Аннотация: Не всем в этой жизни везет... Не все умеют распознать любовь - сразу, с первой секунды, с первого общего дыхания. И что случается с теми, кто не видит очевидного? А ведь с ними тоже что-то случается...
Она его раздражала. Боги, как она его раздражала...
Всегда. Почти всегда.
Особенно в те непременные, ежедневные моменты, когда он посещал свой цветник, свой букет наложниц, выбирая себе кого-нибудь на сегодняшнюю ночь.
Раздражала тем, что никогда, никогда не поступала, как прочие его женщины - не прихорашивалась, не принимала зазывные позы. Не бросала призывные взгляды.
Нет, она просто на него смотрела, не отрываясь - без улыбки, обреченно. Так, как, наверное, солнечный цветок следит своим черным глазом за солнцем - неуклонно следуя за своим светилом, без которого жизнь невозможна.
Но как волшебно преображалось ее лицо, если в этот вечер он протягивал руку ей... Оно словно принималось светиться изнутри отраженным ярким блеском, под лучами которого медленно расцветал ночной ароматный цветок - ее улыбка.
И в его покоях она была не такой, как другие - ее робкая страсть не обжигала, а согревала так, как только рука матери может согреть ледяной, покрытый испариной лоб.
Она была нежна. И юна. И абсолютно одинока среди прочих его женщин.
И это было прекрасно. Ни с кем не связанная, она никогда ничего у него не просила - ни привилегий для близких, ни привилегий для себя. Даже яркого золота или звонкого серебра она у него не просила - была совершенно равнодушна к вещам и украшениям.
Но не к нему. Никогда.
И часто, так часто он выбирал из своего цветника иных женщин, не ее - всего лишь для того, чтобы увидеть этот ее солнечноцветковый взгляд, слепо следующий за ним, за его сердцем.
За тот год, который пробыла в цветнике, она, в отличие от прочих наложниц, ни разу не устроила ему ни одной ревнивой истерики. И даже ни одна слеза не увлажнила ее юные, бархатистые ланиты, если он выбирал - не ее.
Но и сдружиться, связаться за этот год с иными "цветниковыми" женщинами она тоже не смогла - ведь у солнечного цветка может быть всего лишь одно солнце...
Он это знал.
Его это раздражало.
Он мстил ей. Мелко, недостойно правителя. Мстил не пренебрежением, нет - мстил рукой, протянутой в ее сторону. В такие минуты он ждал до тех пор, пока в ней не разгоралось ее внутреннее свечение - и тут же подавал руку ее соседке. Справа? Слева? Да какая разница...
Зато было так интересно наблюдать за ее угасанием...
Она ни разу его этим не попрекнула, несмотря на то, что прочие его женщины нимало не стеснялись устраивать ему громкие скандалы, исходя слезами ревности и злобы.
Но она - никогда...
Скандалисток он легко прощал, понимая, что женщинам, запертым в цветнике, необходимо выплеснуть свои чувства...
А ее - не прощал. Не прощал только потому, что она легко пряталась от него и в своем свете, и в своей тьме. Раздражала.
Тем не менее, он прекрасно помнил, как она ему досталась, хотя подобные подробности из жизни его "цветочков" он никогда не хранил в своей памяти.
Год назад он, стремящийся расширить свои и без того немалые владения, нарушил границу сопредельного государства. Там, за слабой, плохо укрепленной границей, его ожидали всего лишь несколько бедных поселений, которые не были его целью. Его целью была территория, земля - и то, что эта земля таила в себе.
Вожделенное серебро.
И потому он отдал нищие приграничные поселения на откуп войскам - и в них воцарились насилие и смерть. А он - он тогда объезжал захваченные поселения с целью не допустить главного - пожаров. Ему подобные разрушения виделись бессмысленными - ведь это были уже его поселения, которые должны были заселиться верными. Не в палатках же им, защитникам сдвинувшейся границы, зимовать.
Тогда он ее и встретил. Увидел почти девочку, неистово сопротивлявшуюся двум его воинам - и пожелал ее себе. Она тогда была похожа на раненую косулю - изящное тело, влажные карие глаза, рыжеватая копна распущенных несостоявшимися насильниками волос.
Воины были рады отдать правителю испятнанный синяками подарок.
А он, вскинувший ее на седло, думал о том, как в походных условиях отмыть свою прихоть. На удивление, успокаивать ее было не нужно - встретившись с ним глазами, устроившись перед ним в седле, она мгновенно перестала сопротивляться. Совершено. Даже слезы, рисовавшие узоры на бархатных щеках, быстро высохли, а частое дыхание - выровнялось.
Уже тогда его царапнуло раздражение. Живший в нем захватчик поднял свою хищную голову, принюхиваясь к добыче - к добыче, которая должна была рыдать, бежать, сопротивляться. Но не рыдала, не бежала, не сопротивлялась. И хищник замер в недоумении...
И позже, вечером, когда ее доставили в палатку (он, привыкший к роскоши, брезговал убогими приграничными домишками), раздражение куснуло его снова. Она, одетая лишь в свои рыжеватые кудри и свежие синяки, нисколько не стремилась сбежать или отомстить ему - захватчику, полостью разрушившему ее нехитрый привычный быт. Ему, возможно, виновному в смерти ее близких и любимых... Они ничего об этом не знал - и не спросил.... Побоялся?
Зато в эту, первую ее ночь он был непривычно для себя бережным и осторожным, сцеловывая слезы ее девственной боли. А наутро она уже следила за ним глазами - верными, покорными глазами, подобными солнечному цветку, из которого получали масло. И он получил ее масло, ее капли солнечного, теплого сердца. И не поверил.
И после не верил...
В те дни, когда он управлял своими воинами, обживающими новые земли, она оставалась в его палатке. Он специально ни единого раза не оставил рядом с палаткой охрану - только человека, который присматривал издали. Но она даже не попыталась сбежать.
Она не попыталась сбежать даже тогда, когда он описал ей ее судьбу - там, в чужой стране она могла быть только "цветочком", всего лишь одной из многих его женщин. После своих слов он специально ушел и провел ночь, распивая слабое местное вино со своими воинами. Был уверен, что больше ее не увидит.
Но наутро в палатке она так же спокойно спала на его походной кровати...
Тогда в первый раз он позволил ей почувствовать его раздражение - отправил в обоз, в котором везли захваченные ценности. И женщин... Не женщин - рабынь.
Он смутно надеялся, что в разговорах с недавно свободными, порабощенными женщинами она осознает свою нелегкую судьбу - и сбежит. Намеренно проезжал несколько раз в день мимо обоза - и каждый раз краем глаза видел ее темные, влажные глаза. Привязанные глаза, глаза следящие...
О. как они его раздражали!
Особенно раздражали тогда, когда он привел ее, не сбежавшую, в свой цветник, и увидел всего лишь легкую тень на дне этих глубоких глаз в то мгновение, когда она подняла не принадлежащие ей зеркала души на женщин - на его женщин, ухоженных, манящих, прекрасных... Но даже тогда она быстро перевела свой взгляд на него - и больше не отпускала.
Что ему мешало тогда отослать, подарить, вышвырнуть ее? Может, раздражение?
С тех пор прошел год.
Год, который для него ничего не прояснил - лишь усилил странное чувство. Год, в котором они были близки так нечасто... Год, в котором царила мелкая, недостойна месть - месть за ее темные, оленьи, несвободные глаза...
Но цветник - это всего лишь цветник, живущий по своим законам. Он должен был, обязан был угощать своими "цветочками" гостей - союзников, торговцев, дипломатов. "Цветочки" были не слишком против - манило разнообразие, новые подарки, новые возможности выпросить что-нибудь для близких.
Он был доволен, что ее ни разу не выбрали. Ее неяркая красота, ее неброские одежды, ее опущенный взгляд - все меркло на фоне ярких, принаряженных, раскованных цветниковых красавиц.
И его безумно раздражали двойственные чувства - радость осознания, что она ни с кем... И оскорбленное самолюбие - никто ее не оценил, не увидел, не заметил?
Заметил... Заметил почти правитель, почти враг, но самый нужный и желанный союзник.
Она, увидев протянутую чужую, нежеланную руку, нарушила все правила цветника - отступила назад. А когда ее подтолкнули в спину, забилась, отчаянно сопротивляясь - совсем как там, в безымянном для него поселении. И крики отражались в ее безумных, следящих, глубоких глазах... Немыслимо изогнувшись, она вывернула голову в дверях - и вцепилась своим липнувшим, льнущим, связанным взглядом в его глаза. Всего лишь на секунды, мгновенно растаявшие в его длинной, долгой, почти бесконечной жизни...
Но нужный союзник не отказался от нарушившей правила цветника женщины - перекинув через плечо, он увлек ее в свои покои. И покинул покои не с рассветом, как обычно, а ближе к обеду.
Всю эту ночь он не спал. Не смог заснуть. Не выбрал никого из своих "цветочков". Всю ночь метался по своим чертогам. Наверное, привычное раздражение мешало ему спать. Наверное...
Потом был обед с этим почти правителем, когда он выслушивал благодарности за теплый прием и прекрасный сорванный "цветочек". Возможно, поэтому, в послеобеденное время проводя переговоры, он был заметно более жестким, чем собирался, неожиданно для себя выторговав гораздо больше уступок и обещаний...
А вечером - вечером он устремился в свой цветник. Ворвался туда с неподобающей поспешностью. Его встретили взгляды - океан томных, призывных, страстных взглядов. Но глаз, его солнцецветных, бездонных, следящих глаз не было. Он почти растерялся, скользя между женственными фигурками, и далеко не сразу разглядел ее - в тусклом, глухо закрытом платье, с непривычной высокой прической. С опущенными глазами. С погасшим, пепельным, серым лицом...
Теперь она его не просто раздражала - приводила в бешенство.
Его протянутая к ней рука чуть дрогнула. Наверное, первый раз в жизни. Она протянула ему навстречу свою холодную, бестрепетную руку - но глаз не подняла.
Он практически тащил ее до своих покоев - настолько быстро шел, желая одного - взглянуть в эти опущенные, закрытые от него глаза, увидеть ее привычный отраженный свет. Но и в покоях она, безмолвная, не желала глядеть на него до тех пор, пока он не приказал ей, первый раз воспользовавшись в спальных покоях своей властью.
Лучше бы он этого не делал. Сухие, неживые, подернутые пеплом глаза его не видели - просто не хотели смотреть. Просто смотрели мимо. Просто больше не искали в нем свое солнце...
Ни ласки, ни поцелуи, ни слова этого не изменили. Не изменили того, что его объятия согревало неживое вялое тело. Она даже влажной для него не стала. А лишь только все закончилось, она равнодушно отвернулась, глядя в стену.
Все-таки она была очень юной. Поэтому не умела прощать.
Он, еще вчера ледяной, бесстрастный, посвященный вечным теням правитель, несгибаемый и непоколебимый, не сломался, нет, но стал зависим от той, что ценилась дешевле поденки, дешевле насекомого, живущего менее полусуток.
Его слова, его насилие, его постыдная зависимость - все разбивалось о страшный, бесконечный, безразличный холод ее глаз.
Страшный холод ее сердца...
Бесценные украшения, рукотворная уникальность новых нарядов, расширение жестких границ цветника и прочие меры и методы, призванные возвратить в ее сердце свет, не принесли ни единого значимого результата. Она по-прежнему была холодна - и в цветнике, и в постели, и в светском приеме...
Его раздражение... Нет, уже его бешенство достигло края душевной чаши.
Очередной раз созерцая в спальне ее пушистые ресницы вместо солнечноцветных глаз, он ... наверное, это можно описать словом "взорвался". Или словом "вспыхнул"...
До того он никогда, никогда так не поступал. Но в этот раз он совершено непристойно потерял контроль над своей сущностью - над глубинной сущностью даже не правителя, но охотника. Теневого, темного охотника, которого ее поведение так... раздражало? задевало? Или убивало?
А жертвой - жертвой стала она...
Нельзя даже описать всех мерзостей, которые он с ней сотворил. Достаточно сказать, что и сотой доли подобного ни разу не испытали другие его "цветочки".
Наутро пришлось вызывать лекаря для нее. И требовать бессчетные вместилища алкоголя - для него.
Но она даже под влиянием лекарской магии не могла восстановиться целую неделю. Долгих (для него) семь дней.
Он не просто ждал - жаждал ее выздоровления, желая опрокинуть весь мир. Принести все обозримые земли к подошвам ее изящных ступней...
Но в тот самый желанный, ужасный, долгожданный, итоговый день, в тот день, когда он впервые сдался - пусть и своим чувствам, в тот день, когда он понял, что его раздражение - вовсе не раздражение, но нечто иное... В тот проклятый день он посетил ее покои - и увидел хрупкое тело и безразлично-спокойное лицо. В петле. Бездыханное. Сбежавшее. Ускользнувшее из-под его власти.
Он выставил из ее покоев всех. Сам вынул ее тело из петли. Сам вымыл свою мертвую драгоценность и обрядил в нелюбимые шелка и безразличные бесценные украшения. Своими руками уложил ее, украшенную, на высокое ложе.
Опустился на колени. И долго, так долго не вставал с колен, что даже его вышколенная стража взволновалась, грозя снести прочные, деревянные, изукрашенные серебром двери. Двери к ней - прекрасной, мертвой, единственной любви.
Нет, он не стал замалчивать жестокий факт ее смерти. Зато легко нашел виноватого - того самого, жизненно необходимого, единственного нужного союзника, проведшего с нею ночь. И за эту оскорбительную для нее ложь он вытребовал многое - особо важные для его империи льготы, поблажки и уступки.
Впервые в подобной ситуации ему стало страшно - он без стеснения торговал ее мертвым, поруганным им же телом, распоряжаясь ее скромностью, как своей... Вот только личной, собственной скромности у него никогда не было - у него, живущего и растущего в окружении сотен взглядов.
Наверное, поэтому он легко и жестоко завоевал ее государство, втайне пытаясь найти ее родных. Наверное, именно поэтому, не найдя ее родных, он все же заключил брачный союз с юной наследницей этого крохотного государства. Возможно, поэтому он никогда не был жесток с женой, хотя ее хрупкая, живая, растительная магия во всем уступала его силам - подавляющим, сумеречным, теневым...
Скорее всего, именно поэтому...
И только один-единственный день в году он откладывал любые дела и спускался вниз, в холодные подвалы дворца, в глубокие семейные склепы... И возвращался только утром. Кто знает, чьи склепы он посещал... Кто знает?
И каждый раз, каждый год он возвращался оттуда, из этого холодного низа - иным. Иным, изменившимся, утратившим и обретшим... Иным. Более сильным - и более слабым... Иным. Не только своим - но и ее продолжением. Иным - более живым и более способным менять мир так, как день за днем неизбежно меняется жизнь. Даже у таких, как он - у почти вечных... Даже у них...