Иногда я задумываюсь, а существовало ли мое прошлое, не выдумка ли оно моего разума?
Так далеки и мутны образы. Где лица подернуты дымкой. События в тумане. Кажется что все это лишь сон. Сон не моего мира. Параллельного. И жизнь, прожитая не моя, а выдумка злого гения, игра его воображения. Но это лишь минуты забвения, реальность страшнее и постоянно наваливается явью на мой старый, умирающий организм. Тоска и печаль снова накатывают неспешным тихим прибоем и постепенно топят меня. И так день ото дня. И всему доказательства осязаемые жухлые листочки в руках...
Эта книга убивает меня. Может, у нее и нет переплета, но все, что она содержит на своих страницах, делает эти листы полноценной, достойной книгой заслуживающей золотого переплета. Выпусти ее в свет, на глаза читателям она, возможно, завоевало бы тысячи сердец! Но для меня она стала мукой, сопровождающая на протяжении всей моей жизни, огненной гиеной, которая пожирает меня. Убивает!
* * *
Родился я в семье не очень богатой, отец мой был коживиком, мать портной, понимаю банально. Из всего прочитанного мной добрая половина произведений и автобиографий знаменитых людей начинаются именно так. В мое случи я не знаменитость и это не моя биография.
Я описываю правду, и изменять ее ради выдумки не готов. Так что кого такое начало не устраивает, может смело отложить данную рукопись в сторону и забыть.
Отвлекся. Ну не чего. С вашего позволения продолжу.
В учебе я преуспевал и всегда тянулся к литературе. Мать и отец возлагали на меня большие надежды, и я старался оправдать, как только мог их ожидания. Учился прилежно старательно.
Жили мы в Лондоне на Онлийн - стрит. Рядом с огромным вокзалом, вернее сказать не с вокзалом, а с ветками маневровых путей, которые тянулись к нему. Наш дом находился под огромным мостом, по которому тянулась магистраль, в несколько полос громоздко возвышаясь на громадных колонах. Так что солнце редко заглядывало в окошко моей комнаты. Свет постоянно закрывал мост. Создавая воспоминания постоянной тени. Все яркие краски в тени этого моста как то терялись, обретая темно серые, тусклые тона. Знаете как в немом черно белом кино? Тоже ощущал и я.
В четырнадцать лет в моей жизни, как мне тогда казалось, произошло великое событие. Я написал свой первый рассказ. Конечно, это нельзя было назвать рассказом, но для меня это было мое первое, волнительное достижение в жизни и своей корявой писаниной я гордился, как отличник гордится своей энной пятеркой.
Помню, показав его родителям, мать потрепала меня по голове и сказала, что я молодец, а отец улыбнулся и сказал, что я должен так держать, продолжать старательно учится и из меня выйдет толк.
Светясь от счастья, гонимый ветром и хвалой родителей крепко прижав тетрадку к груди, я выскочил на улицу. В те минуты казалось свет моего счастья, освещает все уголки под нашим мостом.
Я торопился поделиться своим счастьем со своими друзьями, ведь они занимали в моем рассказе главную роль. То есть рассказ был о нас: обо мне и моих друзьях и о том, как мы проводим время вместе.
Друзей у меня было не много, вернее сказать четверо.
Мери Эн, Билл Толлер, Стиви Шон и Хилл Столи. Мы были очень дружны, и все свободное время проводили вместе.
Друзья мой рассказ встретили на ура! Всем он очень понравился, лишь Мери не по годам рассудительная, ей было двенадцать, задумчиво сказало: "как - то не правдоподобно!"
На что Стиви вступившись за меня, парировал ее, сказав, что сама бы сначала что - то написала, а потом высказывалось. Мери эти слова огорчили, но она не показала виду, зато я заметил. Мери я знал хорошо и выучил ее повадки на пять. Одним из моих главных качеств была наблюдательность, и я замечал многое, то чего другие не замечали, а я с возмущением думал, почему я вижу, а другие не видят. Но было и еще кое - что, Мери мне очень нравилось. По всем этим причинам ей не удалось скрыть от меня свою обиду.
Сидя в нашем укромном месте в кустах за будкой электра подстанции, мы мечтали, как когда нибудь мой рассказ напечатаю, и все мы прославимся благодаря этим листкам бумаги.
Потом наши грезы расцвели и понеслись, словно вольные гнедые по малахитовым лугам. Мы мечтали, кто кем станет, когда вырастим.
Мери хотела стать учителем.
Билл юристом, хотя честно сказать на юриста он не тянул, в свои пятнадцать был слишком ограничен в своем кругозоре, да и застенчив.
Стиви геологом, он постоянно подбирал красивые камушки и нес их домой, где бережно складывал и хранил. Коллекция у него была внушительная. Мать понукала его, но с увлечение сына мирилась. Отца у Стиви не было, он погиб в геологической экспедиции, наверно, поэтому она и терпела кучу камней в доме.
Желание Хилла было простым, он мечтал стать машинистом поезда. Хилл любил путешествия и постоянно много читал о других странах. Потом долгими часами пересказывал прочитанное нам.
Я же конечно хотел стать писателем.
Как были наивны, просты и светлы наши мечты в тот день. Сейчас, вспоминая тот день, я всегда улыбаюсь.
Славный вечер в тот день завершился образцово - показательной грозой, несколькими молниями, жестяным не страшным громом и не долгим ливнем. В воздухе наполненным озоном Стив вынес предложением. На одной из колон. У которой куча битого кирпича. Там построить подмостки и краской написать рассказ, как он сказал: - что бы все видели! Предложение все встретили на ура. Заняться подмостками решили на следующий день.
Но ожиданиям нашим не было суждено сбыться. На улице стоял сентябрь а, как всем известно, в Лондоне и так постоянно дождь, а уж осенью от него и подавно не спрятаться. Казалось, последние солнечные деньки закончились. Родители ограничили время гуляния. Дни сократили свой солнечный марш и пролетали незаметно и быстро. Сидя по домам в долгие дождливые вечера мы строили свои воздушные замки.
Смотря в окно на потоки мутной воды, несущие из центра города к окраинам кучи всякого мусора я грезил, что когда выросту обязательно женюсь на Мэри и стану великим писателем. Как был наивен я в те дни... Но, сейчас, вспоминая это, на глаза наворачивается слеза. Как не много я хотел от жизни! Как мало мне нужно было для полноценного счастья! Мэри! Зеленоглазая девочка со смешным вздернутым носиком. И еле заметными веснушками на переносице. Она рядом, моя рука в ее руке!
Думая сейчас, что была бы она рядом со мной, в этой реальной жизни, мне было бы легче перенести потери и лишения, которые не только составили мою жизнь, но и наполнение ее жгучей болью и тоской по не сбывшемуся и потерянному, что безвозвратно ушло в прошлое.
Осень пора тоски. Деревья надевают желтые платья, и плачет разноцветной листвой по теплу и солнцу. Тучи становятся тяжелыми. Мелкий дождь похожий на пыль переходит в ливень. Он безжалостно рвет одежды деревьев. Оголяет темные ветки. И уже вскоре из прекрасных дев в желтом остаются скрюченные старухи с костлявыми пальцами, согнутые и темные. Топчет яркие веселые листочки, что совсем недавно так грациозно на ветру кружили в воздухе свой последний вальс. Яркие краски тускнеют. Слякоть заполняет все, вокруг выступая грязными пятнами на желто - красно - оранжевых аллеях. Омрачая, ввергая в меланхолию. Беспощадно топя все светлое и прекрасное. Погребая под тяжестью грязи последние нотки счастья. Вот то примерное описание, что сейчас чувствует моя душа. Но это не полный спектр ощущений. Лишь мала крупица! Извините, я отвлекся...
Вскоре солнце снова показалось из - за туч. И я с нетерпение бросился на улицу в наше укромное место. Там уже все собрались и ждали только меня. Друзья были очень не довольны моей задержкой. Не откладывая на завтра, что можно сделать сегодня, мы приступили к нашему маленькому строительству. Хилл умудрился даже где то банку белой краски раздобыть.
Работа кипела. Но как она быстра, началась так быстро и закончилась.
Как у всех мальчишек, так и у нас, мы были не исключением в этом плане, был враг, сын мясника Рис и его дружки. Они, как только могли и при любом выпавшем случаи вредили нам. Этот раз был не исключением. Завидев нашу веселую суету, Рис и его подхалимы поспешили к нам. Надавав нам убедительных подзатыльников, под смешки и глупые шутки они с радостью разнесли все наши труды в щепки. Мы, конечно, попытались отстоять свою грандиозную стройку но, оборона потерпела крах, и тихо ретировавшись, мы уже из кустов наблюдали, как крушатся наши надежды. Видя все это, у Стиви даже слеза потекла. Если б вы только знали, как нам тогда было обидно от бессилия и несправедливости. Жестокий мир бессердечно вторгся в наш маленький светлый мирок. Накрыв наш лад грозовыми тучами. Разрушив его без остатка не оставив даже пыли. Я понимал Стиви, сам бы тогда разрыдался, но позволить себе этого не мог, рядом сидела Мэри и я, закусив губу, проглатывая ком в горле, держался. Мэрии чувствовала то же самое, она ласково взяла мою руку в свою и крепко сжала. Как это было прекрасно! Первое, незабываемое трепетное прикосновение, пускай даже в такой форме, вынуждали обстоятельства. По ее прикосновению я как по книжке читал, что она тогда испытывала. Она словно говорила мне, держись я с тобой я рядом, я нейду, я останусь с тобой. Держись. Я тоже тебя люблю! Во мне тогда боролись два чувства горечь и ликование, но я был рад этой горечи не случись того что случилось когда бы я еще почувствовал это бархатное теплое прикосновение?! Появись возможность повернуть то время вспять и изменить ход событий навряд ли я променял то прикосновение на рассказ.
В тот день мы поклялись, во что бы то, не стало, возвести свой мост к небесам, я имею виду к колонне, и написать рассказ. Назло всем, всему миру! Доказать в те минуты что мы хрупкие и маленькие готовы противостоять всему вселенскому злу.
Но шли дни. Дни напролет лил дождь как из ведра. За проливными дождями полетел хлопьями снег. Снег сменила весна. Так не заметно для нас пролетел год, его сменил еще один. Мы не прекращали дружить, но вот приступить к реализации задуманного не могли. Неведомая сила все время нам мешала, вставляя жизненные палки в колеса нашей телеге - мечте. Дела более важные забирали непрерывно наше. Да и мы повзрослели. Улица ушла на второй план, хозяйства, робота встали на первое место. Мы уже не были теми четырнадцати летними подростками, жившими в розовом спокойствии. Мы стали взрослыми.
Так незаметно для нас суровая реальность жизни забрала у нас без нашего согласия ребячество. Безжалостно бросив в объятья взрослой жестокой жизни.
Вскоре по Лондону поползли слухи, что скоро начнется война. Так как на Европу уже вступил фашистский сапог Гитлера. Но как бы все не готовились к ее началу, для всех она явилась неожиданно. Как это обычно и бывает. Наверно по тому, что в это мало кто верил, или хотел верить. Так не реальна она казалась, там, далеко от Лондона. Мы всегда думаем, что горе нас обойдет стороной и с нами такого просто не может случиться, не предполагая о том, что мы на это лишь надеемся. Обманывая себя. Скрывая за этой тонкой вуалью надежды и лжи наши истинные страхи, в которых боимся сознаться даже самим себе, но таковы люди!
Мужчины добровольно уходили на войну. Лондон опустел. Жителей в городе осталось мало. Уже редки были вечерами променады молодых парочек. Ночью вой противоздушных сирен раскалывал непривычную тишину на мелкие осколки. В глазах прохожих читался страх и паника. Люди просто не знали, что делать и как себя вести.
Мы с друзьями были не исключения. Наспех облачившись в выданную форму. Под которую я надежно спрятал свою детскую рукопись. Мы взяли винтовки, шинели и сухпоек. Дальше наша дорога лежала на фронт.
Мой рассказ некогда забытый, начал второе существование, теперь он стал нашей отдушиной. Частицей той жизни, которая осталась там, за спиной и теперь казалось не реальной. В листы, исписанные неровным почерком, мы вдохнули новую жизнь. Главами, которой стали эпизоды нашего существования. Мы часто вспоминали слова Мэри: не хватает реалистичности. Ох, как она была не права. Этими строчками, написанными детской рукой мы теперь не только жили, мы ими дышали, и не могли надышаться.
Короткие передышки между боями мы теперь занимали дополнением некогда начатого рассказа. Рассказ с каждой днем рос, листочки прибывали, обогащая общую рукопись. Наполненные жизнью наводненные нашими мыслями мечтами чувствами переживаниями и потерями однополчан. Слезами радости побед и негодованием проигрышей.
Бумага стерпит все, теперь она терпела все ужасы и лишения войны. Радостей в боевых буднях было мало. На страницах больше властвовала смерть, кровь и отчаянье.
Стерпела она и дату гибели нашего друга Стива Шона.
В один из вечеров он с разведчиками, отправились в разведку, откуда из пяти человек вернулся только один. На расспросы где остальные он лишь пояснил, что они попали в засаду и, уходя, разделились, где остальные не знает, знает только что командир отделения погиб точно. Мы ждали, веря, что уж наш - то проныра - Стив точно вернется. Но пришел вечер, вечер сменила ночь, за ней понурое утро, но он так и не вернулся. К вечеру мы потеряли всякую надежду. Возвратился еще один раненный разведчик из группы. Он то и сказал, что видел как Стив погиб, прикрывая отступление.
Мы долго не могли придти в себя от потрясения, вся наша сознательная жизнь прошла бок обок и, теперь его не было и больше не будет ни когда. Словно частицу оторвали от нас и выбросили. Мы больше ни когда не увидим его веселого прищура и заливного смеха. Никогда! Впервые за все месяцы, годы войны мы осознали весь тот ужас, с которым столкнулись. И выстоять перед этим оскалом войны мы не могли. Но тогда не мы диктовали условия, их диктовала война и нам ни чего не оставалось, как смирится с потерей. Переживая, сдерживая ярость, злобу, отчаянье и слезы.
Через несколько месяцев и наша война почти закончилась, так мы думали. Отряд попал в окружения и после не продолжительного боя большая часть из нас попали в плен, мы тоже. Наших офицеров расстреляли прямо на месте. Рядовых отправили в лагерь для военнопленных, если вообще можно было назвать, то место где нас содержали лагерем.
Словно скот нас грязных, голодных и раненый пригнали к недостроенному многоэтажному зданию без стен. Это был панельный каркас с напольными перекрытиями и межэтажными столбами. Так вот место содержания был именно такой конструкторский недостроенный каркас. Расписанный темными разводами дождя остов был обнесен временным забором и обтянут колючей проволокой. По углам временной лагерь венчали небольшие наспех сколоченные из горбыля сторожевые вышки с пулеметами.
Кроме нас пленных здесь было хоть и не много, но достаточно что бы заполонить несколько этажей строения. Охрана была хорошей. Периметр охраняли автоматчики с огромными черными овчарками. Таких я до того времени ни когда не видел. Один вид их заставлял выбросить всякую мысль о побеге. Растерзанным этими клыкастыми мордами хотелось не очень.
За проволокой потянулись наши долгие дни заключения, и забытая рукопись снова вдохнула воздуха.
При пленении мы выглядели настолько жалко, что немцы даже неудосужили себя обыскать нас. Лишив оружия, они успокоились. Наши личные вещи остались при нас. Так что рукопись была со мной.
Мы тщательно скрывали наши посиделки, но потом выяснили что зря. Фрицы давно заметили наши собрания у костра и лишь только смеялись, обсуждая и тыкая пальцами в нас. Задавая вопрос жестами: - что, мол, писатели? После чего во весь рот смеялись. В ответ мы улыбались усталыми улыбками и качали головами в ответ: - мол, да писатели. Один из охранников однажды даже нам принес карандаш, честно говоря, мы были очень поражены этим поступком. Что побудило его к этому действию, или можно сказать к жесту доброй воли остается для меня загадкой и по сей день. После этого случая мы перестали скрываться. И листы с чистой стороны начали обрастать новой вязью. Впитывая свежие повествования нашей жизни. Заполняя каждую новую сторону чистого листка, мы часто вспоминали Стива. Именно он как то сказал, что вторую сторону нужно оставлять чистой ни смотря на то, что с бумагой на войне, как и со многим другим, было тяжело. Объяснил свою настойчивость он тем что, мол, мало ли что может случиться. И теперь мы понимали, что он подразумевал под словом "мало ли что". Может, конечно, он имел не совсем это в виду, но все же. Мы были благодарны ему за его настойчивость и дальнозоркость.
Мы писали много, большей частью составляли всякие глупости, но эти глупости нас грели и грели душу. Согревали без костра в дни, когда пронизывающий ветер пробирал до самых костей, а жгучий дождь обжигал кожу.
Рассказ рос и с каждым днем медленно превращался в объемную повесть. Повесть страницы, которой пропитала кровь, пот, грязь, въелась сажа от костра, пыль. Впитала запахи огня и пороха. Услышала стоны крики, мольбы о помощи, молитвы и проклятья. На страницах обросли судьбы обычных подростков событиями. В которых не было цветов и ароматов кроме войны превратившей их жизнь в немой серый фильм. Состоящий из горя и слез.
Но, так или иначе, мы продолжали идти к своей клятве, теперь уже обязанными выполнить ее ради погибшего друга. Ради памяти и дани в знак уважения.
Пришла осень, с ее проливными дождями. Деревья одели свои красно - желтые сарафаны. В один из таких промозглых дней недалеко от лагеря загремели снаряды и послышались автоматные очереди. Охрана насторожилась, и небольшой отряд выдвинулся на разведку. Фронт был близко. И это был его голос. Голос свободы.
Все оживились. Потухшие глаза вспыхнули. Сердца застучали чаще, по этажам волной покатился шепот. Наши старожилы волновались, то и дело оборачивались через плечо, посматривая на подлесок, где скрылся отряд, не появился ли он. С их неуверенностью росла наша решимость. На секунду повисла тишина и через секунду взорвалась, разметав крики и топот в разные стороны. Все вскочили и бросились, кто на охранников кто, на забор, пытаясь перелезть. Мы тоже побежали, подчинившись волне безумия, которая зачерпнула нас силой отлива и тянув к забору. Стадное чувство несло нас галерой по волнам людского моря. Мы не осознавали своих действий. Я знал, наша попытка граничила с безумностью и была изначально обречена на провал. Годные слабые против пулеметов и собак. Но противостоять глотку свободы мы не могли.
Мы бежали, пулеметы стрекотали сначала над головами, но это не остудило жар арестантов. Пули засвистели рядом. Проносясь в поисках жертвы. Цели находились без труда, люди с последними глубокими вздохами падали. Но и это не принесло желаемого результата, военнопленные не остановились. Тогда смертоносный смерч свинца, словно коса смерти начал собирать свою кровавую жатву ровно ложа первые шеренги бегущих. Как ложиться подкошенная сочная трава на июльском лугу. Это несколько охладило пыл, все остановились кто - то поднял руки вверх, кто - то по - немецкие кричал: Не стреляйте!
Пулеметы стихли. Военнопленные стояли, не шевелясь, затаив дыхание. Озирались, ища поддержки в глазах других, но встречали лишь те же взгляды.
Вышел лощенный чисто выбритый немецкий офицер. Его сапоги идеально блестели даже в такую грязь и слякоть. Важно выхаживая, он проходил мимо военнослужащих. Присматривался. Выбирал пленного, только по одной ему известной причине, доставал Вальтер и даже не моргнув, пускал пулю. Подошел он и к нам...
Дальше происходящее для меня было дурманом.
Мы стояли, не опуская рук. Хилл продолжал говорить по-немецки:
- Не стреляйте! Не стреляйте!
Выстрела я не слышал, уловил лишь движение воздуха. Как в замедленном кино я развернулся по потоку шевелящегося воздуха и посмотрел на друга. На его груди появилась маленькая дырочка. Из нее медленно текла кровь. Хилл казалось, не чего не понимал. Его голос оборвался на полу слове, он посмотрел на меня как бы спрашивая: - Почему? Столько горечи было в том момент в его глазах! Это просто не передать словами. Сердце мое разорвалось. На щеках я почувствовал слезы. Я ни чего не мог ему сказать. В горле першило. Я просто стоял и смотрел, сгорая от бессилия в не силах помочь ему. Он опустил голову и посмотрел на маленькую ранку, из которой сочилась кровь, прокладывая по грязной шинели русло. Его смешные круглые очки упали с носа, погрузившись стеклами в жижу. Хилл поднял голову и опять посмотрел на меня, пытаясь найти ответ в моих глазах. Взявшись за грудь, не произнеся ни слова, он ничком повалился. Эти секунды триумфа смерти растянулись для меня в вечностью. До сих пор я помню его взгляд, и сердце мое рвет при этом воспоминании, которое в моей голове засело яркой картиной на всю жизнь! Так словно это было вчера.
Я посмотрел на офицера, он улыбался. Из ствола пистолета все еще выходил дым от выстрела так быстро забравшего жизнь моего друга. Не помня себя от ярости со словами "НЕТ" я бросился на него. Билл Толлер попытался меня остановить, но рука убийцы оказала быстрей. Он что есть силы, на отмах ударил рукояткой меня по голове. Сознание помутилось, глаза стала застилать кровь, ноги подогнулись став ватными. Из - за пазухи повалились листы нашей рукописи. Я начал падать вслед за ними. Билл меня подхватил, но сил было не достаточно, вместе мы окунулись в грязь. Офицер посмотрел на нас, показательно наступил на лист, оставив отпечаток, кованой подошвы и удалился. Еще секунду мой разум пытался ухватиться за свет, но тьма все же обняла меня, прижала к своей груди и стащила в яму мрака.
Сознание вернулось ночью. Билл спал рядом что - то бормоча во сне. На улице лил дождь. Пелена знакомо обволокла мой разум, и я снова потерял сознание. Кошмары преследовали меня ужасными образами, всплывая в больном сознании. Не отпуская до следующего пробуждения. Оно было днем. Все так же лил нескончаемый дождь, низвергая водопады с небес. Казалось, сама природа лила слезы по Хиллу. Билл сидел рядом и что - то писал. Я попросил попить и снова потерял связь с явью. Окончательно я оклемался в солнечный день. Друг, увидев, что я наконец-то пришел в себя и дал мне попить и каким - то сухарь. Кашляя, я попил и попытался прожевать черствый серый кусок хлеба. Билл что - то писал в нашем рассказе. Я посмотрел на листки. Ведь я помнил, как листки выполи у меня, и фашист наступил на один из них.
- Как? - только и смог проговорить я осипшим голосом.
- Я все собрал, мне позволили, - понял мой не досказанный вопрос друг, - я все описал - и он показал мне листок. На листке появилась еще одна жирно обведенная дата. Говорить мне, что она означает, было не нужно, я знал. Мы уже писали такую.
Теперь нас осталось двое.
Дальше не чего интересного не было, дни тянулись, страницы полнели. Впитывая наши переживания и мечты. Следующие события произошли, когда нас освобождали русские войска. Чему я уделил в этой миниатюре место.
Когда лагерь освобождали, действия развернулись все по тому же сценарию, как и в прошлый раз, все рванули к колючке. Благо теперь у нашей охраны забот хватало, им было не до нас. Кто - то из сторожил, отчаянно сопротивлялся наступающим, кто - то трусливо бежал. Но мы снова не учли одного простого пунктика - сторожевые собаки. Натасканные на пленных теперь отпущенные хозяевами они рвали и метали, упиваясь свободой. Наступил кровавый пир. Где хозяевами были черные бесы. Собаки, обезумев от крови, бросались на всех подряд, разрывая свои жертвы в куски. Одной из таких жертв как не печально стал последний мой друг Билл Толлер. Огромный черный волкодав, набросившись, ударил его в грудь, повалив, подмяв под себя. Восседая сверху, распахнул огромную пасть и вцепился в горло. Челюсти словно стальной капкан захлопнулись. Клыки глубоко погрузились в плоть. Фонтан артериальной крови окрасил лоснящуюся черную шерсть морды. Билл захрипел, пуская пузыри, продолжая пытаться оттолкнуть зверя, но силы были не равные. Вскоре и они оставили его. Руки Билла безвольно упали, он глубоко вздохнул, как бы сожалея о чем - то и умер. Поняв, что жертва мертва и сопротивления больше не будет, пес остыл к трупу. Игрушка больше не играла и теперь была не интересна. Дернув напоследок за гортань, пес продолжил свое рандеву. От беспомощности сопротивляться и новой ужасной потери я сел возле друга и заорал во все горло не в силах больше сдерживать себя. По лицу ручьем текли слезы. Ум мой помутился. Воя я пытался зажать рукой вытянутую наружу зубами пса трахею и остановить кровь. На фоне крови белые хрящи трахеи белели первым снегом, отдавая синевой. Я понимал, что все бесполезно друг мертв, но остановиться не мог. Мертвыми широко открытыми глазами он смотрели в небо. Свободной рукой я закрыл их, оставив на лице три кровавых полосы от пальцев - боевой раскрас индейца. Вокруг тела росло кровавое пятно, мешаясь с грязью. Не помня себя, я встал и побрел, побрел без цели. Путаясь в мыслях и образах. Мир вокруг меня застыл. Время остановилось. Звуки растянулись в тягучие эхо.
Разум ко мне вернула острая боль пронзившая меня. В шею угодила шальная пуля. Какая ирония! Я закрыл рану, но она быстро нашла лазейки между пальцев и вскоре окрасила серую шинель ярким алым цветом таким не естественным в моей черно - белой жизни. Наконец - подумал я - вот и моя очередь пришла и надо сказать, я был доволен этим... с благодарностью нырнув в бездонную пропасть.
Очнулся я в русском госпитали. В палате со мной было много раненных. Сначала они пытались заговорить со мной, объясняя жестами свои вопросы, но я их не понимал, и вскоре бросили попытки. Я же был погружен глубоко в себя. И полностью поглощен мыслями. Много думал о Мэри, задаваясь вопросами: где она? Что с ней? Во сне часто плакал. Меня пытались поддержать, успокоить, один раз даже спирта дали отхлебнуть, о чего я чуть не задохнулся. Горло перехватило, рана в свою очередь отдала болью. Хватая, словно рыба, ртом воздух я задыхался. Наблюдая, как я краснею, словно рак, больные улыбались. Хлопая по спине и показывая ртом, мол, дыши чаще брат, дыши. Я дышал, а слезы текли по щекам, толи от спирта, толи от тяжелых мыслей, толи от ситуации, которая так развеселила сополатчиков.
Помню за этот инцидент, медсестры, очень ругали больных.
Девушки, что ухаживали за нами, были очень красивые. За мной следили особенно рьяно, отзываясь мгновенно на все мои просьбы и уделяя почти все время мне. Много раз пытался я у них узнать хоть что - то, но они только пожимали плечами, мило улыбались и уходили.
Атмосфера в палате царила веселая, даже я иностранец, убитый горем иногда улыбался, смотря, как военный с перебинтованной ногой пытался отплясывать под гармошку. Медсестры постоянно бранили их, за шум, я так понимаю, но этих ребят просто так не возможно было остановить. Радость, озорство и веселье лилось у них через край, словно из переполненного сосуда.
Когда приходило время эфира и начинало вещать радио, большая черная тарелка, висевшая в углу, веселье прекращалось, все затихали и прислушивались к каждому произнесенному слову. В один из дней все расположились для очередного радиовещания. Бас из динамика нарушил гробовую тишину, слушатели затаились. Сообщение было не долгим, но видно хорошим, возможно, русские войска снова одержали победу. Все вскочили и с криками начали прыгать и обниматься. Медсестры целовали больных. Лица их лучились счастьем. Девушки смеялись и плакали одновременно. Голос снова что - то говорил, но его уже некто не слушал. Заиграла гармонь, люди пустились в пляс. В палате царило все общее ликовании. Я же безразлично смотрел на них, поражаясь какие все же странные эти русские. Одна из медсестер подскочила ко мне и поцеловала в щеку, пытаясь что - то объяснить. Один из солдат снова протянул мне спирта. Наученный горьким опытом, я выдохнул и выпил чуть меньше полстакана. На сей раз спирт провалился хорошо, в голове зашумело, тепло разлилось по телу. Праздник продолжался остаток дня и всю ночь.
На следующий день пришел наш посол. Я, наконец - то услышал родную речь. От него я узнал, что Фашистская Германия капитулировала и война закончилась. Узнал, что скоро меня выпишут и отправят на родину. Я был рад, но в тоже время хандра и уныние снова охватила меня.
Я поинтересовался самым важным для меня вопросом, который на протяжении вот уже нескольких недель очень волновал меня. Где мои вещи. Главное листы, что были со мной. Мое сердце чуть не выскочило из груди, когда медсестра принесла стопку потрепанных грязных страниц. Жизнь, изложенная на них, вернулась, наконец - то к своему хозяину. Я схватил хрупкие листочки, прижал их груди и заплакал. Все события, изложенные на них, бурной волной ожили яркими воспоминаниями, я плакал, прижимая и гладя листы. Меня оставили. Я долго пересматривал листочки и вспоминал. Вспоминал и смотрел, смотрел на даты, даты смерти. Успокоившись, я попросил листов, карандаш и поспешил записать дальше.
Вскоре когда под окнами уже зеленела трава, а почки превратились в несмелые нежные листочки, меня выписали. Пришла машина, она отвезла на аэродром, откуда меня переправили на родину. В Лондон.
Родной Лондон встретил меня развалинами и горами мусора. На улицах было безлюдно. Грязно, серо. В городе царил хаос. Многие здания выстояли войну, дав только трещины. Но были и разрушенные, видно авиационными бомбежками. Некоторые на половину, некоторые до основания, превратившиеся в грудой кирпичей. Кое - где руины дымились. В бочках дырявых у основания трещали костры.
Некогда веселый красочный город, теперь был сер, мрачен, и угрюм. Лица редко встречающих людей были злы и не приветливы, в глазах читалась вражда и недоверия.
Казалось, не изменилась только родная улица и вокзал. Здесь все осталось на своих местах, так же как и до войны, если не считать трупного запаха, который бил в нос. Причину его я обнаружил на перроне. Солдаты грузили в эшелоны мертвых. Сотни, если не тысячи тел на половину разложившиеся и почерневшие. Впоследствии я узнал, что все боевые действия, если их можно так назвать разворачивались именно на вокзале. Фашисты здесь развлекались. Устраивали забеги на короткие дистанции под пулеметы. Суть гонки была такова: согнав людей на площадь, перед вокзалом, они заставляли их бежать через пути на противоположную сторону, где устанавливали пулемет. Уворачиваясь от града пуль люди вынужденные, мчались в объятья смерти. Уцелевших отпускали и даже награждали. Как на настоящем соревновании под оркестр и овации, вручая утешительные призы - плитки шоколада. Победителей было мало. Зато следующим участникам приходилось не только преодолевать пути, но и трупы. Фашисты не убирали убитых.
Как я сказал, мой вокзал почти не изменился. Да и что могло здесь поменяться? Те же железнодорожные пути, тот же мост над ними. Те же невзрачные не тронутый войной домишки из немого кино. Среди них наш кособокий домишка. Вот, он, торчит углом, из - за угла соседнего дома. Затаив сердце я направился к дому. Пульс участился, к горлу подкатил ком. Вот поворот, который я проходил миллионы раз, вот садик с которого мы таскали крыжовник. Воспоминания бурлили во мне.
Дверь оказалась заколоченной. Родителей не было. Я постарался разузнать у малочисленных соседей где они, но внятного ответа так и не получил, ни кто не знал их местонахождения. Что с ними случилось, я не знаю и по сей день.
Даже куча ломаного кирпича так же угрюмо лежала на прежнем месте, под колонной с которой все началась. Ее кое - где ее замело землей, проросли одинокие травинки. Палки от наших подмостков почернели и покрылись мхом. Как давно все это было! Казалось в другой жизни. Так нереальны и лживы, казались эти воспоминания. Чужими!
Я старался найти Мэри, но и она кануло в лето. Ни кто, ни чего не знал о ней, ее родители уехали куда - то во время войны и так не объявились. Вскоре в их квартиру заселились другие. Новые жильцы освободили ее от старой мебели и вещей прежних хозяев. Последние напоминания о любимой Мэри исчезли, стерлись из этого мира, оставшись лишь в моей голове.
Прошло уже вот двадцать лет с окончания войны. Я так и не женился, да и писатель из меня не вышел. С потерей всех ушла и моя воля к жизни. Я стал меланхоликом и замкнулся в себе. Живя все время воспоминаниями.
Живу я все в том же домике на Онлайн - стрит. До сих пор надеясь на встречу с Мэри, в душе тлеет огонек. Думая, что она вдруг неожиданно вернется и упадет в мои объятья.
Долгими вечерами, когда синий сумрак опускается на город, и загораются фонари, часто гуляя по аллеи, в парке, я всматриваюсь в лица прохожих, надеясь увидать знакомые черты лица, маленькой Мэри. Однажды огонек в моей груди готов был вспыхнуть. Я увидел девочку очень похожую, как две капли воды, на Мэри. Те же глаза из детства, тот же вздернутый носик и милые веснушки. Расспросил ее, с сожалением, я узнал, что Мэри не была ее матерью.
Время идет своим чередом. Моя жизнь так и не приобрела красок, оставшись все в тех же тонах немого черно - белого кино. Мои родители, мои друзья, моя любовь перестали существовать. Провалились в неизвестность. Я не знал нигде они нигде их могилы. Написанный рассказ на колоне остался не выполненной клятвой. Единственное связующее звено, соединяющее меня с явью. С этим миром дорогой выложенной из листков рассказа жизни.
Лондон сильно изменился. Новые технологии влились в его жизнь. Только все та же куча битого кирпича, у колоны поросшая травой осталась на месте. Я часто хожу туда. Теперь там играют другие дети, так похожие на нас коими мы были когда - то...
Я сильнее запахиваю серое пальтишко и спешу домой, да кости уже мерзнут даже от маленького сквозняка. Старость пришла незаметно... Жизнь прошла. Осталась заключительная часть.
Я спешу домой...
Растопляю камин, беру в руки грязную рукопись и снова просматриваю ее. Вот жирно обведена одна дата, вот вторая, вот моей рукой выведенная в русском госпитале третья. Вот отпечаток сапога фашиста....
Дремота наваливается тяжелым грузом и прижимает меня к креслу, старыми грязными листами я засыпаю, мне снится Мэри, озорная, смеющаяся. Ее сменяет лицо Хилла Столи его немой взгляд и падающие очки...