Колёса моей машины шуршали по обледенелой ленте шоссе. Мартовское солнце понемногу отогревало промёрзлую землю, но ночи были ещё морозными и черными. Зима в этом году отступала неохотно, сопротивляясь, будто надеялась на победу. Честно, я и сам уже сомневался, придёт ли весна ...
Я ненавидел зиму. Ненавидел снег, заледеневшую дорожную грязь на обочинах дорог, холод, все эти, якобы, чудесные зимние пейзажи. С наступлением осени на меня нападала необъяснимая тоска. Она возникала так же неожиданно, как и пропадала. Просто в одно утро я вдруг просыпался с тяжёлым камнем на груди и носил его с собой недели или месяцы, пока невидимая могущественная длань не переносила этот валун с меня на кого-то ещё. Я мог бы вдавить педаль газа в пол и все равно бы не оставил ее позади.
С Катей мы тоже расстались зимой. Я помнил число и год, и даже час. Ведь когда она висела в слезах у меня на шее, я разглядывал циферблат настенных часов в комнате. Мне нужно было поступить совершенно иначе, но смирению и доброте я научился намного позднее. Почти пятнадцать лет прошло, а мне все казалось, будто года два или три.
В квартире почти ничего не поменялось с тех пор: та же мебель, та же постель, то же расположение книг и вещиц на полках. Под окнами - все тот же проспект, шумный и пыльный. Прошлым летом его расширили и он стал ещё шумнее, так что мне приходилось пользоваться берушами чтобы уснуть. Бегущая вдоль проспекта дорожка, раскрошилась и заросла сорняком. Высотки напротив посерели от сырости и теперь не производили впечатления новизны, как в тот год, что мы жили у меня. Летом небо было все таким же голубым, а осенью и зимой безнадежно серым. Вряд ли, что-то кроме землетрясения, смогло бы изменить это место до неузнаваемости ...
В отличии же от камня, человеческая плоть разрушается временем в тысячи раз быстрей и отвратительней внешне. Я уже потерял прежнюю юношескую форму. Тело, ставшее грузным и неуклюжим, перестало подчиняться импульсам мозга так же хорошо как прежде. Теперь над брючным ремнём я носил небольшой пивной животик, а волосы на моей макушке поредели настолько, что не скрывали красную кожу, отвратительно лоснящуюся на солнце. За эти годы я почти превратился в того, кем так боялся стать.
Я все ждал, что вот-вот очнусь от затянувшегося тревожного сна и, наконец, вернусь к себе настоящему. Но по утрам я просыпался в пустой кровати, вставал, варил кофе, бежал на скучную работу, которую давно хотел бросить, но все как-то не мог решиться.
Вернуться к событиям прошлого, конечно, было невозможно, но я подумал, почему бы мне не попробовать дописать продолжение истории, в конце которой, много лет тому назад судьба поставила многоточие. Идея казалась маловероятной при первом же размышлении, но, тем не менее, это не могло меня остановить. Побуждения, заставившие меня сесть за руль, были слишком повелительны, чтобы им могло что-то помешать. Я хорошо помнил, не смотря на пропасть лет между прошлой радостной жизнью и настоящим моментом, те чувства, что испытывал рядом с Катей. Я хотел переживать их снова.
Мы много ругались из-за безденежья. Катя хотела всего сразу: и в кино, и цветы, и модные сапожки. Я не мог винить ее, ведь этого хотела бы любая девушка. Когда я узнал, что Катя беременна, я собрал по друзьям нужные для операции деньги и отвёз девушку в клинику. После того, как было кончено, врач сказала, что зачать ещё раз Катя вряд ли сможет.
- Не хочу тебя больше видеть! Оставь меня! Я позвоню отцу, он приедет и заберёт меня домой, - всхлипывала Катя на больничной кушетке.
После операции что-то резко надломилось между нами. Мы больше не возвращались к этой теме, но я отчетливо видел, как терзается Катя, и не понимал причины, ведь ни я, ни она не хотели становиться родителями так рано. У нас совсем не клеилось. Катя много времени занималась учебой, а я все чаще пьянствовал с друзьями.
В феврале я позвал Катю к себе и сказал, что считаю себя не вправе сковывать ее какими-либо обязательствами. С того дня я больше ничего не знал о ней.
Уже намного позднее, достигнув некоторой зрелости, мне открылась истинная причина этого надлома - мы не смогли простить друг другу того безропотного молчаливого согласия, которое погубило плод нашей любви.
По обеим сторонам шоссе мокрыми чёрными пятнами мелькали горбатые избы с ввалившимися крышами и ветхие деревянные бараки. В некоторых окнах с уцелевшими стёклами тускло горел свет. Внутри ещё оставалась какая-то жизнь. Но большинство домов забросили много лет назад и теперь они тупо таращились на дорогу пустыми глазницами. Немногочисленные обитатели этих убогих жилищ представлялись мне полуживыми куклами, существующими лишь для заполнения пустого пространства. Чем можно заниматься на краю мира? Есть, да спать. Еще пить. Но многим ли я отличался от них? А что, если я был просто ступенькой для взбегающего к вершинам жизни молодого, красивого и успешного атлета? Что, если и мне была отведена жалкая роль статиста на чужом празднике жизни? Я верил, что только Катя могла помочь мне преодолеть этот экзистенциальный кризис, граничивший с безумием.
У меня был ее Петербургский адрес и однажды, испытывая приступ душевного помутнения, я отправился к домику персикового цвета на Кирочной. Когда мы встречались, Катя жила здесь с отцом в двух комнатах коммунальной квартиры. Вероятно, они давно съехали, но от отчаянья мне не оставалось ничего другого, как довериться удаче.
В небритом отёкшем лице, появившемся в дверях, я не сразу признал Эдуарда Александровича, отца Кати. Он сильно постарел и, очевидно, много пил. Влажные от алкогольных возлияний глаза настороженно разглядывали меня.
- А, это ты. Зачем пришёл? - прохрипел Эдуард Александрович.
- Хочу Катю увидеть. Она дома?
- Катрин давно здесь не живет. Уехала. Думал, будет ждать тебя тут до старости?
- Куда ехала?
- Она замуж выскочила за пианиста. Уехала с ним в Англию.
- И давно? - растерянно спросил я, будто бы теперь это имело какое-то значение.
- Послушай, тебе раньше приходить надо было. Она ведь на таблетках сидела много лет и по больницам лежала. Любила тебя, как кошка и все ждала. А сейчас чего ...
И он закашлялся, обдавая меня зловонием перегара. Я смотрел на него и думал, как же легко пьянству стереть с лица человека интеллигентность, превратить физически крепкого мужчину в трясущегося старика.
- Ты извини, - сказал он, когда, наконец, прокашлялся, - меня там гости ждут, надо идти.
Эдуард Александрович тихонько, как если бы не хотел разбудить кого-то, закрыл за собой дверь.
Я больше не решался заходить к нему. Отец Кати выглядел настолько жалко, что на него нельзя было смотреть без душевного содрогания.
Я подъезжал к Москве. Впереди, подернутые лёгкой морозной дымкой, перемигивались солнечными бликами стекляшки-небоскрёбы. Буквально на днях мне пришло письмо. Катя писала на мой единственный адрес, который, оказывается, не забыла. Она отправила письмо, надеясь на волю случая, потому что не знала, живу ли я до сих пор по нему. Точно так же, несколько лет назад, я наудачу пришёл к ее дому на Кирочной. Какая удивительная общность мысли! В письме Катя сообщала, что возвращается из Англии в Москву такого-то числа. Здесь она ляжет в клинику неврозов, чтобы справиться с тяжелой депрессией. Раньше она проходила терапию в Англии, но после того, как чуть не покончила с собой, муж подал бумаги на развод. Чтобы оставаться в Англии дальше, у неё не было ни сил, ни денег.
"Я остановлюсь у подруги по адресу ... Если ты получишь это послание и захочешь вдруг увидеть меня, знай, я буду ждать тебя", - говорилось в письме.
Сливаясь с шумным потоком столичных автострад, я подумал, что может быть, совсем неплохо стать той пресловутой ступенькой для дорогого и близкого человека. Если Катин недуг действительно такой тяжелый, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ей помочь. Принимая мою помощь, она, сама того не подозревая, поможет мне. Предугадать как будут развиваться события после встречи было невозможно, но, не смотря на чёрную зудящую пустоту внутри, я верил в самый хороший сценарий. Ведь не могло же все это происходить со мной просто так, беспричинно? Москва - негостеприимный, жестокий город. Нам придётся пожить в ней какое-то время. Но если мы будем друг у друга, то обязательно справимся с любыми трудностями, а позднее, как только болезнь отступит, вернёмся домой.