Безмятежно развалясь на стуле, Костя справлял естественную надобность радужно мечтать, когда резкий хлопок подпружиненной двери с размаху ударил его куда-то под сердце и, оборвав плавное испарение мысли, больно сдернул с небес на почву земли.
Испуганное эхо заметалось в просторе стен, пытаясь спрятаться от грозного гула чьих-то уверенных шагов.
Недовольный и взъерошенный Костя нервно высунулся из своей каморки сорвать на обидчика злость, но враз прикусил раздражение, уже готовое слететь с языка. По залу красного уголка, по-хозяйски переваливаясь грузным телом, важно ступал Профком.
"Что-то случилось!" - навострил уши Костя, ощутив неясную тревогу. Обычно Шеф просто звонил ему и вызывал к себе наверх, а тут - на те, самолично явился, нет, это неспроста.
Костя заведовал красным уголком цеха беспечно числясь "подснежником" на мелкой рабочей должности, но на работу приходил к половине девятого и в чистом, что по Костиным понятиям, ставило его на одну ногу с "начальством". Этим Костя дорожил и вот теперь тревожился и волновался. Дело в том, что на той неделе то ли сам Шеф чего прознал, или, скорее всего, настучали некие "доброжелатели", да только зайдя под вечер в неурочный час, обнаружил он Костю спящим на столах президиума, укрытого теплым бархатом Переходящего Красного знамени и лыка не вязавшего по великой пьяни.
Шума не было, разобрались "по-домашнему" и сор остался в избе, вот только объяснительная в любой момент из бумажки в столе могла стать камнем на шее и утянуть вниз, в цех, к труду, а потому для сохранения и впредь своей вольготной жизни, жаждал Костя работы, хоть какого-то дела, чтобы проявить себя.
-Вот, присаживайтесь, Геннадий Петрович - засуетился он, спрыгивая со своего стула и разворачивая его Профкому. Это был единственный такой стул в красном уголке, даже и не стул, а почти кресло, made in Польша, черный, вращающийся, на ножках с колесиками. Его Костя стырил себе год назад из директорского комплекта, очень им гордился, дорожил, от начальства припрятывал и теперь с грустью подставлял любимого друга под бегемотскую тушу Профкома. Тот же, ничуть не печалясь, уверенно похоронил стул под собой и начал излагать цель визита прилежно застывшему Косте, изредка для убедительности раскачиваясь и наклоняясь, отчего стульчик сквозь зубы тихонько постанывал по-польски, угнетенный мощной жопой Шефа.
А случилось то, что умер Андреев, года полтора как ушедший на пенсию, да был он пенсионер не простой, а передовик, орденоносец, завсегдатай президиумов и отчетно-выборных конференций. А значит, будут на похоронах и от дирекции и от горкома-горисполкома, а может, кто и из области приедет.
- Значит так, Константин, - Профком встал, выпустив стул на волю, и веско продолжил:
-Похороны завтра, человек тридцать пять лет отдал, нужно, как положено, значит, чтоб была музыка.
Он чуть помолчал и, уперев указательный палец Косте в грудь, со значением добавил:
-Оплатим через материальную помощь. Заявление принесешь. Все!- Шеф двинулся к выходу прямо на расступающегося перед ним Костю.
- Все сделаем, Геннадий Петрович, оркестр будет, будет оркестр, не проблема, Геннадий Петрович, - семеня и забегая то справа, то слева тараторил Костя, тщательно и с любовью произнося заветное имя-отчество Шефа. Он и всегда умел обещать и много и хорошо, а уж сегодня тарахтел он так радостно и от души, что даже сам себе верил, пятясь перед Шефом, мелко подпрыгивая и широко улыбаясь, словно дрессированный дельфин в бассейне.
- Только по оплате добавить бы надо, раз такая срочность. Им ведь, музыкантам ноты учить, репетировать надо, а времени-то нет, разве что вечером поздно, или с утра пораньше, - закручивал словесную пургу Костя, воздвигая сложность задачи на должную высоту.
- И спиртику бы чуть-чуть, для клапанов залить, а то сами понимаете - зима, застынут трубы. Вы не подумайте чего, Геннадий Петрович, там, на морозе, пар застывает, ну и прихватывает клапана, это все духовики так делают, - суетился Костя, открывая перед Профкомом дверь. Тот невозмутимо молчал, и лишь выйдя, уже из-за порога, нехотя бросил:
- Возьмешь у электриков, я позвоню...
Разговор этот был вчера утром и сразу же под радостное потирание ладоней все пошло-поехало по накатанной дорожке. Проверенные люди написали заявление на материальную помощь, расписались и сдали деньги Косте...
А оркестр? Да чего бы проще! Один звонок! Эта сфера в городе давно уже была поделена между двумя смотрящими жанра, к одному из которых и был негласно прикреплен Костя.
Отработанная система сбоев не давала и позволяла дважды в год, в ноябре и мае стричь с партийных праздников неплохие бабки, а от даты к дате прибавлять скорбным промыслом под названием "земля и люди". Так что уже сегодня утром дежурная бригада похоронных и праздничных маршей с легким презрением выбирала инструмент получше из покрытого старческой зеленью цехового комплекта духовых. Сам же Костя деликатно зайдя за шкаф, старательно отливал в склянку грамм двести спирта из полученных у мастера электриков примерных трехсот, которые тот выдал Косте из четырехсот, отпущенных в кладовой, где сам расписался неизвестно за сколько.
Любовную тщательность Костиных манипуляций нарушил звук шагов и резкий громкий голос. Рука дрогнула, плеснув лишнее. Костя шепотом ругнулся.
- Ну, чо, как оно?! - радостно приветствовал всех Палыч, старшой бригады, местный корифей духового обслуживания населения. Невысокого роста, румяный и коренастый как гриб боровичок, он бодрым шагом направился к Косте, помахивая футляром с трубой.
- Все кроишь, Бажов - весело заржал Палыч, забирая у застатого врасплох Кости обе ёмкости со спиртом.
- Башли в руки, будут звуки, а, Константин? - ворковал Старшой, тесня Костю обратно за шкаф, - Бесплатно, сам знаешь, поют только птички в лесу, так что пойдем пошуршим денежкой.
Расчет был недолог, к обоюдному удовольствию, и Палыч еще больше укрепившись в хорошем настроении, продолжал балагурить, выходя из-за шкафа:
- Не позорь меня, Бажов, дай им мел, или что там ещё есть, пусть что успеют, почистят - кивнул он в сторону оркестра, - Ты же знаешь, у нас главное - чтоб костюмчик сидел! - Палыч хлопнул Костю по плечу и двинулся к коллективу.
- Опять Вовки нет, вечно впритык заявится - недовольно проворчал он.
- Дак тут не все что ли? - встрепенулся Костя.
- Вовки нет, барабанщика - отмахнулся Палыч, - Да щас, появится!
Вовка приходился Палычу каким-то там родственником и потому пользовался небольшими послаблениями в по-своему жёсткой оркестровой дисциплине. Однако время шло, а неведомый Вовка так и не объявлялся.
- Давай звони! - задергался Костя на своем стуле, зачем-то покрепче взялся за подлокотники разом вспотевшими руками и, пока Палыч крутил диск, уверился окончательно, что холодная слабость внизу живота и есть то предчувствие больших неприятностей, которое подводило его редко.
Телефонный разговор Палыча был прост, незатейлив и состоял в основном из его междометий и бабьего визга в трубке. Из этих воплей поняли только то, что этот мудак Вовка вчера вечером пришел с игры никакой и сегодня никакой уже с самого раннего утра, и продлится это, по обыкновению, еще с неделю, не меньше.
- Пжж! Дай я скжу! - было слышно, как пытался Вовка отнять у своей судороги телефон, но Палыч послав и его, и его бабу, куда на хер подальше, аккуратно и зло повесил трубку.
- Да ладно, Костя, я одного из альтов на барабан поставлю, трубой больше, трубой меньше - примирительно сказал Палыч, заметив нахохлившегося от волнения Костю.
- А мне надо, чтобы все было как надо! Ты хоть знаешь, кого хороним, перед кем играть! - словно обиженный поросенок завизжал Костя, соскакивая со стула.
Взмахивая руками, словно большая испуганная курица, зашугался он туда-сюда по тесноте каморки, спотыкаясь на неверных ногах и психуя, что отдал сдуру все деньги вперед.
- Да не паникуй ты, ну где я тебе щас кого-то найду - пытался успокоить Костю Палыч, - Ну, бери барабан, да иди сам...
В ответ Бажов только сильней замахал на него руками. Сам он не умел, боялся, да и несолидно это, так опуститься в глазах начальства он не мог.
- Ну, дак мне, что ли бить? А ты поди-ка на трубе поиграй! - издевнулся Старшой, теряя терпение.
Костя судорожно сглотнул, в голове каруселью замелькали забытые со школьной поры образы утра стрелецкой казни, отъезд боярыни в санях на мороз, какой-то унылый князь на лавке в Сибири и Профком с гневно выпученным петровским взором.
Враз обессилев, привалился Костя к стене и в померкших глазах его спасительной соломинкой нарисовался вдруг забытый всеми Владька, студент местного музыкального училища, похожий на соломинку и телосложением и цветом волос. Бледный от недосыпа, закупоренный от всего мира надетыми на голову наушниками, он с утра неприметно сидел в углу сцены, и что-то там играл себе на электрогитаре.
- Вон, его бери! - ободрился Костя, - это Владька, из самодеятельности, он сможет.
- Э, молодой, Шопена проходил? - крикнул он в спину Владьке, но тот слышал не больше глухаря на току.
- Терем-теремок! - съехидничал Старшой, подойдя ближе и постучавшись Владьке в ухо.
- А... - ошалело вынырнул тот из густого омута гитарных звуков.
- Я говорю, надо жмура отнести, а барабанщика нет, сможешь?
Владька рассеянно кивнул, пожав при этом плечами. Что такое "отнести жмура" он знал, но ни разу в этом не участвовал. Внезапность и необычайность предложения взволновала его, вызвав смутное ощущение какого-то нового поворота в жизни. Кроме того, Владьке льстило, что к нему обратился такой известный в городе музыкант, приглашает в свой коллектив и, видимо, без него, без Владьки, они вряд ли обойдутся, а значит и он такой же свойский музыкант и чего-то да стоит. От этих мыслей тщеславие еще сильней попёрло и понесло Владьку. Он представил, как назавтра в училище, перекуривая с чуваками в туалете, он как бы невзначай стряхнет пару слов: "Да вчера намерзся, пришлось тут жмурика с Палычем относить...", или нет, он просто прикинется простывшим, ну и дальше все такое...
- У тебя чо, столбняк? - заглянул Палыч в замершее Владькино лицо, - Я грю, жмура отбарабанить можешь?
Владька хлопнул глазами и хриплым от долгого молчания голосом выдавил:
- Ну, да...
- От флейты уши у тебя - "Ну, да!" - радостно съязвил Палыч, быстрым шагом отходя к барабану.
- Короче, чувачок, берешь колотушечку так, тарелочку вот ендак, въехал, да? - Владька кивнул, - Мы начинаем затакт - та-ра-ра-ра, - напел Старшой траурную мелодию, - а ты так с оттяжечкой, с трагизьмом - ёб-с, ёб-с в барабан и тарелки. Мы - та-ра-ра-ра, ты - ёб-с, ёб-с...ну и так далее. Главное - не суетись, не спеши, лучше чуть попозже бей, чем загонять...
Владька нетерпеливо закивал. "Нашел чему учить", - нервно подумал он, кисло меняясь в настроении. Да и чему мог научить его этот дуделкин? Его, Студента Музыкального Училища, скрипача, можно сказать, музыкальную элиту. Эти люди, когда-то давно разучившие ноты, одетые по-мужицки, не модно, никак не соответствовали хрустальному образу Настоящего Музыканта, витавшему во Владькиной голове. Вместо святого служения Искусству, рассуждениям о Музыке, они базарили о рыбалке, водке, да о бабах с пивом...
Да и вообще, в училище на духовиков Владька посматривал чуть свысока, и пусть он никогда в духовом оркестре не играл, дело это представилось ему довольно простым. Он сумеет, и все обратят внимание на его исполнение, на то, как он будет четко и грамотно вести свою партию. Может, вслух и не скажут ничего похвального, но зато потом наверняка позовут его не раз и не два, пусть только распробуют!
Пока Владька парил таким образом, Палыч что-то там шевелил губами про мажорную часть, что-то показывал, размахивая колотушкой и звеня тарелками, Владька автоматом кивал и кивал, подставляя щеки теплым лучам грядущей славы.
- Пришла машина! - просунул голову в дверь Костя.
- Так всё, народ, сбор! - хлопнул Старшой в ладони, сунув, почти кинув барабан Владьке. Руки сами поймали инструмент уже где-то возле земли, его тяжесть оборвала Владькины грёзы и потянула за всеми, вниз, к выходу, где уже ждала их на улице промёрзлая буханка-уазик.
- Сергей Палыч! - неуклюже семеня с барабаном наперевес, догнал Владька Старшого, - А ноты-то мне дайте, чего играть...
- Какие ноты? - опешил Палыч, - ты чо?..
- Ну, ноты, партию мою...
Старшой хмыкнул:
- Партия у нас, чувак, на всех одна, какие тебе еще, блин, ноты на барабан нужны, просто играй как все и всё!
- А, ну да, конечно... - заткнулся Владька, поняв, что ляпнул что-то не то.
Мужики, одетые опытно и тепло, в полушубки и валенки, пыхтя паром, враз заполнили салон, оттиснув Владьку в дальний угол, где он из-за легкой курточки и осенних полуботинок много места не занимал. Палыч не спеша уселся у водительской перегородки, где из-под сиденья себе под нос тепло пела печка. Последним, на "командирское" место рядом с водителем запрыгнул Костя, по-хозяйски хлопнул дверью и махнул: "Вперёд!"
* * *
Ехали долго, от дыхания окна мигом заволокло инеем, и Владька, хоть и знал свой городок, никак не мог понять, куда они едут. Но вот, покрутившись в лабиринте дворов, машина, скрипнув снегом, остановилась. Костя деловито выскочил на разведку.
- Так, чуваки, проверим строй! - скомандовал Палыч, доставая из футляра персонально блестящую трубу и теплый, из-за пазухи, мундштук. Повозившись, вполголоса взяли си-бемоль.
- Задвинь чуток, - велел Старшой альту, затем, сделав в окошке проталину, выглянул было наружу, но дом оказался с другой стороны.
- Ну, ё..., не туда, - выругался он, - Гоша, глянь, как там, - бросил он сидевшему напротив баритону.
- Да бабки одни только ошиваются, - доложил тот, поскребшись в стекло.
- Ну, тогда время есть, - выдохнул Палыч, доставая из кармана склянку со спиртом, а из отделения в футляре маленький граненый стаканчик, сбоку которого синела полоска изоленты.
Сопоставив количество претендентов с объемом жижи, он ногтем подковырнул изоленту и переклеил ее чуть вниз:
- Такой вот, брат, граммометр, - усмехнулся Старшой, заметив из-за барабана любопытный Владькин взгляд. Наливая по кромку изоленты, стакан пустили по кругу.
Дошло и до Владьки.
- Будешь, студент? - спросил Палыч.
Владька спирт пить не умел, тем более на пустой желудок, но отказаться счел непрофессиональным, поэтому, потянувшись из своего угла, стаканчик взял и осторожно поводил им возле носа. На морозе запаха почти не чувствовалось и Владька заглянул внутрь. Хищная жидкость угрожающе билась о стекло, словно плотоядный зверь, посаженный в клетку. Владька оробел, но деваться было некуда, и он решился. Стиснув веки, он смог таки со второго раза затолкать в себя этот иссушающий, раскаленный глоток и потом, замерев, боясь дышать и шевелиться, какое-то время провел он в борьбе с неуместными рефлексами просящего пощады организма...
Но кое-как все улеглось, и Владьке стало просто, легко и даже не холодно сидеть в дыму этой компании чудесных людей и быть среди них своим, музыкантским чуваком. В опустевшем просторе головы нестройным эхом отдавался гул разговоров, и в этом эхе глупыми пузырями надувались какие-то мысли и, поднимаясь вверх, тянули за собой вереницу других таких же пузырей.
"Вот умер какой-то человек, - думалось Владьке, - и каждый миг кто-то умирает. Может, даже и я когда-то умру. Но, допустим, я-то умру так, в порядке эксперимента, ненадолго, а это-то сегодняшний, ведь нет, он-то умер, судя по всему уже неотвратимо и навсегда. Но вообще-то неотвратимость не пугает, а от того сжимается в тоске сердце, что умрешь, и скоро позабудут все про тебя, сотрет время все следы, и уже никогда и никто на всю немыслимую бесконечность вперед не будет знать, что ты и вообще когда-то жил...
Но, если разобраться, мир и до нашего рождения существовал такую же немыслимую бесконечность, но никто не убивается, что она прошла без нас. Никто ведь при рождении человека не рыдает, что он столько интересного пропустил. То есть одна бесконечность нас пугает, а другая нет. Но ведь они, должно быть, одинаковы. В прошлом наверняка уже бесчисленное количество раз происходило все то, что столько же раз произойдет в будущем, раз и то и другое бесконечны. Но раз так, то и мы уже были и потом будем. Мы - это одновременно и прошлое и будущее. Ну вот, а мы-то все пыжимся хоть царапинку о себе оставить на этом бесконечном кольце. Вот и сейчас ведь на полном серьезе в эту безмерную бездну Вселенной будем пукать в трубы да в барабаны бить".
- Блин, ты чо?! - воскликнул Владька от внезапного толчка в бок.
- Да ты, парень, окосел! - заржал сидящий рядом бас, - Замер, лупыши стеклянные выпучил, дай, думаю, встряхну тебя!
Владька, что-то невнятно буркнув, обиженно отвернулся, переводя дух от испуга и раздражения.
- Ну, пора, - скомандовал Палыч, и оркестр неуклюже затолкался на выход. Последним, беременный барабаном, из машины вывалился Владька и, моргая от дневного света хмельными глазами, огляделся.
Пустой воздух замер в морозной дымке, сквозь которую мутным пятном едва желтело солнце. На скамейке и на непонятном деревянном ящике у подъезда сидели бабушки-добровольцы в серых вязаных платках, одетые во что-то черное, непонятно плюшевое. Время от времени они сменяли друг друга, исчезая в темном проеме дверей.
Напротив, разделившись на группы по родству и по работе, стояли "граждане провожающие", как про себя назвал их Владька.
Терпеливо и тихо они склонялись друг к другу, пуская в небо белый пар разговоров. Ничего не происходило, все будто замерло в странном ожидании. Действие спирта чуть притупилось, барабан ненужным грузом все сильнее давил на юную лень, и Владька, прибившись поближе к оркестру, скинул с плеча надоевшую лямку и поставил барабан возле ног. Музыканты молча переминались на скрипящем снегу, время от времени подносили мундштуки к губам и, шевеля клапанами, согревали дыханием свои инструменты, отдавая им накопленные организмом спиртовые пары.
Вдруг, мягко приседая на ухабах, во двор вкатились три блестящие черные "Волги", разом примагнитив к себе всё внимание. Народ ободрился, забегала, засуетилась вокруг машин свита, и под вальяжное клацанье дверей стало ясно, что ожидание закончено и главные "провожающие" прибыли.
Вынесли табуретки и поставили их возле дверей подъезда.
- А табуретки-то зачем? - робко толкнул Владька стоящего рядом баритона.
- Да жмура ложить, - скучно ответил тот, зачем-то сплюнув.
Откуда-то скоро и деловито вынырнул Костя, кивнул Палычу и поспешил к Профкому. Гул голосов стих, из дверей вынесли крышку гроба, а вслед, покачиваясь на плечах, выплыл из подъездного сумрака и сам гроб. Обитый казенным темно-бордовым бархатом, что, видимо, так же указывало на былые заслуги усопшего, он был так, не скупясь, увит всевозможными кружавчиками, бахромою и кисточками, что напомнил Владьке то ли коробку дорогих конфет, то ли коляску новорожденного, если бы не острый серый нос, торчащий из этой кружевной пены прямиком в небо.
На миг замерев над толпой, гроб приземлился на табуретки и скрылся за черными спинами близких родственников.
До этого дня Владька видел похороны редко, а участвовал в этом и вовсе впервые и теперь таращился во все глаза, стремясь получше рассмотреть упрятанного в мануфактуры покойника.
"Наверное, хороший человек был, вон, сколько наград выносят, да и народу собралось, начальство вон понаехало", - вновь забродило в полупьяной Владькиной голове.
"Хотя, как сказать, может, кому-то и нехороший был, да кто же теперь об этом вспомнит? Раз умер, то считают по-крупному, за всю жизнь. Ведь что интересно..." И мысли вновь стали цепляться одна за другую, понеслись-полетели куда-то, и, словно невидимым воздушным шаром отняли Владьку от земли, увлекая в неведомую даль. Так и философствовал он, неторопливо расщепляя желудком полезные спиртовые вещества, и не видели немигающие его глаза, как изготовился оркестр, как Костя дал Старшому знак, и тот, по-женски потерев губой о губу, взмахнул трубой, беря воздух, и первые звуки затакта вдруг пригвоздили Владьку на месте, и словно застав на месте преступления, сковали параличом и душу и тело.
"Та-ра-ра-ра", - прогнав с веток окрестных ворон и метнувшись эхом от дома к дому, скорбная мелодия воспарила в атмосферу небес.
Красный глаз Старшого свирепо искосился в его сторону. Оркестр покачнулся, зашатался, словно пирамида бременских музыкантов из мультика, музыка разъехалась, распалась набором нестройных звуков и Владька, накрытый ужасом, в наступившей на миг тишине, вдруг залихватски хлобыстнул тарелками, окончательно добивая оркестр.
Народ подозрительно забеспокоился, зароптал, чувствуя что-то не то в этой повисшей неловкой паузе. Профком медленно поворачивая голову, ища глазами разом принявшего незаметность Костю, а Старшой Палыч уже грудью лег на эту амбразуру позора. Решительно сверкнув трубой и отбивая ногой такт словно конь копытом, начал вновь: "та-ра-ра-ра..."
На этот раз Владькино буханье не застало коллектив врасплох. Сплотясь вокруг Старшого, он зажил, задышал своей, неподвластной Владькиным конвульсиям жизнью, приободрился и зазвучал, как положено, в полный рост.
"Господи, Господи, ети твою же мать!" - выл про себя Владька матерные молитвы. Он никак не мог понять, что это накатило на него. Звуки товарным порожняком громыхали в голове, гоняя по кругу, словно в пустой железной бочке. Стоявший рядом баритон фальшиво и зло гнусавил на ухо, заглушая мелодию трубы...
Наконец, быть может к четвертому такту, оцепенение чуть отпустило Владьку и он, сглотнув страх, робко начал пристраиваться к оркестру, вцепившись глазами в железно отбивающий ритм валенок Палыча.
Он всё ещё не верил, до него ещё только начинало доходить, что это он, именно он, Владька, так обосрался и облажал товарищей, поэтому, замерев как кролик под гипнозом злобной змеюки, он продолжал обречённо постукивать по барабану, стараясь не выделяться и спрятаться внутри музыки, стушеваться в ее звуках, забиться в щель, словно испуганный осьминог из "В мире животных". Кое-как нащупав этот слабый пульс, не слишком мешавший оркестру, Владька перевел дух от внезапной жары и даже успел, чуть успокоившись, поудобнее склониться над стоявшим на снегу барабаном. Еще чуть-чуть и жизнь совсем бы наладилась, да главный-то конфуз был ещё впереди.
Гроб вдруг снова взмыл над толпой и, возглавив процессию, степенно поплыл вдоль дома к стоящему на углу автобусу-катафалку. Чуть выждав положенное, оркестр потянулся вслед.
- Э, пс-с, чуваки! - только и успел сказать Владька спинам удалявшихся коллег. Его барабан неподъемным якорем стоял у ног, и не было никакой возможности в паузе между буханьем нацепить его на плечо: руки у Владьки были скованы тарелкой и колотушкой.
- Пзтец, Господи, помилуй, - полный пзтец, - с тоской брошенной дворняги проскулил Владька. Задыхаясь от стыда и бессилия, он тщетно пытался покрыть растущее между ним и оркестром расстояние громкостью ударов, но оркестр неумолимо уходил дальше, звуки его удивительно быстро тускнели, становились глуше, увязая в вате медленно бредущей толпы.
Одиноким островком, тонущем в размахе океана или, быть может, всеми забытым унылым Робинзоном, из последних сил посылал Владька бухи и ёбсы удаляющемуся навечно за горизонт торжественному лайнеру оркестра.
Процессия проходила мимо Владьки, кто удивленно, а кто и с ухмылкой косились на него, горе-музыканта. Еще немного, и останется он стоять один в опустевшем дворе и бить, как дурак, в свой барабан непонятно зачем и для кого. То ли пот, то ли слезы жалости к себе заливали глаза, и Владька не видел, что уже спешит к нему, выпучив с перепугу глаза Костя, и семенят на подмогу подъездные бабушки.
Несколько рук схватили огромный барабан и, тщетно пытаясь увернуться от плотного войлока колотушки, подняли его вверх. Костя суетливо и кое-как нацепил ремень на Владькино плечо, и он рванул вперед.
Ремень съезжал с плеча и вот-вот грозил соскользнуть вовсе, и каждый раз, шагая левой, приходилось коленом поддавать барабан вверх, делая смешной подскок на другой ноге. Так, торопливо семеня и нелепо подпрыгивая, плача и шепотом матерясь, изо всех сил догонял Владька оркестр, силясь при этом сохранить торжественную и скорбную поступь похоронного марша. И казалось ему, что ковыляет он словно голый в чистом поле, один-одинёшенек, с этим проклятым барабаном, и окна всех окрестных домов утыканы гадкими смеющимися рожами, да указательными пальцами, и укрыться, спрятаться от всего этого мог он только в оркестре, который приближался нестерпимо медленно.
Последние несколько метров, шагов пятнадцать, уже у самого автобуса, успел таки пройти он вместе со всеми, отдуваясь и облегченно радуясь неизвестно чему, но тут вдруг, по мановению Палыча, музыка смолкла и стало слышно, как сдержанно толкаясь и пыхтя народ вдавливался в тесноту катафалка.
Ткнувшись в эту тишину, Владька остановился. Музыканты опустили инструменты и, не спеша поворотясь, оказались лицом к лицу с оторопевшим Владькой, который тут же резво крутанулся назад и, не поднимая глаз, побрел впереди всех к буханке. Юркнув в дверь, он забился в свой дальний угол и затих за барабаном. Музыканты заходили, пронося вперед себя инструменты и зло отдуваясь, рассаживались кто куда.
- Все там? - крикнул из теплой кабины Костя, и машина заскрипела по снегу.
Помолчали.
- А что, чувачок, в училище вашем нынче все такие козлы вроде тебя? - закуривая, нервно бросил альт, получив в поддержку междометия оркестра.
"Началось..." - вздохнул про себя Владька, судорожно сжав губы. Он решил отмалчиваться до последнего.
- Ну и ладненько, а дальше видно будет, - закончил Палыч.
Кряхтя и переваливаясь с колеса на колесо, уазик медленно тащился за катафалком в неведомую Владьке кладбищенскую даль. Тесно прижавшись друг к другу и в унисон раскачиваясь, все молчали. Каждый думал о своем, да только Владьке-то казалось, что все только там и заняты, что зло, с презрением думают, что их там раздолбаев учат в этом музучилище, что он, студент второго курса, не смог вовремя бухнуть в барабан и облажал всех, опозорился насмерть сам, и все теперь об этом узнают, и на вопрос: "Владька? Какой Владька?", все будут отвечать: "Да тот, что жмура Палычу изгадил!.."
Нет, после этого лучше и не жить, это - не жизнь, лучше вперед жмура в яму закопаться.
Владька так накачался этими горькими мыслями, что был готов выскочить из машины на первом же светофоре, но так и сидел, зажатый барабаном в самом дальнем своем углу потому что вдруг ясно представил себе, как рванул бы он к двери, перебирая руками и ногами по чужим, плотно сомкнутым коленям, провалился бы на грязный , скользкий от замерзших плевков пол, да все равно бы лез на выход, раздвигая ноги лбом...
Ну, долез и встал бы как дурак у двери, потому что машина уже бы поехала. И что тогда? Ползти назад или так и стоять столбом всю дорогу?
Нет, сбежать ловко и быстро у него, он чувствовал, не выйдет, а раз так, ну и на фиг это всё, и Владька продолжал понуро замерзать под защитой своего барабана. Так и доехали.
Нехотя, опять последним, барабаном вперед, выполз Владька из прокуренного уазика на свет Божий и обомлел от нестерпимо яркого сияния. Кладбище, это, как он думал, самое мрачное на земле место, сверкало веселым золотом солнца, которое разбившись о паутину деревьев, переливалось миллионами колючих искр в пушистом снегу. Озорные зайчики звонко отражались от покрытых невесомой изморосью оград и прятались в синеватой тени памятников. Уставшая ворона с размаху плюхнулась на ветку березы, и радужный столб инея на секунду скрыл дерево, легким шорохом нарушая торжествующий покой. Через миг зрение вернулось, Владька перевел дыхание и понял, что жить ещё всё-таки хочется.
"Ну, нет, я покажу вас Шопена вашего, мать его..." - решительно зашагав, злил себя Владька.
"Ни единого промаха, чётко, безо всякой лажи, ну неужели не смогу?" - твердил он себе.
Догнав музыкантов уже топтавшихся чуть поодаль от чёрной пасти разинутой в снегу свежей могилы, Владька встал в строй и с напускной тщательностью надел барабан на плечо.
- Теперь-то уж дальше ямы жмура не унесут! - подхалимски добавил другой. Но Владька смолчал, стоя с невозмутимостью киношного индейца. Он даже не усмехнулся как те, в задних рядах, когда вскарабкавшийся на земляную кучу Профком окончательно запутался в конце своей речи и вместо слов прощания ляпнул, обращаясь к покойнику: "До свидания, дорогой товарищ!"
Владька ждал и всё не сводил глаз с Палыча, а тот вдруг неожиданно повернулся и, сделав назад пару шагов, легонько пихнул Владьку в бок:
- Не бзди, салага, у нас еще и не то бывает...
Владька переступил с ноги на ногу и от благодарных чувств еще крепче сжал колотушку. Ждать пришлось долго, но всё же наконец-то прозвучали они, первые звуки затакта:
"Та-ра-ра-ра...", - пронзила воздух труба.
"Бум-Бумм..." - подхватил Владька с оттягом, беря музыку за узду.
Почувствовав опору, оркестр умело подхватил мелодию, и от этой дружности, такой ошеломляющей и неожиданной после недавнего позора, возникла уверенность. Сперва робкая, она росла, ширилась, стала смелостью и, всех воодушевив, превратилась в радостное рвение, кураж, который можно познать, пожалуй, только в оркестре, да ещё может быть в строю, на параде, когда каждый понимает, что всё получается, и знает, что чувствует это вместе со всеми.
Сердце Владьки яростно хлопотало, стремясь поспеть за дыханием, и с каждым тактом он сильнее и сильнее понимал, что это он, именно он держит в ладонях своих весь оркестр, помогая ритмом этим трепетным, беззащитным и рвущимся куда-то, быть может, к Богу в рай звукам.
Труба Палыча сияла на солнце, и ей вослед светился от усердия и весь наспех почищенный мелом оркестр. Давно заигранные, обрыдлые ноты запелись с позабытой когда-то звонкой радостью и томлением и стали музыкой, Музыкой, которая зазвенела в морозном воздухе хрустальной слезой, как только и может звучать духовой оркестр стылой зимой да поздней осенью...
И сыграли так, что когда на коде, на форте, все разом сняли звук и в дружной тишине только эхо тарелок еще переливалось серебряным шелестом, то все, и начальство, и "провожающие", и даже те угрюмые мужики в черных ватниках с лопатами так и стояли, замерев, пока не растворился в синем небе этот прощальный звон...
Народ очухался, заколыхался и стал не спеша растекаться под шорох сыплющейся земли. Палыч весело подмигнул Владьке и тот, ошалело переведя дух вдруг понял, что день этот прошёл не просто так, что вот-вот откроется ему нечто новое, важное, и, хотя что именно, он ещё не распознал, но уже точно не забудет это никогда.
Владьку закружило, понесло, и смутно помнил он, как делили деньги и Палыч вручил-таки его червонец, как быстро, под ругань Кости покидали в уазик казенный инструмент, и потом Палыч подхватил его, едва бредущего немыми от мороза ногами:
- Давай в катафалк, там теплее!
- Да не войдем, народу там много, - едва разлепил Владька уже побелевшие от мороза губы.
- Войдем, войдем, там теперь места больше, - непонятно ответил Старшой, засовывая его вперед себя.
И потом, сонно качаясь и вместе со всеми оттаивая, Владька не мог понять, почему в автобусе стало просторнее, но думать было лень...