Малов-Бойчевский Павел Георгиевич : другие произведения.

Часть пятая. Махно

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  Часть пятая.
  МАХНО
  
   44
  Рассеялись по бескрайним, покрытым ещё кое-где весенней робкой зеленью, степям Северной Таврии отряды былой, "великой и непобедимой", армии батьки Махно. Громили их по одному красные конники Котовского, беспощадно рубили хлопцам их буйные головы. Искали самого неуловимого батьку. Махно, как лиса, петлял след, бросался то вправо, то влево, то вдруг круто поворачивал и с налета захватывал только что оставленное село. Логику его движения невозможно было понять, а тем более устроить ему засаду. Сегодня, к примеру, Махно ночевал в Конских Раздорах, а назавтра, глядишь, был уже в Гуляйполе и рубал на площади головы захваченным коммунистам и продотрядникам.
  Выгребателей повстанцы не любили больше всего, уничтожали при случае безжалостно, рубили всех - под корень, чтоб другим неповадно было зариться на мужицкий, политый потом и кровью, хлебушек... В каком-то селе наткнулись на продотряд незаможников... Грушевец Василий Дубов, с восемнадцатого года служивший у батьки, потерял уже счёт этим малороссийским сёлам, путался в замысловатых названиях.
  На околице вспыхнул жестокий скоротечный бой. Местные мужики с готовностью помогли махновцам расправиться с ненавистными выгребателями. Кололи их вилами, рубили косами и топорами, били дрекольем. Кое-кто из бывших фронтовиков, достав с полатей припрятанную трёхлинейку, стрелял по красным из-за плетней и сараев. Комиссара в кожаной тужурке и крагах, избитого в кровь, еще живого, привязали за ноги к задку тачанки и вскачь провезли по всему селу. На площади, возле церкви, прикончили прикладами, вспороли шашкой живот и набили пшеницей, а в рот натолкали ссохшейся земли.
  Василий Дубов, принимавший деятельное участие в расправе над продотрядниками, срезал одного метким выстрелом из карабина. Другой, узкоглазый китаец, чуть не прихлопнул самого Василия, пальнув в него из-за саней из старенькой австрийской винтовки. Если бы не вёшенский казак Семён Похвальков, наскочивший сзади на китайца и рубанувший его шашкой по плечу, отчего тот дернулся и, запоздало нажав на курок, промахнулся, - лежать бы Василию Дубову на стылой земле с кровавой отметиной во лбу.
  Истекающего кровью китайозу долго возили сапогами по снегу, и под конец отдали высыпавшим на двор ребятишкам, которые тут же и прикончили продотрядника ржавым немецким тесаком.
  Василий уже два года мотался по гиблым степям южной Украины, задержавшись здесь с отрядом Красной гвардии, в который вступил, после развала Западного фронта старой Русской армии. Вначале жил в селе Тальники квартирантом у Глафиры Колесниченко, затем записался добровольцем в армию батьки Махно, вновь повоевал с немцами, после - с петлюровцами. Вскоре пришлось сражаться и со своими, с большевиками, с которыми чего-то не поделил Нестор Иванович. Украинские селяне тоже были недовольны Советской властью, а вместе с остальной народной громадой пошёл против коммунистов и Василий Дубов...
  
  * * *
  С того памятного дня, как покинул в очередной раз Тальники, уйдя с отрядом Щуся на фронт, Василий Дубов, дочка Глафиры Колесниченко Маричка ходила как в воду опущенная.
  - Влюбилась, чи шо? - допытывалась у дочери Глафира. - Замуж тоби пора, чую. Природа своё бере, та тильки дэ они зараз, женихи? Одни на войне сгинули, други з красными ушли, третьи - з Махною... Вот и нашего Зосима Господь прибрал, царство ему небесное.
  - Нэ плачь, мамо, слезами горю нэ поможешь, - обхватила её за плечи Маричка.
  - Нравится Василь? - заглянула в глаза дочери Глафира.
  - Нэ знаю, мамо.
  - А Трохвим?..
  Трофим Паращук ещё за год до октябрьского переворота засылал сватов к Колесниченко. Получив "гарбуза", - загулял, запил, а вскоре и навовсе пропал из села. Поговаривали, - связался в Екатеринославе с лихими людьми...
  Маричка ждала с фронта Никиту, соседского парубка, ушедшего на войну вместе с её отцом, Зосимой Колесниченко. Оба они не вернулись в село, сгинув где-то без вести на кровавых полях Галиции, во время последнего Брусиловского прорыва.
  После октября семнадцатого снова заговорили о Трофиме Паращуке. В одну грозовую, буйную, как разгулявшийся мужик, ночку Паращук с дюжиной таких же как сам головорезов напал на имение графов Загребельных. На утро испуганные селяне читали прибитую к воротам панской усадьбы бумагу: "Жыв був грах, тай нэ журывся, покель сам батько Махно на Гуляйполе нэ объявывся!"
  На перекладине ворот, в грубой волосяной петле, болталось посиневшее за ночь тело старого графа Загребельного. Трупы его жены и молоденькой дочери, раздетые наголо, валялись поодаль от ворот. Возле них крутились собаки и слизывали запекшуюся кровь с рубленых ран на головах.
  "Махно!" - как призыв к всеобщему бунту и неповиновению властям грянуло по екатеринославским хуторам и сёлам. Вскоре пришли немцы...
  
   45
  По дороге, затянутые в новенькую белогвардейскую форму, без погон и кокард на фуражках, едут десять всадников. Это разведка Дундича. Прославленным разведчиком уже прослыл среди будёновцев Олеко Чолич или, как его все уважительно называли, в пику разгромленному на Кубани Деникину, Антон Иваныч. Дундич - серб по национальности и пламенный борец за мировую революцию и справедливость на всей земле, истинный интернационалист. Рядом с ним пятеро его товарищей - таких же как и он сам отчаянных и храбрых сербских парней, добровольно вступивших в Красную Армию после плена. Тут же едут грушевец Пётр Медведев с Михаилом Симоновым и ещё одним разведчиком, кубанским казаком, и калмык, вестовой командира полка Баатар Джангаров.
  - Слышь, Джангаров, - смеясь, пристаёт к нему весёлый скалозуб кубанец, - и на кой ляд ты с нами в разведку ездишь? Чи тебе у штабу негоже, чи что?
  - У него кровь горячая, степная, - поддерживает кубанца Пётр Медведев. - Вишь, так и кипит весь, как самовар, того и гляди в глотку кому-небудь вцепится.
  - А-а пустой балтаешь. Сапсем голова нет на плечи, руски, - укоризненно машет рукой Джангаров. - Мой бегает разведка, мой знать как нада. Чилавек моя один нужен. Белый офицер. Мой жена взял, насиловал, потом убил. Моя убивать офицер, если найду.
  - Ну да, ищи ветру в поле, - скептически заметил кубанец. - Он, небось, ещё под Новороссийском сгинул, офицерик тот. Много мы в прошлом году кадетов там покрошили.
  - Нет, он ушёл Крым, мне сказали, - отрицательно качнул головой упрямый калмык. - Пайдём Крым, найду офицер тот - убью!
  - И у вас, знать, узкоглазых, кровная месть существует, - задумчиво проговорил кубанец. - У нас на Кубани у адыгов тожеть такое бывает. Азияты одним словом, нехристи...
  - А ну-ка тихо! - поднял вдруг предостерегающе руку с нагайкой Дундич. Привстал на стременах, вглядываясь из-под ладони вдаль.
  Все замерли и тоже прислушались. Далеко впереди, за буграми послышался какой-то неясный гул и тарахтение колёс. Шум походил издалека на рёв раненого зверя.
  - А ну приготовиться! Нацепить всем погоны и кокарды, быстро, - негромким но решительным голосом, с сильным сербским акцентом, отдал приказ Дундич.
  Все послушно и быстро его исполнили.
  - Авто, кажись, - вслушиваясь в гул приближающегося мотора, определил Михаил Симонов. - Врангелевцы, наверняка, больше некому...
  - Продолжать движение, - снова подал команду Олеко Дундич. - Без моего сигнала не стрелять.
  Двинулись, пыля, вперёд по дороге. Винтовки и укороченные кавалерийские карабины держали наизготовку. Вот наконец из-за поворота вынырнула большая группа всадников, окружавшая со всех сторон окутанный клубами пыли и дыма автомобиль. Заметив разведчиков, водитель притормозил, несколько всадников, настёгивая плётками лошадей, понеслись вперёд.
  - Глядите, братцы, кажись земляки, кубанцы, - увидев на приближавшихся всадниках кавказские черкески и газыри на груди, весело воскликнул кубанец-разведчик. - И погоны на них. Не иначе, врангелевцы.
  - Кто такие? - остановившись в нескольких десятках саженей от будёновцев, прокричали конные.
  - Разведка генерала Барбовича, а вы? - сложив ладони рупором, крикнул им в ответ Пётр Медведев.
  - Волчата генерала Шкуро. Свои, слава Богу, - ответили с той стороны всадники, повернув коней, поскакали к остановившемуся на дороге авто.
  За ними тронулись и разведчики.
  - Достать гранаты, - шепнул своим Дундич. Сам, вытащив из кармана круглую гранату-лимонку, решительно взялся за кольцо.
  Автомобиль, окружённый плотным кольцом кубанцев, у которых на рукавах чёрных черкесок красовались шевроны со свирепо оскаленной волчьей мордой, а у некоторых к башлыкам были пришиты волчьи хвосты, так же двинулся навстречу разведчикам. Когда до него оставалось всего какой-нибудь десяток саженей, Дундич вдруг выдернул кольцо и, широко размахнувшись, швырнул гранату под колёса автомобиля.
  - Огонь! Офицеров в авто брать живыми! - прокричал он своим.
  Следом в беляков полетело ещё несколько гранат. Во все стороны с визгом ударили осколки, поражая кубанцев. Автомобиль весь содрогнулся от разрыва гранаты, подпрыгнул и медленно сполз в кювет. Мотор, захлебнувшись, тут же окутался клубами дыма, сквозь которые прорывалось пламя. Большинство всадников вокруг авто как ветром посдувало наземь осколками гранат. Кто уцелел от разрывов, упал под выстрелами будёновцев. Через пару минут на дороге всё было кончено...
  
  46
  Василий Дубов с Бессарабом, матросом Богатько и казаком Семёном Похвальковым под вечер рыскали по Гуляйполю. После недавнего успешного налёта на станцию Пологи, - денег у каждого были полные карманы. Душа требовала веселья и праздника...
  Сначала ввалились в шумную, битком набитую махновцами корчму.
  - Вчытыся, хлопцы, як воевать, треба! - Мирон Бессараб, довольно похохатывая, вывалил на залитую вином и горилкой стойку порядочную жменю измятых бумажных денег, среди которых были и старые николаевские банкноты, и невзрачные с виду, маленькие керенки, и новенькие советские купюры и, конечно же, прочно вошедшие в обиход на Украине деникинские "колокольчики". Отсчитав несколько солидных николаевских купюр, - небрежно швырнул их дебелому корчмарю-греку.
  - Нацеди-ка нам, трактирная душа, по махонькой... - чем лошадей поют!
  Масляно улыбаясь в чёрный, щетинистый ус, грек поставил перед ними три огромных, деревянных жбана со свежим, пенящимся под крышками пивом, достал из-под стойки штоф первача, пододвинул миску с нарезанным салом, луком и солёными огурцами.
  - Пива пьёшь - карашо! Водки пьёшь - сапсем карашо! Гроши платишь - вай как карашо! Проси, дарагой, что душе желает.
  Василий с интересом разглядывал помещение. Вдоль длинных, больших столов на деревянных, некрашеных лавках сидели и лежали, переругивались, пели и бубнили что-то друг другу, дымя махоркой, папиросами, а то и вонючими заграничными сигаретами, разодетые кто во что горазд махновские партизаны. То и дело мелькали полосатыми рваными тельниками матросы Черноморского флота, солдаты-фронтовики в истрёпанных, окопных шинелишках чередовались с батьковыми ухарями-конниками из лучшей, можно сказать, гвардейской сотни имени Кропоткина. В середине зала комедийно наряженные в крашеные, алые зипуны и широченные запорожские шаровары, в шапках с длиннющими шлыками, плясали гопака бывшие гетманские сичевики. В дальнем углу за столом, размахивая руками, спорили, вероятно, доказывая друг другу великие идеи Кропоткина, длинноволосые, в купеческих собольих шапках или в шляпах-канотье, при галстуках-бабочка на несвежих сорочках, батьковы столпы анархии вроде Петра Аршинова, Волина или Барона. Здесь же, в корчме, гуляло адесское и николаевское жульё всех мастей, бессарабские конокрады-цыгане, карточные шулера и фармазоны из Ростова, Харькова, Екатеринослава. Веселились, завив горе веревочкой, дезертировавшие из врангелевских полков солдаты и казаки. Мелькали чёрные, неотстирывающиеся робы юзовских шахтеров, разноцветные, ватные чапаны бахчисарайских татар, грубые брезентовые штормовки мариупольских рыбаков-греков. Особенно поражало глаз обилие вульгарно разнаряженного бабья, держащегося среди мужчин вольно, без всяких комплексов. Казалось, что все проститутки Екатеринославщины, как мухи на мёд, слетелись в развесёлое, всегда пьяное Гуляйполе. Женщины были всех возрастов и сословий, начиная с тринадцатилетней незаконнорожденной девчонки, профессионально занимающейся проституцией, и заканчивая шестидесятилетней спившейся актрисой провинциального театра.
  - Вот житуха, братва, як в Адессе на привозе! - восторгался, разливая горилку, матрос Харитон Богатько.
  Бессараб вожделенно лапал за пухлую задницу подвернувшуюся под руку девку, - бледную, одетую по-городскому блондинку. Василий смотрел в противоположный конец заведения. Там, неистово крутя бедрами, под одобрительный гул подгулявших махновцев, плясала красивая, черноокая цыганка. Многочисленные кружевные юбки вихрем вздымались чуть ли не до потолка, звенело серебром и золотом старинных монет монисто. Молодая трясла полуобнаженным плечом и гортанно выкрикивала непонятные цыганские слова. Воровского вида цыган с золотой серьгой в ухе задорно молотил по струнам гитары, прихлопывая в такт ногами.
  В другом конце корчмы послышался свист и оживленные выкрики.
  Василий повернулся туда: глазам его предстало довольно забавное зрелище. На столе, взгромоздясь на него с ногами, стояла на четвереньках женщина в простеньком голубом платье из дешёвого коленкора. Вскочивший вслед за ней на стол, известный всей армии развратник, анархист Бела Радич - то ли венгр, то ли серб по национальности - во всеуслышание объявил:
  - Внимание, вольные граждане будущего бесклассового общества! Отбросив к чертям собачьим всякие буржуазные предрассудки, всякую мораль, добродетель, целомудрие и прочую поповскую чушь и ересь, наконец, - всякую частную собственность на красоту и соблазны женского тела, - объявляю сегодня вечер свободной, раскрепощённой любви!
  - Ур-ра-а! - дружно взревели сидевшие кругом длинноволосые, как попы, "столпы" анархии и что есть силы захлопали в ладоши.
  Ободрённый поддержкой товарищей, Бела Радич хищно склонился над женщиной, рывком задрал ей платье чуть ли не до головы, заголил крупный, как лошадиный круп, белый, прыщеватый зад. Ничуть не стесняясь, окружающих, анархист ловко выдернул из штанов упругий, словно резиновая игрушка, налившийся кровью член, раздвинул пальцами пышные ягодицы женщины и, крякнув, вогнал между них свою штуку. Женщина на столе глухо охнула и подалась немного вперёд, лицо её при этом исказила сладострастная судорога. Радич нанизывал и нанизывал её на себя, всё учащая и учащая темп, доводя его до непрерывного бешенства. Махновцы вокруг стола дико улюлюкали и гоготали, похожие на стаю вырвавшихся из джунглей павианов. В корчме стоял дьявольский свист, топот, звон разбиваемой посуды и грохот выстрелов. Воняло сивухой, гнилью, порохом, человеческим потом и испражнениями.
  - Раком!.. Ха-ха-ха! Га-а-а... Гля, гля, хлопчики, ой нэ можу! - выл не своим голосом Бессараб.
  Во всю потешались, указывая пальцами на срамные проделки анархиста Радича и громко улюлюкая, надравшиеся в дрезину матрос Богатько и Семён Похвальков. Василий Дубов, не видевший ещё ничего подобного, покраснел, как вареный рак. Стыдясь, проклиная всё на свете, он всё же не мог ничего поделать с возбудившейся собственной плотью. Он буквально пожирал глазами извивавшуюся на столе, словно змея, полуобнажённую проститутку и прилипшего к ней сзади Радича...
  
   47
  По степи, в клубах густой пыли, вьётся змеиной лентой длинная колонная будёновской конницы, брошенной против партизанской армии батьки Махно. Бряцает, сверкает на солнце начищенное оружие, гудит земля под копытами тысяч коней. Семён Михайлович Будённый, стоя на невысоком степном кургане, внимательно осматривает проходящие сплошной массой ряды своей Конной армии. Восторженно поворачивается к застывшему поблизости комиссару Щаденко:
  - Ты только погляди, Ефрем Афанасьевич, взгляни какие орлы! Соколы! Да разве ж супротив таких бойцов устоят жалкие бандюги Махно либо Щуся? Всех сметём с лица земли нашей, порубаем казачьими шашками и потопчем конями!
  - Да, Семён Михайлович, бойцы в армии что надо, - задумчиво проговорил, так же глядя на проходящую мимо конницу, Щаденко. - А вот с дисциплиной иной раз неладно.
  - Почто так? Говори, комиссар, - резко повернулся к нему Будённый. - Ты, случаем, не Гришку Маслакова имеешь в виду?
  - Хоть бы и Маслакова, - согласно кивнул головой Щаденко. - Вон ведь, в его бригаде, как узнали, что идём на Махно, чуть открытого бунта из-за этого не случилось. Казачки некоторые наши даже "Долой комиссаров!" покрикивать начали. Мол, супротив своих же простых селян воевать ведут, деспоты...
  - Подобных крикунов судить на месте! - жёстко отрубил Семён Михайлович. - Сказывай, что ещё, Ефим Афанасьевич?
  - А ещё вот что, - тихо продолжал Щаденко. - Только что прибыл коннонарочный из дивизии Пархоменко, что Махне на пятки наступает. Там тоже буча из-за Махно. Не верят бойцы, что Нестор Иванович к врангелевцам переметнулся! Как не верят до сих пор, что Борис Мокеевич Думенко - враг трудового народа. Шумят, что это Троцкий козни под него строил, ни за что в Ростове расстрелял... У Пархоменко ведь много бывших думенковцев. Может, помнишь, как они в прошлом году всей дивизией на Кубани возмутились, узнав, что Думенко со штабом арестован. А Евлампий Сизокрылов даже повёл свой полк обратно на Ростов, освобождать Бориса Мокеевича из-под ареста. Мы еле его тогда по дороге перехватили, назад от греха повернули, на фронт. Не то быть бы и полковому командиру Сизокрылову, герою революции, на одной скамье подсудимых с комкором Думенко.
  - Ну и что там нынче у Пархоменко? - с тревогой поинтересовался Будённый.
  - Не хотят бывшие думенковцы воевать против батьки Махно. Говорят, что он за Советскую власть и орден Красного Знамени от самого Ленина имеет. К тому же, против Врангеля его люди во главе с Каретником бьются... В общем, опять буча. Я уже распорядился, чтобы наиболее активных арестовали и в особый отдел препроводили. Так некоторые, прознав про это, в степь тайком ускакали. По моим сведениям, - перебежали к Махно. Я уже дал знать в Ревтрибунал Южного фронта.
  - Зачем же в трибунал, Ефим Афанасьевич, - укоризненно взглянул на него Будённый. - Бойцы ведь у Думенко в корпусе воевали, до того, как их к нам перевели. Да и Бориса Мокеевича, что там говорить, зазря расстреляли. Я тоже думаю, что не враг он, а просто заблудившийся человек и нужно было выдать ему шанс на исправление. Троцкий, конечное дело, погорячился малость, а теперь и ты с ним, комиссар... Так что, вполне понятно настроение и горечь наших бойцов. Да и махновцы, такие же селяне, как и они сами, бойцам они ближе, чем врангелевцы или белополяки... Я считаю, что наказанию следует им смягчить.
  - Так-то оно так, Семён Михайлович, - снова заговорил Щаденко, - да вот есть некоторые сомнения... К Думенко ли на помощь шёл на самом деле комполка Сизокрылов?
  - Да что ты, Ефим Афанасьевич, - отшатнулся от комиссара Будённый. - Куда ж ему ещё? Чушь какая-то да и только...
  - Хорошо, товарищ командарм, - согласно кивнул головой Щаденко. - А вспомните Андрея Миронова. Вы тогда тоже были уверены, что он не враг и не восставал против Советской власти, и что получилось? Поднял свой конный корпус и пошёл по нашим тылам, как Мамонтов... Ежели б не мы, - чёрт знает чего в тылу фронта натворил бы тогда Миронов. Глядишь, с белым генералом Мамонтовым соединился бы...
  - Э-ге-гей, товарищ командарм! - от колонны к холму, настёгивая что есть силы коня нагайкой, нёсся в сопровождении нескольких ординарцев и вестовых командующий Второй Конной армии Ока Городовиков.
  - Ока Иванович, что стряслось? - рванул ему навстречу коня Будённый.
  - Беда, Семён Михайлович, Врангель, такой-сякой, - снова из Крыма на простор вырвался. Приказ командующего Южным фронтом Фрунзе, вам срочно поворачивать на юг...
  
   * * *
  Аэроплан вынырнул из облаков чуть видимой точкой и, постепенно увеличивась в размерах, похожий на стрекозу, стал приближаться к растянувшейся по степи колонне будёновцев.
  - Беляк, хлопцы! Ей богу, беляк, - почему-то восторженно вскрикнул, рассматривая из-под ладони приближающийся аэроплан, командир взвода Серафим Грачёв. - Вот будет зараз баня, как бомбы начнёт скидывать нам на головы, паскуда! Мы на Германской такого уже пробовали - больше ни вжисть не захочется!
  - Спасайся, станичники! - молодой казачок из подразделения Грачёва, поспешно спрыгнув с коня, полез ему под брюхо.
  Гул мотора между тем нарастал. Всё больше и отчётливей становилась, скользившая по земле тень от чудовищной птицы.
  - Ах гадюка врангелевская! - грушевец Остап Пивченко, отчаянно выругавшись, сдёрнул из-за спины винтовку.
  - Стой, дурень, я те стрельну! - подлетел к нему эскадронный Михаил Дубов, рукой резко опустил ствол его винтовки к земле. - Откель он знает, кто мы такие? Может, свои, кадеты?.. Никому не стрелять, пока он первый не зачнёт.
  - Во, опять раскомандовался, енерал, - злобно процедил, глядя на Дубова, Серафим Грачёв. - Вжарит вот зараз беляк из пулемёту, покомандуешь тоди, мужик лапотный.
  - Гляди, никак садится начал, - вскрикнул вдруг, внимательно наблюдавший за аэропланом, усть-хоперский казак Николай Огнев.
   Белогвардейский аэроплан и в самом деле, немного покружив над колонной, на что-то видимо решился и стал медленно заходить на посадку.
  - Вот те на, никак керосин прикончился, - изумлённо высунул голову из-под брюха коня казачок, которого звали Васькой.
  - Какой керосин, дурья башка, - презрительно и в то же время со смехом глянул на него Серафим Грачёв. - Он, ероплан-то этот, на спирту работает, ей бо! Вот нажрёмся-то, коли сядет.
  Позади к ним подлетел на разгорячённом взмыленном коне командир полка Каляев. Остановившись, крикнул сердитым голосом:
  - Ну чего встал, варежки поряззявили? Продолжать, понимеешь, движение. Грачёв, беры пара боец и за мной!
  Аэроплан, между тем, прожужжав мотором почти над самыми головами будёновцев, плавно спланировал к земле. Коснувшись колёсами дёрна, покатился, постепенно заворачивая к колонне всадников.
  - Снять всем звёздочки и красный лента с папах, застегнуться, - грозно скомандовал Каляев. Вместе с Грачёвым и несколькими конниками он поскакал к приземлившемуся аэроплану. - Говорить будем, понимаешь, что мы конница беляк. Толька бы не спугнуть голубчика.
  Вот наконец и аэроплан. Из кабины, разминая затёкшие ноги, снимая с глаз большие лётные очки, вылез пилот. Подскочив к нему, будёновцы остановились на некотором расстоянии, вопросительно уставились на комполка Каляева, ожидая дальнейших распоряжений. Тот тоже нерешительно замялся в седле, не зная, с чего начать разговор с врангелевцем. Пилот тем временем спрыгнул с крыла на землю, внимательно оглядел всадников. Подошёл к стоявшему ближе всех Николаю Огневу.
  - Казаки?
  - Казаки и есть, да, - равнодушно кивнул головой будёновец.
  - Из Донского корпуса генерала Сидорина, - вставил из-за его спины Серафим Грачёв.
  - О-о, генерал Сидорин - хорошо! - с лёгким иностранным акцентом заговорил, широко улыбаясь, пилот. - Я от генерала Шкуро. Ищу донской конница Сидорина. Отведите меня, казаки, к своему генералу.
  - Это можна, господин офицер, - охотно согласился комполка Санчар Каляев. - Грачёв, оставайся возле аэроплан, никого, понимаешь, не подпускат, в случае чего - стреляй! А вы, мистер пилот, садитесь вот эта лошадь.
  Не успели они отъехать от аэроплана и несколько саженей, как впереди показалась группа всадников, среди которых Каляев узнал Семёна Михайловича Будённого.
  - Вот и наш командыр самолично прибежал, - повернувшись к врангелевскому пилоту, проговорил он, указал нагайкой на всадников.
  Группа во главе с Будённым между тем приблизилась вплотную. У них тоже не было на шапках и фуражках красных звёздочек. Семён Михайлович подъехал к пилоту.
  - Вы командир Донского корпуса генерал Сидорин? - направляясь к нему, почти уверенно спросил белогвардеец.
  - Нет, я командарм. А зовут меня Будённый, слыхал, может, ваше благородие? - довольный произведённым эффектом, с улыбкой разглаживал свои знаменитые пышные усы легендарный красный кавалерист. - Чем могу быть полезный? Или просто так прилетел, на блины к тёще?..
  
  48
  Тачанка Мирона Бессараба стояла на окраине Гуляйполя, где в ожидании приказа о выступлении сосредотачивался отряд Феодосия Щуся. С утра шёл холодный дождь, и махновцы изрядно продрогли на степном, колючем ветру, кутаясь в поддёвки и кожухи.
  Подошли Харитон Богатько с Костей Козырным. Матрос Богатько многозначительно похлопал себя по правой стороне груди, где под бекешей что-то соблазнительно выпирало... У Козырного выпирало с левой стороны.
  - Что, хлопцы, согреемся? У нас е, - подмигнул Богатько.
  Заскучавший было Бессараб оживился.
  - О це гарно! Тильки нэ тут. Пийшлы у хату.
  Оставив кучера Недогарко караулить тачанку и наказав шумнуть коли что, направились к ближайшему дому. Открыла им злая, сгорбленная старуха; сварливо ворча, провела в небольшую, протопленную до завтрака кизяками кухоньку, выставила на стол четыре средней величины корчаги и ушла в горницу.
  Богатько с Козырным извлекли из-за пазух три бутылки чистого, как слеза, первача, добрый шмат розового, с мясной прослойкой, сала в мятой газете махновского Культпросвета "Путь к свободе", цыбулю, хлеб.
  Бессараб потёр от удовольствия руки.
  - Люблю повеселиться - особенно пожрать... Наливай, Харитон!
  Богатько разлил горилку по корчагам. Подняв свою над столом, торжественно провозгласил:
  - Выпьем, други мои, за удачу. За то, шоб подфартило нам у Александровске. Шоб башка осталась на мисте и шоб сгинули в тартарары вси Врангели с Будёнными!
  - Хай живе вильна Вкраина! - одобрительно закивали махновцы, махнули почти одновременно корчажками, опрокидывая внутро огненное питьё, дружно крякнули, как по команде утёрлись рукавами расписных вольных одежд.
  - Значат, с Одессы, кажешь, - глубокомысленно изрёк Мирон Бессараб, взглянув на Костю Козырного. Положил в рот кусочек сала, грызанул цыбулю, смачно захрустел, зачавкал.
  - Эх, Адесса-мама, - мечтательно закатил большие, коричневые еврейские глаза Костя. - Хто её бачив хоть один раз, тот не забудэ до скончания вику! Дерибасовская... Мясоедовская... Молдаванка... Привоз...
  - Городской пляж и каштаны на Полицейской, - в тон ему вздохнул Харитон Богатько. - Мы, братва, с Костей вот, почитай, цельный рок на пару робыли... Поначалу на майдане, посля на Привоз перебрались. Удосужил господь повстречаться с доброй людыной.
  - В Адессе нынче жиды с комиссариками из Чрезвычайки гуляют, - со злостью сказал Костя Козырный. - Батьке нашему, чем по степу без толку валандаться, лучше б туда... Толстосумов тамошних пощупать.
  - Щусь казав, шо писля Александровска на Екетеринослав будто бы пидэмо, - сообщил Мирон Бессараб, под шумок осушая уже третью корчагу. - С червоными батько замиряться бильше нэ будэ. Бо москалям виры нема!
  Василий, хлебнув ещё граммов сто пятьдесят, занюхав краюхой хлеба, полез с расспросами к Косте: как там и что в Одессе?
  - Пацан, не жизнь раньше была - малина! - хвастливо заговорил Козырный. - Коньяк что? - шампанское рекой лилося! В роме та у виске ноги и руки банили! Пивом лошадей поили, на мягких перинах дрыхли и на золоте-серебре шамали. Костю Козырного тогда почитай вся Адесса знала! Та и ноне еще, мабудь, не забыли... Жора Бончик - знаменитый адесский жиган - со мною персонально за руку здоровались. Сонька-Золотая Ручка на шею вешалась. А помнишь, Харитон, как ювелирный на Дерибасовской брали? - обратился он к матросу Ботатько.
  - Як забыть, Коська? - весело глянул на него Богатько. - Тоди що, як сейчас помню, Соломончика фараоны спалили, та Лёньку Гнуса. Добрые хлопцы были, дэ-то они теперь?
  - А как гуляли посля того дела, помнишь? - одессит от избытка чувств закрутил головой. - Месяц вся Пересыпь не просыхала: шалманы, кабаки, девочки!.. Какие были девочки, братки, как вспомянешь - душа радуется... Да, кстати, - Костя, о чём-то вспомнив, полез в боковой карман своей фартовой, с огромным отложным воротником, собольей шубы. - Могу показать кусманчик развесёлой житухи...
  По-жеребячьи гогоча, махновцы вырвали у него из рук увесистую пачку цветных непристойных открыток. Василий Дубов никогда еще не видел подобных вещей. К слову сказать, и мужчиной-то он стал недавно и всего один раз... Так что сейчас опять приятно заныло под ложечкой. На открытках были запечатлены столь циничные и непотребные сцены, что даже видавший виды Бессараб ошалело крутнул чубом и сплюнул под стол.
  - Мать честная, шо роблють! Ну и ну...
  - Мирон, у штаны нэ надилай, - хихикнул Богатько.
  Костя Козырный самодовольно заметил:
  - Вживе оно, братки, антирэсней. Такой бельведер!
  Василий дрожащими от волнения руками взял у Харитона Богатько очередную открытку. На ней полногрудая негритянка в корсете и чулках страстно отдавалась красивому, белокурому господину... Так же как и недавно в корчме, в сладких объятиях залётной харьковской проститутки, стало удушающе жарко. Застоялая кровь бросилась в голову, - разлилась приятной истомой по всему телу. Стало трудно дышать.
  - Что, шпан, красиво? - весело осклабился, глядя на него, Костя Козырный. Вытащив из пачки наугад несколько картинок, сунул их рассеянно Дубову. - Возьми на память, пацан, не жалко. Дрочи на здоровье!
  - Не дрейфь, братишка, я шмару соби пошукаю, - обиделся Василий, но подарок всё-таки принял. Как не взять такую закордонную невидаль.
  - Молодых жидовочек в Александровске пидцепим, - дружелюбно хлопнул его по плечу Богатько. - Всэ законно, Дубов, наша берэ!.. А Константин батькович шуткуют, на це вин большой мастак. Нэ вбижайся.
  - Лады, хлопцы, - пьём, - улыбнулся матросу Василий Дубов...
  
  49
  Вечером, дождавшись Лёвкиных разведчиков, двинулись к Александровску. Шли всю ночь по бескрайней, безжизненной степи. У небольшого разъезда пересекли железнодорожное полотно и к утру были уже под городом. Впереди, как и было решено, скакали хлопцы из сотни имени Кропоткина, наряженные в красноармейскую форму.
  Вопреки Лёвкиным заверениям, что город якобы можно взять голыми руками, красные оказали серьёзное сопротивление. Немногочисленный гарнизон пополнился добровольными защитниками из числа местных пролетариев, которых большевицкие власти припугнули ужасами махновской резни. Расставленные умело пулемёты на окраине Александровска буквально выкашивали передовые цепи наступающих махновцев. Начался затяжной уличный бой.
  Сотня Ивана Гаманенко вместе с другими подразделениями из отряда Щуся бестолково металась по городу. Улицы и переулки то и дело перегораживали баррикады, встречавшие атакующих повстанцев улюлюканьем, матом на русском языке и мове, разбойничьим свистом и градом пуль. Сооруженные на скорую руку из всякого хлама, баррикады эти лишь на малое время задерживали продвижение махновцев. Хлопцы Шаровского подкатывали трехдюймовку и, прямой наводкой, несколькими выстрелами расчищали преграду. Позади цепи, то и дело меняя позиции, продвигались с пулемётом Харитон Богатько и Василий. Как только возникала задержка перед каким-нибудь домом, укреплённым красноармейцами, или на перекрёстке, они разворачивали 'Максим' в сторону противника и поливали его смертоносным свинцом. Хлопцы завершали дело, забрасывая огрызающегося неприятеля ручными гранатами.
  Красные, цепляясь за каждый дом, отступали.
  - Наша берёт, хлопцы! - подбадривал своих орлов Иван Гаманенко, стреляя из нагана по окнам.
  В это время со стороны засевшего в ближайшем, угловом даме противника особенно густо захлопали винтовочные и револьверные выстрелы. Пули, раскалёнными шмелями, с нехорошим свистом носились вдоль улицы. Одна звонко чмокнула в щиток пулемёта, другая, отрикошетив от стены здания, впилась в руку матроса Богатько повыше локтя. Харитон, бросив пулемётную гашетку, скрежетнул зубами от боли.
  - Поцеловала, курва у руку... Василь, тащи бинт!
  Василий, добыв бинты и йод у пробегавшей мимо барышни с белой повязкой сестры милосердия на рукаве, неумело перевязывал матросу Богатько простреленную насквозь руку. На перекрёстке, прячась за перевернутой извозчичьей пролёткой, лежал командир сотни Гаманенко и что-то яростно кричал Василию и Богатько. Рядом с ним валялось несколько мёртвых повстанцев. Из углового дома, где засели красноармейцы, из окна второго этажа, по рядам атакующих полоснула длинная пулемётная очередь, и кто-то из махновцев опять со стоном свалился на мостовую.
  - Давай, Василь, - до пулемёта! - морщась от острой боли, приказал парню матрос Богатько.
  Василий, впервые оказавшийся в бою на месте первого номера, заметно волновался. Крепко уцепился за ручки старенького фронтового "Максима", повёл тупым стволом по убийственному перекрёстку, выискивая цель. Направив ствол на окно второго этажа, из которого бил большевицкий пулемёт, с силой нажал на гашетку. Пулемёт задрожал, посылая град смертоносных пуль в сторону огневой точки противника, пустые, дымящиеся гильзы со звоном сыпанули на мостовую. Ранений матрос Богатько одной рукой подавал ленту.
  - 3а матку Вкраину! За батьку Махно! Получай, красножопая сволочь, - свирепо ощерив зубы, кричал разгорячённый боем Василий.
  Неприятельский пулемёт вскоре захлебнулся и замолчал. Завершающим аккордам прогремело два взрыва от брошеных в окна второго этажа гранат. Путь был свободен. Сотенный Гаманенко, быстро вскочив на ноги, обернулся к лежавшему за щитком пулемёта Василию, одобрительно показал поднятый кверху большой палец, скомандовал своим наступление.
  - Молодец, Василь, гарно с червонными управился, - сдержанно похвалил напарника матрос Богатько. - Ежели б не ты, - положили бы они нас тут богато!..
  После взятия Александровска Махно, пополнив свою армию боеприпасами и продовольсвием, повернул резко на юг, к побережтю Азовского моря. Вскоре махновцы подошли к Бердянску и заняли его почти без единого выстрела: красные, узнав о приближении противника, спешно покинули город, отплыв на пароходах к Таганрогу. Власть в Бердянске на время перешла в руки махновского вольного Совета.
  Едва войдя в богатый приморский город, батькины хлопцы веером сыпанули по улицам. Со свистом и улюлюканьем они понеслись на тачанках в порт, где было много брошеных большевиками складов. Тут и там загремела беспорядочная стрельба, - начались грабёж и поголовное пьянство. Напрасно Махно с Щусём пытались навести кое-какой порядок в войске и придать ему вид регулярной воинской части. Лихие одесские головорезы кинулись громить магазины и пакгаузы, таща в тачанки и на телеги всё, что попадалось под руку. Изрядно потрёпанный в потасовке между своими, отряд Петренко кое-как сдерживал в порту перед винными складами возбуждённо галдящую толпу почуявших дармовщину махновцев. На бульваре вблизи бывшего городского Совдепа начальник разведки Лёвка Задов творил по приказу Махно скорый и беспощадный суд над пойманными мародёрами. Ему помогали Попов и Трофим Паращук с дюжими хлопцами.
  Махно, собственноручно застреливший уже троих грабителей из сотни "Не журись!", но так и не сумевший навести в ней мало-мальский порядок, устало откинулся на заднем сиденье своей, убранной дорогими дагестанскими коврами, тачанки.
  - Федос, Гаманенку, командира первой сотни - в расход! - гневно велел Щусю. - Вместо него назначаю Лашкевича... И чтобы дисциплина в сотне была железная! Лично проверю.
  В тачанке, напротив Нестора Ивановича, сидели, ведя умные разговоры, новый батькин фаворит Виктор Фёдорович Белаш, - бывший паровозный машинист, земляк Махно родом из Новоспасовки, - и видный теоретик анархии Всеволод Волин.
  - Банда, как есть банда с большой дороги! - хватался за голову, доказывал батьке эту непреложную истину Виктор Белаш.
  - И не просто банда с большой дороги, - вторил Белашу Волин. - Это, почтеннейший товарищ, - разбойнички. Оплот и беспощадная карающая рука анархии! Великая гвардия будущего мирового безвластия...
  Основная часть гвардии будущего мирового безвластия в это время громила винный завод какого-то сбежавшего с врангелевцами за границу французского предпринимателя. Вино из хранившихся в подвалах бочек черпали котелками, шапками, сапогами и заменявшими кружки гильзами от снарядов. Какой-то сметливый пулемётчик лил вино из дырявой, найденной тут же цибарки в кожух стоявшего в тачанке 'Максима'. Непрерывная стрельба сотрясала воздух. Из разбитых дверей и окон пачками вываливались пеpeпившиеся махновцы. Кое-кто уже валялся в разных местах обширного заводского двора, коченея на земле от мороза. Все они, кого вовремя не подобрали товарищи, к утру околели насмерть.
  Василий Дубов с кучером Недогарко тащили целую выварку вина, набранного в подвале прямо с пола, куда оно вытекло из простреленных бочек. Раненый в Александровске в руку матрос Богатько расчищал дорогу.
  - Посторонись, посторонись! Куда прёшь, рвань позорная? - истошно кричал он, размахивая маузером. - Залил зенки, гад... Не бачишь, шо вино для самого батьки!
  Стерёгший тачалку Мирон Бессараб ловко жонглировал двумя бутылочными гранатами.
  - Эгей, землячки, вы тута? - вынырнул из пьяной толпы, утирая расквашенную сопатку, Костя Козырный. - Винишка и на мою долю слямзили? Я в долгу не останусь, Харитоша...
  - Давай лизь у тачанку, - пригласил дружка Харитон Богатько. - Кто цэ тоби, Коська, фотокарточку вжэ разукрасил?
  - А леший его знает. Фамилию позабыл спросить, - засмеялся, дыша винным перегаром, Костя. - Вон у той канаве с раскроенной башкою валяется, пусть земля ему будет пухом...
  По городу затарахтели пулемётные очереди, кое-где рабочие дружинники, вооружённые оставшимися коммунистами, попытались утихомирить распоясавшихся громил из махновской бригады. Возникла паника. Разнёсся слух, что наступает Красная Армия.
  - Ходу, голуби! - хлестнул плёткой по голенищу офицерского сапога Бессараб. - Люди кажуть, шо батько вже потикав видселя с ванархистами.
  - Брешешь, старый кобель, - озлился на него Богатько. - Махно войско в беде не кинет. Ни вжисть не поверю...
  - Иде оно, войско-то? - черпая жестяной кружкой вино из выварки, ухмыльнулся Костя Козырный. - Такого войска у нас в Адессе хучь жопой шамай! Архаровцы, босяки лиманские... Не, не видать батьке Махно победы, як своих вушей.
  Стрельба на улицах усиливалась с каждой минутой. Махновские тачанки, теряя награбленное барахло, вскачь уносились за город. Вслед им бежали, падая, - ползли на четвереньках пьяные повстанцы. Рабочие дружинники пытались разоружать наиболее зарвавшихся, но те, выхватив шашки, пёрли напролом, так что и самому батьке Махно не уступили б дорогу. В подвалах и винных складах, наполовину затопленных вином из простреленных бочек, плавали утонувшие. На улицах валялись трупы зарубленных горожан, груды мусора, конский навоз, охапки сена, кучи просыпанного овса. Испуганные обыватели крестились и благодарили Бога, за то, что вразумил махновцев убраться из города восвояси.
  Вырывавшиеся из Бердянска тачанки рассеивались по степи. Махно с несколькими наиболее верными сподвижниками-земляками собирал свою деморализованную армию и нестройными колоннами отправлял в район Гуляйполя...
  
  * * *
  Вместе с батькой колесила по степям в отряде Бессараба и тачанка Василия Дубова. Засосала бывшего фронтовика-грушевца бесшабашная махновская жизнь, весёлые попойки в кабаках со слетевшимися в Гуляйполе со всей Украины и даже из Москвы крикливыми анархистами.
  Однажды, рванув в отчаянный степной рейд по глубоким тылам красных, наткнулись на каких-то людей. Было их трое на хороших, откормленных лошадях. Как ни всматривался Мирон Бессараб в трофейный немецкий бинокль, никак не мог определить по внешнему виду - кто они. Те, в свою очередь разглядев на головной тачанке Бессараба чёрный махновский флаг с черепом и перекрещёнными костями, замахали приветливо руками и подняли прикрепленный к шашке белый флажок парламентёров. Обе стороны съехались чуть ли не вплотную. На требовательный оклик Бессараба "кто такие?" высокий, щеголевато затянутый в офицерский френч без погон парламентёр, по-видимому старший, ответил, что у них срочное дело к Нестору Ивановичу и толковать они будут только с самим батькой.
  - Да пострелять их, Мирон, ко всем чертям и дело в шляпе! - потянул из кармана револьвер уже хлебнувший по пути горилки Костя Козырный.
  Одессита неожиданно поддержал и казак Семён Похвальков, припомнив должно быть свою не дюже сладкую службу у кадетов. Угрожающе передёрнул затвор кавалерийского карабина.
  Высокий, с белым флажком, боязливо покосился на него, но ответил с достоинством:
  - Если вы нас убьёте, батьке Махно дадут знать об этом наши люди, а они, можете мне поверить, - повсюду! Батько уже давно ждёт нас и за расправу вас не помилует.
  Пришлось, предварительно разоружив и завязав глаза, гнать всех троих в штаб.
  - Нет, всё одно не нравятся мне энти субчики, - сокрушался по пути Костя Козырный, обращаясь к Василию Дубову. - Ты погляди, морды у них какие холёные, да выбритые... Век воли не видать, - здаётся мне, Дубов, что энто красные лазутчики!
  К тачанке подъехал на отобранном у парламентёров коне Мирон Бессараб. Послушав Костю, сердито прикрикнул:
  - Да уймися ты, шпана дерибасовская. Всё тоби шпиёны кругом мерещутся... Вот, к примеру, шлепнёшь ты йих, а они свои люди окажутся, шо тоди? Кто перед батькою, Нестором Ивановичем, отчёт держаты будэ? Ты, что ли, шалава?.. Я! А помнишь, небось, як на позапрошлой недели Лёвка Задов с Поповым тожеть одну таку контру скрытую к господу богу на вареники отправили, а писля всплыло, шо то нарочный гонец вид Фомы Кожина був. Батько тогда Лёвке увесь патрет с горяча разукрасил, а за Поповым с шашкой по селу гонялся. Вот потеха була!
  - Ему, Попову этому, и поделом, - угрюмо встрял в разговор Василий Дубов, сидевший в тачанке рядом с Костей Козырным, по левую сторону от пулемёта. - Он, сволочь, матросом-анархистом прикинулся, а сам эсер, люди сказывали. Лютует под марафетом: свой, чужой - ему без разницы, рубает и вся недолга! Удовольствию получает.
  - Да, крадёт Попов здорово, - мечтательно вздохнул Костя Козырный. - С ним, с сумасшедшим, лучше, не связываться: век будет обиду помнить, а после всё одно отомстит, курва...
  
   * * *
  После утомительного степного рейда Махно валялся прямо в походной запыленной одежде и нечищеных, грязных сапогах в пуховой постели. Рядом, в позе свернувшейся в клубок кошки, сладко спала его невенчанная жена, Галина. Из тяжёлого, похмельного полузабытья батьку вдруг вывел громкий стук в дверь горницы и Лёвкин возбужденный голос в сенях: "Нестор Иванович, выйди на минуту, очень важные сведения! Сам только что узнал. Скорее, батько".
  - Что там такое? Поспать спокойно не дадут, архаровцы, - Махно, чертыхаясь, поднялся с постели. По быстрому приведя себя в порядок, нацепив шашку и неизменный маузер (иного оружия не признавал), недовольный вышел из горницы.
  В сенях красовался сам Лёвка Задова и двое дюжих, с квадратными плечами, громил из его армейской разведки, выполнявшие по совестительству должности палачей и лёвкиных телохранителей.
  - Батько, Нестор Иванович, - кинулся к Махно Лёвка и радостно кивнул на входную дверь, - только что Щусь словил в степи каких-то беляков. Говорят, что будто бы парламентёры... От самого Врангеля.
  - Привести сейчас же! - коротко бросил Нестор Иванович Задову. Затем, немного подумав, добавил:
  - А ещё, Лёвка, скликай до меня шибче Щуся, Каретника и Белаша. Сей момент чтоб были здесь, хоть из-под земли достань!
  - Слухаю, батько, - Лёвка с хлопцами мигом исчезли за дверью.
  Из горницы выглянула, белея обнаженным плечом, Галина.
  - Нестор, ты скоро?
  - А ну геть видселя! - гневно топнул на неё батько Махно. - Сейчас товарищи командиры прибегут, а ты здесь нагишом, без исподников, разгуливаешь. Сховайся живее в спальню, чтоб тебя не бачили.
  - Подумаешь, эка невидаль... - томно пропела за дверью Галина. - Аршинов говорил, что це всё буржуазные предрассудки. Что естественно, це нэ трэба скрывать.
  - Я те дам, предрассудки, - продолжал бушевать батько. - Вот возьму плётку, да всыплю горячих по одному месту, - враз вся дурь городская из башки вылетит. Да заодно велю хлопцам и Аршинова поучить, чтоб не лез со своими бредовыми идеями поперёд батьки у пекло. Ишь ты, мировой анархист выискался! Второй Бакунин.
  В хату, где квартировал Махно, стали тем временем с шумом и гамом сходиться батьковы командиры. В сени ворвался сияющий, как новый гривенник, Мирон Бессараб. За ним Костя Козырный, Василий Дубов и вёшенец Семён Похвальков втолкнули захваченных в степи парламентёров.
  - Во, батько, мои хлопцы недалеко от расположения взяли, - кивнул на пленников Мирон Бессараб, гордо выпятил затянутую в чёрную бекешу грудь. - С белым флагом булы, йихалы по шляху, не таясь. Кажуть - по дилу.
  - Кто такие? Врангелевцы? Лазутчики? - впился в них глазами Махно, напрягся всем телом, как сжатая до предела пружина.
  - Нет, мы не лазутчики, господин Махно, - отрицательно качнув головой, проговорил высокий подтянутый парламентёр в щеголеватом офицерском френче. - Генерал Врангель уполномочил нас говорить с вами, Нестор Иванович, по очень важному делу, касательно совместных военных действий против большевиков.
  - Шкура! Шкура ваш Врангель! - как ужаленный подлетел к ним батько Махно, не владея собой от закипевшей вдруг лютой злобы, выхватил из коробки маузер. Затряс им перед самыми лицами задержанных. - За кого вин мэнэ принимает, ваш барон? За душителя революции? За кадетского прихвостня? Сам буржуям с потрохами продался и меня хочет в дерьме измазать? Не выйдет. Батько Махно селянскому народному дилу не изменщик! Я ему не гетман Мазепа, которого в народе до сих пор проклинают. Я - Нестор Иванович, оплот и защита мужика! А ваш барон Врангель - контра и вы вместях с ним.
  Гулко и неожиданно грянул в затихшей сразу горнице пистолетный выстрел. Высокий парламентер, загребая длинными, худыми руками воздух, со стоном повалился на пол.
  - Этих двух - до Попова! - ткнул маузером в оставшихся парламентеров Махно, обратился к атаманам: - Каретник, Щусь, живо скликайте своих орлов, идём срочно на юг держать фронт против Врангеля. Разберёмся с недобитой деникинской контрой на месте. Загоним её нашими тачанками обратно за Перекоп! И чтоб мэнэ вси трезвые были, як стёклышко!
  На дворе Костя Козырный, сокрушённо покачав головой, пожаловался Василию Дубову:
  - Говорил же, что они лазутчики вражеские. Не поверили мне... А зря не верили, бачишь, сам батько контрика на Луну отправил. Двух других Голик с Поповым в контрразведке умучают. Попову ведь, знаешь, в лапы лучше не попадай: с живого ремни резать будэ. Уж лучше б мы им сами решку навели, без мучениев.
  У тачанок их встретил, матерясь, Иван Недогарко.
  - Вам тильки за смертью ходить!.. Что батько? Идёт на союз с Врангелем?
  - Не, ваша нынче не пляшет, Ваня, - нахально скалясь, отрицательно качнул кучерявой головой Костя. - Я сам думал по тылам красных пройтиться, тряхнуть Советы, но стратегия у батьки другая. Чую я, вин хочет с большевиками договориться, фасон перед поселянами держит. Ну-ну, доиграется с огнём, дождётся Нестор Иванович, что красные братки его в однорядь под монастырь подведут. Верно я, Дуб, кумекаю?
  - Железно, Костя, ан ничего не попишешь. На то он и голова, батька-то, - поднял кверху указательный палец Василий Дубов...
  
  
   50
  Уже вторую неделю грушевцы не вылезали с полей, убирая обильно созревшие хлеба нового урожая. Рабочих рук не хватало, в станице оставались одни бабы со стариками, да малые ребятишки. Работали от зари до зари, не покладая рук, но никак не могли во время управиться с уборкой.
  - И что нонче за власти такие пошли, ума не приложу, - вздыхала Матрёна Громова, жалуясь под вечер соседке Агафье Топорковой. - Помнишь, в прошлом году, летом была та же история: казаки на фронте воюют, бабы с девками да со стариками в полях урожай собирают. Совсем было из сил выбились, думали не управимся до дождей. Так Прохор, он тады станичным атаманом был, в округ, в Новочеркасск, съездил, поплакался окружному и что ж ты, Макаровна, думаешь? Пригнали в помощь бабам в станицу пленных красноармейцев. Какая-никакая, а всё помощь. Так и убрали весь хлеб, спаси Бог окружному атаману.
  - Помню, помню, соседка, - согласно закивала Агафья Топоркова, - сотни две пленных из Новочеркасска прибыло. Разобрали их по дворам, приободрились и работы в поле пошли успешнее.
  - Теперь уж этому не бывать, Макаровна, не те атаманы пошли, - с намёком, многозначительно проговорила Матрёна Громова. - Да и Прохор Иванович сам зараз в плену.
  Но Матрёна Степановна справлялась и без пленных, хоть посев у них был огромный, почти в сто десятин. В поле она выезжала со всем своим многочисленным семейством, с работницей Дарьей Берёза, которая и дочь свою, тринадцатилетнюю Ленку, с собой прихватывала. Плюс ко всему, наняла Матрёна ещё двух работников на сезон: некудышного, чахоточного казачка из Камышевахи, Сергея, и пацанёнка грушевского, Алёшку Евстигнеева, сироту. Отца его, Елисея, убило на Германской, а мать прошлой зимой померла от тифа.
  За неделю каторжной работы Громовы сами, без чужой помощи, убрали уже пятую часть урожая, а когда появились новые работники, Матрёна Степановна заняла у сватов Бойчевских в Каменнобродском вторую лобогрейку. Посадила на неё Алёшку Евстигнеева с Ленкой Берёза, прикинув в уме, что работы, в общей сложности, осталось ещё дней на десять, не больше. Она сама, иной раз садилась на первую лобогрейку, показывая пример. А в основном на первой лобогрейке правил лошадьми её младший сын Егор. Он злился на нерасторопного, чахоточного Сергея, укладывавшего срезанные колосья на землю.
  - Эх, наградил же меня Бог работничком, - хуже клячи водовозной! Мать бы твою за ногу, - злобно сплёвывал Егор и вытирал тыльной стороной ладони обильно струившийся по лицу пот.
  Казачок Сергей молчал и, сцепив от напряжения зубы, кидал и кидал вилами на землю пышные, молочно-золотистые охапки пшеницы. Костлявая грудь в распахнутом вороте старой, в заплатках, рубахи тяжело вздымалась и опускалась, из горла то и дело вырывались хриплые, свистящие вздохи. Будучи ещё на Германской хлебнул казачок под Перемышлем немецких ядовитых газов, с тех пор и зачах, загнулся от тяжёлой лёгочной болезни.
  Сзади, со второй лобогрейки, слышался громкий, заразительный смех Ленки Берёза. Это Алёшка Евстигнеев, правя лошадьми, успевал рассказывать ей смешные житейские истории и забавные анекдоты, на которые был мастак. Девчонка просто покатывалась от хохота.
  - Ах-ха-ха-ха, вот так жид, - заливисто смеясь, повторяла Ленка рассказанную Алёшкой байку. - Сам помирает, а всё одно об лавке печалится, - что никто торговать не остался. У-у, жадина! - При этом Ленка ещё успевала вилами скидывать на землю скошенную пшеницу.
  - Это как в той поговорке, - от души хохотал и Алёшка Евстигнеев: - Кто об чём, а вшивый - о бане!
  Ленка ловко управлялась вилами, слушая Евстигнеева, а он начинал новый анекдот, уже про брюхатого попа... Вслед за ними, быстро сгребая и связывая скошенную пшеницу в снопы, шли громовские снохи Тамара и Анфиса, младшая дочь Улита Громова, работница Дарья Берёза.
  Чахоточный казачок Серёга на передней лобогрейке уже устал, пот с него тёк рекой, вся рубашка была мокрая, хоть выжимай. От носившейся в воздухе густой соломенной трухи он то и дело тяжело кашлял, отхаркивая наземь большие кровавые сгустки.
  - А ну давай, приблажный, не ленися! - покрикивал на него то и дело Жорка Громов, понукивая лошадей. Время от времени оглядывался назад, на вторую лобогрейку, где сгребала вилами пшеницу Ленка Берёза. - Вон, гляди, как девка работает справно, не чета тебе!
  - Побывал бы ты на Германском фронте, молокосос, да газов, как я понюхал, по-другому б запел, - кашляя, сердито огрызался Серёга.
  - Я промежду прочим, дядя, годами ещё не вышел, - ответил на его выпад Егорка. - А вот братаны мои, Федька с Максимом, - повоевали вдосталь. Старшой Фёдор глаз на фронте потерял, Максим с красными рубался как оглашенный - он у нас ахвицер и герой!.. А ты в ту пору, Серый, на печи дрыхнул, как наш кот, Рыжик, всё одно.
  - Ну да, братья твои с красными сражались, пусть так. Честь им и слава за это, - согласился отравленный газами казак Сергей. - Ну а ты-то здеся с какого припёку, Жорка? Ты сам-то какое геройство совершил? Сколько врагов изничтожил?
  - Мы с ребятами прошлым летом дезертира под станицей стрельнули, - гордо похвастался Егор Громов. - Митька Вязов убил, из нагана. Прямо у лоб попал, с одной пули насмерть, во как.
  - Геро-о-и, - скептически скривившись, протянул Сергей, на минуту опустил вилы и утёр со лба солёную влагу, заливавшую глаза и мешавшую видеть. - Георгиевских крестов вам за тот подвиг начальство не пожаловало случаем? За смертоубийство-то?
  - Тем хуже для него, что свой, грушевский, - уверенно сказал Егор. - Братка Фёдор гутарил, что они красных казаков сразу рубают, на месте, потому как - предатели!
  - Эх, пацаны вы ещё, пацаны, - с горечью ответил на это казак Сергей. - Как же задурили вам головы атаманы с ахвицерами, что вы на свово брата, казака, руку готовы поднять. Не дело это...
  - А ну-ка замолчь со своей пропагандой, - решительно потребовал Егор Громов и несильно ткнул Сергея в бок кнутовищем. - Не хочу я слухать твои поганые речи: работай, давай лучше, да пошевеливайся. Не то живо у меня расчёт на руки получишь и - на все четыре стороны! Подыхай тогда с голодухи...
  
   * * *
  - Ну, хорош, распрягай, - устало махнул единственной рукой Мирон Вязов сыну Митьке, тяжело слезая с косилки и направляясь к шалашу, у которого уже готовили ужин престарелая мать Таисия Яковлевна с его женой Надеждой.
  Митька со всех ног бросился распрягать взмыленных, перебиравших ногами от нетерпения, потряхивавших гривами лошадей. К стану подъехала вторая косилка, которой правил Аникей Назарович. Старик тяжело слез с козел и тоже принялся распрягать распаренных лошадей.
  - Эгей, батя, кулеш стынет, - весело крикнул от шалаша Мирон и подмигнул стряпавшей рядом Таисии Яковлевне. - Что, мать, припасено там у вас для казаков чего-нито покрепче кислого? Давай доставай из своих сусеков, да я погоню с Митькой скотину к Тузловке на водопой.
  - У тя каждый божий день водопой, прорва! - сердито глянула на мужа строгая Надежда. - Дулю тебе, а не бутылку! Хоть тут просохни малость, в станице после работ ужо наверстаешь, чёрт культяпый.
  - Эх, ма, - погибели на тебя нету, язва кишок, - с досадой сплюнул Мирон и полез в шалаш. Там в углу, на одеялах, пятнадцатилетняя дочь Саша приглядывала за близнецами.
  - Ух вы мои мужички, богатыри, - ласково погрозил им испачканным землёй пальцем Мирон и, в шутку потрепав за косу Сашу, потянул из-под одеяла свою фронтовую винтовку, припрятанную на всякий случай.
  В шалаш просунулась растрёпанная голова Митьки.
  - Бать, всё ужо, распрягли с дедом. Я с вами вечерять не буду, погоню лошадей на Тузловку.
  - Что так? Поешь...
  - Да некогда, Данька Ушаков уже дожидается. Мы вместях сговорились.
  - Хлеба с собой возьми в ночное, да каймаку.
  - Ладноть... - Митькина голова исчезла.
  Выполз из шалаша на коленях и Мирон, вытащил за ремень винтовку и кожаный патронташ. Крикнул вдогонку сыну:
  - Токмо гляди, Митька, мого коня напоишь и зараз же чтоб обратно пригнал. Я в станицу поеду, председатель, Кузьма зачем-то кликал.
  - Эгей, Митька, постой, - вышел вдруг из-за косилки дед Аникей Назарович. - Батиного коня оставляй, а назад моего гони, - я в станицу заместо него поеду.
  - Ладно, - мотнул головой уже сидевший верхом Митька. Поддав жеребцу пятками под бока, повёл за собой на длинном поводу остальных.
  Аникей Назарович приблизился к сыну Мирону, тщательно заматывавшему в промасленную ветошь винтовку и патроны.
  - Зачем она тебе, Мирон? - поинтересовался старик.
  - Пригодится, батя, - многозначительно хмыкнул безрукий Мирон. - Шашку я во дворе, в саду заховал, а винтарь убоялся: вдруг комитетчики обыск учнут делать, найдут? Беды посля не оберёшься... Так я его, голубчика фронтового, здеся, у поле зарою и место примечу. В масле он долго в земле пролежит, ничего. А то вдруг, что случись... так скоро и понадобится...
  - Не навоевался ещё, Аника? - покачал головой старик.
  - Навоевался, батя, - честно ответил Мирон, - ан всё с винтарём спокойнее. Как с ангелом хранителем, ей бо... Случись ежели что не так, - знаешь: надёжный заступник есть. Не подведёт и не предаст.
  - Хоронить пойдёшь, темна дождись, - посоветовал напоследок Аникей Назарович. - Чтоб ни одна собака не видала. Время-то зараз сам видишь какое... Большаки, мать бы их в душу!
  - Батя, а в станицу почто заместо меня побегишь? - спросил Мирон. - Председатель ведь меня кликал.
  - Так надобно, Мироша, и не спорь со старшими, - резко оборвал его старик, отходя к костру. - Соображение у меня имеется, что Кузьма неспроста тебя вызывает. Не иначе как ехать куда-то надо по их большевицким надобностям, в обозные набирают. Во время горячей полевой страды отрывают, нехристи, казачьи руки от работы. Так лучше уж я съезжу, в поле какой с меня толк, со старика? А ты - хозяин, две семьи на тебе. Разуметь надо...
  
  51
  Паращук со своими хлопцами пригнал как-то в село Тальники, вновь отбитое у красных, пойманного в степи продотрядника: молодого ещё, безусого мальчишку. Привели пленного во двор Колесниченко, которые были уже считай кровной роднёй Трофиму.
  - Ось подывысь, коммуняку пиймалы, - похвастался Паращук выглянувшей из хаты на шум Маричке.
  Мальчишка-продотрядник топтался босыми ногами по загаженной за день курами и гусями земле, приплясывал на колючках, поджимая по-страусиному то одну, то другую ногу.
  - И шо дилать думаешь з йим? - с жалостью оглядела беспомощную фигурку юнца дивчина. - Обувку-то зря содрали. Жива людына ведь, а зимля зябкая на свитанке, - к тому же колюки на дворе вострые...
  Люди Паращука, расседлав коней, лениво разбрелись по двору, часть зашла в хату.
  Трофим презрительно сощурился, с усмешкой взглянул на невесту.
  - Нэ людына цэ, Маричка, а выгребатель, враг трудового селянства. Зараза одним словом... Шо у батьки на хоругви намалевано чуешь: 'Смерть всим, хто на пиришкоди добутья вильности трудовому люду'. Во, а ты за его вобувь балакаешь... Шо мэнэ его вобувь? Я того москаля нагишом пред тобой танцуваты заставлю... Гэй ты, вражина, - повернулся он к пленному, - вытряхивайся из штанив живо!
  - Нэ надо, Трофим, ты чего?! - испуганно схватила за руку жениха Маричка.
  Пленный попятился.
  - Нэ ясно тоби, чи шо, раздевайся, - повысил голос Паращук и полез в карман за наганом. Пленный большевик не двигался.
  - Раздевайся тоби кажуть! - Трофим направил ствол револьвера в помертвевшее враз лицо продотрядника. - Считаю до трёх и баста! Раз...
  - Трофим, я тоби умоляю, - вскрикнула Маричка, цепляясь за его руку, сжимавшую пистолет.
  - Два, - не слушая её, продолжал злобно считать махновец. И как только он выкрикнул 'три', мальчишка-продотрядник, на какие-то доли секунды опережая роковой выстрел, резко рванул руками ворот форменной гимнастёрки. Быстро стащил её через голову, бросил, не глядя. Рубаха мягко упала на землю.
  - Гарно, кацап, вот це гарно, - похвалил, поигрывая наганом, Трофим. - Теперь портки сымай, бо я нэ шуткую... Уговор бул - наголо!
  Маричка во все глаза смотрела на униженно раздевающегося перед ней юношу. Подошли, посмеиваясь, другие махновцы. Красноармеец снял бриджи, стащил через голову же, как и гимнастёрку, грязную, давно не стиранную нижнюю сорочку. Руки юноши тряслись, не справлялись с пуговицами, зубы звонко цекотали от страха.
  - Так, так, змееныш красный, исподники скинь, побачим, яка у тэбэ мужицка сыла, - похихикивал Паращук, приглашая своих хлопцев принять участие в забавной комедии.
  Пленный спустил с худых бедер кальсоны, неловко переступив их, покачнулся. Затравленно глянул на своих мучителей. Маричка с ужасом, как загипнотизированная, смотрела и не могла оторвать глаз от его поросшего светлым, кучерявым волосом паха. Ей было стыдно, страшно, не хорошо, но уйти, не досмотрев чем всё закончится, не хватало сил. Ей было жалко гибнущую на её глазах молодую, не распустившуюся ещё жизнь, но что она могла поделать? Шла жестокая война на истребление, враг пришёл на родную Украину, и если его не убить, рано или поздно он убьёт их!
  - Бачь, бачь, Маричка, який вин справный, - ухмылялся Трофим Паращук. - Хоть и кажуть: молодо - зэлэно, а всэ е, як у взаправдашнего мужика... А хочешь, вин барыню нам зараз спляшет?
  - Трофим, перестань, - взмолилась Маричка, но Паращук был неумолим.
  - Гэй ты, вражина, ну-ка пляши барыню! - скомандовал он, снова направляя пистолет в грудь пленного продотрядника.
  Юнец, не поднимая низко опущенных от позора глаз, подбоченился и неумело пошёл по кругу. Заржавшие, как добрые жеребцы, махновцы дружно вдарили в ладоши. Кто-то по-петушиному выкрикнул из толпы:
  - Давай, москаль, у присядку!
  Пленный исполнил повеление, смешно пошёл вприсядку. Собравшиеся просто покатывались от смеха.
  - Бачь, бачь, Петруха, як вин мудом трясёт, шо твий поп кадилой!
  - А голяшками як вихляе, Андрий! Смех и грех...
  - Гопака спляши, людына! Никогда нэ бачив, як кацап гопака голяком пляшет.
  - Дай ему пид зад сапогом, Грицко, чого смотришь!
  - Трохвим, кончай цирку, на зады незаможника...
  - Успеется, пущай кацап честной народ потешит, позабавит публику, - по-волчьи щерил острые зубы Паращук. - Гэй ты, сучий потрох, у присядку будэ. Давай яблочко!
  Пришёл Досифей Шлёп-Нога с гармошкой. Во дворе грянуло залихватское: 'Эх, яблочко, куды котишься, до Махна попадёшь - не воротишься!..' Визжали и рявкали мехи старенькой Досифеевой гармоньчонки, красноармеец, тряся тощими, посиневшими от холода телесами, кривлялся посередине двора под хохот хватающихся за бока махновцев. Изображал популярный матросский танец.
  Паращук, не зная, что ещё придумать, стал стрелять из револьвера возле ног пленного. Тот зачастил ими, подпрыгивая на месте, как заяц. Двор буквально взорвался от хохота. Здоровенный чубатый детина, по одежде напоминающий портового биндюжника, с диким, звериным ревом выпрыгнул в круг и заплясал, затопал ножищами напротив голого.
  - Ось так, ось гарно, хлопцы. Сыпь, Шлёп-Нога, грай, Шлёп-Нога! Дай жару, - выкрикивал он, проходя по кругу вприсядку, вовлекая в безудержный вихрь танца уставшего, тяжело дышащего красноармейца.
  Земля гудела под пудовыми сапожищами пляшущего махновца. Паращук спрятал наган, и в эту минуту воздух прорезал выстрел. Пленный, нелепо взмахнув руками, повалился на спину и тут же затих. Вытянулся на земле, длинный и белый, как общипанный гусак. Маричка испуганно вскрикнула, отвернулась, побежала, не глядя по сторонам, в хату. Музыка как бы нехотя смолкла, танцующий биндюжник остановился. Взоры махновцев обратились к калитке.
  Там, покачивая карабином, из ствола которого тонкой струйкой выходил синеватый дымок, стоял и улыбался Жорка Лашкевич, командир лучшей батькиной сотни 'Не журись!'
  - Гуляем, хлопцы? Ну, ну, гуляйте... А я вот до вас в гости!..
  
   52
  Митька Вязов тем временем, пустив лошадей в тихий намёт, поравнялся с поджидавшим его Данилой Ушаковым.
  - Ну что, рванули, а то мне ещё дедова коня обратно гнать, - весело окликнул Митька друга и, не дожидаясь ответа, гикнул и рубанул жеребца, на котором сидел, хворостиной.
  До речки Тузловки домчались в один миг, так что кони, и без того притомившиеся за день, еле переводили дыхание.
  - Вот ежели б деда твой увидел, как ты с животиной обращаешься, - прибил бы верно! - подмигнул Митьке Ушаков и, не останавливаясь, с разгона врезался на коне в нагретую за день под яркими лучами солнца, зеленовато-синюю муть реки.
  В степи, после захода солнца, быстро смеркалось. С полей подъезжали с лошадьми другие казачата. Последним появился с горячими крутогоровскими рысаками Маркел и батрачивший у них тихий, придурковатый мужичок лет тридцати-пяти, вечно крутившийся среди станичной ребятни. Оставив коней на его попечение, Маркел сразу же выловил Данилу Ушакова.
  - Где Жорка Грома?
  - Не ведаю. Должно быть на своём стане, а на что он тебе? - переспросил Данила, всем своим пацанячьим пытливым нутром чувствуя, что у Маркела есть какая-то идея.
  - Сбегай, позови его на час, - предложил Маркел. - У меня есть малость грошей, смотаемся втроём в Каменнобродский, самогонки купим у одной вдовы, я её хорошо знаю. Погуляем в ночном на выпасах.
  - Айда, - враз загорелся от соблазна Данила. - Только давай и Лёшку Евстигнеева возьмём. Всё больше народу...
  - Лады, - кивнул вихрастой головой Крутогоров-младший.
  Данила умчался звать Жорку Громова с Евстигнеевым. К Маркелу подошёл приехавший с ним с поля придурковатый мужик. Спросил, увидев, что казачок подсёдлывает коня:
  - Маркеша, а куды энто ты лыжи навострил на ночь глядючи? И не жалко тебе скотиняку усталую гонять... Ведь Божья тварь - весь день-деньской трудилась, ей отдых надобен. - Юродивый укоризненно покачал лохматой и нечёсаной, в репейниках, головой. Погрозил Маркелу немытым пальцем.
  - Пошёл в баню, дурачок, - резко оборвал его сетования Маркел. - Не твоё это собачье дело, куда я путь держу. Может, жениться?.. А бабке наябедничаешь, так гляди, блаженный, - башку шкворнем провалю, последние мозги вылетят!
  Совсем стемнело. Ребята разожгли из бурьяна костёр. Вскоре из темноты на свет костра вынырнули верхами вернувшиеся с полей Громов и Алёшка Евстигнеев.
  - Жорка, здоров будь! Не слезай с коня, - увидев его, обрадовано вскрикнул Маркел, сам тут же вскочил на стоявшего поблизости осёдланного жеребца. - Давай, Жорка, с нами! Смотаемся по быстрому в одно место, тут недалече. Зараз обернёмся, дело одно сделаем... Эгей, Ушак, где ты? Поехали!
  - Дядя Авдей, - подойдя к придурковатому мужику, потянул его за руку малолетний Гришка Астапов, - пойдём до костра, мы уж картошки кинули, поспеет скоро.
  - Эта, да, хорошо, картошка-то, - глядя в сторону скрывшейся в темноте компании ребят, задумчиво проговорил батрак Авдей. - Не соображает ведь ничего, пострел. Скотинку зазря гоняет, а ей ведь назавтра опять на работу...
  
  53
  Соединившись в Новосёлке с отрядом Фомы Кожина, Махно готовился к налёту на Гуляйполе. Войско его к этому времени имело жалкий вид. Хлопцы, за время почти непрерывных боёв и рейдов, пообносились, лошади еле держались на ногах от бескормицы. Не было боеприпасов, продовольствия, медикаментов для раненых, а главное - водочного запаса. Всё приходилось с бою брать у красных или покупать у селян. Но деньги были не всегда, и порой приходилось попросту отбирать у мужиков конский фураж и продукты питания. Крестьяне глухо роптали и начинали постепенно отворачиваться от батьки, склоняясь в пользу твёрдой, законной власти, каковой, по их мнению, и была Рядяньска влада.
  Чуть ли не каждый день батьку находили мелкие отряды и отрядики, отбившиеся от него во время недавнего отступления. Пришёл Щусь, до глаз закутанный в рваный офицерский башлык, привезли на подводе раненого в ногу начальника штаба Белаша. Снова понемногу собиралось махновское войско.
  Василий Дубов командовал уже сотней, в которой, правда, едва ли набиралось четыре десятка повстанцев. Изредка встречаясь с Костей Козырным, неотлучно состоявшем теперь при батьке, узнавал последние новости. Так Василию стало известно о смерти Егора Лашкевича, о свадьбе Паращука и Марички.
  'Что ж, чёрт с ней, стервой, - со злостью подумал парень. - Баба, она и есть баба... Сучка, одним, словом. Ей - лишь бы кобеля... Но ежели встречу когда-нибудь, - убью обоих!'
  Батько Махно копил силы для похода на Гуляйполе и попутно отводил душу в шумных застольях по случаю возвращения своих верных соратников Белаша и Щуся. Галина Андреевна пробовала урезонить беспутного мужа, но он ни на что не реагировал, хлестал горилку стаканами и по любому поводу хватался за маузер. Феодосий Щусь не отставал от батьки, хмельные, они в обнимку бродили по селу, горланя похабные песни и распугивая идущих по воду баб.
  - Гуляем, Федос, всю ночь, а утром пойдём отвоевывать территорию, - кричал Нестор Иванович, цепляясь за колья плетней и то и дело оскальзываясь в грязь.
  Утром, едва продрав глаза и опохмелившись на скорую руку, выехали на Варваровку. Махно уже еле держался в седле, но ссадить себя в тачанку не давал, бил по рукам нагайкой. Щусь, с дуру погнав коня рысью, на всём скаку грохнулся вместе с конем в балку. Выполз на дорогу грязный, как поросёнок, но целый, - ничего себе не сломал.
  В Варваровке пьянка продолжилась. Тут уж перепились и рядовые повстанцы, беря пример со своих лихих отцов-командиров. Махно раздобыл в обозе старенькую гармошку и, наяривая на ней, бродил по селу в сопровождении плечистого, в одном морском тельнике, Щуся и огромного, толстомордого увальня Лёвки Задова. Батько распевал хулиганские частушки с матюками и, завидев девок, то и дело пускался в пляс. Цветастые ситцевые мехи гармошки растягивал так, что они вот-вот готовы были порваться. Натанцевавшись до упаду, требовал горилки, выпивал добрую чарку, крякал от удовольствия, и всё начиналось по новой: частушки, пляска, горилка.
  Феодосий Щусь отстал от батьки, забрёл в пулемётный взвод, не нашёл часового на посту у тачанок, разозлился. Вскочив в тачанку, Федос припал к 'Максиму', навёл ствол чуть-чуть выше камышёвой крыши ближайшей хаты и нажал на гашетку. Пулемёт затарахтел, как швейная машинка, выбрасывая на крыло тачанки пустые, медные гильзы. Пули со зловещим свистом ушли в белый свет как в копеечку. Из хат, из хлевов и сеновалов стали выскакивать пьяные, ничего не соображавшие повстанцы. Натягивали на ходу свитки и папахи, цепляли оружие. Кто-то дико выкрикнул: 'Красные скачут!' Но ему заткнули рот и крепко дали по уху, чтоб не паниковал. Оттащили от пулемёта разошедшегося Щуся.
  За время, проведённое в беспрерывных рейдах и скитаниях по гиблым степям Северной Таврии, махновцы отощали, как облезлые кобели, обозлились на весь православный мир, озверели без баб. Это было, пожалуй, самое главное неудобство походной бивачной жизни. Только видные махновские атаманы да сам батько имели возможность возить с собой на пулемётных тачанках жен или любовниц. Рядовые повстанцы только завистливо щёлкали зубами и по ночам отправлялись в ближайшие сёла навестить знакомых солдаток или вдовушек, нередко находя там большевицскую пулю. Несколько человек, служивших при штабе Белаша, попалось, и Чека стало подробно известно о намерениях и планах Нестора Ивановича. Батько, разозлившись, собственноручно застрелил одного самовольщика и категорически запретил всякие отлучки из расположения части. Зато уж когда занимали какое-нибудь село, повстанцы с лихвой навёрстывали упущенное, бросаясь на баб, как застоявшиеся жеребцы. Не составлял исключения и Василий Дубов. Нередко, здорово поддав с вечера, просыпался по утру в жарких объятиях какой-нибудь пышнотелой, распаренной в пуховиках молодки.
  Длинноволосые анархисты и всякое городское жулье, выпущенное батькой из разгромленных кичманов и примкнувшее к его 'армии', нашли иной выход... Был в отряде один недоучившийся студент из Киева. Прибился к махновцам ещё осенью прошлого года, когда гулял батько по Правобережью. Повёл себя странно: горилки не пил, бабами и девками не интересовался, - читал ночами засаленные брошюрки Кропоткина, которых у него был целый вещмешок, и что-то кропал огрызком карандаша в тетрадку при бледном свете коптилки. Хлопцы как-то подсмотрели, - стихи!
  - Мабудь, с придурью трохи дытына, - посмеивались беззлобно махновцы.
  Дальше - больше, оказался студент Свечников Илья трусоват в бою: от выстрелов шарахался как оглашенный, низко кланялся каждой пуле, а при виде крови - лишался чувств, словно гимназистка. Видя такое дело, определили Свечникова помощником кашевара.
  Об Илье ходили среди повстанцев срамные слухи, что будто бы его... одесская шпана из отряда Козырного... пользует... в это самое... Верить или нет подобным небылицам Василий не знал, пока сам в Варваровке не убедился, увидев всё собственными глазами. А было вот что.
  На квартиру к Дубову, запыхавшись, забежал сияющий, как только что отчеканенный целковый, Костя Козырный. Потянул торопливо на улицу.
  - Василь, пошли шибче, что-то покажу. Там такой синематограф!..
  - Что случилось-то, Козырный? Куда идём? - позёвывая, лениво спрашивал Дубов.
  - Пошли, сам побачишь, - хихикая, отвечал Костя. - Там наши того кашевара, Свечникова, на сеновале...
  Они прошли несколько кварталов по главной улице, свернули в кривой, грязный проулок. Во дворе, где остановились одесситы Козырного, было всё тихо. В сарае, чавкая помоями, довольно хрюкали поросята, рядом, в коровнике, мычала недоенная бурёнка. Горланил где-то драчливый пивень, вызывая на поединок соперника. Воняло навозом и дымом от сгоревшего в печке кизяка.
  Костя с Василием прошли в самый конец двора, к сеновалу. Козырный прижал палец к губам, сказал: 'Tc-c-c!', подмигнул лукаво приятелю и открыл дверь. Василий тихо скользнул вслед за ним в помещение. Там, у стены, на плотно утрамбованной площадке топталось несколько одесских жиганов в тельняшках и широких чёрных брюках-клёш... Перед ними... Василий ошалело захлопал глазами. Совершенно голый студент Свечников корячился, упираясь в стену длинными, мосластыми руками. Сзади к нему прилип известный всей армии развратник, анархист-набатовец Бела Радич, которого Махно сколько раз грозился пустить в расход, благо Аршинов отговаривал. Штаны у Радича были спущены до колен, он обхватил студента руками за талию и делал своё дело, которое обычно проделывают с женским полом. Свечников дергался всем телом и стонал, как баба.
  Василию стало противно. Он сплюнул себе под ноги и пошёл к выходу.
  - Ты что, москалик, не будешь? - схватил его за руку Костя. - Али не нравится наша невеста? Брезгуешь никак?
  Махновцы в сарае заржали.
  - Братва, кто последний? - крикнул кто-то, вошедший на сеновал после Василия Дубова и Козырного.
  - За Давидом Сорвиголовой будешь, а вин за мною, - деловито ответил спрашивавшему высокий, страховидный повстанец с лицом побитым оспой, отчего в отряде его прозвали Шилом Бритый.
  Радич зачастил под конец, звонко зашлёпал животом по голому заду студента, протяжно охнул и замер, впившись пальцами в белое тело Свечникова. Спустив штаны, к Илье подходил очередной махновец.
  - Что, Дуб, уходишь? А может, попробуешь за компанию? - не унимался Костя Козырный. Причмокнул от избытка чувств губами.
  - Это, я тебе доложу, не хуже чем лохматый сейф откупорить. Французская любовь называется...
  - Содомия цэ называется, барбос. Пусти руку, - брезгливо отстранился от Козырного Василий и пошёл, не оглядываясь, вон из сарая. В душе он проклинал опустившегося педераста Свечникова, нечистоплотного, погрязшего в пороках, Белу Радича, Костю Козырного, Паращука, изменницу - Маричку и вообще всю эту проклятую, полную звериных инстинктов, безжалостную к людям жизнь...
  
   54
  - Ну как, а? Гуляем, парни! - Маркел Крутогоров, сидя верхом на лошади, весело встряхивает купленную в Каменнобродском литровую бутыль самогонки.
  - Здорово! - смеётся рядом от удовольствия уже пристрастившийся к этому делу Жорка Громов. - Батя гутарил, что это святая водица, лучше чем у церкви все грехи враз смывает.
  - Он у тебя - дока, - поддакивает ему в голос Данилка Ушаков. - Вот и мы зараз свои грехи побаним! Правда, Маркел?
  - Факт, - кивает тот утвердительно.
  Кругом в степи - непроглядная темень, белеет лишь кое-где сбок дороги полынь, да глина в стороне поблёскивает из вымоин. Проехали ещё саженей тридцать. Лёшка Евстигнеев свернул зачем-то коня в сторону.
  - Эгей, Лёшка, ты куда? - негромко окликнул его Егор Громов.
  - Тута бахча должна быть недалече, - приглушённым голосом ответил тот. - Наберём кавунов на закуску.
  - Добре, - согласился Егор и тоже свернул с дороги.
  Вскоре под копытами коней что-то вдруг аппетитно затрещало, что-то громко лопнуло, как боевая граната.
  - Арбузы, пацаны! - обрадовался Егор. - Наехали на бахчу... Лёшка, слазь вниз да попридержи коней, - я пошарю кругом. Мешка ни у кого нет?
  - Так это же кстати, - весело объявил, соскакивая на землю, Маркел Крутогоров. - Зараз здесь выпьем водочки и тут же кавунами закусим. Красота!
  - Да тут и дыни, - радостно воскликнул опередивший приятелей Данилка Ушаков. Оборвав будылья, победно поднял над головой крупную, овальной формы, дыню-репанку, пахнущую майским мёдом и чернозёмом.
  - Стой, ребята, а вдруг бахчевник, либо сторож? - предостерегающе подал голос осторожный Лёшка Евстигнеев. - У него ведь - ружо! Вдруг как пальнёть?
  - Не дрейфь, Алёшка, и сторожу выпить нальём, тута на всех хватит, - зареготал Маркел Крутогоров, встряхивая бутыль. - Сидай робя прямо здесь, в ботву. У кого посудина?
  Неожиданно, из темноты вдруг выступила человеческая фигура. Неизвестный как будто подслушивал их, стоя неподалёку. В одной руке он держал кружку, в другой - ружьё..
  - А ну, кто тута, отзовись! Убирайтеся зараз же, мазурики, не то стрелять зачну по-правдашнему!
  В темноте клацнул передёрнутый затвор берданки. Казачата оробело притихли.
  - Я ж гутарил, что бахчевник есть, а вы не поверили, - с сожалением шепнул Лёшка Евстигнеев на ухо застывшему рядом, как степной истукан, Жорке Громову.
  Маркел Крутогоров, приметив, что рост бахчевника не намного превышает их собственный, храбро шагнул вперёд.
  - Слышь, ты, сторож, - хорош бузить, парень. Давай лучше выпьем с нами. У нас дымка есть, добрая дымка. Пригубим по стакашку, да на том и дело с концами: мы тебя не бачили, ты - нас.
  - А я вовсе и не парень. Глашка я, понял! - отозвался вдруг, ничуть не сбавляя угрожающего тона, странный 'бахчевник' с косой. Девчонка нешутейно приложилась щекой к прикладу, прицеливаясь в ночных воришек из берданки.
  - Уходите, не ясно гутарю, что ли?! Не то и взаправду стрельну! У меня тута не соль, учтите.
  - Пойдём отсель, что ли, - боязливл потянул Маркела Крутогорова за полу рубахи Данила Ушаков. - Сразу видать - с прибабахом бахчевница энта. Что греха дожидаться? Айда лучше в Грушевку.
  - Поехали, правда, Маркелка, - поддержал Ушакова и Алёшка Евстигнеев. - Что с девчонкой связываться? Возьмёт ещё с дурного ума, да и влепит из бердана чего доброго, что тогда? Сматываемся, ребята, неча тут больше делать.
  - Хоть кавуна-то дай на прощание, а? - попросил, не отрывая глаз от бахчевницы, Маркел Крутогоров. - А то, вот видишь: водки достали, а закусить нечем. В ночном мы, девка. Тута недалече, по соседству с хутором.
  - Ну рвите, рогатый дядька с вами, - послышался утвердительный голос бахчевницы. - Штуки две сорвите, так уж и быть, да езжайте отсель поскорее. Скатертью дорожка! Бахча-то не моя, хозяйская.
  - Лёшка, Ушак, давай - по одному кавуну. Грома, бутылку прибери, - быстро распорядился верховод компании Маркел и, вскочив на своего коня, тронул его к бахчевнице.
  - Отчаянная ты девка, Глашка, не спужалась! Ценю я таких. Тебе бы казаком быть... Прощай покедова. Мож, когда и свидимся. Меня Маркелом зовут, запомни.
  Повернув коня, Крутогоров поехал, не оглядываясь, вслед своим исчезающим в ночной темноте друзьям...
  
  55
  - Досифей, кто-то бегит по степи верхами. - Паращук, полуобернувшись, вглядывался в сумеречную туманную даль.
  - Можэ, волк, а можэ и людына, нам яка разница, - равнодушно откликнулся скучавший на козлах Шлёп-Нога.
   Трофим на всякий случай проверил, заряжен ли пулемёт, разбудил дремавшую в тачанке Маричку.
  - Вставай, жинка, бо вжэ развиднелось. Свитанок...
   Досифей пригляделся к маячившей на горизонте тёмной точке, с уверенностью сказал:
  - Человек цэ, Трофим, нэ волк. Волки в одиночку нэ охотятся, тильки стаей.
  - А вон и стая тоби, - указала Маричка на сыпанувшие с пригорка точки, присоединившиеся к первой,
  - Волки, хлопцы, втикаем скорее, бо порвут! - вскрикнул в испуге кучер и что есть силы хлестнул кнутом коренника. Тройка рванула с места, но Паращук велел остановиться.
  - Тю на тоби, Шлёп-Нога, чи сказывся? Дэ ты волкив бачишь, цэ люди на конях. Волки цепочкой ходют, след в след, а эти лавой скачут, як на манёврах.
  - Наши должно? - с надеждой взглянул Досифей на Трофима.
  - А я знаю? Подбегут, побачим, - сказал Паращук.
  - Боюсь я, Троша, - прижалась к мужу Маричка.
  - Ну шо ты, ридная, я здесь... - приобнял её левой рукой Паращук. Приказал кучеру: - Давай, Шлёп-Нога, пойихалы вид греха подальше. Трогай.
  Конные, между тем, приближались. Уже можно было различить оружие, окутанные белым паром конские морды.
  - Двадцать пять чоловик, - со страхом объявила Маричка. - Красные цэ, Троша. Чует мое сэрцэ, - червоные!
  - Шо ты, жена, паникуешь, можэ свои? - успокаивал её как мог Паращук, сам не веря в то, что говорил.
  Прогремел приглушенный расстоянием выстрел, потом ещё один и ещё. Пули засвистели над их головами.
  - Нэ вбечь нам, атаман, кони ослабли, попадают на дороге! - рыдающе прокричал Досифей, нахлёстывая кнутом то правую, то левую пристяжных.
  Паращук, припав к пулемёту, хладнокровно прицеливался в преследователей. Подпускал поближе, чтоб бить наверняка.
  - Трофим, порубают они нас, да? - отчаянно трясла его за плечо Маричка. - Цэ красные, чи яки?
  - Они, - угрюмо проронил Паращук. - Нэ мешайся пид руками, жена, бо промахнусь. Подавай лучше ленту.
  Досифей врезал кнутом по взмыленному крупу коренника.
  - Н-но-о-о, залётные! Выручай, милые! Но-о-о...
  Паращук не стрелял, думал. Прикидывал на сколько ещё вёрст хватит усталых,
  полузагнанных коней, сколько патронов в пулемётной ленте. Приняв наконец решение, повернулся к кучеру.
  - Досифей, стой! - Глаза Трофима бешено вращались, округлённые от ужаса, вылазили из орбит. - Стой, тоби кажу, сволочь!
  Шлёп-Нога, охнув от удара в спину увесистого командирского кулака, резко натянул вожжи. Тачанка остановилась. Задыхающиеся от бешеной скачки лошади тяжело поводили боками, приминали копытами влажную землю.
  - Сымай пулемёт, живо! - закричал Паращук Досифею.
  Опять грянул близкий выстрел. Пуля, прожужжав над ухом Трофима, жадно впилась в плечо кучера.
  - Ой, моя нэнько, - жалобно всхлипнул Шлёп-Нога, роняя на землю громоздкий 'Максим' и облокачиваясь спиной о ступеньку тачанки.
  - А шоб тоби!.. - яростно чертыхнулся Паращук, схватил пулемёт за ручку и оттащил на несколько метров от дороги. Быстро развернувшись на одном месте, он направил ствол 'Максима' в сторону преследователей, упал за щиток и крикнул раненому кучеру:
  - Досифей, пристрелю, гад, - до мэнэ!
  - Трофим!!! - Маричка, обливаясь слезами, перебирала на козлах вожжи. - Коханый мий, як же так?..
  - Прощай, Маричка! Скачи шибче видселя, бо всим нам всё одно нэ спастися. - Паращук нажал на гашетку.
  - Прощай, Трошка! Прости...
  Усталые кони вяло тронули с места. Свалился на дорогу лишённый опоры Досифей. Паращук на выбор бил рассыпавшихся по полю всадников. Маричка ушла.
  Вёрст через пять пала коренная лошадь и девушка, не сумев от неё освободиться, бросила тачанку на дороге. С версту ещё прошла пешком, еле выворачивая ноги из раскисшего от недавних дождей жирного чернозёма. Обессиленная, свалилась на землю, обречённо подумала: 'Вот и всё... Это конец! Смерть это моя!' Но тут же неизъяснимая сила, подстёгнутая волей к жизни, властно скомандовала: 'Нет, ещё не конец. Встань и иди. Дойдёшь!'
  Полежав немного и отдохнув, Маричка поднялась и вновь побрела по раскисшему степному просёлку. Вскоре впереди замаячили высокие пирамидальные тополя, какие-то строения. Опасаясь людей, она свернула в степь, набрела на окраине хутора на сиротливо покосившийся стожок слежавшегося прошлогоднего сена. Навыдергав из стожка несколько охапок, сделала в боку нечто вроде норы, залезла внутрь.
  'Теперь не пропаду', - успокоительно подумала, поудобнее умащиваясь в сене, словно наседка в гнезде. От пропотевшей, вывалянной в грязи одежды парило. Маричка сняла узорчатую косынку и неудобную овчинную безрукавку, резко повернувшись, ойкнула. Схватилась вдруг руками за низ живота, удивлённо подумала: 'Ребёнок?.. Неужели беременна?.. Да, да, это Трофимов ребёнок! Так и должно было случиться. Мой ребёнок... И Трошин. Чоловика мово...' Веки неумолимо слипались. Сознание туманилось и меркло, как угасающая керосиновая лампа. Маричка заснула...
  
   56
  - Анька, куды тебя черти на ночь глядючи несуть, - укоризненно окликнула Манефа Фролова свою внучку, дочь среднего сына Лаврентия, не вернувшегося ещё в станицу с фронта. Сама она уже укладывалсь спать в шалаше, на полевом стане, где Фроловы работали, как и все грушевцы, не покладая рук. Изредка к ним заезжал помогать весь издёрганный милицейской службой сожитель Анны Степан Биндюков.
  - Я сбегаю на час до Громовых, дело одно к ихней Томке имеется, - обернувшись, бросила бабке Анна и пошла по скошенной уже пшенице. Повязала на ходу на голову белеющую в ночи ситцевую простенькую косынку.
  - Гляди ж, осторожней! Стреляли ить гдей-то, - предостерегающе крикнула вдогонку Манефа и, согнувшись, полезла в шалаш, сооружённый наспех Биндюковым из тёрна, бурьяна и подсолнечных будыльев...
  На стане Громовых уже повечеряли и укладывались ко сну. Тамара в шалаше закачивала годовалую дочурку Лизу. Рядом, повзрослевшая уже заметно Улита не могла никак угомонить малолетнего племяша Терентия.
  - Что, не ложится, чертяка? - с усмешкой взглянула на барахтавшегося на подстилке из свежескошенной соломы мальца мать Тамара Громова. - Ему-то что? Налётается за день, наиграется, - какой тут сон... А нам завтра опять в поле.
  - Мамка, а мамка, - ловко высвободившись из рук Улиты, полез к матери Терентий. - А по ком стреляли на дворе, по волкам, да?
  - Да, да, сыночка, по волкам нехорошим. Спи давай, - погладила его по голове Тамара. - Спи, а то мамке завтра рано вставать... Я тебе сказку зараз расскажу. Дюже интересная сказка, слухай.
  Терентий сосредоточенно притих, ожидая обещанной сказки, и тут на улице, невдалеке от шалаша, раздался отчётливый человеческий стон.
  - Ой, мамо, стонет кто-то! - испуганно взглянула Тамара на свекруху Матрёну Степановну, дремавшую неподалёку, у противоположной стенки шалаша. - Чуешь, ещё стон, совсем близко. Никак раненый?
  - Ма-ма-ня-я, стра-а-ашно! - завыл вдруг, прижимаясь к Тамаре, Терентий.
  - Тихо ты! - зашипела на него Тамара и, усадив на ворох соломы, поднялась.
  За ней встала на ноги и Матрёна Степановна, взяла валявшийся в углу топор.
  - Мож, бандюга какой, а, мам? - предположила, округлив от страха глаза, Улита.
  - А ну дай оружию мне, - быстро выхватила топор из рук свекрови Тамара, осторожно выглянула из шалаша.
  Следом вышли Улита и Матрёна Степановна.
  - Ой, маманя, вон он! - схватила мать за руку Улита Громова. - Ползёт...
  - Кто такой, слышь? - грозно подняла топор Тамара. - Чего надоть? Отзовись зараз же!
  Ползущий по стерне человек приостановился и, с усилием подняв голову, взглянул на женщин. Лежал он саженях в пяти, и казачки ясно различили молодое, испачканное землёй лицо и грязную, окровавленную марлевую повязку на всклокоченных, спутанных волосах.
  - Пи-ить... Воды ради Христа, - чуть шевеля спёкшимися, растрескавшимися губами, со стоном прохрипел раненый и обессиленно ткнулся головой в землю.
  - Ма, я зараз! - рванулась было назад к шалашу Улита, но Матрёна Степановна тут же её остановила. - Куды, дурёха? Давай за мною!
  Подбежав к раненому, женщины схватили его за руки и за ноги, с трудом потащили по стерне в шалаш.
  - Ой, мама, - кровь! - чуть не вскрикнула от ужаса Тамара, нащупав на груди у раненого мокрое липкое кровяное пятно.
  - Тише ты, тише, - грозно прицыкнула на невестку, с опаской оглядываясь по сторонам, Матрёна Степановна. - Это казак, должно быть... От иродов красных убёг... В Большом Логу бой был намедни, люди гутарили.
  - Что как шукать его начнут власти? - прошептала в ответ Тамара.
  Матрёна Степановна промолчала. Подстреленного казака втащили с трудом в шалаш.
  - Воды! - продолжал стонать, облизывая высохшие губы, раненый. - Горит всё в нутрях, жгёт как огнём...
  - Мамка, ктось это? Ну маманя, - восторженно встретил их в шалаше Терентий.
  - Дяденька это... Волки его, наверно, покусали в степу, - тяжело отдуваясь, ответила сынишке Тамара. - Переляг подальше, сыночка, мы его тут, в дальнем углу положим.
  Раненый казак снова застонал. Улита, набрав жестяную кружку воды из накрытой дощечкой цибарки, подсела к раненому. Тамара приподняла ему голову и тот жадно припал к кружке, расплёскивая живительные капли влаги на рваную фронтовую гимнастёрку. Зубы казака громко застучали о край посудины.
  - Что робыть-то с ним будем, Томка? - подсела к ним озабоченная Матрёна Степановна. - Куды его девать, горемыку?
  Тамара терпеливо дождалась, пока казак не утолил жажду. Осторожно уложила его голову на соломенную подстилку. Повернулась к свекрови.
  - Молоденький он ещё, кубыть, моего возрасту... Жалко. Заарестуют его власти, расстреляют. Да и нам за укрывательство не поздоровится.
  - А что делать-то, Тамара? Ты мне душу не рви, - осердилась с чего-то Матрёна Громова.
  - У него ведь тоже мать, наверно, есть, жена... Ждут не дождутся, небось, надеются... Как и мы - Федю, - задумчиво проговорила Тамара.
  - Ховать-то его где, дурёха? - перебив невестку, раздражённо вопросила Матрёна Степановна.
  - Мамо, перевяжем его, в бричку положим, под зерно, а утром рано в станицу отвезём, - предложила Тамара. - В хате его схороним, у семечках. Там и шелухи богато, мыши нагрызли. Укроем дерюгой, сверху закидаем шелухой, - ни одна зараза не сыщет.
  - Ладно, будь по твоему, - согласно кивнула седеющей головой Матрёна Степановна и с материнской жалостью глянула на молодого казака...
  
  57
  Всё лето двадцатого года шла беспощадная кровавая бойня между разрозненными отрядами Махно и частями Красной Армии. Батько уже не захватывал крупные города и железнодорожные станции - на это не хватало сил. Ожесточённые схватки теперь вспыхивали в мелких селах и хуторах, где махновцы зверски вырезали комитеты незаможных селян, советских активистов, милиционеров и продотрядников. На лёгких тачанках, не обременённый обозом, отряд Махно совершал многокилометровые рейды по тылам красных, которые держали на юге фронт против войск засевшего в Крыму чёрного барона Врангеля. Ускользая от преследующего противника, повстанцы иной раз преодолевали по 1200 - 1500 вёрст без остановок. Коней меняли, где только возможно, насильно отбирая в сёлах у мужиков, безжалостно рубя всех упрямящихся, оказывающих сопротивление. Появлялись то в Константиноградском уезде, то в Зинькове, то под Миргородом. За стремительным передвижением махновцев невозможно было уследить, они метались по Левобережью, как шальной ветер, повсюду сея смерть и разрушение. Оставляя после себя в разорённых сёлах горы трупов, десятки заплаканных вдов и обездоленных сирот.
  Вскоре обстановка на юге Украины резко изменилось. Пользуясь тем, что основные силы Красной Армии были отправлены на польский фронт, в Крыму активизировал свои действия барон Врангель. Его войска повели успешное наступление в Северной Таврии и вскоре оказались в непосредственной близости от Гуляйполя - вотчины Нестора Ивановича. Совершая свои головокружительные, немыслимые по протяжённости марш-броски по Украине, батько Махно всякий раз неизменно возвращался на родину. Здесь была его основная база и штаб-квартира, здесь его знали и любили селяне...
  Вовсю полыхало южно-украинское лето. Степь серебристо заблестела под солнцем от распустившихся пушистых метёлок перистого ковыля или 'шелковой травы', как называют это растение на Украине. При всяком дуновении налетевшего ветерка ковыли подёргивались мелкой рябью, которая пробегала по этому безбрежному травяному морю, как волна.
  Махно, снова овладев Гуляйпольщиной, с опаской следил за снова приближающейся с юга Русской армией - как она теперь называлась - генерала Врангеля. Кадеты, после памятного случая с казнёнными парламентёрами, больше не пробовали заигрывать с батькой. Отмежевавшись от Деникина и его скомпрометированных добровольцев, делали ставку на крымских крестьян. Барон Врангель провёл в Крыму земельную реформу, наделив наконец-то крестьян собственными земельными наделами. Это дало свои положительные результаты. В Русскую армию сразу же заметно возрос приток добровольцев и почти прекратилось дезертирство...
  
  Василий Дубов, отпросившись у своего непосредственного командира Феодосия Щуся, махнул на тачанке в Тальники. Глафира Колесниченко встретила его неприветливо.
  - Шо ж делаешь, хлопец?.. Поганые слухи ходют, будто бы ты девок молодэньких сильничаешь, а посля шашкою рубишь?
  - Брехня цэ, тётка Глаша, - отмахнулся сердито Василий. - Злые языки поклёп на мэнэ наводют, а ты слухаешь. Яки таки девки? Хто йих бачив?
  - Ой, гляди, Василий, доиграешься... - покачала головой женщина.
  - А цэ ты бачила! - разозлившись, дёрнул вдруг парень ворот своей новенькой, недавно снятой с пленного красноармейца, зелёной форменной косоворотки. Глазам Глафиры предстал свежий, еле затянувшийся шрам от пулевого ранения немного ниже ключицы.
  - За что кровь проливаем, тётка Глаша? За вас же за селян, за народ украинский. А лес рубят - щепки летят, то не секрет... Подумаешь, девку когда на сеновале зажмём... Не убудет от неё. Вон батько Махно Петлюру с Деникиным, почитай, сам под корень извёл. Коммунякам тожеть скоро всю юшку красную выпустит! Гарная жизнь настаёт, Глафира, а ты мне за яких-то девок толкуешь. Вси они, як твоя Маричка, одним миром мазаны.
  - Маричку нэ трожь, - отрезала Глафира Колесниченко. - Её, мож, и в живых вжэ нэма, горлинки моей ненаглядной.
  - Что так?
  - Да як уйихала ще на позапрошлой недиле из села с Паращуком Трофимом, чоловиком своим, так и пропала. Як у воду канули. - Глафира смахнула непрошеную слезу.
  - Не знал. Ну да ладно...
  Василий сходил к стоявшей во дворе, под навесом, тачанке, достал из ящика под сиденьем кучера увесистую бутыль горилки. Подмигнул кунявшему у пулемёта вёшенскому казаку Похвалькову.
  - Пийшлы, Семён, йысты. Тётка Глафира нам зараз таких гарных оладиков напечёт, - за вуши нэ оттянешь.
  Похвальков спрыгнул на землю, потянул с тачанки винтовку и шинель, пошёл вслед за Василием в летнюю кухню. Новый кучер Богдан Грива, заменивший убитого в недавнем бою Недогарко, зачерпнул в колодце воды, вылил в деревянное корыто перед лошадями.
  - Бросай, Грива, айда рубать, - крикнул ему Семён.
  Глафира в кухне накрыла на стол, суетливо покопавшись в шкафу, выставила
  четверть... Смущённо призналась:
  - Для зятя берегла, ан теперь всё одно... Пейте.
  Повстанцы налили по стакашку, опрокинули, загрызли свежими, только что засоленными хозяйкой огурцами. Враз ожили, заговорили наперебой, засияли улыбками. Семён Похвальков начал галантно ухаживать за Глафирой.
  - Да, вот ещё что, - вспомнив, обратилась к Дубову Глафира Колесниченко. - Новость для тоби, Василь, е. Правда, нэ дюже добрая, да ничего нэ сробишь... Наезжала на Пасху тётка Агриппина, ридна сестра моей матушки покойницы, царство ей небесное. Она, в Чертановке живэ, с пилсотни вэрст видселя... Харчей кой-каких привезла. Казала: батьку твово, Михайлу, видела... Ей бо! Он у них в селе одно время, посля Германской, проживал, с дивчиной молодой, Чура Ксанкой, путался. Потим домой, к себе на Донщину воротился. А вот недавно, кажеть, снова объявився - у красных он теперь, Михайло, в Первой Конной Будённого... С Оксаной в церкве венчался, во как!
  - Не знал, - сжав зубы, односложно выдавил Василий.
  - Теперь знай, - сказала Глафира.
  - Так ведь убили ж его! Каратели деникинские, калмыки. Ещё прошлой весной... - сообщил вдруг - как обухом ударил по голове - Семён Похвальков.
  - Что ты сказал, оглобля станичная? Как так убили? - не поверил, взбесился от злости Василий Дубов, но Семён его урезонил.
  - Ты не кочетинься, Дубов, послухай лучше, гутарить что буду! Помнишь, как прибились мы до вас в прошлом году с Ерёмой Чертищевым, царство ему небесное - добрый казак был? Из села от своих сбежали... Так в том самом селе отца твово и порешили. Я его самолично на допросе у сотника Башанкаева видал. Имя не помню, а фамилия точно - Дуб. Башанкаев ещё удивлялся - калмыцкая его морда: 'Длянь, - гутарит, - у русов фамилия. Никарош!'
  - Что ж ты тоди мовчал, идол неотёсанный?! - взвыл от горечи Василий. - Освободить бы смогли. Рядом ведь совсем были, рукою подать... Живой был бы батько.
  Глафира, кончиком фартука украдкой смахнула непрошенную слезу, отвернулась зачем-то к печке. Похвальков растерянно развёл руками.
  - Кто ж знал, командир, что это был твой батька? Кабы знать заранее, где упадёшь...
  - Поди ты к чёрту, зараза! - со злостью грохнул кулаком по столу Василий. Налил себе полный стакан самогонки, аж через край побежала, выпил одним махом. - Нэ знал вин ничого...
  В груди у него кипела обида на Похвалькова, на несправедливую судьбу, на тётку Глафиру, на Маричку и вообще, - на весь белый свет. На месте не сиделось. 'Заложив' ещё горилки и лениво поковыряв деревянной ложкой в миске с лапшой, Василий сказал кучеру Богдану:
  - Пишлы, хлопец, проветримся, - Семён за лошадьми присмотрит.
  На дворе вечерело. У речки хор девичьих голосов под гармонь протяжно выводил: 'Рэвэ та стогнэ Днипр шырокый...'
  - Идём до речки, Грива. Чуешь, як гарно украинские дивчата спивают, - подмигнул пацану-кучеру Василий. У него было сейчас лирическое настроение, а в такие минуты Дубов завсегда почему-то переходил на украинскую мову, которую за годы службы у Махно изучил в совершенстве.
  Сельские парубки в холщовых, расшитых петухами рубахах, дымившие у вербы вонючим самосадом, посмотрели на пришедших с неприязнью. Девки, сразу оборвав песню, притихли.
  - Привет с Гуляйполя вид батьки Нэстора Иваныча! - ломая язык на блатной, одесский манер, поздоровался Василий.
  - Здорово, Вась, давно тоби нэ бачили, - ответила знавшая его дивчина. - Всё на тачанке разъезжаешь? Стреляешь?..
  - Стреляю... Ворогов революции извожу, - уклончиво буркнул махновец. - Да вы грайте, шо замолчали. Мы послухаем.
  - Разрешаешь? - съязвил худенький, коротко стриженый гармонист, взглянул исподлобья на Василия.
  Дубов, уловив общую, демонстративную враждебность деревенских, выступил вперёд и с жаром, жестикулируя, заговорил как на митинге:
  - Шо, нэ глянусь я вам? Думаете, - бандюга с большой дороги? Может, и батько Махно вам нэ нравится? Так слухайте мэнэ: кто скажет, что мы бьёмся нэ за простой, украинский люд, пусть плюнет мэнэ у морду! - Василий вызывающе оглядел притихших девчат и парубков. - Мы борцы за великую Гуляйпольскую республику анархистов! Скоро отвоюем себе территорию и сробим там всё, что наказывал наш учитель и вождь Кропоткин.
  - А чему вин учил, той Кропоток? - несмело полюбопытствовала знавшая махновца дивчина.
  - По чужим сундукам шарить, та кисеты добром набивать, - снова подковырнул гармонист.
  Василий полез в кобуру за наганом.
  - Я тоби щас, гниду, як врага революции!..
  - Но, но, лихой козак, полегче с револьвером! - заслонил худенького гармониста здоровый - косая сажень в плечах - детина. Рядом с ним встало ещё несколько сельских парубков.
  Грива поспешил на помощь своему командиру. Выхватив из кармана финку и комично приплясывая, прогнусавил:
  - Что за шухер, братва? Подходи по очереди... Четыре с боку и ваша не пляшет! Ну, кто першый?
  - Вумри, шавка, бо осерчаю, - добродушно посоветовал здоровяк и направился к ближайшему забору выворачивать кол. Вернулся. Вразвалочку пошёл с колом на Богдана.
  - Ножик-то кинь, нэ спужаешь!
  За ним, угрожающе засучивая рукава, толпой повалили парубки.
  - Не подходи! - выдернув из кобуры револьвер, Василий два раза выстрелил в воздух.
  Парни отпрянули. К махновцу подошла знакомая дивчина.
  - Тю, скаженный, побьёшь часом хлопцив! Спрячь наган.
  Она взяла его под руку, прижалась к нему горячим телом, шепнула на ухо: - Пидэмо видселя, что-то скажу...
  Грива грозил отступившим хлопцам обрезом, вытащенным из сапога.
  - Я вот вас достану пулей, незаможников вшивых. Живо научитесь батьку Махно любить. Попомните полтавского конокрада Богдана Гриву!
  - Иди, иди, шаромыга, бо навтыкаем, мало нэ покажется, - зло отгавкивались деревенские.
  Василий в темноте приобнял дивчину, сжал трепетной рукой грудь.
  - Что хочешь мэнэ поведать, Галюся? Выкладывай бегом та пийшлы на сеновал, я по тоби соскучился...
  - Перестань, Василь, нэ тут, - слабо сопротивлялась девчонка. - Слухай мэнэ: чуешь, - комиссар червоный на селе в нас! Заезжий. Та наш незаможник, Митроха-фронтовик, з йим на пару. Поостереглися бы вы...
  - Комиссар? - приятно удивился махновец. - А дэ ж вин?
  - Та в Митрохи у хате. Вчерась собранию проводили...
  - Понятно. - Василий Дубов бросил тискать девчонку, решительно шагнул к Богдану. - Чуешь, Грива, что Галинка кажет...
  Устоявшуюся вечернюю тишину села прорезал вдруг близкий винтовочный выстрел.
  - Ох, Василий, цэ они, комиссар з Митрохою! - вскрикнула в испуге Галина.
  Дубов вновь лапнул правой рукой кобуру с наганом.
   - Грива, - за мною!
  Махновцы бросились в переулок. Побежали к центру села, на звук выстрела, который продублировал ещё один - пистолетный. Потом громыхнуло целой пачкой: беспорядочно защелкало, зажужжало по садам. Выстрелы доносились со стороны хаты Колесниченко.
  - Заходь с правого боку, - я с левого! - скомандовал Василий, стреляя наугад из нагана в зловещую темень, обволакивающую сад Глафиры Колесниченко.
  В саду под деревьями то и дело вспыхивали яркие светлячки от грохавших поблизости залпов. В ответ длинно и сердито пророкотала пулемётная скороговорка: пули смертоносным веером густо секанули по кронам, оббивая редкие жёлтые листья на жердёлах и яблонях.
  Василий рыбкой нырнул через невысокий плетень в кисельный полумрак под деревьями. Успел с горечью подумать: 'Похвальков долго один не продержится. Подстрелят его, как пить дать!' Кучер Богдан, скользнув в сад вслед за командиром, схоронился за широким стволом старой, раскидистой тютины. Выставив короткий обрез, частил из него как заводной, только успевал передергивать затвор, досылая патрон в патронник.
  Грохот стоял невообразимый. Во дворах захлебывались лаем собаки. Люди в домах крестились.
  - Грива, - в атаку! - как заправский кадровик, подал команду Василий и, вскочив на ноги, побежал по саду к хате Глафиры Колесниченко. Богдан, не отставая, пыхтел радом. То и дело стрелял по невидимому, скрывающемуся за деревьями противнику.
  Из двора Глафиры доносились злобные крики, нецензурная брань. Громыхнуло залпом несколько винтовочных выстрелов. Василий подрубленным под корень деревом повалился на землю, со стоном схватился за ногу, задетую горячей вражеской пулей.
  - Ногу споганили, гады... - вслух выматерился он. Попытался подняться, но, пронзённый острой болью, снова сел на земь. В сапоге зловеще хлюпало, рану жгло как огнём.
  - Не, не встать, - горько посетовал Василий. Окликнул кучера Богдана, залегшего неподалёку: - Грива, зови скорее тётку Глафиру, паскуда. Нэ бачишь - я ранетый!
  - Я зараз, старшой, погоди трохи, - ответил Богдан и рванул к сиротливо стоявшей под навесом тачанке.
  Там, матерясь, кого-то потчевал тумаками Семён Похвальков. Грива присоединился к нему. Вдвоём они крутили кому-то руки. К Василию неожиданно подбежала привидением в белой сорочке и светлой юбке давешняя девчонка Галина. Опустилась рядом на колени.
  - Василий, ты шо, ранен?
  - Во, а ты откуда взялась? - удивился парень.
  - За вами следом чесала... Ох, и натерпелась же страху, - призналась она.
  - Ногу мне незаможники твои того... прострелили. Перевязать бы чем надо, -
  морщась и постанывая от боли, сказал Дубов. - Смотайся к тётке Глафире, принеси горилки для дезинфекции и чистую простыню.
  Галинка стрелой умчалась выполнять приказание. От тачанки подошёл сияющий кучер Богдан. Сообщил радостную новость:
  - Словили гада, командир. Теперь не сбежит.
  - Добре, Грива.
  Примчалась с простынею и горилкой дивчина Галинка. Василий, не стесняясь её, спустил штаны, плеснул из бутылки на рану, остальное принял внутрь. Велел дивчине:
  - Бинтуй, давай. Та смотри нэ дюже туго затягивай, поослабь трохи повязку...
  Утром, зарубив в балке за селом схваченного Похвальковым комнезамовца фронтовика Митроху, двинули назад в Гуляйполе. Комиссар, квартировавший у Митрохи, скрылся...
  
   58
  - Степан, а где это ты второй день околачиваешься? - недовольно спросила Анна Фролова у приехавшего на полевой стан к обеду Биндюкова. - Бабы одни тута пупы надрывают без мужиков, а он только знай, на конике по степи разъезжает, сусликов должно, выслеживает.
  - Врагов, я Анюта, в округе искореняю, - жадно напившись из поданого Анной корца, отдышавшись, ответил начальник грушевской милиции. - Не суслики они, - куда пострашней и коварней. Бандиты!
  - Не боишься, что молодую жинку уведут? - лукаво поигрывая насурьмленными бровями, пошутила Фролова. - Казачки ведь тебе, не кацапки московские... Огонь бабы!
  - Знаю я, каковская ты, - не принимая шутки Анны, хмуро заговорил Степан. - Нонче будешь вон с дедом Архипом Некрасовым снопы вязать, - я схожу попрошу.
  - Да я и энтой бороды не спужаюсь, - ухмыльнулась казачка. - Хоть у него и своя старуха ан и на неё бывает проруха... А я рази ж не скусная с виду? Всё при мне... А, Стёпа, муженёк названный...
  - А ты мне и не жена ещё вроде? - скептически взглянул на сожительницу Биндюков.
  - Ну да, сначала сами же отца Евдокима, батюшку нашего новосёловского, сказнили, каины, а зараз обвенчаться негде. Церква уж кой месяц закрытая стоит, - посетовала Анна. - Надо хоть в Каменнобродский как-небудь съездить, или в Грушевку, в Варваринский храм, там службы регулярно идут.
  - Ну вот, делать мне больше нечего, как по церквям шляться, - сердито отмахнулся Степан. - Не верю я, Анюта, в эти поповские сказки о Боге и Царстве Небесном! Опиум это всё. Для простого народа... Наш, пролетарский бог - Ленин, а Царство Небесное - Коммунизм, и неча мне тут мутить и всё такое...
  - У-у, охальник! - беззлобно пожурила его казачка. Перевела разговор на другое: - Соседи сказывали, стреляли ночью в степи... Не твои дела, случаем?
  - Что, слыхать было? - вопросом на вопрос ответил Степан.
  - Ну да, слыхать, - поддакнула Анна. - Я как раз до Громовых побегла, каймаку занять, да серников - у нас все напрочь прикончились, а ты не запасся... Только от стана отошла, слышу, - палять в степу. Из ружей. Да часто так... Я спужалась и ну до Громовых бечь: думала - бандиты напали.
  - Ну и что Громовы? - рассеянно спросил начальник милиции.
  - А ничё Громовы, живые-здоровые, - рассердилась Анна. - Ты лучше скажи, куды вчёра ездил со своими мильтонами?
  - На кудыкину гору, понятно? Отцепись, - отмахнулся от надоедливой сожительницы недовольный Степан. - Я к вам ненадолго. Нонче после обеда опять уезжаю. Служба, сама понимаешь, Анна. Враг не дремлет...
  - Это с врагом ты вчёра ночью и стукнулся в степи? - догадливо сказала Фролова.
  - Было дело под Полтавой, - загадочно произнёс Биндюков. - Богато мы вчера белых гадов в бою положили.
  - Уж не война ли опять зачинается? - забеспокоилась казачка. - Неужто Врангель из Крыму прорвался? Не приведи господи.
  - Нет, что ты? До этого ещё не дошло, - замахал руками Степан Биндюков. - Это наши, местные шалят. Казаки белые, коих Красная Армия не добила. Наши основные силы на белополяков пошли, да на Врангеля, а они оружию повыкапывали и бьют нам в тыл глухими ночами. На то они и бандиты, чтобы исподтишка нож в спину революции всадить.
  - И много их? - поинтересовалась казачка.
  - Основные силы банды мы ещё в Большом Логу разгромили, - заговорил Степан Биндюков. - Главарь, правда, ушёл. И с ним до полусотни бандитов. Пленных мы ещё с дюжину захватили, в округ ночью погнали. С дороги четверо попытались бежать. Ну троих мы, значится, на месте положили, а один скрылся, чертяка! Видать, в терны нырнул и затаился: попробуй ночью найти... Конвойные сказывали, что молодой парень, местный, к тому же... Так и не нашли.
  - И не найдёте, - почему-то уверенно сказала Анна.
  - Ничего, найдём, - не менее уверенно пообещал Биндюков. - Я вот сейчас же соберу сколько ни на есть казаков и по полям пущу, по балкам, - шукать его, анчутку белогвардейскую. Председателя подключу из Сельсовета, Кузьму Лопатина... Ежели надо - заложников из числа родственников возьмём.
  - Ничего у вас не выйдет, знай! - стояла на своём Анна. - Казаки свово не выдадут. Слыхал, небось: с Дону выдачи нет!
  - То раньше, в старину, было, - не согласился Степан. - Сейчас как миленькие выдадут. Расстрелом пригрозим, враз расколются казуни твои.
  - Вернёшься-то когда?
  - А вот это не знаю, - качнул головой Биндюков. - Тут ещё одно ЧП в станице... Ты про это и не слыхала, небось. Сёдня же ночью по доносу производили обыск у гражданки Берёзы Дарьи. И не зря. Яшка в курене хоронился, её муж, злостный беляк. С фронта ещё при деникинцах дезертировал и жил у жены затворником, от калмыков-карателей прятался. А тут - мы... Сейчас пока в Совете, в домзаке, сидит под охраною, а посля в Новочеркасск, в Чека погоним. Конвоировать мне опять же, с милиционерами. А людей у меня - кот наплакал. Вот и кручусь каждый день, как белка... Так что, Анюта, справляйтесь с хлебами без меня, тут вам уже, как погляжу, не много осталось. Думаю, управитесь. Дед Архип вон ещё поможет... Харчишек мне сколько ни есть собери, - посля облавы заскочу, возьму в дорогу. Ну а покель прощевайте, не поминайте лихом. Поехал. - Махнув рукой, Степан Биндюков бодро тронул коня в сторону наезженной за лето дороги, запылил к речке Тузловке.
  Анна Фролова, сложив лодочкой ладошку над глазами, долго смотрела ему вслед. Затем, вздохнув о чём-то, вернулась на стан, где её дожидалась бабка Манефа...
  
  59
  В Гуляйполе зачастили представители Реввоенсовета Южного фронта красных. Нестор Иванович встречал их приветливо, обговаривал детали предстоящих совместных действий против крымских белогвардейцев. За союз с красными выступало большинство махновских командиров, в том числе Белаш, Марченко, Чумак, Хохлотва, братья Лепетченко и другие. Категорически против были Пётр Аршинов, Каретник, Щусь, Попов. Кстати, Аршинов, духовный учитель Нестора Ивановича, был и против соглашения с белыми. Он, как идейный анархист и убеждённый противник какой-либо власти, был против всяких соглашений. Он был вообще - против всех!
  Однако, сложившаяся обстановка требовала принятия того или иного решения, - махновцы оказались в своём самостийном, никому не подчиняющемся Гуляйполе между двух огней: с севера через них перекатывался Южный фронт большевиков, с юга теснила Русская армия Врангеля. И батько как всегда пошёл на союз с красными. В середине октября в Харьков, подписывать соглашение с правительством Советской Украины, срочно выехали видные махновские атаманы Василий Куриленко и Дмитрий Попов. От большевиков документ подписали Михаил Фрунзе, Сергей Гусев и бывший австро-венгерский военнопленный, коммунист Бела Кун.
  Заключённый договор предусматривал амнистию всем пленным махновцам, легализацию политической деятельности анархистов, выпуск ими газет и участие в выборах в местные Советы. В военном отношении предполагалось создание ударной группировки махновских войск для совместных действий против крымских белогвардейцев. Повстанцам категорически запрещалось принимать в свои ряды дезертиров из Красной Армии, а таковых находилось немало. По аналогии с белыми и красными их называли зелёными, потому что они прятались в основном в лесах, совершая оттуда дерзкие налеты на села и мелкие города.
  Для борьбы против войск барона Врангеля батько Махно выделил чуть ли не половину своей вновь возросшей 'армии'. В группу входил конный отряд земляка Нестора Ивановича, лихого атамана Марченко, чуть ли не в тысячу сабель и почти столько же человек пехоты на пулемётных тачанках под командованием Фомы Кожина. Общее руководство возлагалось на Семёна Каретника, при котором начальником полевого штаба был Пётр Гавриленко. Всего в помощь Южному фронту красных выступило около трёх с половиной тысяч махновцев при двухстах пятидесяти пулемётах. Это была грозная сила, и большевикам приходилось с этим считаться, строго соблюдая условия подписанного договора.
  Войска ушли в Северную Таврию громить выползшего из Крыма 'чёрного' барона, а по Гуляйполю поползли зловещие слухи, что соглашение с большевиками - фикция и батько готовится вновь выступить против незаможников. На север, в Харьковскую и Полтавскую губернии, стали уходить мелкие отряды повстанцев, якобы откалывавшиеся от основных сил Махно. Состояли они в основном из местных уроженцев и, прибыв на место, сейчас же начинали кровавую борьбу против установившейся в сёлах Советской власти.
  Костя Козырный по секрету сообщали как-то Василию Дубову, что отряды эти ушли рубать комиссаров с ведома и полного согласия батьки, и лишь для отвода глаз красных Махно осудил их действия.
  - Сейчас батьке трэба выиграть время, а время, як я розумию, - цэ гроши! - многозначительно высказывался одессит Козырный. - Помяни мое слово, Дуб, блядью буду, ежели к весне мы основательно не тряхнём совдепию!
  Василий Дубов, из-за недавнего легкого ранения в ногу оставшийся в Гуляйполе, полностью разделял Костины взгляды: 'С большевиками батьке Махно не по пути!'
  Между тем, осень, достигнув своего апогея в середине октября, всё больше клонилась к упадку. Вновь засвистели, загикали по-разбоничьи лихие степные ветруганы, последние птичьи стаи уныло потянулись на юг, в далёкую, тёплую Туретчину. По утрам начало заметно холодать, - повеяло зимой.
  Группировка Семёна Каретника совместно с красными дивизиями Фрунзе громила врангелевцев в Северной Таврии. Махно пьянствовал в Гуляйполе, попутно накапливал силы для будущей, решающей схватки с незаможниками. Главным пополнением его 'армии' были сейчас мелкие, разрозненные отрады недобитых петлюровцев, да бегущие из красных частей дезертиры, которых, обходя условия подписанного с большевиками соглашения, батько охотно принимал в ряды своего войска.
  Василий Дубов выздоравливал, начал уже понемногу ходить, прихрамывая, опираясь на сучковатую палку. Однажды Костя Козырный привёл его к батьке. В просторной, светлой хате, где размещался штаб, были уже Галина Андреевна, Пётр Аршинов, Белаш, Лёвка Задов, Щусь, Петренко, ещё несколько атаманов и сотенных командиров. Свита Махно заметно поубавилась: одни сложили головы в боях, другие воевали в Крыму с врангелевцами, анархисты-набатовцы и вовсе отошли от движения, перебравшись всем кагалом в Харьков, под крылышко большевиков.
  Нестор Иванович угрюмо оглядел собравшихся, пожаловался Аршинову:
  - Все спокинули меня, все бросили свово батьку... Ты один верный, товарищ Аршинов. Как отвоюем у красных территорию, я тебя награжу. Первым министром в своём правительстве сделаю. Будешь на полном государственном обеспечении и - никаких гвоздей!
  - Я, Нестор Иванович, категорически против всякого государственного устройства, - убедительно заговорил в ответ батькин духовный наставник. - Следовательно, никакого министерского портфеля не приму и на чиновничьем довольствии состоять не буду. Я вольный человек и люблю жить широко, не ограничивая себя никакими рамками.
  Лёвка Задов, прислушавшись к словам теоретика анархизма, только досадливо махнул рукой и подлил батьке в стакан синего первача.
  - Пей, батько, Нестор Иванович, никого не слухай. Опять Аршинов в дебри полез... Послухаешь, - башка распухать начинает.
  Василий Дубов впервые был в махновском штабе. Стоял скромно в уголке, теребил в потных ладонях шапку. Махно, заметив его, крикнул:
  - Ты кто таков? Командир? Почему не в Крыму?.. Лёвка!
  Задов, опорожнив очередной стакан горилки, только недоуменно пожал медвежьими плечами. Лениво кинул в пасть кусок розоватого сала, зачавкал.
  - Энто, Нестор Иванович, сотенный, - вступился за приятеля Костя Козырный. - Давно с нами воюет. Толковый хлопец.
  - Не верю! - по-бабьи пронзительно взвизгнул вдруг батько. - Никому не верю. Тебе, Казырный, не верю - продашь! Лёвке - дармоеду не верю... Все продаёте, все против Нестора Ивановича каменюку за пазухой держите. Один Аршинов - человек, остальные - гады! Ты тожеть, Козырный, гад и шпион комиссарский! Кругом шпионы... Перестреляю!
  - Успокойся, Нестор, - урезонивала мужа Галина Кузьменко. - Тебе, как Попову, всюду шпионы да лазутчики красные чудятся. Разве можно так?..
  - Кстати, Галина, где Попов? - спросил Махно и тут же сам вспомнил. - Ах да, в Харькове, договора с большевиками подписывает... Почему так долго не вертается? А Куриленко где? Тоже с ним... Что-то тут не так, чует моё сердце. Недаром Митька ехать не хотел.
  - Думаешь, арестованы? - сухо осведомился начальник штаба Виктор Белаш.
  - Не думаю - уверен! - гневно вскричал Махно. - Измена, хлопцы. Зазря Каретника в Крым отпустил, быть беде.
  Василий, встретившись на секунду взглядом с батькой Махно, невольно содрогнулся: столько отчаяния, столько звериной, невысказанной злобы таилось в этом затравленном взгляде, что не приведи Господь попасться когда-нибудь батьке под горячую руку. Парню припомнился застреленный недавно батькой за мародёрство Мирон Бессараб, другие командиры и рядовые повстанцы.
  - Не одобряю я, Нестор Иванович, твоей затеи с Крымом, - бубнил изрядно подвыпивший Феодосий Щусь. - Наша армия уже вполне созрела для решающего единоборства с большевиками, и лишние месяц-два передышки нам совершенно ничего не дадут. Куй железо, пока горячо, как говорится!.. Червоные сейчас на юге повязаны по рукам и ногам Крымом, а на западе - контрнаступлением пилсудчиков. У них нема в тылу свободных войск. Нам бы сейчас, батько, и вдарить им в спину! Вот только Каретника предупредить...
  Махно, уставясь немигающим взглядом в одну точку, пил самогон, не хмелея. Что-то обдумывал. Василия, принимавшего участие в попойке, стало чувствительно развозить.
  - Ты, я слыхал, с Кацапии? - обратился вдруг к нему батько Махно.
  - Нет, с Дону я, - поправил знаменитого атамана Дубов.
  - Селянин тамошний?
  - Так точно.
  - В Красной гвардии в этих местах служил?
  - Малость довелось повоевать в семнадцатом...
  - Поедешь на станцию Пологи, оттуда - в Александровск, - резко заговорил Махно, ставя перед ним задачу. - В Александровске среди деповских организуешь диверсионную группу против красных, наладишь связь этой группы с Пологами, где всегда будет наш человек. Лёвка даст его адрес. Но это ещё не всё. Из Александровска махнёшь в Мелитополь и дальше, в отряд Каретника, передашь Семёну, чтобы в Крым хлопцев не вёл, а повертывал коней в Гуляйполе. Приказы Фрунзе нехай саботируют, на позиции против кадетов не выступают, под предлогом бескормицы и перековки конского состава. В общем, пускай тянут резину, а там побачим... Проездные документы, гроши, харчевое довольствие и красноармейскую обмундировку получишь завтра у товарища Белаша Виктора Фёдоровича. Завтра же и отчаливай, да поспешай швыдче. Как бы не нырнул дурень Каретник в крымскую мышеловку.
  
  60
  Перекоп был взят совместными усилиями махновцев и большевиков. События развивались следующим образом. В ночь на 8 ноября, одновременно со штурмом Турецкого вала, части 6 й армии красных под командованием Корка и конная группа Каретника в авангарде, форсоровав Сиваш, обрушились на позиции белых на Литовском полуострове. Белое командование бросило против прорвавшихся красных частей свой лучший, отборный конный корпус генерала Барбовича. Красная пехота не выдержала натиска вражеских кавалеристов и побежала. Если бы не махновцы, вовремя пришедшие им на выручку, - быть бы десанту большевиков снова в ледяных водах Сиваша. Каретник выставил против корпуса Барбовича всю свою кавалерию, которая сымитировала сабельную атаку, но, не вступая в бой, разделилась на два рукава и ушла в обе стороны. Белогвардейцев встретил убийственный огонь двухсот пулемётных тачанок повстанцев. На плечах разгромленного противника махновцы прорвались в глубь Крыма и, едва дойдя до Джанкоя, кинулись громить врангелевские интендантские склады и потрошить встреченные на пути магазины. Батьку Махно вновь объявили врагом республики, а Каретника стали вышибать из Крыма в обратном порядке.
  Василий Дубов в это время выполнял секретное поручение Махно в Александровске. Первым делом он пошёл по явочным адресам, которыми его снабдили в махновском штабе. В паровозном депо нашёл бывшего мастера-наставника, дядьку Степана, которого знал ещё по Красной гвардии.
  - Василий, вот так дела! Живой? - искренне обрадовался тот, крепко обнимая парня.
  - Я-то живой, дядь Степан, а вот командира нашего отряда убили, - горестно вздохнул Василий.
  - Слыхали... Жаль, конечно. Крепкий был мужик Софрон. Правильный, - посочувствовал дядя Степан. Похлопал Василия по спине тяжёлой, заскорузлой, с навечно въевшейся в поры кожи мазутной чернотой, ладонью. - Ты-то как, Вась? С фронту?
  - Оттуда, дядя Степан, по ранению, - смущённо пряча глаза, соврал Дубов.
  - И где же служил?
  - У Щорса, - быстро нашёлся Василий. - А сын ваш Петро где?
  - В Крыму, где же ещё. Врангеля добивает, хай ему пусто будет, тому барону! - сказал дядька Степан. - И откуда они, брат, берутся, анчихристы энти? То Скоропадский був, посля этот, як его... Петлюра, печёнка ему в душу! Деникина потом на Украину принесло... Сейчас ось бачь, - барон Врангель с кадетами, а туда гляди и Махне укорот давать трэба будет. Жалуются на него хлопцы...
  - Что так? - состроил непонимающую физиономию Василий. - Я слышал, дядь Степан, у батьки Махно линия правильная, революционная. Он за простой народ против добровольцев Деникина сражался, а сейчас против чёрного барона Врангеля бьётся.
  - Линия-то, может, у него и правильная, - вздохнул старый мастер, - только я так сужу, сынок: когда два мужика дерутся, третьему в свару не лезть! Стопчут его мужики-то, чтоб под ногами не путался. Во как...
  На обратном пути, на первой же после Александровска станции, Василий увидел партию пленных махновцев из группировки Каретника. Народ кругом шушукался, что будто бы взяли и самого атамана, и штаб вместе с Петром Гавриленко.
  Василий, будь у него крылья, полетел бы к своим, как птица. Но приходилось медленно тащиться на перекладных, - по железной дороге ехать было опасно. После возобновления войны с махновцами, она кишела милицией и чекистами. Вскоре прошёл слух, что будто бы батьку Махно выбили из его родного Гуляйполя. Когда Василий Дубов наконец-то туда добрался, в селе уже хозяйничали красные. Пришлось спешно подаваться от греха в Тальники.
  Глафира по-прежнему не слышала ничего о Маричке. Её муж Трофим Паращук тоже как в воду канул. В селе стоял эскадрон из кавдивизии Александра Пархоменко и Василий, как при германцах, жил у Глафиры Колесниченко затворником. Положение было почти безвыходным. Махно, по словам женщины, куролесил где-то в районе Полтавы. Красные бросили против него части Первой Конной армии, но окончательно добить не могли. Батько ускользал у них из рук, как лисица, то и дело оборачиваясь и больно покусывая преследователей. Так, в одном из боев махновцы убили знаменитого комдива Пархоменко, попавшего с небольшой группой конноармейцев в засаду.
  Василий днями не вылезал из погреба, по ночам выходил иногда проветриться. Однажды, мельком заглянув в горницу, где спала женщина, узрел виденную уже раньше соблазнительную картину. Как и тогда при немцах, во время его первого заточения, Глафира распласталась на перине, белея в полутьме обнаженными телесами. Василий на цыпочках прокрался к кровати.
  Всё до зеркальных подробностей повторялось: ночь, кровать, спящая женщина, сбившееся к ногам одеяло. Не было только усатой морды храпящего рядом махновца, от которого за версту несло перегаром. Место рядом было свободно!.. Парень начал несмело стаскивать с себя красноармейское, защитного цвета галифе, в котором ездил по заданию Махно в Александровск.
  Женщина беспокойно шелохнулась.
  - Ты, Василь? Ой, нэ бачь на мэнэ, дитятко, тётка растелешилась!
  Василий властно откинул схваченное было женщиной одеяло.
  - Чего уж там, Глаша... Природа чай своего требует... По-доброму давай, что ли?.. - он вызывающе, во все глаза смотрел на не прикрытую ничем женщину. Чувствовал, как вскипает внутри, разливается с кровью по всему телу непреодолимый огонь желания.
  - Ой, сраму-то, сраму посля не оберёшься, - притворно запричитала Глафира, освобождая место для парня.
  В её по-вдовьи жадных до любви объятиях Василий забылся до первых пивней... На следующую ночь всё повторилось.
  - Грех-то, грех какой, Василий, - стыдливо шептала женщина, как только рассеивался первоначальный дурман страсти, натягивала до самого подбородка скомканное ночной борьбой одеяло.
  - Одним грехом больше, одним меньше - не всё ли равно? - смеялся в ответ Василий.
  Однажды, в самый разгар сладких полуночных страстей, в дверь хаты требовательно постучали. Василий, через силу оторвавшись от женщины, поспешно шмыгнул в подпол. Глафира накинула на голые плечи шаль, крестясь и бормоча молитву, пошлёпала отпирать.
  - Свои, Вася, выходи! - послышался через некоторое время её взволнованный голос.
  В кухне топталось пятеро облепленных снегом махновцев, среди которых Василий Дубов сразу же признал своего сослуживца Семёна Похвалькова.
  - Из Крыму насилу ноги унесли, - рассказывал тот за бутылкой горилки. - Каретника убили, Гавриленко со штабом в плен к красным угодил. Мы с Марченко и до ста пулемётных тачанок через Сиваш переправились. Грива-пострелёнок, кучер наш, куда-то пропал. В плену, кажется... За Сивашом нас будёновцы здорово потрепали. А из Крыма вышло порядочно войска, до трёх тысяч где-то, а может, и больше... С боем до батьки Махно пробились. Мало кто из наших, крымских, уцелел... Красные - тут как тут! Выбили батьку из Гуляйполя. Мы - на север, к Полтаве, там наши отряды ещё держались. Сколько комиссаров да незаможников по деревням порубали - ужас один. Как, скажи ты, капусту! Точно мясники сделались, шашки от крови не просыхали. Лёвка Задов издевательству такую выдумал: звёзды у красных живьём на спине резал... Продотрядчикам животы вспарывали и заместо кишок пшеницу в брюхо набивали. Жинок комиссарских через эскадрон хлопцев пропущали, а посля пустую бутылку из-под горилки - туда... Вот смеху было! Костя Козырный, мазурик одесский, слышь, Дубов, - дурную болесть схватил, от коей носы проваливаются. Ну и давай незаможных баб и девок портить! Днём ему наш походный дохтур Пилип кой-как уколов в задницу понавтыкает, - Козырный ночью - до баб, али до девок... Помрёшь, Васька, почитай в каждом селе хохляцком заметку по себе оставил... Под Полтавой дюже много до нас войску подвалило: бригады Бутовецкого и Христового, мелкие отряды, мужики из сёл. Взяли мы город Зеньков, в Миргороде побывали, но нигде подолгу не задерживались, гнали и гнали коней, как оглашенные. На правый берег Днепра переправились. Тут нас красные в клещи взяли и здорово поколотили. Самого батьку Махно в ногу разрывной пулей ранили. В том бою мы с батькой и разминулися. Человек триста нас Чумак в сторону Екатеринослава повёл. От погони по степям уходили. Лошади на скаку падали. Кое-как до ближайшего села дотащимся и - по дворам: у кого только есть конь - под седло или в упряжку, а взамен, - дулю! Взъелись на нас правобережные мужики. В одном селе с пулемётом на околице встретили, ну и Чумака - первой же пулей!.. Наповал, значит, царствие ему небесное. Мы - дальше... Сотни две уже нас: кто погиб, кто подался, куды глаза глядят. Под Екатеринославом - ещё бой... Так под конец впятером и остались. Шестого, - мож знал, командир, того одесского выжигу, бабского любимца патлатого, Белу Радича, что в Культпросвете служил, - вчера под Большим Яниселем потеряли. Разьезд красных за нами увязался, из винтовок обстреливать начали, Радича и убило.
  - Грустная сказка, - вздохнул тяжело Василий. - Вы теперь куда?
  - Да очухаемся малость и - под Бердянск, до Фомы Кожина, он, говорят, там, - ответил Похвальков. - Ты с нами?
  - Не, мужики, остаюсь. Куда мэнэ с моей ногою? - кивнул Дубов на почти зажившую ногу.
  - Ну гляди, хозяин - барин...
  Отогревшись и отдохнув, под утро махновцы уехали...
  
  61
  Как Василий и предчувствовал, спокойно пожить у Глафиры Колесниченко ему не пришлось. Кто-то из соседей, выследив, донес на него в Сельсовет. Возвращавшаяся из церкви, с заутрени, Глафира вовремя увидела трёх всадников в красноармейской форме, ехавших через площадь к её переулку. Рванув задами к своей хате, запыхавшись, как загнанная лошадь, она рассказала обо всём парубку.
  - Ну це, чую, по мою душу святая троица, - забеспокоился Василий и заместо подпола спрятался на сеновале.
  Красноармейцы, среди которых был начальник сельской милиции, тщательно обшарили всю хату, заглянули в подпол, увидели следы пребывания там Василия. Подступили с наганами наперевес к Глафире.
  - Утёк вин нынче ночью, вражина, - испуганно заговорила женщина, косясь на вытащенное оружие.
  - Куда?
  - А вин мэнэ докладывал?.. Мабудь, снова к Махне, нехай ему будэ пусто!
   Начальник милиций с красноармейцами потоптались ещё во дворе, проверили сараи и погреб, полазили по сеновалу, потыкали сено шашками.
  - Смотри, Глафира, последнее тебе предупреждение, - строго взглянул на неё милицейский начальник. - Ещё раз прознаю: будешь укрывать врагов революции, - саму засажу за решётку, так и знай!
  Красные, сев на коней, неспешно выехали со двора. Когда в переулке смолк цокот копыт, Глафира опрометью метнулась на сеновал. Василий стоял перед нею живой-здоровый.
  - Уйихалы, аспиды, - с облегчением выдохнула женщина. - Ты, Василь, пока во двор не выходи, ночи дождись, тоди... Чует моё серце - соседи це постарались.
  Вечером, едва стемнело на улице, Василий Дубов прокрался в хату Глафиры. Принялся поспешно собираться.
  - Батько, люды кажуть, в Московию подался, - напутствовала его женщина. - Где-то у Курска Советы разгоняет. Далече видселя...
  - Ничего, Глафира, земля круглая, авось не разминусь с батькой Махно, - усмехнулся в отросшие за зиму чернявые усы Василий. - Гора з горою нэ зийдэтъся, а чоловик з чоловиком - завжды!
  Вскоре, тепло распрощавшись, взяв у Глафиры единственную лошадёнку, которую оставил как-то Трофим Паращук, Василий выехал из села. Правил всю ночь с боку от большака. С опаской оглядывался по сторонам, боясь чекистской засады. Гладил за пазухой овчинного полушубка шершавую рукоятку револьвера. Конь еле выворачивал копыта из снега, понуро, опустив голову, брёл бездорожьем. Потряхивал наборной уздечкой. Веки у Василия слипались, хотелось спать.
  Вёрст через десять, заслышав впереди голоса, свернул на лёд речки Гайчур, где проходил зимник. Снова потянулись однообразные, заснеженные степные вёрсты. Василий остановил коня, не спешиваясь, развернул чистую тряпицу с харчем, собранным на дорогу Глафирой. Перекусил на скорую руку. 'Что делать? - сверлил сознание неотвязчивый вопрос. - Куда ехать? Под Бердянск к Фоме Кожину? А найду ли?.. К Махно? Где теперь тот Махно? У чёрта на куличиках?..'
  Снова тронул коня ленивым шагом. Ехал всю ночь, пока на востоке не забрезжило. Василий с опаской покосился на показавшиеся за бугром неказистые хатки затерянного в степи хуторка. Из труб тянулись к небу белые столбы дыма. На льду реки чернела человеческая фигура. "Ага, рыболов... Поднялся ни свет, ни заря", - подумал Василий. Подъехал ближе, рассматривая сгорбившегося над свежей лункой подростка, укутанного в драный тулуп.
  - Эгей, хлопец, яка у вас у хуторе влада?
  - А тоби яку трэба, дяденька?
  - Соображаешь, сорванец... Желательнее - большевицку. Рядяньску владу!
  - Вона там и е. Езжай, дядько, нэ пужайся! - сказал парёнек, внимательно следя за леской.
  - А ну-ка, хлопец, поди до мэнэ, что-то дам, - лукаво поманил его Василий.
  - Чего даш?
  - А вот чего... Ну иди ж! - Василий цепко схватил приблизившегося мальца за горло, легко поднял над землей. Ощутил под пальцами лёгкий хруст шейных позвонков, судорожную дрожь агонизирующего тела.
  Дубов не смотрел в глаза своей жертве, отвернулся. Долго держал враз удлинившееся, потяжелевшее тело. Потом осторожно опустил его в лунку под лёд. Трясущимися от волнения руками свернул самокрутку. Пробормотал:
  - Так-то оно, брат, спокойнее...
  Рассвет застал его далеко от этого места. Кругом, как выстиранная, слегка подкрахмаленная простыня, раскинулась белая, заснеженная равнина, ведущая неизвестно куда. До Бердянска было не близко. Сгущающиеся на небе тёмные, кучевые облака предвещали скорое ненастье...
  
  2002 - 2012
  
   К О Н Е Ц
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"