Если сами Вы вполне благополучны, и во всем Вашем окружении нет совершенно никаких хроников, то есть людей, склонных вдруг и сразу надолго и серьезно заболевать безо всякой видимой причины, Вы можете смело отложить этот рассказ в сторону... или прочитать просто из любопытства, оно ведь свойственно людям.
От себя автор должен добавить только одно: не обращайте внимания на стиль. Нельзя совсем уж серьезно писать о том, о чем написано.
Во-первых, позвольте мне представиться самому и представить Вам героев моего повествования. Все это очень приятные люди, каких немало встречается Вам на улицах и в магазинах, и в транспорте, и, быть может, даже среди Ваших знакомых каждый день.
Во второй свой приезд в Москву в восьмом году мне довелось снимать комнату именно у таких людей, в семействе под фамилией Кожух.
Венцеслав Иванович Кожух, человек замкнутый и даже мрачный, встречался со мной разве что за столом, и слышал я от него за все это время лишь некое подобие "здрасьте", если мы сталкивались нос к носу в прихожей. Дальше наше знакомство не зашло.
Его жена, Мария Дмитриевна, была полной противоположностью мужу. Впрочем, почему "была"? Она способна и по сей день кормить вас печеньем, поить чаем и потчевать свежими новостями практически до потери пульса. А поскольку печенье Мария Дмитриевна печет потрясающее, то и пульс у нее на кухне теряли многие. И мне, бедному, вечно голодному квартиранту, часто удавалось приятно и сытно поболтать с моей хозяйкой, если только Славка не портил нам всю идилию.
Славка Кожух был в моих глазах совершеннейший оболтус, да и на факультете журналистики, позором которого он являлся уже три года, все думали и говорили именно так. Но парень он веселый и честный. О таких обычно говорят "душа компании". И за эти качества ему прощалось все остальное.
У Славки есть сестра, Анна Венцеславовна Кожух, девушка красивая и умная. Но в то время, к моему сожалению, мы с ней почти не общались.
Ах, да! Я. Ярослав Дмитриевич Павлов (ударение на второй слог), а тогда еще просто Ярик. Занятый, как большинство молодых людей, поиском своего места в жизни и совершенно не представляя на тот момент, чем я хочу в жизни заниматься, я меньше всего интересовался домашними тайнами семьи Кожух, о которых судачили все старухи двора. И очень долго, почти год, я не замечал настоящей тайны рядом с собой. Может быть, именно поэтому я и устраивал Венцеслава Ивановича как квартирант, не смотря на постоянные проблемы с оплатой и количество уничтоженной мной выпечки...
В первые месяцы моего пребывания в столице я был очень занят. Найти работу в Москве приезжему вообще непросто, а хорошую работу - подавно. И часто от голодной смерти меня спасала только бесконечная доброта Марии Дмитриевны. Может быть, именно ее доброта и помогла мне определиться. Кто знает, сколько еще я перебивался бы случайными заработками, если бы терпение Венцеслава Ивановича не сдало, и он не счел бы за благо помочь мне устроиться, чтобы сделать меня, наконец, менее голодным и более платежеспособным. Думаю, дело, все-таки, было в печенье, хотя Венцеслав Иванович и отрицает это.
Случилось это на пятом месяце моего пребывания в Москве, и дела мои сразу пошли в гору. Я перестал каждую минуту думать о хлебе насущном, и вот тогда я будто вновь увидел самое прекрасное существо во всем этом московском смоке.
Анна Венцеславовна казалась мне девушкой необыкновенной. Может быть, поэтому в ее присутствии я не мог связать и двух слов. Но, как я и говорил ранее, виделись мы редко.
Зато со Славкой мы очень сдружились и часто проводили время вместе. Однажды (а шел уже восьмой месяц моего пребывания в Москве) мы сидели с ним на кухне, обсуждая общих знакомых, когда из прихожей послышался едва различимый скрежет. Приятель мой как-то сразу смолк и побледнел, и бросился к двери.
В тот день я мог бы уже обо всем догадаться, но, похоже, я не слишком догадлив. Впрочем, от странного поведения Славки тревожно стало и мне, и я последовал за ним.
Я вышел в прихожую, когда там уже горел свет, и увидел Славку и Анну Венцеславовну. Похоже, брат пытался поддержать ее, потому что при моем появлении Анна Венцеславовна оттолкнула его и выпрямилась. Смысл их короткого разговора, основанного на местоимениях и числительных, от меня ускользнул. Но от меня не укрылась неестественная бледность и слабость Анны Венцеславовны, и лихорадочный блеск ее темных глаз напугал меня даже в той полутьме.
Не помню, что конкретно я пытался у нее спросить, я всей душой хотел помочь ей, хотя и не знал чем. Но Анна Венцеславовна только прошелестела что-то и скрылась в своей комнате, надежно укрытая от меня за спиной брата. А вся обычная веселость и добродушие Славки изменили ему в тот момент настолько, что я счел за благо отступить.
Усевшись в кресло, я стал ждать Славку. Но он оставался в комнате сестры довольно долго, и за все это время до меня не донеслось ни звука. Я и раньше замечал между братом и сестрой удивительное единение, и все-таки я сомневаюсь, чтобы они могли общаться совершенно без слов. С ходом времени я тревожился все сильнее. Москва - город большой и опасный. И когда я перебирал в уме все те опасности, которые он подготовил для такой хрупкой и, можно даже сказать, субтильной девушки, как Анна Венцеславовна, мне становилось страшно.
Наконец, Славка вышел в зал. Он улыбался почти как всегда, но именно это "почти" и делало его улыбку такой фальшивой. История, которую он мне рассказал, конечно же, была выдумана от начала до конца, и я не поверил ни единому слову. Я спросил, могу ли я увидеть Анну Венцеславовну, и Славка растерялся, чего с ним обычно не случалось. Его "э-э" длилось никак не меньше 30 секунд, и он рассказал бы мне всю правду тогда же, если бы, на его счастье, в этот момент не вернулись супруги Кожух.
Славка бросился к ним и все с тем же фальшивым смехом стал пересказывать свою фальшивую историю о падении в переходе. Муж и жена быстро переглянулись и, кажется, что-то поняли из его рассказа такое, чего я понять решительно не мог. Они захотели увидеть дочь, а нам со Славкой было поручено приготовить для нее горячего чаю. С чем меня и спровадили на кухню.
Заваривая чай, Славка употребил, кажется, все свои силы и все старание на то, чтобы развеять мои опасения относительно Анны Венцеславовны. Хотя, по-моему, это он должен был переживать, а я - его успокаивать. Но я не мог успокоить кого бы то ни было - я слишком волновался. Славка волновался не меньше и, казалось, для него стало бы огромным облегчением, если б я передумал навещать его сестру. Для меня же единственным утешением было увидеть ее и услышать от нее самой, что она просто упала в подземном переходе.
Раз сто Славка повторил, что у Анны Венцеславовны сильная слабость от ушиба. Раз двести я заверил его, что не стану ее тревожить, что я загляну на одну минутку - даже меньше! - загляну и сразу уйду. И в итоге, наполняя чашку сестры черной заваркой зеленого чая, Славка пообещал мне, что спросит ее саму. На этом согласились мы оба, хотя, как оказалось, мы оба не угадывали ответ Анны Венцеславовны.
Через некоторое время Славка вышел ко мне на балкон, где я как раз бросал курить, и немного озадаченно сообщил, что Анна Венцеславовна со мной поговорит. Видно было, что решение сестры его удивило, но Славка умеет смолчать, когда надо. И он смолчал.
Как я оказался в ее спальне я не помню. При моем появлении Мария Дмитриевна быстро вышла.
"Мама сильно переживает, - донесся до меня из сумерек слабый голос, - Но все это не так уж страшно, - и, помолчав немного, она добавила, - Можете включить свет, если Вам темно".
Я уже нащупал выключатель на стене, но тут какое-то предчувствие остановило меня. Я шагнул в сумерки. Глаза привыкли, и теперь я видел ее.
Анна Венцеславовна полулежала на высоких подушках, и ее изможденное лицо было белее белоснежных наволочек, а под глазами легли уже фиолетовые тени. Она была спокойна как всегда. Как всегда говорила тихо и мягко. И как всегда лихорадочно светились в полутьме ее глаза, только светились ярче и лихорадочней, чем обычно. Я стоял у ее кровати, смотрел в ее лицо и отчетливо понимал: все как всегда, только резче. И я спросил.
"Анна Венцеславовна, как Вы себя чувствуете?"
Наверное, было что-то в моем голосе или взгляде такое, что заставило ее улыбнуться.
"Славка что-то насочинял?"
Я кивнул, и она вновь улыбнулась.
"Со мной все в порядке, Ярослав Дмитриевич, - произнесла она мягко, - Как-нибудь потом я Вам все объясню. А пока просто поверьте. И не волнуйтесь обо мне. Обо мне и так все волнуются".
И она едва заметно вздохнула, словно желала сказать: "Как же я устала от всеобщего волнения!" - но она промолчала. И я спросил снова, набравшись храбрости.
"Анна Венцеславовна, - я замялся, - И правда с Вами ничего не случилось...в городе?"
Она рассмеялась очень тихо, но смех ее прозвучал по-настоящему весело, и это меня успокоило.
"Правда," - ответила она. И я, пожелав ей скорейшего выздоровления, вышел.
В зале я едва не столкнулся с Марией Дмитриевной. Она несла дочери очередную чашку зеленого чая. Помнится, я тогда подумал, что с чаем она явно переборщила, но ничего не сказал. Глаза ее были красны от слез, и мне стало ее очень жаль, на мгновение даже более жаль, чем себя самого. Мария Дмитриевна слабо улыбнулась мне и скользнула в комнату.
Я потерянно огляделся. Славки в зале не было. И только теперь я обратил внимание на Венцеслава Ивановича. Он сидел в углу, в кресле у журнального столика, и был весь напряжение. Если жена и сын, подумалось мне, еще могут занять себя какими-то делами, то ему остаются одни мысли. И мысли эти были не из приятных, судя по тому, что шнур настольной лампы так и остался у мужчины в руке, стоило мне обратиться к нему. Я стал извиняться, но он только отмахнулся от меня, выключил шнур из розетки и стал крутить его в руках.
Славка на кухне заваривал очередную порцию зеленого чая. Он успел прочитать мне целую лекцию по зеленому чаю, его пользе и правилам заварки прежде, чем мне удалось вставить хоть слово и предложить свою помощь.
Славка весело ухмыльнулся.
"А! Ну какая от тебя польза? Один вред! - рассмеялся он, - Отца вон нервируешь! - и уже более серьезно добавил, - Шел бы ты спать. Мы Аньку отпоим и тоже ляжем. Ей уже легче, честно. А завтра, может, все иначе будет".
Вспомнив историю с лампой, я вынужден был признать правоту друга и нехотя поплелся в свою комнату.
Конечно, я не спал! На самом деле, большую часть времени я простоял у двери подслушивая. И успокоился только подслушав разговор, в котором говорилось, что Анне Венцеславовне совсем полегчало, и она уснула. Теперь спать отправлялись все. Но мне, все-таки, было как-то тревожно, и я просыпался еще несколько раз. А в три часа ночи меня разбудил шум и топот.
Я быстро оделся и выскочил в зал. И, все равно, я увидел только свет в щели закрывающейся двери.
В зале был один Венцеслав Иванович, но он даже не заметил моего появления. Все так же сидел в кресле и крутил шнур от лампы, не видя, кажется, больше ничего вокруг.
Меня словно вытолкнуло на балкон. И я еще успел увидеть, как Славка и Мария Дмитриевна садятся в машину "Скорой помощи". Этого было довольно, чтобы я все понял. И все-таки мне нужно было удостовериться. Пройдя через зал, я толкнул дверь спальни Анны Венцеславовны. Она была пуста. Разговаривать с Венцеславом Ивановичем не имело смысла, и я снова вышел на балкон.
Было холодно и еще очень темно. Я смотрел в ту сторону, куда уехала "Скорая помощь". И стоит ли уточнять?..
Когда у подъезда остановилось такси уже немного рассвело, и я сразу узнал Славку. Он вышел из машины первым, за ним вышла Мария Дмитриевна. И, едва ступив на землю, она упала на плечо сына и разрыдалась. Я понял, что Славка уговаривает ее успокоиться, но это ему плохо удавалось, и Мария Дмитриевна рыдала все громче и безутешнее. Сын мог только удерживать ее на ногах.
Кожухи живут на втором этаже. Через минуту я был уже на улице, и Мария Дмитриевна рыдала уже на моем плече. Славка устало улыбнулся мне и опустился на лавочку.
"Все нормально," - это были единственные его слова.
Не стану описывать каких усилий стоило нам со Славкой довести Марию Дмитриевну до квартиры.
Надо сказать, что только в тот злополучный день я по-настоящему увидел своего приятеля. Раньше Славка Кожух казался мне самым беззаботным и, что греха таить, самым непутевым парнем на свете. Одно его искреннее дружелюбие и, как оказалось, не такая уж искренняя открытость располагали меня к нему. Но в тот день я увидел совсем другого человека. Словно исчезло все наносное, и передо мной предстал настоящий Славка - заботливый брат и любящий сын.
И, уж конечно, мне оставалось только удивляться крепости его нервов - и в тот день, и после.
Усадив Марию Дмитриевну у стола на кухне и предоставив ей рыдать в одиночестве, Славка обернулся ко мне. Выглядел он усталым и мрачным, каким-то незнакомым, и это сбивало меня с толка первое время. Впрочем, не так уж много времени понадобилось мне для того, чтобы понять: это и есть настоящий Славка Кожух.
"Так, Ярик, - мне у Кожухов досталось это имя только потому, что иначе у нас со Славкой вышла бы путаница, - Ты давай орудуй тут! Маме зеленого чаю. Зеленого чаю! - повторил он еще раз в ответ на робкий протест Марии Дмитриевны, - Накрути пару чашек. Я пойду хоть умоюсь".
Он уже пошел к ванной комнате, но вдруг снова обернулся ко мне.
"С Анькой все будет хорошо".
Потом я много раз прокручивал в памяти эту сцену. Славка даже не улыбнулся мне, и его слова показались мне мрачными, как он сам, в ту минуту. Но мог ли я ожидать большего? Я и этого ожидать был не в праве. А Славка? Вот в этом и был весь Славка: почувствовать жалость к постороннему человеку, даже просто вспомнить о нем в такую минуту, и никому не дать понять, что творится у тебя на душе!
Но тогда я не думал об этом. Не думал о Славке и его чувствах и, к своему стыду, даже не предполагал в нем этих чувств...
Славка ушел. Мария Дмитриевна, кажется, даже не заметила этого и продолжала плакать, закрыв лицо руками. Я приготовил ей чай, но она отказывалась от него и только все бормотала что-то, не поднимая на меня глаз. И я уже выбился из сил, успокаивая ее, когда в кухне появился Венцеслав Иванович.
Он был мрачен. И, даже не взглянув на жену, задал лишь один вопрос: "Где Анна?"
Я почувствовал вдруг, что должен защитить от него Марию Дмитриевну. Не знаю почему, но это чувство было таким сильным, что мне стоило труда сохранить видимость спокойствия и не вскочить тут же на ноги, чтобы заслонить ее собой.
Женщина вздрогнула еще несколько раз и подавила рыдания. Она подняла голову, но не посмотрела на мужа.
"Забрали...в реанимацию," - заикаясь, произнесла она и снова уронила голову на руки, разразившись рыданиями еще более безутешными, чем прежде.
Венцеслав Иванович молча вышел. А я остался сидеть на полу у ног Марии Дмитриевны, совершенно сраженный этой новостью, повторяя только: "Как - в реанимацию? Мария Дмитриевна, зачем в реанимацию?" - и все пытался заглянуть ей в лицо, которое она закрывала.
На шум из ванной комнаты вышел Славка. Полуголый, с намыленной физиономией, он представлял бы презабавное зрелище, если бы только в то утро его серые глаза не были такими стальными. Он мгновенно прекратил мои причитания одним громогласным окриком.
"Да ты-то хоть сопли не размазывай! - я смолк. Глаза у Славки бешено сверкали, - Отец? - я молча кивнул. Славка выругался, - Ну и что? Довели мать?! - снова набросился он на меня, - Что, не видишь: у нее истерика! Капли достань. В левом ящике. Да, эти. Тридцать. Живо! Я щас!"
И он снова исчез в ванной комнате. Когда он вернулся, я уже накапал в чай Марии Дмитриевне успокоительных капель и уговаривал ее выпить их. Получалось это у меня из рук вон плохо. Славка забрал у меня чашку и сел рядом с матерью.
"Ма, выпей, - я не узнавал его голоса. Это была воля в звуке, - Мама, родная, не упрямься, выпей, - повторил он снова, - Я учусь. Отец работает. Ну, кто пойдет узнавать про Аньку, если не ты?"
Мария Дмитриевна слабо всхлипнула.
"Я пойду".
"Конечно, пойдешь. Если сейчас поспишь, - в словах Славки звучали и нежность, и угроза, - Ну?"
Он протянул ей чашку, и Мария Дмитриевна покорно осушила ее. Славка поставил чашку на стол.
"Еще!"
Я налил еще, и женщина снова повиновалась.
"Теперь ты идешь спать, - заявил Славка, отставляя чашку во второй раз, - Если Анька увидит тебя такой, она мне не простит".
"К ней не пускают," - всхлипнула Мария Дмитриевна, поднимаясь на ноги и уже беспрекословно повинуясь сыну.
"Скоро ее переведут, - уверенно возразил он, - Вот увидишь! Идем, - и, обернувшись ко мне, совсем другим голосом добавил, - А ты на работу сегодня не идешь?"
Был уже седьмой час. Я, действительно, опаздывал. И снова мы со Славкой встретились только вечером.
Венцеслав Иванович ставил непременным условием для квартирантов запрет курить в комнатах или подъезде. Поэтому вечером, вернувшись домой, Славка сразу протопал ко мне на балкон.
В тот день я ушел с работы вовремя и ждал его уже третью сигарету. Славка отозвал меня в угол и отнял ее. Курил он быстро и нервно. Мне страшно было даже представить, что будет, если Венцеслав Иванович выйдет на балкон и застанет сына за этим занятием. Но Славке, похоже, было решительно все равно.
"Бросаешь? - произнес он отрывисто, докурив и выбросив бычок, - Дай еще".
Я не стал возражать. Славка снова закурил и курил, казалось, целую вечность.
"Мать спит?" - спросил он, наконец, выбросив бычок и сплюнув вниз. Мне сразу вспомнилось, как Анна Венцеславовна ругала его за эту привычку, и захотелось почему-то одернуть его, хотя в этом тогда и не было никакого смысла, но я сдержался. Я ответил, что Мария Дмитриевна не выходила.
"Я заходил проверить ее. Она спит, - добавил я недоуменно, - Так долго!"
"Еще бы! - нервно усмехнулся Славка, - С такой дозы! - и, уловив мой удивленный взгляд, он добавил уже спокойнее, - Ну да, снотворное. Еще мне не хватало издергать мать!"
"Значит, никто сегодня так и не был у Анны Венцеславовны," - проговорил я вслух свою мысль. Славка смерил меня усталым взглядом.
"Ой, ты дурной! А я где был, по-твоему?"
Я чувствовал себя совершенно по-дурацки, когда отвечал.
"Учился?"
"Ну ты даешь! - Славка даже поперхнулся, - Много ты видел, чтоб я учился? А тут вдруг...сестра в реанимации, а я - учился!"
Он потянулся за третьей сигаретой, но я отвел руку с пачкой за спину и очень серьезно посмотрел ему в лицо.
"Слав, кончай курить".
"Вставай на лыжи!"
"Слав! - наконец, он посмотрел на меня, - Что с Анной Венцеславовной?"
"Завтра переведут в обычную палату, - Он выглядел очень усталым. И даже голос звучал не так, как утром. - Откачали".
"От чего откачали?"
"Вернется - расскажет".
И он вернулся в комнаты.
Спустя некоторое время до меня донесся крик Венцеслава Ивановича. Но Славка, кажется, молчал в ответ. Я только слышал, как хлопали двери. И тогда мне была совершенно непонятна причина внезапной Славкиной неприязни к отцу.
Работалось мне в те дни плохо. Почти не работалось. Обычно работа радовала меня. Я отлично сознавал как мне повезло с ней. И все-таки...
Три дня я находился в полном неведении относительно состояния Анны Венцеславовны. Славка запретил мне навещать ее в больнице. И, хотя от Марии Дмитриевны я узнавал лишь хорошее - она говорила, что с каждым днем Анне Венцеславовне все лучше, - но я не мог ее увидеть сам, и, против воли, самые мрачные мысли лезли мне в голову.
А настроение в семье Кожух было не то, чтоб подавленное, и даже не то, чтоб мрачное. С того самого дня, когда Анну Венцеславовну положили в больницу, между Славкой и Венцеславом Ивановичем открылась непримиримая вражда. Они встречались, казалось, только для того, чтоб обидеть и ранить друг друга.
Но самое ужасное то, что этим они ранили в самое сердце милую, чуткую, беззащитную Марию Дмитриевну! Мне в такие моменты всегда вспоминалась мама.
После одной из таких ссор, когда дверь за Венцеславом Ивановичем с грохотом захлопнулась, а Мария Дмитриевна в слезах убежала на кухню, я не выдержал - вытащил Славку на балкон и напустился на него со всей злостью, какая накопилась за эти дни в моем сердце.
"Ты что творишь! Ты хочешь совсем извести мать? Вы оба!.. Что вы делаете? Она и так - плачет и плачет! - голос у меня сорвался, - И плачет все время! А вы только собачитесь!.. Славк!"
Славка оттолкнул меня и отвернулся.
"Да пошел ты! - пробормотал он вяло, - Что ты вообще понимаешь?"
"Я понимаю, что твоя сестра в больнице... Это должно было вас сплотить, а не так!.. общее горе".
"Общее! - Славка хмыкнул, - Дай сигарету...А, не надо! - он облокотился о поручень и смотрел вниз. Венцеслав Иванович уже завернул за угол, - Общее! - повторил Славка еще раз, и стена отчужденности между нами треснула, как треснул в этот момент его голос, - А он хоть раз у Аньки был? А он спросил о ней хоть раз с того дня?.. Зашел к ней в тот день?!"
"Слав," - я тронул его за плечо, но он отшвырнул меня в сторону. Теперь он смотрел мне в глаза, и по его лицу текли слезы. Никогда до этого момента я не предполагал, не мог предположить, что Славка Кожух может заплакать.
"Он хоть раз поинтересовался как его дочь?! - выкрикнул он и быстро размазал слезы по лицу, - Да ты не представляешь! - он не позволил мне приблизиться и снова отвернулся, - Ты не видел какая она была, - устало произнес он, - Я же думал - все, инфаркт... рефлексов - ноль, пульс - тридцать шесть! Давление...А! - на мгновение он смолк и произнес совсем тихо, - Я же думал, мы ее не довезем".
Он замолчал и долго смотрел куда-то вдаль помутневшими глазами. А я смотрел на него.
"Слав, прости, - сказал я, не выдержав этого молчания, - Я не должен был лезть. Просто...Мария Дмитриевна."
Славка едва заметно усмехнулся.
"Не бери в голову. Даже лучше, что я наорал на тебя... а то бы на мать, наверное... Вообще, хорошо, что ты с нами. Ты уже нам как родной, - он усмехнулся и наконец обернулся ко мне, - Мать жалеешь... Она вон как к тебе привязалась!"
Я улыбнулся в ответ. Я и сам очень привязался к Кожухам, и я не знал, чем объяснить это.
Славка громко высморкался.
"Ты хотел к Аньке пойти, - произнес он уже обычным голосом, - Завтра выходной. Или у тебя сверхурочка?"
"Нет!" - быстро ответил я. Славка довольно ухмыльнулся.
"Тогда пойдем вместе. Только фрукты там всякие ей не покупай, все равно не ест".
Он ушел. А я долго еще смотрел на темнеющее небо и думал, думал. И никак не мог придумать, чем же мне порадовать Анну Венцеславовну. Потом я вспомнил про Марию Дмитриевну и пошел на кухню.
Она сидела за столом, горестно подперев голову руками - усталая и несчастная, такая ранимая и родная, - и я поделился с ней своими мыслями.
Надо было видеть как вспыхнули ее глаза! В них засветилась какая-то детская радость в это мгновение. И мой вопрос был незамедлительно решен.
"Розочки! Наши розочки зацвели!"
У Кожухов много цветов, и, действительно, именно в тот день расцвела первая роза.
"Аня обрадуется, если ты отнесешь ее ей, а то там так мрачно! - Мария Дмитриевна сияла от счастья, - Она просила еще свои книги, но врач пока запретил ей напрягать зрение, - она развела руками, - А когда ты пойдешь?"
Я сказал, что мы со Славкой пойдем вместе.
"Вечером, - улыбнулась Мария Дмитриевна, - А я с утра. Чаю хочешь?"
И, усадив меня за стол, она принялась поить меня чаем и кормить печеньем, и рассказывать как все будет замечательно, когда ее Анечка снова вернется домой.
На мгновение в прихожей появился Славка, но не подошел, а только дружески улыбнулся мне и вернулся в зал.
На следующий день мы со Славкой пошли в больницу. Я думал, что мы поднимемся к Анне Венцеславовне в палату, но Славка разочаровал меня, заявив, что она уже в силах сама спуститься к нам. Он позвонил ей на сотовый, и мы стали ждать.
Минута, две, три, - мне казалось, я отсчитываю каждое мгновение! Нет более гнетущего места, чем больница, где все наполнено болью, страданием и страхом.
Я сидел в кресле, осторожно пряча за отворотом куртки хрупкую розочку и внимательно (может быть, слишком внимательно) наблюдал за людьми вокруг. И меня одолевали такие мрачные мысли, о которых мне не хочется рассказывать кому бы то ни было.
Анну Венцеславовну я заметил сразу. Худенькая и бледная, она появилась в этом мрачном помещении и словно осветила его своей улыбкой.
"Славка!"
Славка вскочил с места и, подбежав к сестре, закружил ее над полом.
"Анька!"
Словно они не виделись сотню лет. А ведь он навещал сестру ежедневно, бывало, что и дважды в день.
Они стали весело и громко разговаривать, не обращая внимания ни на кого вокруг. Люди смотрели на них с удивлением, но даже медсестры, призванные следить за порядком и тишиной, лишь улыбались их радости.
Обо мне забыли, и я сидел, все еще оберегая свою розочку, уверенный в том, что обо мне и не вспомнят.
Но неожиданно для меня Анна Венцеславовна оказалась рядом, совсем рядом, улыбаясь мне как старому другу.
"Здравствуйте, Ярослав Дмитриевич!"
Конечно, я все сделал не так! Я вскочил, протянул ей розу и начал болтать что-то совершенно несуразное, упоминая Марию Дмитриевну и ее желание порадовать дочь... И, кажется, больше всего я говорил о розах. Славка за спиной сестры давился смехом, у него даже физиономия побагровела.
Но Анна Венцеславовна была совершенна как всегда. Она приняла цветок с такой нежной и теплой улыбкой, словно она вот только о розах и мечтала, лежа под капельницами все эти дни.
"Спасибо. Она очень красивая, - сказала она ласково и добавила серьезно и благодарно, - Слава рассказывал, как Вы помогаете ему... с мамой. Спасибо Вам, Ярослав Дмитриевич. Мама всегда слишком волнуется. Нам просто повезло, что Вы..."
Но я не мог выслушивать все эти благодарности и прервал ее.
"Анна Венцеславовна, не надо. После того как держались Мария Дмитриевна и Слава, я не сделал совершенно ничего, за что меня можно благодарить".
Она опять улыбнулась мне, еще солнечнее, чем прежде, и мы заговорили о другом.
Сам не знаю, как я выдержал этот визит в больницу! Меня все время так и подмывало спросить ее о том, что же с ней было, и о том, что же с ней теперь. Но я нашел в себе как-то силы говорить на отвлеченные темы и, насколько у меня получалось, хотя получалось, конечно, не очень, развлекать ее этим разговором. Славка почти не вмешивался в нашу беседу. И только по его ухмылкам я понимал, насколько смешно выгляжу, наверное. По поведению Анны Венцеславовны я ни за что не понял бы этого.
Когда пришло время нам со Славкой уходить, я хотел, было, предложить проводить Анну Венцеславовну в палату, но, вспомнив Славкины слова, сказанные в начале нашего визита, замялся, и видно было, что Анна Венцеславовна удивлена моим поведением.
"Ладно, Ань, пойдем, провожу, что ли!" - ухмыльнувшись, сказал Славка. И вот тут он меня удивил!
Спустившись вниз и наткнувшись на мой не очень дружелюбный взгляд, он только усмехнулся.
"У нее довольно сил, - произнес он медленно, - Но мне так спокойнее. Идем, Ромео!"
И мы пошли домой.
Тот вечер долго еще не изгладится из моей памяти! В больнице Славка, похоже, сдерживался как мог. Но стоило нам покинуть ее пределы, как он обрушил на меня лавину насмешек. Причем, у Славки, надо заметить, незаурядный актерский талант. Он, не стесняясь прохожих (да и вообще ничего), показывал в лицах, как именно я выглядел, произнося ту или иную фразу, какие у меня были жесты, глаза и голос... Надо признать, я легко узнавал в этом клоуне себя! При этом он, давясь смехом, комментировал каждый мой поступок, да так громко, что прохожие невольно расступались в стороны, давая ему дорогу, а потом долго еще оглядывались на нас со странными какими-то улыбками.
Я себя чувствовал полным идиотом. И я бы, наверное, прибил Славку за эти его пародии, если бы они его так не радовали. Впервые с тех пор, как Анна Венцеславовна попала в больницу, он смеялся и хохмил так же весело, как раньше. Мне оставалось только покорно сносить его насмешки. В конце концов, я понимал, Славка парень не плохой, а столько времени быть мрачным и закрытым от всего мира было неестественно для него. Просто неестественно. И я покорно брел по улицам, под удивленными взглядами прохожих, которые ничего не понимали.
Когда мы вошли в квартиру Кожухов, Славка не то что не закончил своей речи - он набирал обороты! И я готов был уже убить его. Но увидев, как просияло радостью лицо Марии Дмитриевны при появлении ее сына прежним... И что мне оставалось делать? Только терпеть... Хотя мое имя с того дня и было предано забвению.
На следующий день мы со Славкой снова навещали Анну Венцеславовну вместе. И снова все повторилось в точности.
До сих пор ни один человек на свете не может так легко заставить меня чувствовать себя глупо, как Славка Кожух!
И в понедельник я решил навестить Анну Венцеславовну один. В этот раз я знал, чем ее порадовать.
Супруги Кожухи очень гордились дочерью, особенно ее успехами в учебе. В зачетной книжке Анны Венцеславовны стояли только высшие баллы. И хотя никто толком не понимал, чему именно она обучается в своем институте (Венцеслав Иванович характеризовал это обычно как "искусство"), но ее достижения на этом поприще не могли не радовать.
Как человек, от искусства далекий, я предположил, что Анне Венцеславовне понравится набор для рисования, и накупил всего, что у меня только с рисованием ассоциировалось. Возможно, мной руководила интуиция. Во всяком случае, мне удалось порадовать Анну Венцеславовну, хотя и не совсем тем, чем я хотел.
Мы снова встретились внизу, но на этот раз Анна Венцеславовна пригласила меня подняться. У нас было совсем мало времени.
Без Славки разговор складывался как-то естественнее. Я уже привык к негласному запрету вопросов о ее болезни, и мы просто разговаривали как друзья.
Ее соседка вышла куда-то. И тогда я преподнес Анне Венцеславовне свой подарок. Поставив пакет внушительных размеров на ее кровать, я начал, было, объяснять, исходя из каких соображений накупил все это. Но меня прервал ее восхищенный возглас.
"Бумага!"
Я смолк. Для человека, посвятившего себя искусству, Анна Венцеславовна вела себя, по меньшей мере, странно. Вытряхнув все из пакета, она отобрала из получившейся кучи альбомы и бумагу и спрятала их под подушку.
"Ярослав... Дмитриевич! - глаза ее сияли, - Спасибо! А здесь нет?.. Нет, только карандаши".
Радость на ее лице померкла.
"Есть краски, - смущенно сказал я, - Или они не подходят?"
Анна Венцеславовна посмотрела на меня и, видимо, не сдержавшись, рассмеялась.
"Спасибо. Все прекрасно, но, - она на мгновение замолчала, - У Вас нет ручки?"
Ручка у меня была. И это привело Анну Венцеславовну в детский восторг.
"Спасибо! Спасибо! Спасибо! - она спрятала свой трофей под подушку и стала аккуратно собирать в пакет краски и карандаши, - Понимаете, мне предписан полный покой, - произнесла она с улыбкой, - Славка приносил тетрадь и ручку - отняли! Увидят это - тоже отнимут".
"Так, может быть, не надо?"
"Надо, Ярослав Дмитриевич! Очень надо! - отставив пакет, она посмотрела мне в лицо, - Очень-очень надо... Только Вы - никому. Хорошо? - я кивнул, - А это заберите пока. Нарисуюсь я и дома".
И она снова улыбнулась мне тепло и ласково, только плясали в глубине ее темных глаз озорные бесята. Но тогда я еще ничего не понимал.
Анну Венцеславовну выписали ровно через двенадцать дней.
И в тот день, когда она вернулась домой, я смотрел на нее с обожанием и снова и снова отмечал про себя, что ни один человек по ней бы не сказал, где провела эта девушка последние дни.
Она была прекрасна. Она была совершенна. И я с тоской осознавал, что все больше и больше думаю о том, насколько она прекрасна и совершенна. Тут еще Славка с его комментариями! Совсем некстати... Ожесточенное протирвостояние между ним и Венцеславом Ивановичем прекратилось в тот же миг, когда Анна Венцеславовна переступила порог родного дома, и теперь Славка развлекался, доводя меня до бешенства своими издевками. Я упомяну лишь один случай и, думаю, Вам сразу станет ясно, каково мне было.
В честь выписки Анны Венцеславовны мы со Славкой вместе бросили курить. Теперь, если мы встречались на балконе, чтобы поболтать, сигареты нам заменяли леденцы (и, если честно, не сосчитать, сколько мы их изгрызли).
Однажды мы проводили время именно таким образом, и речь, как часто случалось между нами, зашла об Анне Венцеславовне. Я до сих пор оставался в неведении относительно ее болезни и, конечно, то и дело приставал к Славке с распросами. Его это очень смешило. Вот и в тот день, выгребая леденцы из коробочки, я предпринял еще одну попытку внести ясность в интересующий меня вопрос.
"Слав, - протянул я нерешительно, - Слушай, ну скажи ты мне серьезно: что было с Анной Венцеславовной?"
Славка ухмыльнулся и отнекался с присущей ему непринужденностью. Я стал уговаривать его, объясняя, что эта информация может быть важна и полезна, если вдруг (но не дай Бог, конечно!) с Анной Венцеславовной повторится нечто подобное в отсутствие его и Марии Дмитриевны.
Полагаю, доводы мои были убедительны. Но Славка только грыз леденцы и усмехался.
А когда я в очередной раз произнес имя его сестры, он хмыкнул и сказал довольно громко: "Яр, слушай! Пожалуй, с этого дня я на правах брата разрешаю тебе называть твою суженую, ну, хотя бы... Анной! А то как представлю, - он подавил смех, - Как ты предложение будешь делать... "Анна Венцеславовна, сделайте меня самым счастливым человеком и станьте моей женой!" - передразнил он и поперхнулся леденцом.
И в этот момент дверь на балкон открылась, и мы увидели Анну Венцеславовну. Я так резко обернулся к ней, что сбросил вниз коробочку с леденцами. И, едва взглянув на мое лицо, Славка согнулся пополам, давясь смехом.
Мгновение Анна Венцеславовна наблюдала эту картину, а потом сказала спокойно как всегда: "Мама зовет всех пить чай".
И снова закрыла дверь.
Мне хотелось запинать Славку прямо на балконе!
Шло время, и случившееся с Анной Венцеславовной постепенно забывалось. Жизнь в доме Кожухов входила в свою обычную колею. И иногда мне казалось, что только я один с ужасом вспоминаю ту ночь и все, что за ней последовало. Но, зная Кожухов, поверить в это я не мог. Мне нужно было поделиться с кем-то своими мыслями.
От Славки у меня не было секретов. Он высмеивал меня (и с особым усердием он высмеивал мои, увы, уже не тайные чувства к Анне Венцеславовне), и, тем не менее, именно в нем я видел опору семьи Кожух в любой беде. Он знал все.
Однажды я заманил его на балкон новыми леденцами и, пока он грыз их, приступил к допросу.
"Слав, ты не обижайся, - сказал я, - Но то, что случилось с Анной Венцеславовной... хотя я почти ничего не видел... меня до сих пор мысль об этом вгоняет в холодный пот. А вы будто успокоились?"
Я хотел развить свою мысль, но Славка жестом остановил меня (рот у него был набит леденцами).
"Ясно! - пробурчал он, как мне показалось, недовольно. Но, когда он проглотил все леденцы, он просто и дружески улыбнулся мне, - Яр, у тебя шок! - сказал он, - Ты раньше ничего такого не видел и, наверное, считаешь, что от такого люди оправляются очень долго, - он заложил еще один леденец в рот, - Это мнение стороннего наблюдателя, очутившегося внутри действия, - медленно произнес он и добавил весомо, - А мы живем внутри... Ты еще не раз увидишь нечто подобное. И с ума никто не сойдет. Это жизнь. Немного не такая как та, к которой ты привык, но жизнь. И мы так живем".
Он забрал леденцы и ушел. До меня в тот день дошла только одна мысль: это не последний раз.
Но время шло, и ничего ужасного не происходило. И постепенно я стал забывать тот страх и ту беспомощность, которые узнал еще не так давно.
Славка был прав: то, что случилось, было страшно, но с ума никто не сошел. Человек, на мой взгляд, вообще обладает удивительной способностью приспосабливаться. В этом мы превзошли всех представителей животного мира.
С Кожухами у меня установились еще более дружеские отношения, чем прежде. Даже Венцеслав Иванович начал проявлять ко мне нечто, напоминающее симпатию.
И, не смотря на все насмешки Славки, Анна Венцеславовна открыто демонстрировала ко мне дружескую расположенность. Если бы не это, вряд ли у меня хватило бы духу вести себя с ней после выписки так же, как и когда она лежала в больнице.
Впрочем, мы редко оставались вдвоем. Третьим обычно бывал Славка (и Вы должны понять, что я терпел).
Однажды разговор снова коснулся волнующей меня темы. Но, как обычно, вместо того, чтобы дать мне прямой ответ, Анна Венцеславовна пошла на хитрость из тех, что обычно именуют "женскими". Она склонила голову набок и, чарующе улыбнувшись мне, задумчиво вздохнула.
"А я была уверена, что Вы навестите меня в первый же день!" - сказала она. И я сразу забыл все свои вопросы и начал оправдываться.
Славка покатывался со смеху.
"Ань, ну хватит издеваться! - сказал он, наконец, - Отлично ведь знаешь, почему он не пришел!"
"И почему?" - спросила Анна Венцеславовна, и озорные бесята снова заплясали на дне ее глаз. Меня этот вопрос тоже заинтересовал, и я обернулся к Славке.
"А была конкретная причина?"
"Конкретнее некуда! - рассмеялся он, - Анька, что ты первым делом потребовала, когда тебя перевели?"
Анна Венцеславовна очаровательно сморщила бровки.
"Ну, не помню".
"Зеркало! - Славка выждал театральную паузу, - И как ты себя оценила?" - поинтересовался он.
Брат и сестра громко рассмеялись...
В тот же вечер мы со Славкой дегустировали новые леденцы на балконе, и я снова задал ему прежний вопрос.
"Слав, я так и не понял - почему?" - произнес я задумчиво, рассасывая мятный леденец. Славка ухмыльнулся.
"Тяжело тебе с женщинами будет, - изрек он, - Не понимаешь ты их... А тут - чего непонятного? На Аньку же было не взглянуть! - он поймал ртом леденец и посмотрел на меня, - А что для женщины главное? Правильно - внешность! И из такой красотки - в такое чудовище! - он усмехнулся, но как-то совсем невесело, - Я ее еле успокоил..."
Славка отлично умеет скрывать свои чувства, и в тот вечер он в очередной раз продемонстрировал это.
"Ведь я же ж слово давал, что никого у нее не будет! - рассмеялся он, поборов минутную слабость, - И особенно клялся насчет тебя... Ромео! - он выплюнул жвачку, - Гадость! Не бери больше такие. Анька это плохо помнит, - добавил он с улыбкой, - Но кое-что помнить должна".
И он ушел, прихватив с собой леденцы. Сначала я этого даже не заметил... Я тогда долго стоял на балконе, любуясь ночными облаками и думая, думая, не смотря на то, что Славка отказывал мне в этой способности.
К Новому Году я уже считался у Кожухов своим. Собственно, я и Новый Год праздновал с ними, а потом был причислен к "молодежи" и сопровождал Анну Венцеславовну и Славку на гуляньях.
Славка скоро от нас отбился, а точнее сказать - он прибился к своим товарищам, гулять с которыми Анна Венцеславовна не захотела. И я, конечно, остался с ней.
Провожаемые криками "Совет да любовь!" и "Ромео и Джульетта!", мы затерялись в пестрой толпе.
Это был, наверное, первый раз с тех пор, как я навещал Анну Венцеславовну в больнице, когда мы остались вдвоем. То, что я чувствовал, без сомнения, знакомо каждому мужчине, поэтому я опущу описание тех нелепостей, которые приходили мне в голову. Слава Богу, я не сделал и не сказал ничего подобного!
Мы долго гуляли в ту ночь, и, ей-богу, я ничего не помню из этой прогулки, кроме ее лица в серебристом сиянии не то снега, не то радости.
Наконец, мы зашли в кафе и устроились за столиком недалеко от витрины. Она хотела сесть поближе к окну, но нас опередила счастливая парочка, и мы, заулыбавшись их счастью, отошли подальше и сели там. Мы пили горячий кофе и ели мороженое (раньше я считал эти два продукта несовместимыми), и весело болтали, впрочем, как и все вокруг.
Но внезапно она сощурила глаза и вся напряглась. Она уже вскочила, уже бросилась вперед раньше, чем я понял, что произошло.
Стекло витрины со звоном раскололось, и неподвижная девушка лежала на полу у столика.
Это был тот самый столик, за который едва не сели мы.
Молодой человек, весь бледный от смертельного ужаса, стоял на коленях рядом с подругой, гладил ее лицо и все звал и звал: "Аня! Анечка!" Анна Венцеславовна коснулась рукой его плеча, и он медленно перевел на нее взгляд. В тот момент он еще не верил.
Я набрал номер "Скорой помощи". Искать того, кто бросил бутылкой в окно, не имело смысла, - он исчез в толпе. Но медлить с вызовом было нельзя. И сердце больно щемило оттого, что эту девушку тоже зовут - Анна, - а я ничего не могу для нее сделать.
Когда я закончил говорить, я подошел к раненой. Ее друг (позднее я узнал его имя - Андрей) стоял, оперевшись о столик, и смотрел на нее какими-то неестественно большими глазами.
Анна Венцеславовна, уже без пальто и с мокрыми руками, появилась из глубины зала в сопровождении напуганной официантки, беспрекословно исполняющей все ее приказы.
"Аптечку, - она даже не обернулась ко мне, опустилась на колени рядом с раненой и осторожно повернула ее голову набок. И протяжно выругалась, - "Скорую" вызвал?"
Увидев левую половину лица девушки, я попытался увести Андрея, но мне это не удалось. Он продолжал смотреть на нее. А я смотрел на него. И это было похоже на гипноз.
Крик официантки вернул меня к действительности. Я успел поймать аптечку, которую она выпустила из рук, и, открыв ее, поставил на пол рядом с Анной Венцеславовной. Она молча кивнула.
Я не боюсь крови. Я видел много неприглядного в своей жизни, но... Все дело в этом "но". Я стоял и смотрел, и я впервые видел ее без ореола своей мечты. Сосредоточенную, злую, решительную. И это было как откровение. Это была не та Анна Кожух, которую я выдумал для себя.
Осмотрев рану, очистив края и прикрыв ее марлевой повязкой, она встала и растерла красные пальцы.
"Все, больше я ничего не сделаю. Нужны врачи," - произнесла она сухо.
И Андрей заплакал.
Мне часто приходится слышать рассуждения о том, как страшно видеть женские слезы. Я с этим не согласен. Женщин жалко, конечно. Но им, вроде бы, и полагается плакать по любому поводу - важному и не очень. Это естественно. И меня не пугают, именно - не пугают, - женские слезы. Мужчины - другое дело. Мужчина - защитник. Мужчина - опора. Мужчина - гарант. Возьмите любое определение. Все они подразумевают стойкость мужчины в любой ситуации, его способность вынести большее... Вот поэтому когда мужчина плачет - это страшно.
Я очень хотел утешить Андрея. Но я не знал, что сказать. А главное, я не умел сказать этого. И я продолжал смотреть на него, понимая очень отчетливо: если бы сегодня ранили его самого, ему и тогда не было бы так больно и страшно.
Анна Венцеславовна старалась, кажется, не смотреть на него. Она быстро достала из сумочки сотовый телефон и вышла в разбитую витрину. Я уже сделал шаг за ней, но какое-то предчувствие остановило меня.
Довольно долго она просто набирала и набирала, нервно теребя распущенные волосы. Наконец, ей ответили. Из-за ветра я не слышал ее слов, но Анна Венцеславовна была крайне возбуждена. Казалось, она приказывает, и в первую очередь я вспомнил о Славке.
Когда она вошла обратно, глаза ее лихорадочно сверкали, лицо горело, и мне пришло в голову, что она, конечно же, простудилась. Я накинул ей на плечи пальто и заказал еще кофе. Она не спорила.