Сказки - это непросто слова, которые кто-то однажды выдумывает и записывает на бумаге. Это живые истории, рождающиеся в светлых головах одних, чтобы, явившись на свет, поселиться в умах других, где они смогут вырасти и стать недостающей необходимой частью чьей-то жизни.
Но у всего есть оборотные затенённые стороны, сущность которых проявляется, как правило, не в самый подходящий момент.
Я знал одного Мастера слова, который часто писал сказки. В то время как город начинал засыпать, он садился за свой стол в кабинете, поставленный напротив окна так, чтобы за ним всегда видеть небо; брал острозаточенный карандаш - один из множества точно таких же, лежавших в правом ящике его письменного стола, - и начинал рассказывать свою историю. Рассказывать на бумаге.
Его сказки обычно начинались с простых слов, сперва неимевших продолжения. Но стоило только ему начать выводить петляющие окружности букв, как одно за другим слова сплетались, и из малого зёрнышка начинала расцветать живая история.
Когда он отрывал взгляд от бумаги, давая словам поспевать за его рассказом, он смотрел в окно на звёзды, пробуждающиеся на тёмном небе, которое только-только сбрасывало с себя одежды закатного солнца, намереваясь примерить вечернее платье. На его глазах из мрака начинали проступать светлые серебристые огоньки. И это были единственные звёзды, которые связывали Сказочника с рисованным образом из книг. И если в них что сказочники, что звездочёты были облачены в звёздные одежды, или в одежды усыпанные звёздной пылью... или просто пылью, но оттого, не менее серебрящиеся на свету,... то в его жизни в подобное серебряное платье облачалась именно его спутница.
Когда его история заходила на новый вираж, а карандаш терял свою остроту, Сказочник откладывал его на край стола или, если рассказываемая история была более нетороплива, убирал в другой ящик. Затем вновь тянулся к острым карандашам и подхватывал свою историю на том самом повороте сюжета. Так продолжалось до тех пор, пока конец сказки не являлся на свет, вслед за её серединой и предшествующим ей началом.
К тому моменту по столу могло быть рассеяно множество использованных карандашей, а часть из них обычно успевала скатиться на пол и ненавязчиво его заполонить.
Не подумайте, что Сказочник ими разбрасывался, просто, когда рождается твоя история, раскрывая собой новый источник чего-то доброго, светлого или уютного и глубокого, не стоит тратить ни капли этого времени даже на заточку карандашей. А затупляясь, они скрадывают остроту и отчётливость ощущений, которые можно испытать, читая эту историю.
Заканчивая писать, он непременно собирал их все вместе, обычно складывая в стол - отложив их заточку до утра или до послеобеденной чашки чая в отведённый час. После чего, снова возвращал их в заветный правый ящик письменного стола, откуда впоследствии черпал источник своих слов.
Бывали дни, когда истории витали в воздухе или лёгкий ночной ветер был полон особой силы, тогда Сказочник выходил на небольшой балкон, дверь на который вела из его кабинета и часто была открыта. Садясь на перила и опираясь спиной о стену, он подтягивал к себе одну ногу, клал на неё небольшой ворох листов, на которых ему предстояло писать, и погружался в повествования. В такие моменты он брал с собой сразу несколько карандашей, которые дожидались своей минуты в нагрудном кармане его рубашки.
Всякий раз, когда он писал, он действительно рассказывал истории. Можно даже сказать, что сперва он произносил слово, прежде чем рука выводила его на бумаге. Так что всякий в ночи, кто мог слушать, мог первым услышать его рассказ.
А Ночь - всегда была его преданной и благодарной слушательницей, вдохновляющей своим вниманием на новые истории.
Но Земля продолжала крутиться, с каждым днём укорачивая время, которое он мог проводить с Ночью наедине, рассказывая сказки миру. Его всё больше окружал свет, как порождённый тем чувством, что несли его истории, так и далёкими отсветами бликующих на стёклах растущих домов полупустых полупрозрачных слов, выбрасываемых днями в воздух. Они не были настолько легки, чтобы подниматься к небу или быть унесёнными ветром вдаль, и стремиться ввысь могли, лишь нагромождаясь друг на друга.
За то время, что ему оставалось, Сказочник всё так же старался воплотить свои истории, но с каждым разом ему приходилось спешить ещё больше. Карандаши стали ломаться вместе с историей, которая в этот момент спотыкалась на полуслове и начинала прихрамывать.
Стало сложнее рассказывать. Стало невозможно выражать. Стало сложно слушать, потому что истории становились короче и кратче, пока в один момент Сказочник не перестал писать по ночам, хотя Ночь ещё хоть и недолго, но могла быть с ним наедине, когда он садился на край балкона - почти как прежде.
Но невозможность говорить, ещё не означала, что истории переставали в нём зарождаться, переполняя его, давя грузом и изматывая немотой.
Стараясь что-то сделать с собой, он складывал из чистых листов бумажные самолётики и отпускал их в мир из своего окна. Считая, что раз он уже не мог выпускать в мир теплоту и укутывающий уют ночи в своих историях, он может дать ему чистые листы, которые заполнит кто-нибудь другой.
Однажды сквозь распахнутые балконные двери в комнату залетел бумажный самолёт, похожий на один из тех, что Сказочник выпускал в мир. Сделав небольшую петлю, тот упал на стол, разворошив стопку бумаг.
Когда Сказочник взял его в руки из самолётика выпал серебряный перстень с тёмно-синим - практически чёрным - камнем. Лист, из которого самолёт свернули, был чистым и не содержал ни единого намёка на подпись того, кто мог его послать.
В этом подарке было что-то очень знакомое и неуловимо близкое, возвращающее Сказочника в то время, когда он принимался за дело, едва лишь начинались сумерки, и без устали писал, а по ту сторону окна за ним наблюдала пленительная Ночь, в блистающем звёздами вечернем платье.
В тот момент, когда он держал перстень в руках, пытаясь понять, что же так тепло тронуло его воспоминания, один из множества солнечных лучей, отражавшийся то тут, то там, попал на тёмную поверхность камня. Сквозь казавшийся прежде чёрным беспросветно синий мрак проступили звёзды. Когда Сказочник смотрел на них, перед его глазами расстилалась Ночь, но уже не по ту сторону окна, а прямо перед ним - на столе, где, казалось, всё было как и прежде, сияло её платье.
На глазах видимый им город начинал засыпать. Он сел за стол, выровнял разворошённые самолётом листы и достал новый карандаш, который сразу потянулся к бумаге. А вслед за ним, к бумаге потянулась новая история, которая давно стремилась наружу, снедая Сказочника его немотой.
И с тех пор истории шли - одна за другой - всякий раз, как только первое переплетение округлых букв ложилось на чистый лист. С тех пор Сказочник мог быть всегда наедине со своей самой внимательной слушательницей. Стоило ему только взглянуть на тот перстень, как она заполняла собой всё его внимание, расстилаясь на столе и внимательно прислушиваясь к каждому слову.
С тех пор, он никогда не снимал его.
А Ночь уже, гуляя по свету, сама рассказывала эти истории тем, кто хотел их услышать. Так что живая история, родившаяся в уме Сказочника, вырастая, становилась неотъемлемой частью других. Тех, кто умел слушать и мог прислушиваться.