...Великолепная зала поражала своим блеском и богатым убранством. И люди, собравшиеся в ней, тоже словно только затем и собрались, чтоб пощеголять друг перед другом своими новомодными, такими новыми и такими модными еще в этом, 1800, году нарядами.
Но, едва в зале появились несколько женщин, одетых значительно богаче других, как все разговоры сосредоточились вокруг них. Каждый желал угодить старшей из этих дам, сделать ей комплимент или, если повезет, перекинуться парой слов. Та отвечала любезно или не очень - не важно, - все равно, она была центром вселенной для этих людей.
Две девушки остановились у окна, наблюдая всю эту суматоху. Одной из них на вид было около 17 лет. Это была миловидная француженка, и все ее поведение выдавало принадлежность к элите и гордость за это. Вторая была еще очень юна, ее можно было назвать скорее девочкой, нежели девушкой. С бледной, лишенной румянца кожей, черными волосами и полным безразличия взглядом больших карих глаз она сразу выделялась из общей толпы своей на удивление взрослой холодностью. И дамы за ее спиной оживленно шушукались, обсуждая, как они давно ее прозвали, "любимую игрушку Эжени".
"Теперь ты видишь, насколько наша жизнь отличается от той, что ты вела прежде? - усмехнулась старшая из девушек, - И наряды, и мебель..."
"Да, мебель неудобная, - нахмурилась девочка, бросив недовольный взгляд на кресла в стиле ампир. Стиль ампир царил здесь всюду, и это было просто невыносимо, ведь он - всего лишь неудачная подделка, не больше, - Кто эта важная дама?" - поинтересовалась она.
"Моя мать! Она - жена консула! - гордо заявила ее спутница, опускаясь в одно из кресел, и, бросив на девочку насмешливый взгляд, повторила свой прежний вопрос, - Теперь-то ты понимаешь, как тебе повезло попасть к нам?"
"Теперь я понимаю это еще меньше, - откликнулась девочка, отворачиваясь к окну, - Неужели, обладая такой властью... нужно было так далеко посылать за игрушкой для себя?"
"Роза, ты несносна! - капризно воскликнула девушка, поднимаясь на ноги, - Который раз пытаюсь и все никак не могу объяснить тебе, как тебе повезло!"
"Что ж, ведь и я сотню раз уже повторяла: меня зовут не Роза, - вздохнула девочка печально и добавила уверенно, - Но ничего. Брат заберет меня..."
Презрительно хмыкнув, девушка отвернулась от собеседницы.
"И что ты себе мнишь! - пробормотала она, - Он и думать забыл о тебе!"
Девочка снова вздохнула и, ничего не ответив, направилась к дверям. Ее спутница поспешно последовала за ней.
"Постой, Роза! Постой! - она догнала девочку и схватила ее за руку, - Постой! - повторила она взволнованно, - Прости, я не хотела ссориться... Просто мне грустно, что ты так и не полюбила меня, а нам уже пора расставаться... И я беспокоюсь о твоем будущем..."
Девочка высвободила руку и посмотрела ей в лицо темными глазами. Их взгляд был таким жестоким!
"А ты не беспокойся. Ведь вы уже разлучили меня с семьей? Я не смогу вернуться. И, если брат не отыщет меня, так и буду переходить как игрушка от одного капризного ребенка к другому".
"Роза," - прошептала девушка со слезами в голосе.
Но та даже не взглянула на нее.
"И вспомни обо мне, Гортензия, когда тебя будут заставлять полюбить!" - бросила она презрительно и вышла из залы.
Гортензия Евгения Сесиль де Богарне вспомнит о ней, спустя всего два года.
...Два ребенка стояли на краю обрыва и смотрели на море внизу. Им нравилось смотреть на непокорные волны, все набегающие на скалы и каждый раз разбивающиеся о них. Таковы и человеческие усилия в борьбе с жестокостью мира, если человек слаб и подвластен жалости и сожалению. Должно быть, так.
Мальчик укутал плечи девочки плащом.
"Не мерзни, Абаль, иначе ты простудишься и рассердишь своего отца, - улыбнулся он ласково, обнимая ее, - Ты должна быть послушной пока меня и нашей матери нет рядом".
"Хорошо, - улыбнулась девочка. Ей было не больше семи лет, и она выглядела бледной и слабой, - Брат, а почему ты не зовешь меня моим настоящим именем? Оно тебе не нравится?"
"Нравится, конечно! - рассмеялся тот, - Оно очень красивое, и, потом, его выбирала мама, но... Абаль - это же дикая роза. Так нашу мать назвал твой отец, потому что дикая роза - единственная настоящая. Понимаешь? Все остальное - подделка под нее. Вот и ты тоже - единственная... Красивее всех роз!"
"Брат... А почему ты всегда говоришь "твой отец" и никогда - "наш"? - тихо спросила девочка, - Ты его так не любишь? Он такой плохой, как говорят?"
Мальчик сильнее прижал ее к себе.
"Не слушай никого, Абаль. Твой отец не плохой человек, просто у нас с тобой разные отцы," - ответил он.
Девочка сердито нахмурилась.
"Значит, мы не родные?"
"Глупенькая! Конечно, родные, ведь мама у нас одна!" - снова рассмеялся мальчик, пряча от сестры свое лицо.
"Отец не дает нам видеться, - пробормотала та обижено, - Он отсылает тебя все дальше и дальше, а маму держит при себе..."
"С этим ничего не поделаешь, - вздохнул мальчик, - Я его вассал, я должен служить твоему отцу. Он и так очень добр, что позволяет мне видеть тебя, свою дочь. А мама... она его жена, она должна быть при нем".
"А я? Когда я вырасту, тоже буду жить так?"
Мальчик поднялся на ноги и посмотрел на бушующее море.
...Поднявшись на колени, девушка медленно огляделась кругом. Все разгромлено. Таких погромов их тихий квартал не знал уже многие годы, но... Криво усмехнувшись, она села на землю и попыталась оттереть кровь обрывками юбки. Но кончилось время доброго правителя Мулай-Сиди-Мухаммеда, правителя, заботившегося о процветании и безопасности своего народа... всех народов этой земли... внедрявшего просвещение и позволявшего людям верить в то, во что им верится, и следовать тому, чего желает их сердце, и не быть избитыми, убитыми или...
По лицу девушки, перепачканному уже успевшей засохнуть кровью, текли, не останавливаясь, крупные слезы злости и ненависти. Не прощу!
"Не прощу!" - пробормотала она и одним размашистым движением вытерла щеки, отчего слезы, кровь и грязь лишь сильнее впитались ей в кожу.
Вокруг было очень тихо. Наверное, они вырезали всех. Всех. Мысль на мгновение замерла. Она готова была к этому с того дня, когда весть о смерти султана распространилась по стране, но лишь теперь она понимала: к такому нельзя быть готовым! Нельзя вдруг оказаться смелым, сильным и хладнокровным, когда в твой дом вламываются те, кто тебя ненавидят и - убиваю, убивают, убивают! Сколько ты не сопротивляйся, но ты всего лишь слабая женщина против многих озверелых... О нет! Не мужчин! Монстров!
"Убью! Убью! Убью!" - она повторяла это, словно заклятие, сжимая в кулаке лезвие стилета, которым так и не успела воспользоваться, и даже не чувствуя, как оно ранит ее.
И алая кровь гулко ударялась о камни в такт ее словам и самому биению ее сердца, отчаянно выстукивавшему одно только слово: "Убью!"
Мужчина долго смотрел на нее из-за угла, задумчиво и печально улыбаясь своим мыслям. Если б это не было великим грехом, он набрал бы армию себе из таких вот девчонок, и тогда уже через месяц они завоевали бы для него трон своей ненавистью. Она, словно огонь, обжигает даже издали, даже если он закутан с головы до ног, и ее взгляду не проникнуть за эти покровы. Даже если она и не смотрит на него. Ее ненависть - словно яд, способный отравить все вокруг. Но первой жертвой этого яда станет она сама. Сулейман привык проходить мимо таких как она, не обращая на них взгляда, чтоб даже короткой памяти не осталось об их огромных, пылающих яростью и отчаянием, глазах. Такова жизнь. И человеческая жестокость покалечит еще многие невинные души. Таких, как эта девушка, тысячи. И нельзя им помочь. Даже утешить.
Набросив край плаща на плечо, мужчина уже развернулся, собираясь уйти, но в это мгновение до него снова донесся отчаянный шепот.
"Любой, кто встанет на моем пути, умрет!"
Сулейман остановился и, постояв так некоторое время в нерешительности, быстро приблизился к девушке и опустился на колено рядом с ней.
Он хотел снять повязку с лица, но ее удар оказался быстрее, и только природная ловкость спасла мужчине жизнь и глаз.
Срезанная повязка упала на землю между ними, и несколько капель крови упали на нее прежде, чем они опомнились и посмотрели друг другу в глаза.
Огромные синие глаза девушки были такими, что, при всем своем блестящем образовании, зная сотни книг наизусть, Сулейман не смог ни в одной из них найти описания, подходящего для них. Это был уже не страх, уже не боль и уже даже не ярость. Это была ненависть и обреченность. Она ненавидела в это мгновение весь мир, и кого убить - ей было безразлично. Она просто хотела убить кого-нибудь.
Сильнее сжав запястье девушки, мужчина заставил ее выпустить стилет.
"Ты... хочешь жить? - спросил он, привлекая ее ближе и внимательнее вглядываясь в наполненные слезами и ненавистью глаза, в искаженное злостью прекрасное юное лицо, - Ты должна хотеть, - произнес он, не услышав ответа, - Ты слишком молода, чтобы перестать желать этого даже после такого. Женщины переживают худшее и живут, - добавил он, когда глаза девушки переполнились слезами, - Я дам тебе свое имя. Я дам тебе кров и пищу. Все, чего ты захочешь, - продолжал он медленно, - Если сейчас, здесь... ты простишь их. Ты пролила кровь, - он провел ее рукой по ране на своей щеке, - Этого довольно. Ты начнешь жить заново. И учти, я видел сотни таких как ты, но ты - единственная, кому я сделал такое предложение. Прими его и живи!"
Она смотрела ему в лицо и молчала. Означало ли это "нет"? Сулейман уже начинал злиться на эту девчонку за ее несговорчивость и на себя - за то, что так переживает о какой-то девчонке.
"Идем! - приказал он, быстро вскочив на ноги и резким рывком заставив ее подняться тоже, - Ты идешь со мной! Не важно, хочешь ты или нет... Я знаю, ты хочешь жить!"
Она покорно последовала за ним, постоянно одергивая перепачканные изорванные юбки.
"Меня зовут..."
"Неважно! - сбросив плащ, мужчина укутал им свою спутницу, скрыв от посторонних глаз ее позор, и только теперь она, наконец, увидела, с кем ее свела судьба, - Ты оставляешь свое имя здесь, как и свою ненависть! - произнес он твердо, прямо посмотрев ей в глаза, - Я дам тебе другое имя... потом. Пока я буду звать тебя Хесса, потому что это, действительно, судьба, что ты встретилась мне".
...Потом она будет не раз вспоминать этот день и этот взгляд, и те слова, что он сказал ей тогда. Почему он решил сохранить ее жизнь, почему стал ее защитником и зачем потратил на нее столько сил, не получая ничего взамен, так и останется неразгаданной загадкой. Но, возможно, он, действительно, слишком много видел их - сломанных войной, - и сберечь хотя бы одну душу от ненависти было, все-таки, важно?
В 1790 она родила мальчика. Ей было тогда все равно - быть опозоренной, изгнанной, оказаться на улице после стольких месяцев покоя и уюта без гроша за душой. Все равно. Она родила сына! Прекрасного, сильного, здорового ребенка. И, глядя на него, она расставалась с ненавистью, что растила в своем сердце. Этого ребенка она не могла ненавидеть. Это был ее ребенок.
"Я назову тебя Язид бен Искандер, - говорила она, склонившись над младенцем, словно оберегая его от всего этого жестокого мира вокруг, - Прости меня, сын, но я не знаю имени твоего отца, а знай я его... я бы убила его, наверное, - тень набежала на ее лицо, но ласковая улыбка при виде ясного личика сына прогнала ее как солнечный свет прогоняет тьму, - Твоего деда звали Алехандро - Искандер. И он был очень хорошим человеком, - улыбнулась она печально, - Поэтому ты должен носить его имя с гордостью и помнить о своем долге. Ты не можешь быть хуже, слышишь? Мужчины в нашем роду все были смелыми и сильными, и очень благородными. Запомни это и будь таким, - на мгновение она смолкла, подавляя дрожь в голосе, - Но я даю тебе арабское имя, пускай ты и не араб. Я оставила свое имя и свое прошлое в тот день, когда выбрала будущее и тебя. Прости мне мою трусость. Но ты искупаешь все, - вздохнув, добавила она, - Ты искупаешь все, Язид. Ты - дар небес для меня..."
Сулейман задумчиво усмехнулся и вернулся в комнаты.
"Не позволяйте госпоже подолгу быть на воздухе, - тихо обратился он к слугам, - Следите за ее здоровьем и здоровьем ребенка. Я приду еще".
"Мой господин! - поклонившись, старый бербер нерешительно посмотрел на своего хозяина, - Госпожа уже выбрала имя ребенку. Будем ли мы посвящать его в ислам или оставим ему религию предков?"
Сулейман замер, изумленный тем, что сам до сих пор не подумал о столь важном вопросе. Конечно, он может дать кров и пищу и Хессе, и ее ребенку, но он должен помнить о том, что их никогда не примут, если эта гордячка не согласится сменить веру. А она, конечно же, не согласится!
Услышав смешок, мужчина резко обернулся к служанкам. Те сразу же опустили глаза и смолкли, почувствовав, что прогневили господина. Сулейман нахмурился.
"Говорите, - произнес он спокойно, - Иса не знает чего-то, что знаете вы?"
Молоденькая девушка низко поклонилась и ответила, не поднимая головы, чтобы скрыть улыбку.
"Господину не стоит беспокоиться об этом. Госпожа Хесса с первого же дня соблюдает все обычаи и совершает пятикратный намаз".
Мужчины изумленно переглянулись. Вот оно как! Но ведь она же точно не арабка...
"Господин приказал госпоже Хессе забыть о прошлом, и она не сказала ничего, кроме того, что так повелось в ее роду с тех пор, как ее предки поселились здесь, - добавила служанка тихо и спросила еще тише, со страхом, - Госпожа Хесса ведь останется теперь?"
Сулейман усмехнулся веселее, посмотрев в сторону балкона. А эта девчонка привязала к себе прислугу!
"Я приду в пятницу," - сказал он и направился к выходу.
...Он пришел в пятницу и сказал: "Ты назовешь его в честь деда - Искандер бен Сулейман. Если ты хочешь оставить "Язид" его прозвищем - делай так".
И в ответ на изумленный взгляд огромных синих глаз он добавил с улыбкой: "Ведь я обещал дать тебе свое имя".
Он хотел сказать еще, но смолк, пораженный действием своих слов.
Женщина смотрела на него затравленно - совсем как в тот день. И, как в тот день, ее глаза снова были полны ненавистью и слезами. Медленно отступив назад, она преградила ему путь к кровати, на которой, словно принц, спал ее сын. И сегодня - сделай он еще шаг, скажи он еще слово, - она убьет, не задумавшись и на миг.
Мужчина отступил к двери. Теперь между ними было достаточное расстояние, чтобы она успокоилась и не попыталась перегрызть ему горло, наверное.
"Так лучше? - спросил он, спустя немалое время, - Хесса, я не нарушу слова. Ведь до сих пор я не врал тебе? - спросил он тихо, но ответом ему стало только прерывистое дыхание женщины, - Я не тронул тебя до сих пор и не трону вовсе, если таково твое желание! - не выдержал он, - Прекрати относиться ко мне как к ним! Я только хочу, чтобы люди не называли твоего сына ублюдком!"
Отскочив в сторону, Сулейман лишь чудом избежал удара, и тяжелая ваза разбилась вдребезги о двери за его спиной. Оглянувшись, мужчина оценил расстояние от осколков до двери. Они разлетелись далеко. Неужели женщина может быть наделена такой силой?
"Ты осознаешь, что могла убить меня этим?" - спросил он мрачно, сбоку посмотрев на застывшую в оцепенении женщину.
Она, похоже, тоже не ожидала от себя подобного. Но ее замешательство было недолгим.
"Не смей говорить так о моем сыне!" - бросила она озлобленно и склонилась над проснувшимся от шума ребенком.
Странно, но он не заплакал.
"Язид, сын мой, - прошептала она, осторожно поправляя одеяло, и бросила через плечо, - Я никогда не относилась к тебе как к ним! Ты не смеешь обвинять меня в этом! И не смеешь навязывать мне еще большее покровительство после того, как..."
Она вздрогнула, ощутив дыхание мужчины на своей щеке, и попыталась оттолкнуть его, но он легко отстранил ее и коснулся рукой лба ребенка.
"Он улыбается мне?" - спросил он весело, обнимая ее.
"Он смеется над тобой! - пробормотала женщина, пытаясь сбросить его руку и невольно заливаясь краской смущения, - Проклятье! Убери от него руки! - выкрикнула она, вывернувшись, наконец, и толкнула его в грудь, - И от меня убери!"
Сулейман отступил назад. Его голоса было почти неслышно.
"Так плохо?"
"Аллахум! Есть в тебе хоть капля сострадания? - простонала женщина, сползая на пол у кровати, - Я и так уже обязана тебе больше, чем когда-либо смогу оплатить... Ты же не просто спас тогда мою жизнь. Ты спас наши жизни! Ты дал мне все, что обещал. Ни в чем не нарушил слова... признаю, ты святой! - она уткнулась лицом в колени и продолжила тихо и горестно, теребя непослушные волосы, - Но ведь я - одна из сотен. Ты сам сказал так. Значит, мимо сотен ты прошел, не удостоив их даже жалости, а для меня... Почему? Я никогда не пойму тебя, потому что, раз ты сдержал слово... до конца, значит, тебе лично нет в этом никакой выгоды. И тогда чем я могу отплатить тебе за все? Ничем!"
Сулейман сел на пол рядом с ней и сбоку внимательно посмотрел на женщину. Ему нравились ее темные глаза, похожие на бушующее море, и нравились ее кудрявые волосы, отливающие медью на свету, особенно эти, у самой шеи, которые она так нещадно терзала в минуты сомнений. Ему даже нравились ее веснушки, если уж на то пошло. Но он ее совершенно, абсолютно не понимал. За весь этот год он только две вещи понял об этой женщине: она хочет жить и не хочет быть никому обязанной.
"Если ты дашь Язиду свое имя, его возненавидят, - произнесла она тихо через какое-то время, - Ему будут мстить только за то, что ты благосклонно отнесся к нему. А это не так уж важно для тебя, но они ведь не знают, - пробормотала она и добавила еще тише, - Пусть уж лучше люди говорят о нем, что он сын..."
"Не можешь сказать этого! - усмехнулся Сулейман и, притянув ее к себе, поцеловал в волосы, - Глупая, глупая женщина! Нет, ты не хочешь такого своему сыну! Ты хочешь, чтоб он вырос гордым, как ты. Чтоб готов был убить любого за нанесенное оскорбление и обиду! А такими вырастают лишь те, кому внушают гордость с самого рождения. Ты не готова лишить его того, что имела сама, - крепко обняв женщину, он продолжал шептать ей в волосы, и она только кивала, соглашаясь, - Ты сделала вид, что забыла прошлое, но ты помнишь. И ты хочешь, чтобы он тоже помнил, каковы были ваши предки до того дня. Чтобы он был, как все мужчины в твоем роду... Ты не хочешь большей помощи от меня и отвергаешь ее лишь потому, что больше спокойствия и мира ты хочешь ему гордости и воли. Даже на короткий срок..."
Издав какой-то странный звук, отдаленно напоминающий завывание, женщина уткнулась лицом ему в грудь, и Сулейман смолк, осторожно гладя ее по волосам. Слуги говорили, что ни разу не видели, как она плачет.
"Глупая женщина, - вздохнул он печально, - Ну, что мне сделать, чтоб ты не плакала? Что мне сделать, чтоб ты улыбалась?"
"Это уже сделали до тебя! - отстранившись, женщина быстро вытерла глаза и несколько раз шумно вздохнула, пытаясь справиться с эмоциями, - Скажи мне честно: чего ты хочешь? - спросила она, наконец, - Чего ты хочешь взамен за все, что сделал для нас? Давай договоримся... Есть ли хоть что-нибудь, чем я смогу отплатить тебе?"
Ее голос звучал отчаянно. Она, должно быть, и правда была в отчаянии сейчас. Но Сулейман продолжал все так же задумчиво улыбаться.
"Есть. Это будет просто для тебя, поверь, - ответил он, поднимаясь на ноги, - Но сейчас просто не думай ни о чем, кроме сына. Он, действительно, прекрасен. И не волнуйся насчет имени. Сулейман - распространенное имя. Один из моих друзей носил такое. К сожалению, он был убит несколько месяцев назад. Не волнуйся ни о чем, Хесса, вы отправитесь в свой дом, в Александрию, и будете спокойно жить там, и никто вас не побеспокоит. Ты можешь проверить по карте - это очень далеко".
Проводив господина, слуги снова занялись своими делами. А Мариам, чьим единственным делом было помогать госпоже Хессе, вернулась к ней. Девушка просто сияла, и это немного раздражало госпожу. Несомненно, она уже что-то знает!
"Мариам, подойди, сядь, - указав служанке на стульчик, женщина села в кресло напротив нее и внимательно посмотрела ей в лицо, - Господин сообщил мне, что я овдовела," - достаточно было одной этой фразы.
Смешливая от природы девчушка упала на подушки, заливаясь веселым хохотом.
"Госпожа Хесса такая веселая!"
"Не замечала, - вздохнула та, - Ну, хватит валяться, вставай и рассказывай, за кого там меня выдали замуж!"
И она протянула девушке блюдо со сладостями.
Поглощая их, Мариам и рассказала своей доброй госпоже, что в Александрию после смерти доброго султана Мулай-Сиди-Мухаммеда бежал друг господина Сулеймана, со своей единственной женой, которая, и правда, должна была родить там несколько месяцев назад. Но раньше враги господина убили его друга, все его семейство и, как поговаривают, даже слуг. Поскольку у друга господина не осталось никаких наследников, то господин счел возможным использовать его имущество во благо госпожи Хессы и ее сына. В любом случае, если наследников у вассала не остается, его имущество переходит правителю. А господин очень скоро станет правителем - в этом Мариам ни минуты не сомневалась.
"Говорят, дом в Александрии очень красивый и стоит у самого моря! - мечтательно улыбнулась девушка, - А море, говорит господин Сулейман, там точно такого цвета, как глаза госпожи Хессы! Мы с Искандером будем гулять и любоваться им..."
"Ясно, - пробормотала госпожа растерянно, - Но что, если враги господина..."
Мариам даже не дослушала ее.
"Госпоже Хессе нечего опасаться в Александрии, - заверила она, - Намного опаснее сейчас остаться здесь".
Нахмурившись, женщина посмотрела на спящего сына и тяжело вздохнула. Здесь или там - им теперь опасно быть везде. Но, кажется, в Египте сейчас немного спокойнее.
...До дня 10-го термидора Элеонор Дюпле видела юную Александрин Роже только несколько раз, но каждая эта встреча надолго запечатлелась в ее памяти.
Александрин была на несколько лет младше Элеонор, и в монастырь "Зачатия" попала в тот самый год, когда мадемуазель Дюпле должна была его покинуть. Дочерям буржуа не требовалось приобретать какое-то особенное образование, кроме, разве что, того, что считалось необходимым для них, стремящихся хоть немного приблизиться к недосягаемым еще дворянам, - музыка, поэзия и вышивание. Разве аристократки знают много больше? Впрочем, Элеонор всегда нравилось рисовать, и некоторое время она даже посещала студию Ренье, а ее младшие сестры увлекались чтением (идеи Руссо были так притягательны в эти годы для молодых людей Франции!), но... они оставались дочерьми столяра и помнили об этом. Их отец тяжелым трудом поднялся чуточку выше - из низов парижского плебса, - и им предстояло приложить теперь все силы к тому, чтобы подняться еще немного. Чтобы уже их дети или, может быть, дети их детей жили иначе. Ведь сейчас, пускай деление на сословия и упразднено, но, все-таки, они - ниже... Думая об этом, мадемуазель Дюпле печально вздыхала. Даже горячие речи Максимилиана не могли заставить ее хоть на минуточку почувствовать себя хозяйкой. И, должно быть, Елизавета чувствует то же, впрочем... Элеонор улыбнулась, бросив быстрый взгляд на счастливое лицо сестры, с которого в последние дни не сходила краска смущения. Елизавета, должно быть, не думает об этом вообще.
Александрин Роже была другая. Она не была похожа ни на одну из знакомых Элеонор девушек ни поведением, ни манерами, ни привычками, ни - тем более! - разговором. Она была дочерью плотника Поля Роже, приехавшего в Париж несколько лет назад из провинции. И о ней Элеонор могла сказать то, что ее отец говаривал, бывало, о ее отце: "Ведет себя как король!" Точнее, королева.
Тринадцатилетняя девчонка с растрепанными русыми волосами, с внимательным и лукавым взглядом серых глаз, она появилась в монастыре и сразу же привела монахинь в ужас всем своим диким поведением. И то, что она отказывалась откликаться на имя "Александрин", было меньшим из всех возмутительных поступков, совершенных ею уже в первые часы пребывания в святой обители.
Старшие девушки, притаившись у окон и с трудом сдерживая смех, наблюдали развернувшееся во дворе противостояние сестер и этой дикарки.
"Мадемуазель Роже! Прошу Вас, ведите себя подобающе! - сердито отчитывала сестра Луиза маленькую негодницу, пытаясь потихоньку приблизиться к ней с целью схватить, конечно, потому что все пути к отступлению для мадемуазель уже были отрезаны сестрами, - Вы должны повиноваться своему отцу. Сейчас мы пойдем, и я покажу Вам комнаты. И Вы должны переодеться. Вы одеты просто неприлично для юной девушки!"
Проскользнув под рукой монахини и легко избежав столкновения с двумя другими, Александрин Роже остановилась посреди двора, заливаясь веселым смехом.
"Неужели вы всерьез думали поймать меня? - спросила она сквозь смех и, пробормотав что-то на неизвестном Элеонор языке, добавила по-французски более спокойно, - Смотрите. Сзади Вас дерево. Вас четверо. Я одна. Хотите - сейчас пробегу мимо всех и заберусь на самую верхушку? - глаза девочки опасно сверкнули, но, спустя мгновение, она лениво отмахнулась от причитаний монахинь, - Ладно, только прекратите кудахтать! Я и так знаю, что смогу... Слушайте, ну, когда вы уже пойдете жаловаться на меня? - спросила она сердито, - Идите скорее. Отец еще здесь, он заберет меня. А иначе, - и она снова улыбнулась разбойничьей какой-то улыбкой, - Вам придется терпеть меня! И вы все равно напишете отцу, чтобы он меня забрал!" - выкрикнула она угрожающе.
Женский смех заставил девочку обернуться, и она застыла, изумленно глядя на женщину в черных одеждах. Та смеялась так весело, что у нее текли слезы из глаз.
Отступив назад, монахини склонили перед ней головы, покорным жестом приложив руки к груди.
"Так это и есть план юной Александрин! - смеясь, произнесла женщина, приблизившись к бунтарке, и обратилась к ее отцу, - И сколько монастырей Вам уже отказали, месье Роже?"
Черноволосый сероглазый мужчина только теперь вышел из тени. Он показался тогда всем без исключения воспитанницам монастыря "Зачатия" невероятно красивым. Таких красивых людей им еще не приходилось видеть. Казалось, он сошел с картины или что он - ожившая статуя Геркулеса... Короче, все девушки до одной влюбились в этого хмурого человека (пусть даже на несколько дней).
О том, что он плотник (персонаж совершенно не романтический и даже немного библейский) воспитанницам монастыря "Зачатия" довелось узнать позднее, и это во многом рассеяло их первое впечатление о высоком статном кавалере с внешностью греческого героя и глазами лукавыми и насмешливыми, как у Пана.
"Три. И Вы - моя последняя надежда, - ответил месье Роже, приближаясь к дочери и глядя на нее отнюдь не ласково, - Если я не устрою ее в срок, мне, действительно, придется взять ее с собой. А ведь Вам известно: в стране голод, и волнения охватили уже многие местности. Я никак не могу рисковать ею. Пусть она и несносна, но она - моя единственная дочь, - он положил большую мозолистую руку на взъерошенную голову девочки, и та подняла на него виноватый взгляд. Глаза всех наблюдающих эту сцену увлажнились слезами умиления, - Прошу Вас, мать-настоятельница, - продолжил мужчина, - Потерпите ее совсем немного. Если она, действительно, настолько невыносима, как мне сообщили из других монастырей, я освобожу Вас от нее сразу же по возвращении. Но один год... прошу Вас," - повторил он снова.
Настоятельница внимательно посмотрела на успокоившуюся девочку. В присутствии отца она вела себя совершенно иначе. Должно быть, находясь при нем, она слыла бы послушной и покладистой. Но вся беда была в том, что Поль Роже должен был обеспечить дочери будущее и, значит, должен был браться за всю работу, что ему предлагали. Ему предлагали работу на верфи.
"Я не сомневаюсь, месье Роже, что Александрин совсем не такая плохая девочка, какой хотела казаться, - улыбнулась настоятельница, - И не сомневаюсь, что она не разочарует Вас. Вот увидите, через год о ней любой здесь будет говорить лишь хорошее".
Сестры скорбно вздохнули, а воспитанницы изумленно переглянулись, услышав эти слова. Значит, эту бесноватую оставляют! Но уже в тот день было ясно, что ни ей, ни монастырю это ничего хорошего не сулит.
В следующие несколько месяцев среди девушек только и было разговоров, что о том, какие наказания уже успела испытать на себе непокорная Александрин. А вскоре таких наказаний больше не осталось, и разговоры прекратились, потому что девушкам скучно было обсуждать повторение одних и тех же событий. Она не признавала монашескую одежду, уроки шитья и само имя "Александрин". Она считала, что знает Библию и историю лучше учителя, за что была наказана постоянно - то есть, не было дня, чтоб ее не наказывали за споры с учителями. При этом, по слухам, мать-настоятельница смеялась до слез, выслушивая жалобы на нее. Если бы воспитанницы монастыря "Зачатия" сами более внимательно изучали Священное Писание, им была бы понятна причина ее смеха, но, так как молоденькие девушки не могли просиживать над Библией часами, то и смех настоятельницы казался им странным. Элеонор - тоже. До одного дня.
Вернее сказать, это была ночь. Элеонор спала чутко, и тихий разговор за дверями спальни разбудил ее. Набросив на плечи шаль, девушка вышла в коридор и пошла на звук, намереваясь разобраться, кто из младших нарушает предписания, но, к своему удивлению, в одной из классных комнат она заметила странную пару. Настоятельницу она узнала еще по голосу. Женщина стояла у стола, смиренно сложив руки на груди и снисходительно глядя на свою собеседницу, которая сидела на столе спиной к двери и бубнила что-то невразумительное и неразборчивое. Притаившись за дверью, Элеонор стала подслушивать почти неосознанно. Все девушки, в конце концов, любят тайны и секреты.
"И никак нельзя было обойтись без этого? - усмехнулась настоятельница ласково, - Александрин, ты ведь делаешь хуже всего себе самой. Зачем ты отталкиваешь от себя людей своей заносчивостью?"
"А зачем люди такие идиоты?" - пробормотала девушка в ответ.
Настоятельница тяжело вздохнула.
"Александрин... Ну, они совсем еще юные девушки. Они твои ровесницы, и ты могла бы дружить с ними, если б не была такой придирчивой..."
"А-ага! Да они до сих пор Марию-Магдалину с Марией Египетской путают! - бросила та презрительно, - И этот идиот тоже, кстати!"
"Александрин, - снова вздохнула настоятельница, - Ты умная и начитанная девочка. Ты, действительно, хорошо знаешь Библию..."
"Уж лучше некоторых!" - пробубнила девушка, но настоятельница не ответила на эти слова.
"Но разве в Библии не сказано: "Гордыня - грех"? - спросила она, - Разве не сказано: "Не судите"?"
"Ну да, ну да... а еще сказано: "Ненавижу гордый взгляд", - откликнулась Александрин мрачно, - Но разве я не права? Вот - меня бьют, и я бью в ответ! - решительно заявила она, - И не говорите мне про щеки! По мнению Ваших "девочек" я и так уродина... и они меня совсем изуродуют, если я все время буду подставлять то одну щеку, то другую! Они смеются надо мной, а я над ними. Они - над моим лицом, я - над их разумом. Кому что досталось! И... я пыталась подружиться... в первые дни я так старалась быть хорошей. Почему этого никто не заметил?" - спросила она обижено.
Настоятельница приблизилась к ней и обняла девушку за плечи.
"Александрин... ты старалась показать какая ты хорошая, - вздохнула она печально, - А люди хотят, чтоб ты увидела какие хорошие они..."
"Что ж, если по прошествии трех месяцев ни я, ни они ничего не заметили, значит, ничего хорошего в нас нет! - заявила девушка, высвобождаясь, - Прости. Тебя я не хотела подводить. Но... так и быть, - она невесело улыбнулась, - Я хочу, чтоб ты не была лгуньей, и только поэтому... еще девять месяцев!"
Соскочив со стола, девушка выбежала из комнаты, и на одно только мгновение в тусклом свете, проникавшем из окна, мелькнула ее головка. Прекрасные русые кудри были срезаны чьей-то жестокой рукой. Должно быть, то была расплата за жестокие слова.
В следующие девять месяцев Александрин Роже занималась очень прилежно и вела себя очень тихо, соблюдая все правила обители и никого не тревожа. Настоятельница оказалась права: спустя год никто не мог сказать о ней ни одного дурного слова, даже те, кто ее очень не любили. Но им лучше других была видна перемена в ней: тихая и молчаливая Александрин могла обжечь взглядом. Если бы воспитанницы монастыря "Зачатия" внимательнее читали Библию, они бы всегда вспоминали ту фразу, глядя на нее, но они увлекались Руссо, а потому просто шептали, глядя ей вслед: "Королева нашлась!"
Вернувшись с заработков, месье Роже поселился неподалеку от монастыря, и он часто бывал там, оказывая сестрам всяческую помощь, какую только мог оказать. Александрин покинула монастырь лишь по необходимости - в 1789 году, когда церковные земли были признаны национальным имуществом и конфискованы. Но отец не захотел, чтобы в это время она оставалась в Париже и отослал ее еще на три года к родственникам.
Сам месье Роже в 1790 году вступил в "Братский союз" плотников и поддерживал, кажется, устремления кордельеров и якобинцев. Впрочем, часто он спорил с соседями - месье Дюпле и другими - о методах революции, но в то время все эти разговоры еще не касались сестер Дюпле. Все началось в 1791.
...Для семейства Дюпле конфискация церковных земель обернулась очень выгодным событием, ведь их дом стоял как раз на землях монастыря "Зачатия". И больше, нежели прежде, месье Дюпле уверовал в правоту Робеспьера и его соратников и в верность выбранного ими пути. Тогда живы были и Марат, и Дантон, да и многие другие.
Тогда Максимилиан жил у них, и часто они собирались, чтобы обсудить будущее Франции. Прекрасное будущее их Франции, потому что теперь, вне всяких сомнений, они станут хозяевами.
Максимилиан появился в их доме вечером 17 июля 1791 года, после расстрела демонстрации на Марсовом поле. За ним, Дантоном и за многими еще могли охотиться в то время, но месье Дюпле не побоялся привести в свой дом Неподкупного. Это было радостью и для него, и для всех домашних.
Лишь хмурый взгляд Поля Роже словно занавесил свет нового времени. И, хотя никто не сомневался - мрачный плотник не выдаст секрета, но от его слов, брошенных на ходу, было как-то мерзко.
"Месяц и три дня, - усмехнулся он, проходя мимо, - Вы, действительно, скоры..."
Может быть, это лишь показалось, но Неподкупный неуютно поежился от этих слов. Да, революция оказалась не совсем такой, как они ожидали. Запрет стачек и объединений, этот расстрел, где погибли и женщины, и дети... Эта конституция, провозгласившая равенство лишь на бумаге! Раньше все казалось другим, но, оказывается, и во времена революций главное - уметь договориться.
Впрочем, в доме Дюпле мрачные мысли оставили его. Прекрасные девушки поют и читают для него, заботливая хозяйка для него старается. И эта Элеонор такая миленькая, не смотря на свою сдержанность, а может быть, и благодаря ей...
...Поль Роже вскоре снова исчез из Парижа. Он вернулся лишь спустя год, и где он был все это время, осталось загадкой для соседей. Зато из уст в уста передавался слух о том, что упрямец, не смотря на запрет объединений рабочих, до сих пор состоит тайно в "Братском союзе", и только потому его дочь до сих пор не возвращается в столицу, что он боится за нее. Действительно, его могли штрафовать и сажать сколь угодно много раз - упрямцу было все равно. Но если бы чрезвычайные уполномоченные добрались до мадемуазель Роже... Шла война, в конце концов. Прусская армия сметала все преграды на своем пути. Сотни добровольцев уходили на фронт под звуки "Марсельезы", но это не могло успокоить тех, кто оставался ждать вестей с фронта. В предчувствии страшной опасности люди просто зверели.
Весть о страшной расправе над заключенными в тюрьмах потрясла даже самых ярых якобинцев. Три дня длились казни. Поля Роже не тронули лишь потому, что какой-то федерат пожалел его и вступился за него как за человека полезного революции.
Третьего сентября он вернулся домой и заперся там в одиночестве, и за несколько дней он не сказал ни слова. А первыми его словами, когда он заговорил, наконец, со своей хозяйкой, было: "Мы выпустили сотни монстров взамен одного".
...В конце июня 1793 года в Париж вернулась Александрин Роже.
В стране шла война, и свирепствовал голод. Контрреволюционеры-роялисты поднимали народ на восстания по всей Франции, а в Париже лишь месяц назад якобинцам удалось сломить власть жирондистов и установить свою диктатуру, которая, впрочем, оставалась весьма условной, и противоборство в Национальном Конвенте не прекращалось и на день.
Англия, Испания и другие страны коалиции двинули на молодую республику свои войска почти сразу же после казни Людовика. А внутри страны с ужасающей решительностью проводилась политика революционного террора, и закон о "подозрительных", принятый в сентябре, был равносилен смертному приговору для таких как она и ее отец.
Но она вернулась, едва до нее дошли слухи о якобинском перевороте. Возвращение этой девушки не могло пройти незаметно.
К тому времени ей было, наверное, около восемнадцати или девятнадцати лет. Она все так же презирала Руссо и всеобщую моду на эллинизм, так же ругалась по-испански, нарочито громко переводя свои слова тем, кому они были адресованы, и не признавала имени "Александрин".
Она была высокой и стройной как отец, и, как у отца, ее серые глаза под темными занавесями ресниц оставались такими же насмешливыми и холодными. У Александрин Роже не могло быть другого взгляда. Все, знавшие ее, были уверены в этом. Некоторые из них переменили свое мнение в один из июльских дней, в самом начале июля 1793.
Пятеро депутатов в сопровождении дам возвращались с очередного собрания Конвента, тихо обсуждая свои дальнейшие планы относительно республики и сдержанно споря, когда их внимание привлек шум на одной из улиц. Толпа городского плебса и федератов окружила какого-то ребенка, и, казалось, его жизни угрожает серьезная опасность в это мгновение. Пока в лицо холеному белокурому мальчику лет девяти летели только плевки, но могли полететь и камни.
"Маленький роялист! Предатель! - выкрикивали люди, наступая на ребенка, - Из-за таких как твой папочка наши дети голодают! Сын спекулянта! Сын врага народа!"
Один из депутатов сделал шаг в сторону столпотворения, но его товарищ остановил его.
"Не надо, Филипп. Революция должна быть жестока порой. Ты ведь и сам понимаешь это, - он бросил быстрый веселый взгляд на красивую девушку в странном для этого времени наряде и добавил тише, - И ведь ты не хочешь опоздать? Елизавета, уверен, ждет тебя..."
Смущенно пробормотав что-то, мужчина подчинился.
"Мы вынуждены быть жестокими, - повторил его товарищ весомо, - Париж - цитадель свободы..."
Не закончив мысли, он вздрогнул от взрыва испанской брани за своей спиной. Переглянувшись, мужчины устремили полные изумления взгляды на ринувшуюся к толпе девушку.
Испанка. И она не боится обнаружить это сейчас, когда республика находится в состоянии войны с Испанией? И она не боится вмешаться в этот уличный самосуд - одна, безоружная против десятка обезумевших от голода и страха людей.
Остановив одного из горожан, депутат поинтересовался у него о причине происходящего.
"Родителей этого гаденыша арестовали как спекулянтов, - безразлично откликнулся тот, - Люди хотят справедливости".
Депутаты снова недоуменно и мрачно переглянулись. Эту девушку, похоже, ждет одна судьба с тем, за кого она заступилась. Но интересно, как она поведет себя дальше? И они остановились у поворота, с холодным любопытством наблюдая происходящее всего в нескольких шагах от них.
Протиснувшись сквозь толпу, девушка отшвырнула в стороны нависших над ребенком женщин и, оттеснив его к стене дома, обернулась к людям, окружавшим ее теперь плотным кольцом.
"Я сказала: руки прочь, твари!" - выкрикнула она, и этот неподражаемый глубокий и страстный голос, созданный словно специально для пения, выдал Александрин Роже раньше, чем ее лицо.
Ее лицо было неузнаваемо в это мгновение. Словно маска упала вдруг, и перед людьми, знавшими ее, казалось, очень хорошо, предстала истинная сущность мадемуазель Роже. Не холодная "королева", обжигавшая презрительными взглядами и колкими репликами воспитанниц монастыря "Зачатия", а неистовая и неукротимая в своей ярости, готовая, наверное, убить в это мгновение любого, она была похожа... Да, она была похожа на их бесконечную Революцию, напоившую их кровью и насытившую страданием за эти годы так щедро, что все теперь было красным перед глазами ослепленных страхом людей.
Оттолкнув мальчика еще назад, девушка резко откинула за спину выбившиеся из-под косынки кудрявые волосы и обвела людей внимательным злым взглядом. Она задыхалась от ярости. Так задыхались от ярости и ненависти борцы революции, но эта девчонка боролась против. И одного этого было довольно, чтобы убить ее здесь и сейчас.
"Я сказала: назад! - повторила она, отдышавшись, и быстро извлекла из складок юбки маленький нож. Видно было, что она не впервые держит его в руках, - Назад, грязные твари! Мне плевать, даже если вы убьете меня, но я заберу с собой в ад и ваши гнилые души! - выкрикнула она, наступая на толпу, и горожане невольно попятились перед сверкающим гневом и ненавистью острым, как бритва, взглядом ее глаз, - Назад! Я не дам убить ребенка!"
"Отойди в сторону, - спокойно произнес один из федератов, из-под белесых бровей насмешливо посмотрев на нее, - Дай людям свершить правосудие. Мы завоевали это право ценой многих жизней".
"Право убивать? - девушка презрительно хмыкнула и на глазах изумленных парижан, не спеша, спрятала нож, - То есть, это за этим вы дрались все эти годы? Выходили на стачки? Потом смирились с тем, что вам запретили стачки? Выходили на Марсово поле, требуя низложения короля, полные решимости отнять его жизнь? И оставили на Марсовом поле сотни покойников? Наконец, срезали монаршую голову, и срезали еще больше голов своих братьев, признав их врагами лишь за то, что они поклонялись не Робеспьеру, Марату, Дантону и Сен-Жюсту, а Жаку Ру, жирондистам и Мирабо... Вы терпели голод и лишения, каких не знали даже при том, кого называете тираном, ради свободы, равенства и братства... И что?! - она открыто смеялась в глаза опешившим людям, - Вы их достигли теперь, когда Франция, да и не только Франция умылась вашей кровью? Вы работали по четырнадцать часов в день на хозяев за нищенские тридцать су? Вы работаете по двадцать на республику за двадцать! Вы работаете бесплатно на эту войну! Зато теперь у вас есть право работать по двенадцать часов. Или не работать вообще! У многих ли из вас есть работа сейчас? Вы хотели получить земли церкви и дворянства и отняли их. Отлично! Теперь выкупите их у республики! Есть у вас такие деньги? У нас с отцом нет! Вы хотели равенства. Вы получили равенство! Да большинство из вас даже права голоса не имели до прошлого года в этой республике, где люди рождаются и остаются свободными и равными в правах!" - насмешливо выкрикнула она.
В этой насмешке было слишком много правды. Неудивительно, что ответом на нее стал камень.
Дамы попытались увлечь своих кавалеров за угол. Им уже ясно было, что финал расправы близок, и не хотелось видеть это снова. Но депутаты уперлись. Они стояли, смотрели и слушали, и их взгляды отражали в равной мере изумление и испуг.
Не издав ни звука, девушка только на короткий миг опустила голову. Когда она посмотрела на людей, окружавших ее, снова, в ее прозрачных серых глазах не было больше ни ненависти, ни ярости. Одно только презрение. И презрительная насмешливая улыбка неуловимо преобразила ее юное лицо, окрашенное кровью вместо румян.
"Я была пару раз на заседаниях Конвента, - усмехнулась она, - И я слышала, что говорят там. Да, вы, верно, думаете, что это ваше завоевание - право убивать. Но вы ошибаетесь, если считаете это завоеванием революции. На самом деле, - она обвела лица онемевших от удивления парижан насмешливым взглядом и остановилась на группе молодых буржуа на другой стороне улицы, - На самом деле право на убийство не может быть завоеванием этой молодой... новорожденной... революции! - сказала она громко, - Потому что убийство - это то, чем люди занимались испокон века ради возвышения себя над другими, ради денег и ради власти! И я желаю вам, господа! - серые глаза сверкнули смехом, но это было страшно для тех пятерых, на которых они смотрели, - Умереть той же смертью, какую вы уготовали своим жертвам!"
Обернувшись на испуганный возглас одной из дам, горожане заметили депутатов, и это окончательно вывело их из себя. В девушку полетели камни, и улицу наполнили озлобленные крики.
"Так вот чего ты хочешь?! - взвыли женщины остервенело, - Роялистка! Предательница! Смерть ей!"
"Ты умрешь, дрянь!" - сжав камень в кулаке, федерат шагнул к девушке, заслонившей собой ребенка.
"Не раньше тебя!" - весело выкрикнула та, резко выпрямившись и полоснув ножом ему по животу.
Толпа на мгновение отступила, и тело федерата упало на мостовую у ног девушки, разливая вокруг лужу крови. Люди не сразу поняли, что произошло. Но в следующее мгновение толпа взвыла, и кольцо вокруг пленников стало сужаться.
Девушка ранила еще несколько человек, но силы изначально были неравны, и вскоре ее повалили на мостовую. Ребенок вырвался и побежал по улице, взывая к прохожим о помощи, но те лишь шарахались от него. Если кого-то снова забьют камнями, то, в конце концов, в Париже умирает не один и не два человека в день.
"Ее зовут Александрин Роже! Надо написать ее имя на табличке! - взвыл хилый парень, за волосы поднимая голову потерявшей сознание девушки, - Напишем ее имя и вздернем ее!"
"Как ее зовут? - переспросил плотник Эжен, знаменитый в этих кварталах, приблизившись к неподвижному телу, - Александрин Роже, говоришь? Ну-ка, руки, руки убери!" - и он ударил парня по руке, заставив отпустить девушку.
"Да, она роялистка!" - заявил тот.
Эжен осторожно поднял с мостовой безвольное тело и, бережно обняв девушку за плечи, убрал растрепавшиеся волосы с ее лица. Ее волосы пропитались кровью.
"Роялистка, говоришь, - повторил он тихо и внезапно крикнул, свирепо посмотрев на парня, - То есть, ты не знал, что это дочка республиканца Поля Роже?! Да что вы творите, люди?! - воскликнул он, поднимая девушку на руки, - Это же... это..."
И он замолчал, не найдя слов.
"Расходитесь скорее, - произнес он спокойнее, - Если мальчишка уже нашел Поля, скоро здесь прибавится трупов, если вы не поторопитесь".
"Не пугай нас! Мы все равно казним эту шельму! - завопили из толпы, обступая его, - Ухожи, Эжен, тебя мы не тронем на первый раз..."
"А на второй?!" - громогласно выкрикнул высокий черноволосый мужчина, приближаясь к толпе со стороны плотницкой мастерской Эжена.
И, даже не глядя в его серые глаза, по одному лишь голосу люди поняли, кто перед ними. Отстранив назад мальчика, следовавшего за ним от самой мастерской, мужчина вынул из-за пояса массивный нож, и его лезвие блеснуло на солнце.
"Эжен, забирай Касандру, мальчишку и иди к нам, - сказал он спокойно, и это спокойствие уже напугало многих. Но толпа рассеялась совсем после его следующих слов. Поль Роже не был блестящим оратором, поэтому он сказал просто, - Ну, у кого еще осталось желание казнить мою дочь? Выходи по одному. Или можете, как всегда, толпой - все равно я перережу вас, как баранов!"
И, может быть, ему и пришлось бы драться, но плотники уже собирались за его спиной, подтверждая еще раз - "Братский союз" все еще существует и не даст в обиду тех, кто не предал его идей.
Дамы, видя, как быстро разбегаются люди, словно исчезая в никуда, снова потребовали от своих спутников покинуть это место.
"Скорее! Они же как звери! Они убьют нас!" - прошептала одна из них.
И другая добавила: "Им чужды идеалы революции!"
Проводив последних врагов мрачным взглядом, Поль Роже подошел к Эжену и недовольно поджал губы, взглянув на девушку, которую тот все еще держал на руках.
"Антония, Антония, - пробормотал он, пряча нож, - Спасибо, дружище Эжен, теперь дай эту дурочку мне. Ох, Антония! - вздохнул он снова, прижимая дочь к груди, и усмехнулся, посмотрев на мальчика, все еще стоявшего рядом, - Как они тебя! Ну, там разберемся какой ты роялист. Пока пойдешь с нами. Как зовут-то тебя?"
"Антуан, месье, - откликнулся тот живо и побежал рядом, заглядывая в лицо девушке, - А как зовут месье и мадемуазель?"
"Ну, меня можешь звать Поль, а ее - Александрин," - пробормотал плотник.
Эжен подхватил мальчика на руки и усадил его себе на плечи.
"Месье зовут Пабло Роя, но для нас, французов, Поль Роже, - весело сообщил он, - А мадемуазель, спасшую тебе жизнь и обязанную тебе жизнью, - он усмехнулся такой нелепице, - Зовут Касандра-Антония Роя, или Александрин-Антуанетта Роже. Но я согласен с Касандрой - звучит это ужасно! - громко рассмеявшись, Эжен проследовал во главе небольшой процессии плотников к своей мастерской, - А меня зови дядюшка Эжен, - добавил он весело, - Только не болтай много".
"Я понял, - тихо откликнулся Антуан, - Вы - запрещенный союз. Я не буду говорить про это".
...История милого белокурого мальчика Антуана была совершенно в духе того времени. Да, его отец был спекулянтом. Но он не был роялистом и политикой вообще интересовался мало. Он был из тех неудачливых буржуа, которым не удалось обогатиться за счет революции, и которых революция лишила их голов. За мужем последовала и мадам. Не то, чтоб ее обязательно было гильотинировать, но просто люди были особенно кровожадны почему-то в тот день, и судья был не в настроении, вынося приговор.
Про ребенка как-то забыли и вспомнили о нем лишь спустя два дня. Революционный террор не предусматривал никаких наказаний для девятилетних детей, и жители той улицы, на которой спекулировал хлебом в свое время месье Вент, решили сами наказать сына преступника. Вот так все и получилось.
Выслушав рассказ мальчика, Пабло и Эжен мрачно переглянулись и промолчали. Их молчание даже немного напугало Антуана, он не сразу понял, что необразованные плотники просто не могут подобрать подходящих слов.
"Ладно, ты пока останешься у нас, - произнес Пабло, ставя на стол перед ребенком последнее, что осталось в его доме из еды, - Ешь. И смотри за Антонией. Я сейчас".
Мужчины вышли из кухни, но до мальчика доносились обрывки их тихого разговора.
"Это для Элен. Это все, что я пока могу дать," - произнес Пабло виновато.
"Оставь себе хоть су назавтра, - сердито откликнулся Эжен, - Вам тоже нужно будет что-то есть".
"Да. Но я смогу заработать, а Поль уже - нет. Спасибо тебе, дружище. Я не забуду этот день!"
Эжен невольно рассмеялся.
"Странный ты, друг! Чем ты накормишь завтра дочь?"
"Будет день - и будет пища," - усмехнулся Пабло в ответ.
Когда он вернулся к Антуану, тарелка перед мальчиком была не тронута.
"Значит, это правда, - пробормотал Антуан, глядя на мужчину полными слез глазами, - Что вы... так помогаете друг другу? Дядюшка Поль, вы можете не есть сами, но накормить совсем чужих людей?"
"Эти люди не чужие, - улыбнулся плотник и быстро вытер мальчику нос, - Не ной. Садись и ешь. Мужа Элен убили во время выступления. У нее дети. Конечно, мы должны помочь, ведь нам тоже помогут, если что..."
"А я? Я ведь - чужой! - Антуан упрямо отодвигал тарелку, - А Вы отдаете мне еду, которую могли бы отдать сестрице Касандре!"
"Вот всегда мечтал о большой семье, и чтоб жена нарожала мне мальчиков, - пробормотал плотник, усаживаясь за стол рядом с ним, - Но моя жена была невообразимо упряма. Родила одного ребенка, и тот оказался девчонкой! Ешь, Антонио, - улыбнулся он, - Ты - ребенок, ты вне всяких правил. А для Антонии я заработаю на хлеб. Тем более, раз уж ты усыновился к нам... Думаю, она тоже будет довольна. Все, доедай и ложись спать. Завтра тебе придется одному ухаживать за сестрицей Касандрой!"
"Я буду стараться," - пробормотал мальчик и начал есть.
...Это немало подивило всех, вхожих в дом Роже, но маленький буржуа, действительно, старался. И Касандра привязалась к нему с первого же дня, когда пришла в себя. Она болела еще долго, а Пабло целыми днями пропадал в городе в поисках хоть какого-то заработка, и Антоньо, как девушка прозвала нового постояльца их крохотной квартирки, проводил с ней больше всего времени, ухаживая за "сестрицей Касандрой" как только мог. Он даже немного зарабатывал, если можно считать заработанным тот кусок хлеба, который белокурому "ангелочку" дала хозяйка, и который он тут же поделил на три части, оставив себе меньшую.
На пятый день Касандра решила, что совершенно оправилась и, оставив "дом и хозяйство", как она выразилась, на "младшего", отправилась на работу. Гордая и надменная "королева" нашла для себя самую неподходящую работу для королев - стирать белье на реке. Но, как она говорила, там, во всяком случае, хоть сколько-нибудь платят.
"Ничего, Антоньо, выкарабкаемся! - усмехалась она, смазывая растрескавшиеся руки каким-то подозрительным составом, - Тяжелая работа - это лучше, чем никакой!"
Но через несколько дней она вернулась с реки очень рано, и Антуан выронил листовку "Братского союза", которую должен был переписать для дядюшки Пабло, увидев ее.
"Думаю, мне придется поискать работу в другом месте, - усмехнулась Касандра, взглянув на свое отражение в мутном зеркале на стене, - Появляться в тех кварталах, где люди знают о моем предсказании, теперь опасно..."
"О чем ты, сестрица Касандра? - воскликнул мальчик испуганно, - Что у тебя с лицом?"
"А, так ты еще не знаешь... Марат убит, - сообщила та с веселой усмешкой и добавила не менее весело, - Э, не смотри на меня так, Антоньо! Я не монстр! Просто мне его не жаль. Ну вот ни на столечко! Правда, и ее мне не будет ни капли жаль когда они отсекут ей голову, - добавила она тише, - Это ж надо... идеи гуманизма и кухонный нож!"