного разбойничьего царствования барона Врангеля сочтены! Да здравствует нерушимый боевой союз рабочих, красноармейцев и крымских крестьян! Долой Врангеля и его генералов! Смерть мировой буржуазии!'
- Грязные свиньи, - дочитав листовку, Филатов со злостью разорвал её и бросил в лицо пойманного рабочего паренька. Затем, вскочив с места, подошёл к Ермолову. - Большевицкие террористы узнают всё быстрее нас. Но ничего, подъесаул, мы заставим этого красного выродка сказать кое-что и нам. К примеру, - где у них находится подпольная типография? - Филатов вдруг резко рванулся к схваченному подпольщику.
- Где, я тебя спрашиваю, типография, ну?
- Не знаю, - угнув голову в плечи, буркнул тот тихим, но решительным голосом.
- Где? Отвечай, сволочь, скотина! Где, я тебя спрашиваю, типография? Где взял листовки, отвечай? - захлёбываясь слюной, как бешеная собака, завизжал вдруг штабс-капитан Филатов, и уже не владея собой, мёртвой хваткой схватил парня за грудки. - Кто дал листовки? Где печатный станок? Отвечай! - затряс он изо всей силы подпольщика, потом, оторвавшись, несколько раз с силой ударил его по зубам.
- Отвечай, красная сволочь, не то я с тебя с живого сейчас звёзды начну резать. Ну?.. - Филатов ещё раз крепко ударил паренька в переносицу, и когда тот, обливаясь кровью, грузно повалился навзничь, стал пинать его острыми носками хромовых сапог.
- Мне разрешите идти, господин штабс-капитан? - подал голос до того безучастно следивший за происходящим Ермолов.
Но Филатов, занятый своим делом, даже не обернулся на его голос. Накинувшись на сбитого с ног, изнемогающего от побоев подпольщика, он повторял и повторял, захлёбываясь и всё больше и больше зверея, свой вопрос:
- Где типография, сволочь? Где типография?
Евгений Ермолов, в последний раз брезгливо взглянул на разошедшегося Филатова и, резко повернувшись на каблуках, решительно вышел из кабинета. Юнкера-конвоиры остались в помещении дожидаться конца экзекуции.
На улице тихая и тёплая майская ночь уже рассыпала по чистому небу мириады огненных светлячков-звёзд, составляющих бесконечную и вечную Вселенную. Ещё раз брезгливо передёрнувшись всем телом от неприятных воспоминаний от увиденного в кабинете начальника контрразведки, Ермолов зашагал по пустынной городской улице. Его сгорбленная одинокая фигура выглядела сиротливо среди каменных, уснувших до утра строений. Служба его на сегодня закончилась, и он тоже до утра был свободен.
Нет, не издевательствами и пытками Филатова был поражён и взволнован Ермолов. За год, проведённый в контрразведке, он многое уже повидал в её мрачных стенах и ко многому уже привык. Другое сейчас было на душе у Евгения, - сознание никчёмности всего происходящего. За что он, можно сказать потерял правую руку, которая висит как плеть, без движения? За что все эти страдания и муки народа? Того самого народа, из которого вышел и он сам, Евгений Ермолов... Чего хотят большевики, если они не прекращают своей борьбы вот уже третий год? И как бы их не били, - снова и снова переходят в наступление по всем фронтам! Да и, кажется, в Крыму будет последнее их наступление. Год назад наступающие красные части добровольцы с казаками задержали на реке Северский Донец, потом погнали обратно. Взяли Царицын, Воронеж, Курск, Орёл. Было объявлено о генеральном наступлении на Москву. Деникину помогали все, вся Европа вместе с Северной Америкой слали оружие и снаряжение Добровольческой армии. В Новороссийском порту днём и ночью разгружались транспорты с винтовками, пулемётами, боеприпасами, пушками... Даже мулов своих в орудийных упряжках присылали из-за моря британцы. Танки слали, инструкторов, аэропланы... И вот всё рухнуло, всё провалилось в тартарары. Красным никто не помогал, но они разгромили добровольцев, донцов и кубанцев на Дону и Кубани, сбросили остатки белых войск в Чёрное море в Новороссийске. Разутые, раздетые, голодные, с одними винтовками против английских танков, - большевики загнали Добровольческую армию в Крым - последний клочок русской земли.
Это сам русский народ поднялся на святую борьбу с остатками старой царской России. Это простой русский мужик встал на свой последний и решительный бой. Их ведёт Ленин, интеллигентный человек из обеспеченной порядочной семьи. Что же это такое? Неужели на их стороне правда? А штабс-капитан Филатов, он не понимает, что невозможно сломить стремление русского человека к свободе, что уже не повернуть его вспять. Этот парнишка, которого они сегодня схватили с листовками, отстреливался один от целого отделения вооружённых до зубов юнкеров! Когда у него отняли револьвер, - дрался кулаками, у него больше ничего не было, но он даже безоружный не хотел признавать себя побеждённым. И они его всё равно не победили, юнкера связали ему руки, но не связали его волю к победе и веру в правоту своего дела. Он больше ничего не скажет Филатову, кроме тех двух слов, что уже произнёс: 'Не знаю'...
Ермолов уже видел раньше таких людей: они ничего не говорили на допросах, закусив до крови губу, стойко переносили побои и пытки. Смеялись в лицо своим палачам перед расстрелом. Разве способен кто-нибудь из этих юнкеришек на то, на что способны они? Разве способен на это он сам?.. Нет, не хватит силы воли, терпения, душевных сил. А главное, - нет веры, той веры в правоту и непобедимость своего дела, которая есть у них, у этих простых рабочих парней. Чёрт побери, что же это такое? Что же делать? Как вылезти из затягивающей всё глубже и глубже трясины? Застрелиться, как некогда атаман Каледин? Или, плюнув и забыв обо всём, катиться дальше в трясину, до самого позорного дна, пока есть ещё на это время?..
41
Одним из первых после освобождения красными Грушевской в станицу заявился Пантелей Ушаков. Домашние остолбенели от радости, после слёзных приветствий и ласк с прискорбием сообщили: осенью под Воронежем сгинул куда-то сын Игнат. Однополчане сказывали будто убитый, так что уж и панихиду по нём, сердечном, отслужили. Пантелей тут же обругал их за это неумное поспешанье и сквозь слёзы упрямо заверил:
- Вернётся Игнашка, вот увидите! Он у меня таковский, чтоб почём зря пропадать...
Через пару дней, обжившись, явился Ушаков в правление, или как оно теперь называлось - станичный сельский Совет. Кто-то уже успел укрепить на крыше, вместо казачьего трёхцветного, небольшой, по-видимому перешитый из старой наволочки, красный флажок. В Совете кроме сторожа, седого, ветхого днями деда Матвея Бородулина не было ни единой души.
Дед Матвей несказанно обрадовался неожиданному посетителю: принялся сетовать на свою судьбину:
- Вишь ты, служивый, - помирать мне пора, а они, начальство-то станичное, в сторожа меня охмурило. Ну какой из меня, к едрёне фене, сторож? Одной ногой в могиле стою, сам видишь... Так нет жа, ещё по сувместительству, - в секретари поверстали. А какой из меня секретарь? Вон, песок изо всех мест сыпется... Писать кое-как, да читать по складам умею - вот и вся моя премудрость. Покойный папаша, царство ему небесное, помню, кнута не жалел, в церковноприходскую школу меня гоняя.
- Не тужи, дед, заменят, - пообещал Пантелей Ушаков. - Вот повозвертается народ с войны и сменит тебя молодёжь, а покель, дед, не обессудь, - пришлёпни печать у бумаге, что прибыл я по ранению, в чистую отпущенный из нашей красной конницы, чтоб ей ни дна ни покрышки не було! Ставь, старик, печать.
- Ушаков, значит, - нацепив на нос старые очки с потрескавшимися стёклами, подслеповатый Матвей Бородулин повертел в руках Пантелеевы бумаги. - Слыхал, слыхал про таких, справные хозяева... Под чистую уволенный, значится... Слышь, Пантелей Григорьевич, - поднял он вдруг глаза на Ушакова, заискивающе заулыбался, - а мож ты заместо меня в писарях походишь? Ведь ты помоложе меня будешь, попроворнее. А куда уж мне, старику, на должности состоять! К тому же, не плотют ничего, товарищи... Комедь одна да и только... А атаманом у нас теперь знаешь кто, председателем то есть? Тимошка-дурачок, деда Никифора внук, которого из новочеркасской гимназии за неуспеваемость попёрли!.. Прежний атаман наш, Дмитрий Кузьмич Ермолов, в гробу, небось, переворачивается на энту комедь глядючи. Вот то атаман был, так атаман. Тигра!.. Жаль, шлёпнули его, болезного, краснопузые товарищи в восемнадцатом, когда власть к рукам прибирали. Кацапа какого-то, мужика с того краю станицы председателем Совету поставили. Так сам знаешь, мил человек, дело какое: снова о ту пору беляк поднапёр, да германец окаянный примёлся. Я тогда уже писарем в станичном Совете состоял, секретарём, во как!.. Молодым-то дуракам что: вскочил на коника и был таков. А меня за энто самое дело беляки до кровавых рубцов высекли, так что чуть Богу душу не отдал дед Матвей. Вот, казак, и опасаюсь я: вдруг опять, не приведи Господь, - какая перемена власти? А то ить и своей смертушкой помереть не дадут деду.
В ответ Пантелей только замахал руками, затряс, как помелом, бородой.
- Что ты, что ты, дед, Господь с тобой! Секретарствуй уж сам как ни то, - я на такие дела не пригодный. Рылом в писаря не вышел по кабинетам шаровары протирать... А насчёт власти, дедусь, не соблазняйся: по всем статьям кадетам уже не вернуться, всыпали им красные москали по первое число. В Чёрном море зараз купаются - топорами на дно... Казаков, конечно, наших жалко, которые дуриком за беляками попёрли, брехни господ атаманов наслухались, да ничего не попишешь, - не надоть было самим на рожон лезть. Расея, она ведь, брат, - ого-го!.. Скачи от моря до моря, - табаку в кисете не хватит. А Сибирь с тунгусами? А Туркестан с киргиз-кайсаками? А Царство Польское с Чухнёю? А Кавказ?.. Не-е, дед, зазря казаки москалей рассердили. Плёткой, слышь, вобуха не перешибёшь!
Распрощавшись с дедом Матвеем, Ушаков сунул документы за пазуху и вышел из правления на двор. Станица ещё хранила следы недавнего, прокатившегося по ней, жестокого боя. На плацу во многих местах зловеще зияли воронки от разорвавшихся артиллерийских снарядов, кое-где были повалены плетни, выбиты в хатах стёкла. В дальнем конце плаца, в канаве, застряла тавричанская тачанка со сломанной передней осью и прошитым пулемётной очередью кузовом. На нём белой краской было крупно выведено: 'Смерть вражине Деникину!' Рядом кровянели жирно наляпанные краской серп и молот. Два полуразложившихся конских трупа, запутавшиеся в постромках, распространяли кругом нестерпимое зловоние. Под яркими лучами уже по-весеннему светившего солнца с крыш срывалась дружная капель. Снег под ногами, мокрый, перемешанный с грязью, неприятно чавкал под ногами, комьями прилипал к подошвам.
'Весна значится', - подумал Ушаков и, ещё раз по-хозяйски взглянув на сиротливо приютившуюся на плацу тачанку, поспешил домой. Нужно было, пока никто не опередил, переправить её к себе во двор и отремонтировать. Запасливый казак был Пантелей Ушаков, не упускал свою выгоду.
Вслед за Ушаковым стали возвращаться и другие грушевцы: кто из отступления, кто с красного фронта, кто из госпиталя. Из отступления приезжали злые, исхудавшие за время странствий, в каких-то драных, завшивевших лохмотьях. Не скупясь, живописно описывали ужасы своего зимнего пути через гиблые сальские степи к Екатеринодару. Наголову разбитые на Маныче, не удержались добровольцы с казаками и на Кубани, валом повалили к Новороссийску или на юг, в горы. Многотысячные обозы донских беженцев беспомощно заметались меж двух огней, не зная куда податься. Сотнями мёрли люди и лошади от голода, холода и болезней. Погибали от артиллерийских обстрелов и атак будёновской конницы. Многие грушевцы не вернулись из этого бесславного зимнего отступления...
42
Герасим Крутогоров, развалясь в позе подгулявшего повесы, лениво потягивал из бокала тонкого стекла шампанское в уютном ресторанчике на первом этаже казино мадам Чаликиди. Это заведение, располагавшееся в сравнительно глухом уголке центральной части Севастополя, считалось самым лучшим из всех подобных заведений и потому каждодневно привлекало к себе внимание десятков, а то и сотен посетителей. Здесь было всё, начиная от отечественных карт, рулетки и бильярда, до экзотических тараканьих бегов, петушиных и собачьих боёв, устраиваемых китайцами, и даже жестоких поединков без правил, которые тоже практиковали заезжие азиаты. Здесь можно было купить и сбыть с рук всё, начиная от всяких грошовых безделушек и дешёвых украшений, до фамильных драгоценностей, недвижимости в Севастополе, фабрик, заводов и поместий за рубежом. Здесь совершались и копеечные сделки, за которые расплачивались ничего не стоящими уже керенками, которые носили чуть ли не мешками - так низко они ценились, - и крупные махинации известных денежных воротил с миллионными банковскими чеками и наличными пачками самых высокосортных по курсу европейских и заокеанских валют. В ресторане здесь постоянно развлекал посетителей шумный цыганский хор, в перерывах выступали с ариями и романсами былые петербургские знаменитости, блистательные поэты и куплетисты. Для любителей интима существовали отдельные кабинеты с недорогими девицами, для людей высшего общества приберегались опустившиеся аристократки. Одним словом, каждый мог найти здесь занятие себе по душе.
Потому-то здесь и сидел сейчас уроженец станицы Грушевской, природный донской казак Герасим Моисеевич Крутогоров. Ловкий жулик с дореволюционным стажем, давно дезертировавший из Донской белоказачьей армии. Кто он сейчас, - Герасим и сам ещё толком не знал. Во всяком случае, у него были деньги и свобода, что Крутогоров ценил превыше всего на свете. На остальное ему было решительно наплевать.
На сцене в это время выступала певица. Чем-то она напомнила Герасиму ту ростовскую актрису Августу Миклашевскую, из-за которой они как-то с дружком Захаркой Пивоваровым подрались с пьяными деникинскими офицерами в одном из городских ресторанов. Захар сидит напротив, потягивая из бокала кислое шампанское, в которое для крепости добавил водки, смотрит, раскрыв рот, на симпатичную ресторанную певичку.
Герасиму Крутогорову почему-то вспоминается последнее, неудачное дело в Ростове-на-Дону - налёт на лавку татарина-зеленщика на Старом базаре. Засыпались они с Захаркой Пивоваровым, и лежать бы им там, рядышком, изрешечёнными пулями 'фараонов', если бы неожиданно не помог тот же самый зеленщик, которого они хотели ограбить. Он не только спасся сам, но и Герасима вывел через запасной потаённый ход. Пивоваров, правда, прорвался сам, после уже разыскал Крутогорова и татарина... Как вскре выяснилось: большевиком был этот татарин. Следили за ним давно деникинские контрразведчики: Герасима с Пивоваровым приняли за пришедших на явку подпольщиков. Еле ушли тогда от стрельбы и погони. Деваться Крутогорову было некуда, к тому же саднил, задетый пулей во время перестрелки на Старом базаре, бок. И Герасим решил остаться с зеленщиком. Захар Пивоваров тоже был не против. Звали татарина Бакир Айтуганов, а по подпольной большевицкой кличке - всё тот же 'Зеленщик'.
- Ого, я и не знал, что и у вас, у политических, тоже клички имеются, - весело подмигнул татарину Крутогоров. - Значит, будем знакомы: ты Зеленщик, ну а я Байбак, так меня ростовская шпана кличет. Тоже, как и все ваши - круглый пролетарий. Хотя в станице батя - царство ему небесное - наипервейшим богачом был. Во как бывает.
- Бывает, шайтан, - согласно кивнул бритой до блеска, круглой головой татарин. - Вон до революция бул на Москве купца Морозов - сам на революция дэньгу давал. Кароший купца, хоть дурак!
Поселились Герасим и Пивоваров с Зеленщиком в глухом тёмном переулке в армянской Нахичевани у одного подпольщика по фамилии Гайдин. Большевики решили использовать богатый опыт двух налётчиков в своих многочисленных 'эксах', то есть экспроприациях денег у богатых беженцев их Центральной России. Герасим с Пивоваровым согласились, им, в принципе, было всё равно на кого работать, лишь бы заниматься любимым делом. А проценты после каждого удачного налёта на банк или квартиру знатного петербуржского фабриканта или заводчика большевики платили исправно и довольно щедро. К тому же, всегда прикрывали налётчиков во время проведения экспроприации. Герасим Крутогоров собрал своих бывших дружков, кто ещё оставался в городе и не загремел в каталажку, в том числе Петьку Синицу, и с азартом принялся за дело.
Однажды, в одном из ростовских парков, Крутогоров снова повстречал Августу Миклашевскую. Герасим сразу же её узнал, потому как всё время о ней думал после памятного происшествия в ресторации. Приблизившись к певице с широкой улыбкой, первый поздоровался и принялся горячо извиняться за тот нелепый инцидент во время её выступления.
- Вас что, выгнали за это из армии? - Августа удивлённо окинула взглядом его фигуру, облачённую в приличный гражданский костюм.
- С чего вы взяли, мадам? - удивился в свою очередь Герасим. Тем более, что из армии его никто не выгонял, а наоборот, - он дезертировал по собственному желанию.
- Но вы же, если я не ошибаюсь, были тогда в военной форме, - напомнила Миклашевская.
- Ах да... - вспомнил Герасим и немного помялся... - Видите ли, я служу в таком подразделении, о котором вслух предпочитают не говорить! - и сделал многозначительное лицо.
- Понятно, - кивнула головой артистка. - Ну, прощайте, мне туда, - указала она в сторону трамвайной остановки на углу Большой Саловой и Богатяновской.
- Вы продолжаете петь в том ресторане, где мы впервые встретились? - поспешно спросил Герасим.
- Да, по вечерам. Приходите, если будет такое желание.
- Приду...
Так Герасим с Пивоваровым и жили на подпольной квартире большевиков, пока у первого не затянулась рана в боку. Потом, когда у приятелей завелись немалые деньги, они сняли отдельную квартиру на Богатяновке, поближе к дому Августы Миклашевской. После наиболее удачных эксов, отдав положенную часть Зеленщику, который был теперь руководителем их подпольной ячейки, Крутогоров с дружками: Захаром Пивоваровым и Петром Синицей, - неизменно закатывались в ресторацию, где по вечерам выступала Августа Миклашевская.
В Ростове, между тем, ужесточила свою деятельность контрразведка, погиб во время провала одной из явочных квартир в Затемерницком поселении руководитель подпольной большевицкой организации города Денис Зуев. Герасим Крутогоров свёл тесное знакомство с его заместительницей, видной городской большевичкой, отбывшей до революции царскую каторгу на Сахалине, Агнессой Гольдфарб, которая оказалась очень деятельной и боевой. Она-то и предложила Герасиму новое дело. Экспроприации пока решено было прекратить. Теперь Герасим стал добывать не только деньги, но и ценные сведения о противнике и передавать их подпольщикам. За немалое вознаграждение, естественно...
Всё это как воочию всплыло в памяти Герасима, пока он слушал голос смазливой ресторанной певички, чем-то напоминавшей ростовскую актрису Августу Миклашевскую. Ростов, занятый теперь большевиками, остался далеко на востоке. Он - в Крыму, в нескучном заведении мадам Чаликиди - то ли гречанки, то ли просто носившей греческую фамилию по мужу. На Герасиме дорогой чёрный костюм, купленный по случаю на рынке, на шее модный галстук-бабочка, в кармане номерок от гардероба, где висит роскошный французский макинтош, снятый недавно, в тёмном глухом переулке, с какого-то подгулявшего буржуя. На пальцах - изумрудные перстни и разной величины золотые кольца. На голове безукоризненно прилизанный пробор. Крутогоров носит небольшие, аккуратно подстриженные щёточкой, усики. Ни дать, ни взять - какой-нибудь финансовый или банковский делец с запада или, по меньшей мере, бывший владелец какого-нибудь конфискованного большевиками завода или фабрики.
Герасим любил рекламу и маскарад, и всегда появлялся на улицах Севастополя в самых разных костюмах и одеяниях. Почти каждую неделю перекрашивал волосы, купив у одного знакомого армянина из Одессы дюжину флаконов контрабандной, всех цветов и оттенков, краски. Герасиму положительно всё это было к лицу, он был актёр от природы и даже знаменитый ростовский щипач Васька Бессмертный - его кумир и наставник в воровском деле - говорил в своё время, что Байбака хоть в 'англицскую' королеву обряди, - никто и не усомнится, что он не родился ею! Он же, Васька Бессмертный, старательно и скрупулёзно обучал Крутогорова карточному мошенничеству, сделав из него превосходного профессионального шулера, или как это называется в воровском мире - 'каталу'.
Потому-то и был сейчас Крутогоров с краплёной колодой карт в кармане в казино мадам Чаликиди. Главная роль здесь, как и во всех подобных ситуациях полностью принадлежит Герасиму. Сейчас он спокойно сидит в ресторанчике и, вальяжно прихлёбывая из тонкого хрустального бокала дорогое шампанское, терпеливо дожидается свою напарницу по игре, местную севастопольскую воровку, еврейку Риву Шульман. Здесь бывшие ростовские налётчики, гастролирующие теперь по врангелевскому Крыму, решили разыграть свой очередной шулерский спектакль. Он сулил шайке огромный навар, и Герасим не сомневался в успехе задуманной афёры.
Ещё раз отхлебнув шампанского, Герасим вытащил из кармана золотые, на цепочке, часы. Было уже двадцать минут десятого, а Рива Шульман должна была подойти к девяти. 'А вдруг её замели и зараз лягавые примчатся за мной? - шевельнулась в голове Герасима тревожная, щемящая сердце мысль. - Но нет, живым не дамся!' - потрогал он лежавший во внутреннем кармане пиджака револьвер и успокоился. В боковом кармане находилась небольшая круглая граната, похожая на лимон, в другом - ещё одна, такая же. За брючным ремнём на спине - второй револьвер. В общем, он был вооружён до зубов и мог отбить любое нападение врангелевской уголовной полиции.
Наконец, в полдесятого появилась раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Рива. Подойдя к столику и поздоровавшись с Крутогоровым как со старым знакомым, присела на свободный стул.
- Ну что, Рива? Почему так долго? - тревожно впился в неё взглядом Герасим.
- Ничего. Привязался какой-то подозрительным тип, скорее всего полицейская ищейка, - тихо сообщила Рива Шульман, торопливо наливая себе полный бокал шампанского и выпивая его залпом. - Пришлось покружить его по кварталам, еле отвязалась у почтамта, наняв извозчика.
- Адрес, надеюсь, назвала не этот? - вопросительно глянул на неё главарь шайки.
- Что я дура, что ли, Герасим? - обиделась красивая Рива. - Вышла за три квартала от казино и прошла ещё до перекрёстка в обратную сторону. После кружным путём вернулась сюда.
- Молодец, девка! - похвалил сообщницу Крутогоров и предупредительно налил ей второй бокал. - Как там твой контрразведчик, с которым ты закрутила шашни на прошлой неделе? Ничего не заподозрил?
- Нет. Я работаю чисто, ты же меня знаешь, Герасим. Комар носу не подточит, - похвасталась весёлая Рива. - Он последнее время не в духе, не верит в благополучный исход белого движения, ругает Врангеля, а особенно Деникина...
- Как поживает штабс-капитан Филатов? - нетерпеливо перебил её Крутогоров.
- Евгений говорит, что Филатов лютует, уже самолично пытает арестованных, - охотно ответила Рива Шульман. - Накинулся ни с того, ни с сего на паренька-подпольщика, которого во время облавы схватили люди Евгения. Он вечером в Матросской слободе большевицкие прокламации расклеивал. Так штабс-капитан Филатов стал его жестоко избивать в присутствии Евгения Ермолова. Требовал сообщить, где подпольщики прячут типографию. Задержанный ничего не сказал, и штабс-капитан совсем потерял голову... - Рива, утолив первую жажду, второй бокал шампанского только пригубила и поставила обратно.
- Зараз переходим к самому главному, - заговорил Герасим Крутогоров, подавая знак Захару Пивоварову, чтобы подвинулся ближе. Рива сделала то же самое, не дожидаясь особого приглашения. Таинственно шепнула сообщникам:
- Он здесь, в казино, мне уже сообщили... Малость посидим тут, покалякаем и похряем в игорный зал. Я тебе, Байбак, его покажу. Подполковник интендантской службы из штаба генерала Барбовича, при деньгах. Проездом с врангелевского фронта в Константинополь, к союзному командованию. Заядлый картёжник.
На эстраде вдруг появился цветастый, будто клумба весенних тюльпанов, шумный цыганский хор и грянул старинный русский городской романс. Рива Шульман заговорила громче:
- Действуем, как и договорились загодя. Шнырь начинает игру с подполковником и спускает ему всё, до нитки. Потом подключаешься ты, Байбак, и разделываешь врангелевца под орех. Думаю, объяснять не треба, как это делается... В конце я срываю весь банк и быстро сматываюсь из казино. Всё. Подполковник остаётся голым и к тебе, Байбак, - никаких претензий. Ты и сам уходишь без копейки.
- Всё ясно, - кивнул головой понятливый Захар Пивоваров. - Идём в зал?
В полутёмном игорном зале Рива, прижавшись на минуту к Герасиму, незаметно кивнула на столик у стены, горячо шепнула на ухо:
- Вон он, за крайним столиком справа, в пенсне рядом с бородатым купчиной.
Затем быстро отпрянула от него и прошла вглубь зала. Герасим подозвал Пивоварова, перекинулся с ним парой слов и подошёл к стойке бара. Захар решительно направился к столику под зелёным сукном, за которым играл в карты нужный ему подполковник из штаба Барбовича, там как раз не хватало одного понтёра. Элегантно представившись ему и ещё двум, сидевшим рядом с ним картёжникам, присоединился к партии. Игра шла в 'Двадцать одно'. Пивоваров сразу же продул подполковнику, бывшему банкомётом, около сотни рублей, безрассудно поставив на весь банк. Затем, немного выиграв, снова ударил по банку и опять опростоволосился. Глаза присутствующих и подполковника в том числе загорелись алчным огнём при виде такого богатого и явно неумелого игрока. А Захар снова бил по банку, выигрывал и тут же всё спускал, как и договаривались с Крутогоровым. Наконец, Пивоваров, похлопав по карманам, нервно рассмеялся и встал из-за стола. Игроки, привычные ко всему, проводили его удаляющуюся вглубь зала сгорбленную фигуру равнодушными взглядами. Здесь видели и не такое.
Опустевшее после ухода Пивоварова место незаметно занял Крутогоров. Поначалу он так же как Захар выигрывал и проигрывал мелкие суммы. Когда в его руки попала колода, Герасим неуловимым для чужого глаза движением ловко подменил её на свою, краплёную. Никто из присутствующих совершенно ничего не заметил и Герасим, облегчённо вздохнув про себя, начал играть по своему усмотрению. Во-первых, нужно было вытеснить из игры двух понтеров, чтобы потом, без помех, по быстрому разделаться с подполковником. Так он и сделал, когда, закончив банковать, передал карты рядом сидящему бородатому купцу, один из игроков с кислой миной поднялся из-за стола. Так же Герасим поступил и с бородатым купцом-банкомётом. Дав ему набрать внушительную сумму в пятьсот рублей, - ударил вдруг по всему банку и загрёб себе кучу денег. Лишь подполковнику дал 'отстучать' с огромной по тем временам суммой в тысячу рублей,. Игра разгоралась с новой силой и страшный азарт алчно поедал игроков изнутри. Руки очкастого подполковника мелко затрепетали, как осенние листья на ветках дерева под сильным ветром. Через полчаса сумасшедшей игры врангелевец встал из-за стола без копейки в кармане и, охрипшим от волнения, дребезжащим голосом попросив подождать несколько минут, принёс из своей комнаты, которую снимал здесь же, при казино, ещё денег.
Герасим, набрав в банке уже больше тысячи рублей, объявил о том, что не будет 'стучать' пока его банк не иссякнет. Ещё через час этого карточного безумия вокруг их столика, бросив свою игру, собралось почти всё казино. В банке у Крутогорова было уже около трёх тысяч. Подполковник с горящими бешеным огнём глазами, расстёгнутый и лохматый, вдруг на что-то решившись, отчаянно ударил на полбанка. Герасим, чтобы ещё глубже втянуть его в азарт игры, с умыслом поддался. Подполковник, чуть не подпрыгнув от радости, жадно загрёб полторы тысячи рублей, но в ту же минуту, ударив на весь банк, с досадой швырнул эти деньги обратно. Потом, уже не владея собой, снова в отчаянии и дикой решительности, ударил на банк и опять, чуть не взвыв от досады, проиграл.
Смотреть за их игрой прибежали даже посетители и прислуга с первого этажа. Кое-кто с соседних столиков присоединялся к ним, и Крутогоров давал им немного выиграть, чтобы не возбуждать подозрений. Он с готовностью шёл на это, твёрдо зная, что через каких-нибудь четверть часа все они встанут из-за столика с пустыми карманами. Герасим дал всё же, чтобы не возбуждать подозрений, выиграть по тысчёнке подполковнику и ещё одному из вновь появившихся игроков. И снова метал и метал карты, и всё сыпались и сыпались перед ним измятые деникинские 'колокольчики' и старые надёжные как иностранная валюта николаевки, а также донские ассигнации. Не принимались только украинские гривны, советские рубли и махновские 'гроши', которые начал штамповать на старых царских марках Нестор Иванович Махно в Гуляйполе или, как оно теперь называлось - в Махнограде. Деньги уже начинали валиться со стола на пол и Крутогоров жменями распихал половину балка по карманам.
К двум часам ночи, когда казино уже наполовину опустело, подполковник, проиграв Крутогорову последнюю тысячу рублей из ста пятидесяти, находившихся в его распоряжении казённых денег, положил на зелёное, затёртое картами сукно стола кобуру с револьвером. Герасим выиграл и револьвер, и подполковник, сразу вдруг поникнув всем телом, попросил пистолет обратно - застрелиться...
43
Прослышав от забегавших то и дело в правление станичников о приезде Кузьмы Лопатина - нового председателя сельсовета, дед Матвей несказанно обрадовался и, бросив все дела, тут же поспешил через всю станицу к его дому. В огороде возилась, бороня граблями вскопанный чернозём, мать Кузьмы Варвара Алексеевна, сноха Зоя сгребала в кучи прошлогодний бурьян, подсолнечные будылья, всякий мусор.
Даже не взглянув в их сторону и не поздоровавшись, дед Матвей птицей влетел во двор, поводил глазами по сторонам, заметил распахнутую дверь конюшни. Так и есть! Под навесом Кузьма обтёсывал топором стропило - собирался чинить крышу. На плетне, как воробьи, примостились соседские ребятишки, восторженно следили за его работой.
- Кузьма Денисыч, родимый, выручай! - со слезами бросился к нему, трясущийся от нетерпения, дед Матвей. - Ослобони, заступник, не дай пропасть старому дураку, поимей милость...
- Что? Что случилось, деда? - побледнев, бросил работу Лопатин. Кинулся опрометью к старику, чтобы защитить его от невидимой опасности.
Соседские ребята в страхе сыпанули с плетня, им показалось, что дядька Кузьма бьёт деда Матвея.
- А-а-а, убили... Дедку зарезали! - заверещали они дурными голосами и рванули со всех ног в огороды.
Во двор вбежали, отряхивая перепачканные землёй руки, Варвара Алексеевна, следом - встревоженная Зойка. Зная вспыльчивый, неугомонный нрав своего супруга, она мелко крестилась на ходу, готовая к самому худшему.
Столь внушительная аудитория, а наипаче полбутылки доброго первача, выкушанные дома за завтраком, придали деду Матвею новых сил и вдохновения. Он театрально бухнулся на колени и заголосил с ещё большим воодушевлением:
- Ослобони, помилуй, Кузьма Денисыч! Увесь век свой остатний Богу на тебя буду молиться, каждое воскресенье свечку буду тебе в церкви ставить...
- Да постой ты, дед, что за чушь? - не на шутку разозлился наконец Кузьма. Недоуменно уставился на Матвея Бородулина. - Чего тебе надо от меня, говори толком, балаболка чёртова?
- Избавь от секретарства, родимый, - вновь заплакал и притворно запричитал дед Матвей. - Ослобони, ненаглядный, век не позабуду твоей милости! Забери печать энту проклятущую, каинову - прости, Господи, что скажешь! - да ключи усе, кои есть у меня зараз: тута и от сейфу, и от управы, и от тигулёвки... Слух прошёл, слышь, что тебя заместо Тимошки-дурачка атаманом, тьфу то есть, - председателем, назначили. Ага?
- Фу ты чёрт - и всего-то! - облегчённо вздохнул Кузьма, сел на перевёрнутую вверх дном цибарку и безудержно захохотал, хлопая себя ладонями по ляжкам. - Ну ты, дед, и спужал меня, ей бо. Я-то, грешным делом, подумал, что за тобой черти с рогатинами гонятся. За винтарём в хату бечь собирался.
- Хуже, Кузьма Денисыч. Рогатых хоть перекрестить можно - сгинут, а власть энта жидовская... - завёлся было опять старик, но Кузьма решительно его остановил.
- Будя, дедусь. Ша! Я теперь председатель станицы, верное слово... Печать с ключами покель прибери, не гоже так-то. Иди в правлению к бывшему председателю, готовьте дела на сдачу, - завтра принимать буду. По всей форме чтоб... Гроши в кассе обретаются?
- Какой там, - безнадёжно махнул тяжёлой связкой ключей дед Матвей, - ни шиша нетути, хоть шаром покати. Белые, как драпали из станицы, усе в Новороссийск вывезли, до остатней копейки.
- Ладно, переживём, - сухо заметил Лопатин.
Когда за стариком Бородулиным захлопнулась калитка, к Кузьме подошла, всхлипывающая на ходу, мать Варвара Алексеевна. Она слышала весь разговор, стоя у плетня, и не сдерживала эмоций.
- Сынок, ты что удумал-то? Куда метишь - в председатели? Бог с тобой, не слыхал, что третьего дня на хутор Большой Лог банда какая-то налетела. Продотрядников, которые зерно у казаков выгребали, всех порешили, комбед плетюганами разогнали, а председателя сельсовета в колодце утопили. Отпредседательствовался, Иуда! Казаков чуть ли не живьём ел, люди сказывали.
- Ничего, мать, я не из пужливых, - весело глянул на неё Лопатин. - Да и казаков есть не собираюсь, они не скусные. Баб ещё куда ни шло...
В хате Кузьма достал с полатей принесённую с фронта винтовку, нацепил родительскую шашку и захромал, опираясь на костыль, по станице. В связи с предостережением матери, решил Лопатин попроведать кое-кого из красных фронтовиков, покумекать насчёт дежурства в ночное время. А то и впрямь налетит, не ровен час, из степи какая-нибудь банда, застанет казаков врасплох, возьмёт всех голыми руками.
Фронтовиков по дворам было уже достаточно, но огнестрельное оружие имели единицы: не так давно в Грушевскую наведался отряд чоновцев, - командир под страхом расстрела велел станичникам сдать всё имеющиеся на руках винтовки и пистолеты. Оружие осталось только у начальника милиции и у нескольких милиционеров.
Услыхав о том, что в станице есть начальник милиции, Кузьма заинтересовался и принялся расспрашивать о нём подробнее. Никто толком ничего не знал. Говорили, что точно - есть какой-то военный, не грушевец и даже не казак, живёт постояльцем у Фроловых.
Кузьма Лопатин решительно направился к их дому. В хате кроме повзрослевшей Анны Фроловой, которую Кузьма помнил ещё сопливой девчонкой, и постояльца, больше никого не было. Бабка Манефа, видать, пошла в церкву на противоположный край станицы. Хозяин давно помер, остальные - кто где. Кто ещё не вернулся из отступления, кто и не вернётся уже никогда, упокоенный в сырой земле.
Начальник милиции был очень молод, коренаст, с подкрученными кверху будёновскими усами, одет в красные гусарские галифе, в защитного цвета гимнастёрку с малиновыми застёжками-петлицами на груди. Поднявшись из-за кухонного стола, он пригласил Лопатина вечерять.
- Благодарствую, уже повечерял дома, - соврал Кузьма. Сняв с плеча винтовку, поставил в угол, представился: - Новый председатель станичного Совета Лопатин. А вы кто будете?
- Участковый уполномоченный Степан Биндюков, - проговорил военный. Подойдя к Лопатину, протянул руку. - Будем знакомы.
- Конечно! Об чём разговор? - Биндюков вытащил из нагрудного кармана гимнастёрки сложенную вчетверо бумагу и решительно протянул Лопатину. - Вот мой мандат, товарищ председатель Совета. Я понимаю...
- Что вы... Пустое. Простые формальности, - поспешил заверить его Кузьма. Развернул бумагу, пробежал глазами по строчкам.
Хозяйка Анна Фролова застыла на пороге с дымящимся чугунком в руках.
- Вечерять-то будете, Степан Назарович? Простынет чай всё.
- Погоди малость, Анюта, я сейчас, - быстро ответил Биндюков, взглянул выжидательно на Лопатина.
- Не с наших знать краёв будете? - возвращая бумагу, спросил Кузьма.
- Так точно. Тамбовский я, задержался в Новочеркасске по ранению. После выздоровления направлен сюда, - сухо сообщил оперуполномоченный.
- Ну так и я из госпиталя, - вторил ему Лопатин.
- Нога? - кивнул на костыль Биндюков.
- Она, стерва.
- Степан Назарович, вечерять?.. - вновь робко подала голос Анна. - Вот и дядя Кузьма заодно б с нами... Я и бутылочку припасла.
- Что ты будешь делать с бабой? - ласково глянул на неё Степан Биндюков, перевёл взгляд на Лопатина. - Садись что ли, Кузьма, коль такое дело. Выпьем, поговорим по душам... Ну-у народ - бабы...
Лопатин на этот раз отказываться не стал, присел к столу. Понимающе подмигнул Степану.
- Анька хозяйка справная, не чета некоторым! И напоит, и накормит...
- А как ты думал, дядька Кузьма, - поиграла глазами собирающая на стол Анна. - Кто ж ещё об вас, горемыках раненых, позаботится?
- И то верно, соседка, больше некому, - ухмыльнулся Кузьма.
Выпили. Плотно закусили вареной картошкой, салом, солёной капустой и огурцами, мочёными яблоками, - что удалось Анне отыскать в опустошённом белыми леднике.
Лопатин после пропущенного стаканчика подобрел, дружески похлопал Степана по плечу, пустился в воспоминания:
- Ты ноне, товарищ Биндюков, есть начальник нашей грушевской народной милиции, - мой первейший помощник и, можно сказать, правая рука... А мой батя, царство ему небесное, в восемнадцатом тожеть станичной милицией заправлял. Самообороной... Крутогоровы, мать их... куркули местные, с бандою налетели, - порубали батю-то. Да... За власть Советов, так у песне поётся, что ли?
- Я тебя понимаю и сочувствую от всей души, товарищ председатель, - вздохнул, разливая по стаканам самогонку, оперуполномоченный Биндюков. - Крепись, брат, революция требует жертв! Кстати, ты не коммунист?
- Нет, беспартейный, - мотнул головой Лопатин. Взял поданый Степаном стакан самогонки, задумчиво повертел перед глазами.
- Ты, уполномоченный, случаем не знаешь, что там у Большом Логу за банда объявилась? К нам не пожалуют? А то ведь, почитай, окромя нас двох, да милиционеров твоих станицу и оборонять некому будет.
- Не совсем так, товарищ председатель, человек семь станичных коммунистов есть. Добровольцы, на горе поочерёдно дежурят. - Биндюков вдруг закашлял, схватился рукой за грудь. - А милиционеры наши в составе сводного новочеркасского эскадрона все подались в хутор Большой Лог, на ту банду, - скороговоркой докончил он, морщась от боли. - Вишь ты, Лопатин, захворал я чтой-то... Рана старая открылася, спасу нет.
- Прилёг бы, Стёпа, - соболезнующее глянула на постояльца Анна. - Я тебе повязки заменю, да отваром травным, что бабка Дуся передала, полечу. Глядишь, полегчает от трав-то, дело верное: наши деды с бабками с покон веку ими врачевались... Доходишь ведь на глазах, страсть!
- И то верно, лечись, Степан, отдыхай, - поспешно встал с места Лопатин. - А я по станице пройдусь, караульщиков твоих спроведаю. Бывай!
- Интересный казак, - задумчиво проговорил Биндюков, когда за Кузьмой закрылась дверь. - С оружием с фронта?.. Хоть и председатель, а что-то не то...
- Брось, Стёпа, об том, - пустое болтаешь, - проворно стеля постель сожителю, убеждённо заговорила Анна. - Кузьма всю жизнь у красных, изранетый весь, порубанный... Мой батька, да братец Николка дюже зуб на него имели: попадись им в руки, - живьём бы у землю зарыли!
- Беляки? - Биндюков, скрипя половицами, прошёл в горницу, где хозяйка стелила постель. Не стесняясь её, привычно принялся раздеваться.
- Что пытаешь? Будто не знаешь, Стёпа, что у нас все казаки у белых были, - ответила Анна. - Брата Николу убили, а батька в отступлении захворал. Люди сказывали, - на Кубани.
- Жалко?
- А то нет. Свои, чай, не чужие, родитель да братец-то.