ЗА ОКНОМ тяжело прогрохотал очередной поезд. Маланья, разбуженная резким гудком паровоза, снова смежила веки и попробовала было уснуть. И когда это ей почти удалось, под окном вновь раздался пронзительный крик паровоза, а затем долго ещё на стыках рельсов звучал привычный мотив: та-та-так, та-та-так...
На этот раз сон пропал окончательно. Маланья неторопливо встала, грузно шлепая босыми ногами по холодному полу, подошла к окну. Было рано, солнце ещё не вышло из-за горизонта, и только луковицы далёкой церквушки, высоко возвышающиеся над облепившими холм заснеженными домами, золотились в его холодных лучах.
--Ишь,разносила вас нелёгкая, немчура проклятая,- раздражённо пробурчала она, глядя, как на станции, утонувшей в ложбине между лобастыми холмами, снуют взад-вперёд маневровые паровозы.
* * *
Долгая жизнь на станции приучила Маланью к особому ритму. Сутки она давно уже привыкла мерить не по часам, а по проходящим поездам. Начала работать здесь стрелочницей, когда и станции-то ещё не было. Был один неказистый дом. Он стоял рядом с железнодорожной насыпью, спрятавшись в зарослях клёна и акаций. Когда-то, видать, дом был выкрашен суриком, но от ветров и дождей пожелтел и теперь выглядел нежилым. Но Маланью это мало печалило. В ту пору она была молоденькой девушкой с сильными. ловкими руками. Выросшая в многодетной крестьянской семье, она не боялась работы. Прежде чем стать стрелочницей, успела поработать на погрузке песка в вагоны, путевым рабочим. Работала легко, сноровисто, нередко опережая даже мужчин. Это давало повод для самых разнообразных шуток, которые нередко ранили девушку, в чьей крупной угловатой фигуре пряталась легкоранимая, впечатлительная душа. И только после одного случая, охотников шутить поубавилось.
Как-то раз пришлось грузить песком сцепку из трёх платформ. Две были уже полные, и нужен был паровоз, чтобы поставить под погрузку последнюю платформу. Но тот что-то задерживался. Рабочие нетерпеливо поглядывали в сторону станции и обменивались ленивыми репликами.
--Видать, малый загулял, - говорил один.
--Так ужо и загулял, наверное, паровоз спортился, - отозвался другой.
--Загостился у какой-нибудь молодки, вот и весь тут сказ, - возразил ему высокий, с добродушным лицом парень. И, гася вдруг вспыхнувшие озорные искорки в глазах, деланно безразличным голосом сказал, обращаясь к соседу, уже немолодому, с угрюмым лицом мужчине:
--Что-то уж очень много он в последнее время возле твоей Нюрки крутится, Макарыч? То цветочки полевые поднесёт, то пряником угостит. Может, и сейчас, пока ты здесь загораешь, он её этим самым пряником угощает...
Последние слова он уже заканчивал под дружный смех товарищей. Не смеялся только мужчина, которого назвали Макарычем.
--Только языком чесать и горазд, - заговорил он, когда смех немного поутих. - А на большее тебя, Иван, видать, и не хватает. Вот и приходится по полчаса топтаться на крыльце, пока жена пыльцу с подоконника сметёт, да комнату проветрит, чтобы нечаянно рожки твои не запылились.
Новый взрыв смеха потрясает воздух. Теперь уже настал черёд смущаться высокому парню. Макарыч сумел отыскать самое уязвимое место и бесцеремонно обнажил его. Если слова Ивана были не что иное, как шутка, пусть грубоватая. банальная, но всё же шутка, то Макарыч ничего не прибавил и не убавил, сказал, что было. Только от этого на сердце было ещё тяжелее.
Здесь ещё не забыли, как в один из осенних дней он раньше обычного вернулся домой и, прежде чем жена открыла, довольно долго стучал в дверь. В это время к нему и подошел Макарыч.
--Стучишь? Ну-ну, стучи, - присаживаясь на ступеньку крыльца, сказал он и полез в карман за куревом.
Иван с неприязнью посмотрел на неожиданного гостя. Утром, уходя на работу, он поссорился с женой и теперь с огорчением подумал:"Принесла же нелёгкая этого типа. Завтра весь поселок будет знать о ссоре".
Дом Макарыча находился через дорогу, несколько наискосок, но дружбы особой они не водили. Балагур и весельчак Иван недолюбливал соседа за колкий язык и угрюмый характер.
--Ну, чего тебе? - пытаясь подавить в себе недовольство, спросил Иван.
--Садись, махорочкой угощу, - не обращая внимания на его недовольный тон, сказал сосед и подал нарезку из газеты.
Иван,который за всю свою тридцатилетнюю жизнь ничего, кроме самосада, не курил, подавил в себе желание послать Макарыча ко всем чертям, присел рядом, стал делать самокрутку. Уже прикуривая от "козьей ножки" соседа, всё же буркнул:
--Не время сейчас на улице рассиживаться. Холодно. - И как бы в подтверждение сказанному, зябко повёл плечами.
--Время, самое время,- сделав вид, что не понял намёка, невозмутимо и как-то многозначительно изрёк Макарыч, глубоко затягиваясь. Потом прислушался к чему-то, искоса поглядывая на Ивана, и вдруг тоненько, как это умел делать только он, хихикнул.
--Ты чего? - недоуменно поднял на него взгляд Иван.
--Да вот, сижу и думаю: отчего это твоя жинка окно раскрыла, уж не избу ли проветривать собралась в такой холод?
--Ты что несешь? Какую избу, какое окно?
--То, что в огород выходит, - невозмутимо продолжал сосед.- Сижу я давеча дома,в аккурат возле окна. На улицу поглядываю. И вдруг, когда ты к дому подошёл, вижу окно раскрывается. Ну, думаю, Ивановой жинке стало жарко. Само собой, меня любопытство разобрало. Тут я уже ни на что не отвлекаюсь, наблюдаю, стало быть. Оно и впрямь, вижу,жинке твоей жарко. Высовывается наружу, аж чуть не вываливается. Хорошо, этот байструк рядом оказался: он только выпрыгнул, поддержал её и окно подсобил закрыть. Ну, а жинка теперь, наверное, раму-подвоенку вставляет. Скоро откроет...
У Ивана аж в глазах потемнело и дыхание перехватило от услышанного. Он вскочил на ноги и, схватив Макарыча за грудки, оторвал его от крыльца.
--Брешешь, змея! - выдыхнул он в ненавистное лицо.
--Ну, что ты, соседушка. Я-то причем тут,- заплетающимся от страха языком загнусавил тот.
Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но в это время громыхнул засов и дверь распахнулась. На пороге появилась жена Ивана, невысокая, мягкотелая толстушка.
--А я думала, мне снится, что кто-то стучится. А это вы тут шум подняли, - певуче произнесла она и зевнула, прикрывая пухлой ладонью рот.
И тут Иван понял всё: и этот заученно певучий голос, и деланный зевок, и блуждающий нервный взгляд сказали ему больше, чем могли передать тысячи слов. Он опустил соседа на землю - тот без лишних слов быстро засеменил прочь - сделал один тяжёлый шаг, другой...
Бил он жену долго, с ожесточением, будто в ней одной в эту минуту соединилось всё зло мира. Каждый его удар был местью и за тяжелое ранение, которое перенёс в гражданскую войну, и за голодные неурожайные годы, и за нелёгкий труд эдесь, на песчаном карьере.
Вырвавшись, жена успела только накинуть на себя платок,и нырнула в черноту холодного вечера.
До этого Иван ни разу не задумывался: любит ли он её? Такой вопрос даже не возникал у него. И только, когда жена не вернулась ни на третьи, ни на пятые сутки, понял, как дорога она была ему.
В следующее воскресенье, пересилив себя, он отправился в соседнее село, где жили её родители.
--Была. Погостила. А третьего дня уехала в город, - односложно, не глядя в глаза, объяснил тесть.
--Для меня ничего не передавала? - глухо спросил Иван.
Тесть замялся на секунду. видимо, раздумывая, говорить или нет, а потом неожиданно потеплевшим голосом сказал:
--Ты не расстраивайся, сынок, не стоит она этого. До чего додумалась, стерва. Говорит: "Придёт, передайте, надо было знать, что под саблю подставлять в гражданскую. Может, тогда и силёнок побольше было бы."
Недолго сторонился людей Иван. Весёлый, общительный нрав брал своё. Но всё-таки что-то в нём надломилось. Во взгляде нет-нет да и появлялась незнакомая ранее грустинка, да и к женщинам он стал относиться грубее, шутки стали язвительнее. А по вечерам его нередко видели через не занавешенные окна, одиноко сидящего за бутылкой. Но утром приходил на работу бодрым, трудился с огоньком,успевая при случае отпустить очередную колкость.
Вот и сейчас ему удалось быстро взять себя в руки, тень, набежавшая на его лицо, отступила, спряталась в привычном прищуре глаз. Заметив, что один из новеньких рабочих, уж очень усердно вглядывается в сторону станции,надеясь, что первым увидит паровоз, заговорил:
--Вот мы сидим тут, паровоз ждём. А я своими ушами слышал, как Маланья наша говорила машинисту, чтобы он не приезжал. Я сама,говорит,платформу поставлю под погрузку. Мне это раз чихнуть,толкну и покатится, только башмаки подставить надо будет кого-нибудь попросить.
И уже, обращаясь только к новенькому, как будто между прочим, сказал:
--Шёл бы ты, парень, помог Маланье. Её дело толкать, твоё - башмаки подставить. Сумеешь, а?
Парень недоверчиво глянул на него, но, увидев серьёзное, без тени насмешки лицо, привстал:
--Тю-ю! Трудности нашёл. - И с гордостью добавил: -Я уже ставил их.
--Ну так шагай, кличь Маланью и действуйте, - в тон Ивану отозвался Макарыч.
Парень, на ходу одевая парусиновые рукавицы, направился в ту сторону, где слышался приглушенный гомон женщин.
--Эй, Маланья! -позвал он, подходя к ним. - Пойдём платформу переставлять.
--Чево, чево...,- недоуменно отозвалась дивчина. - Уж не ты ли сцепку собрался толкать?
--Почему это я, - обиженно возразил парень. - Я башмаки ставить буду, а ты толкать. Вот Иван Дзвигун говорит,что для тебя это раз плюнуть.
Только теперь Маланья поняла, что парень всерьёз предлагает ей толкать сцепку, и было видно, что он искренне верит, что она сможет. Он видел в ней не девушку, хоть и не с красивой грубой мужской фигурой, а невесть что, способное сдвинуть с места сцепку платформ в многие десятки тонн. А ведь она моложе этого парня...
Боль исказила её лицо. Маланья широка зашагала в сторону мужчин.
--Ты чего,...- молодой рабочий, который оказался на её пути, испуганно отскочил в сторону.- Сама говорила машинисту...
Но девушка его не видела и не слышала. Она быстро приближалась к привалу мужчин, которые с любопытством наблюдали за происходящим, готовые разразиться весёлым смехом. Увидев Маланью, кто-то хихикнул, но, почуяв неладное, тут же прикусил язык.
Иван, как только увидел девушку, сразу догадался, куда она идёт. Неприятный холодок скользнул по спине, и, чем ближе подходила Маланья, тем не уютнее он чувствовал себя. Он беспокойно оглянулся вокруг и везде видел напряженные лица рабочих. В следующее мгновение почувствовал, как по спине пробежала струйка холодного липкого пота. Рубашка, только недавно успевшая просохнуть, снова намокла под мышками и не спине... Не соображая, что он делает, Иван вскочил, ещё одна секунда - и он готов был пуститься в бега. В мыслях он давно уже бежал в спасительное поле, и только неведомая ему сила удержала его на месте.
От Маланьи его отделяло уже не больше пяти шагов. Четыре шага, три.
Когда она шла в сторону мужского привала, ею владела одна мысль: уничтожить, растоптать обидчика, дать почувствовать ему такую же боль, которая сжигала её, подчинила себе сознание.
Когда же до человека, нанёсшего ей жестокую обиду, осталось не более трёх шагов, что-то в ней надломилось, как будто лопнула какая-то струна, необузданная ярость, которая только что ею владела, вдруг отступила, и Маланья, как это с ней не раз бывало, почувствовала себя маленьким, беззащитным существом. Слезы ручьями хлынули из глаз, из груди вырвалось рыдание. И руки, которые ещё мгновение назад были готовы нанести удар, вдруг безвольно легли на плечи Ивану. Она уткнулась лицом в его грудь и долго горько плакала. Потом отшатнулась от него и, ни на кого не глядя, съёжившись,как-то боком побрела в расстилавшееся чуть ли не до горизонта поле.
* * *
На карьере Маланья больше не появлялась.Позже Иван узнал,что она работает путевым обходчиком. Чувство вины гнало его на станцию, как только выдавалась свободная минута. Но увидеть Маланью ему так и не удалось: то ли смены каждый раз не совпадали, то ли она нарочно искусно избегала его. А вскоре он уехал в город учиться на машиниста.
Произошли изменения и в жизни девушки.
Как-то раз в дежурку, где рабочие собирались на планёрку, зашёл начальник станции. Он сказал, что коллектив станции досрочно справился с планом и поблагодарил всех за хорошую работу. Тут же при всех вручил смущённой Маланье премию, и, пожимая руку, предупредил:
--Задержись на минутку. Разговор есть.
Маланья было уже забеспокоилась: уж не натворила ли чего? Но увидев на лице начальника станции дружескую улыбку, успокоилась, подумала, что и премию бы давать не стали, если бы что не так.
--Собирайся на учёбу,- когда они остались одни, сказал начальник.
Всего ожидала Маланья, но только не этого. Решительно заявила:
--Не поеду!
--Как это не поедешь? Ты у нас самая молодая. Трудолюбивая и характер у тебя есть. Станцию расширять будем, кадры нам нужны. Много специалистов потребуется.
--Грамоты у меня нет. Не пришлось учиться в своё время. А теперь стыдно с такой комплекцией садиться за парту,- невесело пошутила она.- Мне бы попроще что. Я старалась бы, честное слово.
--Верю, верю, - успокоил её начальник.- Ну что ж, на этот раз отступлюсь. Только давай договоримся, что учиться ты всё же будешь. Пока здесь, а там видно будет.
Он и привёл её несколько дней спустя, после разговора, сюда, на разъезд, и сказал:
--Вот это всё, - он обвёл вокруг руками, - и есть твоё хозяйство.
Маланья с огоньком взялась за дело. Днём наводила порядок на участке, а вечером - в доме. И вскоре разъезд стало не узнать.
Обновлялась и станция. Неподалёку от Маланьиного домика выстроили новое станционное здание из красного кирпича. Чуть дальше, среди кряжистых берёз, поближе к посёлку, выросло несколько домов, в которых поселились железнодорожники.
Здесь же разместились небольшая дизельная электростанция и два контрольных стрелочных поста. Путей сначала было четыре, да тупик, уходящий к песчаному карьеру, потом прибавилось ещё два, а перед самой войной - ещё один. Появилось хоть и небольшое, но зато своё депо.
На западной окраине станции, там, где вместе сбегаются разъездные пути и уходит вдаль стальная магистраль, у подножья высокой насыпи, похожей на обрыв, стоит будка стрелочника. Едва к посту приближается поезд, у стрелок каждый раз появлялась невысокая кряжистая женщина, подпоясанная широким ремнём, с сигнальным флажком в руке. Она неподвижно, ни разу не шелохнувшись, следила за движущимся составом и, едва по стрелкам проходил последний вагон, направлялась в будку, делала в журнале соответствующую отметку. Подходил новый состав и опять Маланья шла встречать и провожать его на станцию или за её пределы.
Раньше, когда Маланья только начинала работать стрелочницей, поезда проходили через станцию не часто. Раз в сутки делал остановку московский поезд и на минуту задерживались поезда местного назначения. Выйдут из вагонов три-четыре пассажира, разойдутся в окрестные сёла - и вновь безлюдно. Но зато гораздо чаще проходили через станцию товарные составы. А последние годы движение и вовсе стало оживленным. И расписание движения поездов стало маленькими вехами в жизни Маланьи.
* * *
Большую часть времени все эти годы она проводила в одиночестве, но назвать её затворницей было нельзя. Каждый раз она находила свободные минуты, чтобы прийти в станционное здание, заглянуть в дежурку. Как-то так уж получилось, что она добровольно возложила на себя обязанность убирать здесь, хоть делать это её никто не обязывал. В помещении преимущественно собирались машинисты, те, кто только заступал на смену, и те, кто сдавал. Здесь нередко можно было услышать интересные новости, посмеяться шутке, послушать жизненные истории. А уж кому их не знать, коль не машинисту? Ей всегда казалось, что для них нет ничего неизвестного, ничего недоступного. И она любила их всем своим щедрым не обласканным сердцем.
Машинисты отвечали ей взаимностью. Возвращаясь из поездки, каждый считал своим долгом привезти какой -нибудь подарок. Чаще это были незамысловатые безделушки, но она всегда была благодарна им и ещё старательнее ухаживала за ними, стремясь создать в дежурке максимальный уют. И, может, потому казалось, что вместе с Маланьей к ним в дежурку входит чарующая жизнерадостность. И хотя коренастая её фигура, круглое курносое лицо с щербатым ртом, сноровистые движения были далеки от волшебной лёгкости, стоило ей войти в помещение, как там становилось просторнее, угрюмая тяжеловесность вещей скрадывалась, и люди в спецовках неизменно ей улыбались.
И только однажды никто не улыбнулся ей навстречу, не сказал традиционно:
--А вот и наша Маланья.
В помещении повисла напряженная тишина. Маланья ещё не знала, что тому причиной, но сердце вдруг стало непослушным. Сначала забилось быстро-быстро, так что в висках от чрезмерно большого притока крови застучали тысячи молоточков, а потом, как ей показалось, совсем остановилось. И тут она увидела Ивана Дзвигуна. В новенькой форменке. Он как-то неестественно сидел у дальнего торца стола, за которым разбирались задания на предстоящую смену и "забивали козла" в свободное время между пересменками.
--Здравствуй, Иван,- опомнилась первая Маланья. Ей показалось, что она сказала чересчур громко и смутилась. На самом же деле голос её был чуть слышен. Она вдруг как-то отчётливо поняла, что все эти годы в мыслях не расставалась с Иваном, и не раз, засиживаясь долгими вечерами, перебирала в памяти все встречи с ним.
Вспоминала и ту, последнюю. И чем больше проходило времени, начинала видеть всё в другом свете. Она хорошо знала нелёгкую, полную неожиданных поворотов судьбу Ивана. И в душе жалела этого долговязого, так и не приспособившегося к жизни парня. И то, что он не впадал в уныние, как это нередко бывало с другими, он от этого становился ей как-то ближе, роднее. В его судьбе было много схожего с ей собственной.
Казалось, прошла вечность, прежде чем Иван выдавил из себя:
--Здравствуй, Маня.
И то ли от того, что её в первый раз за всю её взрослую жизнь назвали ласково Маня, то ли почему-то ещё, но что было дальше, она плохо помнила. Иван что-то говорил, она кивала головой, соглашаясь, говорила сама. Потом он пошёл её провожать. Одна она проделывала расстояние до дома обычно минут за десять-пятнадцать, а в этот раз они подошли к её дому, когда уже стемнело, а это значило, что с того времени, как они покинули дежурку, прошло минимум часа четыре. И в то же время Маланья могла побожиться, что с тропинки, по которой обычно ходила, они никуда не сворачивали.
Как только за ними закрылась дверь, Маланья,как бы желая защитить Ивана от неведомой ему опасности, нащупала в темноте руку, крепко сжала в своей и легонько потянула в сторону.
--Осторожно,Ваня. Постой здесь. У меня тут бедлам настоящий. Сейчас свет зажгу,- торопливо проговорила она, как бы боясь, что он её остановит. Однако освободить свою руку, которая теперь мирно покоилась в широкой ладони Ивана, не спешила. Приятное тепло заполнило её всю, голова легонько кружилась, в бёдрах покалывало от какого-то необыкновенного сильного ощущения истомы во всем теле. И когда Иван, хоть и не очень решительно, привлёк её к себе, она только сильнее прижалась к нему, как бы желая влиться в него, заполнить каждую клеточку его тела. Горячие губы, не знавшие до этого ни одного поцелуя, нашли его нетерпеливые, жадные и покорно подчинились.
* * *
...За окном уже занималось раннее апрельское утро, а они всё говорили, спеша рассказать, как прожил каждый из них эти долгие годы разлуки.
--Ты меня хоть чуточку вспоминал? -приподнявшись на локте и пытливо заглядывая в лицо, уже который раз спрашивала Маланья.
--Вспоминал, - односложно отвечал Иван. Маланья уже заметила, что он здорово изменился с тех пор,когда она видела его в последний раз. Стал молчаливее, как-то степеннее, и не сердилась.
--И чего ты сразу, как только выучился, не вернулся сюда? - недоуменно, с плохо скрываемым сожалением не то спрашивала, не то сама с собой рассуждала она.
--Я ведь не сразу выучился, Маня. Вскоре тяжело заболел. Отстал от товарищей, Да и врачи не разрешили дальше учиться. Года три на разных работах был, но учиться хотелось. И я всё-таки добился разрешения, хотя и возраст был уже не для учебы, А потом направили в Вязьму.Там станция большая, не то что наша. Пассажирские поезда водил.
Иван умолк, нахмурился, как бы желая справиться с нахлынувшими воспоминаниями, тяжело вздохнул. Потом, спохватившись,что этот вздох Маланья может истолковать по-своему, искоса взглянул на неё. Она снова уже лежала у него на руке, притихшая, расслабленная и, видимо, думала о чём-то своём. Тем не менее Иван продолжал:
--Уважали меня там,Маня. И работа по душе была. Но только в родные места всё равно тянуло. Бывало сидишь у окна, глядишь как рельсы навстречу бегут и так нестерпимо захочется, чтобы привели они сюда, чтобы ты вышла встречать поезд. От знакомых машинистов я слышал, что ты здесь работаешь. И в то же время боялся встречи с тобой. В тот раз...
Она не дала ему договорить, прижалась к губам щекой.
--Глупенький...Ты только люби меня. Ну и что с того, что я некрасивая, зато здоровая. Детей тебе нарожу кучу. Здоровых, сильных... Все мальчики будут. Девочек не хочу, Девочкам надо красивыми родиться, тогда и страданий будет меньше...
* * *
Недолгим было Маланьино счастье. Через два месяца началась война. На плечи станционных железнодорожников она легла тяжким бременем буквально с первого дня. Уже к вечеру на станцию пришел состав, а точнее остатки от него. Вместе с обгоревшими, искорёженными, пугающими чёрными остовами вагонами, на станцию пришла новая полная тревог жизнь.
Домой Иван показывался всё реже и реже. А если и заявлялся,то смертельно уставшим, на заострившимся обросшем лице лихорадочно поблескивали запавшие глаза. Маланье не терпелось многое расспросить у него, узнать, чтобы хоть немного развеять ту тревогу, которая заполнила всю её с того момента, как мимо по станции прошел тот самый первый обгоревший состав. Машинист привел его один, помощника убило осколком. С тех пор, когда Иван, после недолгих часов отдыха, снова отправлялся в рейс, она жила этой тревогой, чем бы ни занималась, чтобы ни делала.
Забот у неё прибавилось. Поезда теперь ходили без всякого расписания. Все разъездные пути были забиты составами. Многие паровозы приходили разбитыми настолько, что оставалось удивляться, как они способны были ещё двигаться.
Маленькое станционное депо работало круглые сутки. Рабочие приходили на смену с винтовками и не расставались с ними, держали всё время под рукой. А после смены, которая теперь длилась по десять-двенадцать часов, отправлялись на дежурство, охраняли особо важные объекты. Видимо, эта предосторожность была не лишней. Маланья слышала, что только случайно удалось предотвратить взрыв дизельной электростанции. Впрочем, слухов ходило много: станция была переполнена беженцами. Подчас в то, что они рассказывали, не хотелось верить, всё казалось нереальным, далёким, как будто из другого мира. И только названия городов, из которых были эти люди, вынужденные оставить родной кров и отправиться невесть куда, были знакомыми и реальными. И они говорили о том, как близко уже подступила война.
Маланья, которая теперь в свободные от дежурства часы ходила ремонтировать вагоны, улавливала в этих слухах одно:насколько грозит опасность её Ивану. И чем больше слышала, тем большей тревогой проникалась за него. О себе она не думала. И может быть поэтому особо не испугалась, когда на станцию неожиданно налетели фашистские самолёты. Они делали круг за кругом, низко проносясь над землёй. И Маланья с каким-то жутким любопытством рассматривала огромные кресты на крыльях, слушала вой моторов и близких разрывов бомб. И даже тогда, когда взрыв раздался совсем рядом, и её, как будто она пушинка, с силой бросило на землю, женщина не ощутила ничего другого, кроме смутной тревоги: а вдруг в это время к станции подходит поезд, который ведёт её Иван.
Маланья быстро поднялась, но тут же, охнув от неожиданной боли в левой ноге, грузно осела. Только теперь заметила, что нога ниже колена кровоточила и сообразила, что при падении ударилась об валявшийся рядом кусок железа. Откуда он здесь мог взяться, она не успела подумать. Новый взрыв с такой силой сотряс землю, что Маланья на мгновение ощутила необыкновенную легкость во всём теле, потом что-то с такой силой ударило по плечу рядом с шеей, что она потеряла сознание.
Когда очнулась, вокруг стояла звенящая тишина. Она пробовала подняться, но тут же пришлось оставить эту попытку: нестерпимо закружилась голова, в глазах потемнело. Её мгновенно затошнило. Переждав, пока пройдёт головокружение, Маланья повторила попытку встать, собрав все свои силы. Это ей удалось, хотя ногу жгло нестерпимой болью. Боль в плече она не чувствовала, точнее совсем не чувствовала своё плечо, как будто его и не было. И если она не увидела бы его, то вряд ли удивилась.
Маланья огляделась вокруг и не узнала станцию. От дизельной и депо ничего не осталось, станционное здание одним боком осело, как будто провалилось куда-то. Там, где где ещё несколько минут назад, тесно сгрудившись, стояли составы и толкались беженцы, в нескольких местах полыхал огонь. Потом она услышала чей-то стон, и вдруг всё вокруг зашумело, истошно заголосило. Раздались первые команды.
--Отходите от вагонов, Будем растаскивать.
И действительно, где-то в дальнем углу станции, как бы в подтверждение, раздался предупредительный гудок одного паровоза, другого.
Неподалёку кто-то зло закричал:
--Куда полезла, дура? Сгоришь заживо. На кой хрен тебе тогда эти тряпки нужны будут.
--А ну отойдите! - кричал другой властный мужской голос.- Чего ждёте, чтобы цистерна взорвалась? Быстро уносите ноги.
Угроза, видать, подействовала, потому что некоторое время спустя Маланья увидела бредущих в сторону от неё по единственному свободному пути людей. "На восток подались," - машинально подумала она и увидела, что они бредут без запасов пищи, без вещей. Захотелось догнать,остановить кого-нибудь, отдать, что было на себе, позвать покормить. Но тут увидела, что недалеко от неё отполированная стальная поверхность рельсов обрывалась, что-то тёмное перегородило их. Когда,припадая на больную ногу, подошла поближе, увидела, что поперёк путей лежала обгоревшая торцевая стенка товарного вагона. Обеспокоенно оглянулась на запад, откуда ждала поезд, попробовала сдвинуть - не поддалась. Бежать звать на помощь не решилась, боялась не успеть до прихода поезда. Маланья напряглась что было силы, закусила губы, чтобы не закричать от схватившей вдруг боли в плече и ноге, потянула на себя. Стенка чуть-чуть поддалась. Ещё, ещё... Уже освобожден один рельс. Маланья немного передохнула и взялась за другой угол, вновь по-мужски рванула его.
Наконец, преграждавшая путь стенка вагона легла на насыпь. И в эти секунды из-за поворота раздался гудок приближающегося поезда. Даже не передохнув,Маланья, припадая на левую ногу, побежала к посту, впилась глазами в уже показавшийся паровоз. И вот уже рядом, грохоча на стыках рельсов, проносились один за другим вагоны санитарного поезда с белыми крестами на боках и крышах. Давно уже лязгнула стяжка последнего вагона, а Маланья всё смотрела и смотрела в сторону только что прошедшего состава и мучительно пыталась понять, почему это на Ивановом паровозе - его гудок узнала сразу - на месте машиниста был другой, незнакомый ей человек. Потом, не понимая, что делает, медленно пошла в ту сторону, куда только что проследовал поезд. Она видела, что поезд не остановился, только замедлил ход, проходя через станцию, но тем не менее упрямо шла вперёд.
Остановилась только, когда станция с всё ещё полыхавшим в сгущающихся сумерках огнём пожаров, осталась далеко позади. Неожиданно мелькнула мысль, что раз паровоз цел, то и с Иваном ничего не должно случиться. Но тут же вспомнила, тот первый обгоревший состав, который пришёл на станцию в первый день войны. Паровоз был тоже невредим, а помощника тем не менее убило.
Ноги её больше не держали. Маланья села, обхватила голову руками, как бы желая закрыться от всего мира и сдержать подступившие слёзы, но не смогла. Глухие рыдания всё чаще и чаще сотрясали плечи женщины.
На другой день, и все последующие Маланья, как только со стороны фронта, отголоски которого уже были слышны здесь, проходил поезд, спешила на станцию, чтобы узнать что-нибудь про Ивана. Впрочем, в последнее время поезда шли с запада всё реже и реже, а потом и вовсе перестали приходить. Поговаривали, что в нескольких километрах западнее станции был разрушен мост. Однако, в сторону фронта поезда хоть и редко, но всё же шли. Шли и не возвращались.
* * *
Когда семьи железнодорожников готовились эвакуироваться, к Маланье домой зашёл начальник станции. Она сидела возле окна и неотрывно смотрела на убегающие на запад две стальные нитки рельсов, куда недавно и в то же время так давно увёл свой последний состав Иван. Начальник потоптался у порога, но, видя, что женщина не обращает на него внимания, подошёл к ней, тронул за плечи. Откашлялся:
--Ты, Маня, того... Не убивайся зазря...Он вернётся. Иван не такой мужик, чтобы вот так за здорово живёшь пропасть,- пытаясь придать бодрость своему голосу, заговорил он.
--Да мало ли что могло быть,- после некоторого молчания начал он снова, и чем больше говорил, похоже, сам начинал верить в справедливость своих слов. - Может, доверили какой-нибудь особо важный состав вести. И вовсе не обязательно ему через нашу станцию было ехать. Мало ли других дорог?
--Он сообщил бы, - глухо отозвалась женщина. - Обязательно сообщил.
Начальник радуясь, что ему удалось расшевелить её, заговорил ещё более убеждённо:
--И сообщил, конечно. Только ты сама знаешь, как почта в эти дни ходила.Вон и у нас на станции почтовый вагон сгорел. А теперь он думает, что ты эвакуировалась, и наверняка справки наводит, куда, мол,подались семьи железнодорожников с такой-то станции. Ты же слышала. что немцы брешут по эфиру? Что их войска уже в Смоленске, а это значит, что наша станция уже в их руках.
--А мы, хе-хе,- начальник самодовольно хмыкнул себе под нос,- а мы им назло не спешим уйти.- И вдруг спохватился: - Но ты поторапливайся,Маланья. Возьми самое необходимое и приходи к развилке, ведущей на карьер. Там, в лесочке, стервятники не усмотрели наш поезд. - И снова, довольный, хмыкнул под нос:
--Ну, я пошёл, - увидев, что Маланья открыла шкаф и стала доставать платья, сказал: - Поторопись!.
Маланья быстро сложила свой нехитрый скарб в окованный по углам железом сундук, навешала маленький замок. Это был тот сундучок, с которым спровадил из дому отчим, когда и без того скудно родившая земля, второй год подряд оставила их без хлеба, с тяжелыми раздумьями: как жить дальше?
Однажды вечером она услышала, проснувшись ночью, злой шёпот отчима:
--Один рот со двора,глядишь, и легче станет. Девка она здоровущая, не пропадёт. Сказывают, на карьер люди нужны.
--Дитятко она ещё совсем. Что она на карьере делать-то будет? Мужик и тот не каждый сладит, - попробовала было вступиться мать, но отчим только зло крякнул и издевательским тоном заметил:
--Сладит. Её хоть сейчас в постромку запрягай вместо вола, плуг потянет, а ты ди-тят-ко...
За ширмой вскоре наступила тишина,а потом до нее донеслись тихие всхлипывания.Мать плакала. Маланья хотела было подойти, успокоить её, но боялась, что проснётся отчим.
Она сколько себя помнила, всегда боялась его. С того самого момента. когда он встретился ей впервые. Вместе с деревенскими мальчишками Маланья играла за огородами.Она сама была похожа на мальчишку и любила проводить время с ними, и не только не стремилась играть с девочками, но и недолюбливала их. В какую игру они играли в тот раз, она не знала, только запомнила, что её поймали "белые" и привели в шалаш на допрос к сердитому начальнику. В это время у входа в шалаш появился незнакомый дядька. Он присел на корточки и, блеснув глазами, сказал:
--Воюете! Ну-ну...И глядя на Маланью спросил: - А это кто?
Наступила тишина. Мальчишки, испугавшись незнакомца не меньше её, напряжённо молчали.
--Ну, что насупились, вояки? Никак пленного допрашиваете, - догадался мужчина. -А ну-ка подведите ко мне вашего "языка" поближе, я покажу вам как надо допрашивать. - И он неожиданно достал большой складной нож, раскрыл его. - Сейчас мы вашему "языку" отрежем нос, это его хуже все равно не сделает, а заговорить заставит.
И неожиданно рассмеялся. Но глаза его поблескивали всё также колюче, как будто жили сами по себе, и дети, сломя голову, ринулись кто куда. Шалаш рассыпался, как карточный домик. Одна Маланья не двинулась с места. Страх настолько крепко сковал её, что она не могла оторвать ноги от земли.
Но незнакомец, не обращая на неё никакого внимания, уже шагал дальше. А потом он поселился у них. Нельзя сказать, что относился к ней плохо, но какой-то холодок в их отношениях так и не растаял.
Присев на сундучок перед дорогой, Маланья обвела комнату взглядом. Всё здесь было родным, близким, обласканным её руками. А последние два месяца, как появился Иван, пришло к ней счастье. Здесь она, как могла, как умела, так и нежила ставшего ей роднее всех на свете Ивана. Может, поздно пришедшее большое счастье в том виновато, но любила она его самозабвенно, любовью зрелой женщины,хоть и не была ей, где не оставалось места стеснительности и прочим условностям, которые нередко урывают у влюблённых самые лучшие минуты, ставит на пути, казалось бы,всё преодолевающего чувства, невидимые барьеры, мешают проявиться в момент интимной близости полной раскованности, той изюминки, без которой близость неизбежно вскоре превращается если не в скучную обязанность, то навсегда теряет привлекательность новизны.
Когда они расслабленные лежали в горячей постели, Маланье нередко хотелось подурачиться. В эти минуты она казалась себе маленькой, совсем ещё юной девчонкой. Потом ей вдруг овладевали приступы неизьяснимой нежности и она, откинув одеяло, принималась ласкать мужа, осыпая торопливыми поцелуями лицо грудь, живот. И вдруг, успокоившись мгновенно, говорила:
--Вот нарожу тебе дюжину детей, ещё больше любить меня будешь.
--Так уж и дюжину, -смеясь, отзывался Иван. - Ты сначала одного заимей, спытай, что это такое - родить.
--Я и так знаю, что смогу. Мне это легко будет. Смотри, какие у меня бёдра широкие.- И она пыталась поднять голову Ивана,чтобы тот непременно посмотрел на неё.
--Ну, ладно, ладно, -сможешь - отшучивался Иван.- Главное, что ты хочешь этого.
Тяжёлый вздох, навеянный воспоминаниями, вырвался из груди Маланьи. Она встала, перекинула через руку плюшевую жакетку, в свободную взяла сундучок и вышла из дому. Замыкать не стала. "Вдруг Иван вернётся, а дверь будет на замке. Нехорошо получится", -мелькнула нелепая мысль. Быстро зашагала прочь.
Когда подходила к ветке, ведущей в сторону карьера, увидела над лесом густой дым.
Паровоз набирал пар, чтобы вот-вот тронуться в путь. Маланья решила туда не ходить, а подождать поезд здесь, все равно он не будет набирать до переезда большую скорость. Поставила сундучок и стала ждать, поглядывая по сторонам.
Как неузнаваемо всё изменилось здесь, на станции, стало каким-то угрюмым, чужим. Куда делась её былая привлекательность? Вспомнилось, как Иван вернулся с первого рейса и, широко улыбаясь, сказал встречающей его Маланье:
--А у нас тут хорошо! Красиво. Эх, Мань,и заживём же мы!
На сердце вдруг стало тоскливо, на глаза навернулись слезы. "Эх, Иван, Иван, ну куда ты пропал! Мне так тебя не хватает. Водишь ли где-нибудь поезд, или, может, лежишь раненный и нуждаешься в моей помощи", - проносились в голове невесёлые мысли. И вдруг она , пораженная, замерла. Мысли лихорадочно понеслись в голове одна за другой. Ну, конечно же, он ранен, вернётся домой, а её нет. А может в окружение попал? Да, действительно, мало ли что и в самом деле могло случиться. Ясно одно, что она может в любую минуту ему понадобиться, а её не будет. "Ох, что же это я надумала. Бросить его здесь одного, когда он, может быть, больше чем когда-либо, во мне нуждается"...
Что же делать? Бежать предупредить, что не поедет? Но уже поздно. Ей было видно, что поезд медленно, как бы остерегаясь внезапного налёта самолётов, выполз из леса. "А может он действительно думает, что я эвакуировалась, и ищет там, в глубоком тылу?" Не зная, что предпринять, и боясь сделать неверный шаг, она растерянно смотрела на медленно проползавшие рядом вагоны.
--Маланья, садись, - кричали ей женщины и мужчины, но до её сознания эти крики доходили как-то приглушённо, как будто она всё это видела во сне. Кто-то сочно выругался.
--Ну что стоишь, как истукан! Бросай сюда свой сундук и садись.
Она взяла сундук, сделала несколько шагов по направлению к поезду. К ней уже тянулись многочисленные руки. Она видела перед собой напряженные взгляды женщин, детей, как через полупрозрачную плёнку - лица были их расплывчатыми и неожиданно чужими. А где-то в уголке сознания, как бы находясь сбоку, вырисовывался образ Ивана. Он смотрел на нее с укором. Только отчего, она не могла понять: то ли укорял её за то, что она собралась уезжать, то ли, что хочет остаться. Это было настолько мучительно, что у неё не хватило больше сил сдерживаться, и она заплакала. Сундучок выскользнул из рук.
--Маланья! - донесся до неё чей-то отчаянный зов. - Маланьюшка, родная, садись!
Но она сквозь слёзы смотрела на удаляющийся поезд и не двигалась с места.
* * *
Через месяц после того, как на станции стали хозяйничать немцы, к ней в дом пришёл офицер. Маланья видела, что он пришел с двумя солдатами, но в дом зашёл один. Рассеянным взглядом окинул комнату и неожиданно на чистом русском языке заговорил:
--Вы здесь работали стрелочницей? Не так ли?
Маланья кивнула. К ней уже однажды наведывались немцы. Спросили, не укрывает ли она русских офицеров или комиссаров. Не поверив, обшарили всё сами. Увидев на столике маленькую фотокарточку Ивана, один из них спросил:
--Кто?
--Муж, -ответила она и, испугавшись, что у неё могут забрать эту фотокарточку, заслонила её собой.
--Где он? - последовал вопрос.
И Маланья неожиданно для себя подробно объяснила, что он, как и она,работал на железной дороге. И что его, наверное, уже нет в живых. Рассказала, как узнала его паровоз с незнакомым машинистом.
Немец удовлетворённо кивнул и, что-то сказав на своём языке, вышел. За ним вышли остальные.
Потому теперь она ничуть не удивилась, что немецкий офицер знал, кем она работала. Он некоторое время смотрел на нее пытливо, как бы оценивающе, потом спросил:
--Хотите работать на немецкий порядок? - И сразу предупредил: -Но нам нужна хорошая работа.
Маланья боялась этой минуты. Она знала, что эта минута настанет рано или поздно. За прошедший месяц станция ожила. Для восстановления разрушенных построек немцы сгоняли жителей из всех окрестных сёл. Уже работали депо и дизельная электростанция, очищены были от обгоревших, разбитых вагонов пути. Правда, станция пока действовала далеко не в полную силу, служила больше обгонным пунктом. Почти все поезда, в каком бы направлении они ни проходили, останавливались недалеко от её дома и ждали пока пройдёт встречный. Но работы по восстановлению станции продолжались.
Заметив её нерешительность, взгляд офицера похолодел. Впившись им в Маланью, как буравчиком, он чеканно сказал:
--Вы приступите к работе с завтрашнего дня. И не вздумайте сослаться на неопытность. Что вам делать, вы знаете. Случится малейшая неприятность - расстрел.
Круто, на одних каблуках, повернулся и вышел. Маланья смотрела в окно на удаляющихся гитлеровцев, и думала, что это, конечно, не пустая угроза. Она слышала, чем кончались попытки некоторых старых железнодорожников отказаться выходить на работу в депо или выполнять её с ненадлежащим, на взгляд фашистов, рвением. Их расстреливали тут же, на глазах у многих десятков людей, согнанных в кучу, чтобы зачитать приказ.
* * *
Дни потекли однообразно и уныло. Пришла осень, а с ней частые дожди и холодные пронизывающие насквозь ветры, которые вскоре сменились снегом и ранним крепким морозом. Маланья, выходя на дежурство, теперь одевалась по возможности теплее. На это были свои основания. Как-то раз, встречая поезд, вдруг ощутила слабый толчок в животе. Но поверить в то, чего так ждала, побоялась. Подумалось, что это от сотрясения земли, вызванного проходившим поездом. Но толчок повторился. Теперь она была уверена в этом: толкался ОН. Он жил в ней все эти месяцы, а она хотела и не могла поверить в это. Такими нереальными, далёкими были те, два последних предвоенных месяца. И вот он подаёт о себе знать. Маланья замерла, прислушалась. Волна необыкновенной радости и одновременно нежности к тому, кто, снова успокоившись, мирно дремал в ней, переполнила её, требовала выхода. Поезд уже давно прошёл, а она всё стояла, и, не зная как выразить свою нежность, гладила живот.
Из радостного оцепенения её вывел дикий хохот. Неподалёку стояли два невысоких немецких солдата и, показывая в её сторону, захлёбываясь смехом, что-то лопотали не своём языке и снова принимались гоготать. Это был патруль. Маланья, пожалуй, впервые смутилась, но не побежала в дежурку, что сделала бы непременно раньше, а пошла медленно, держа руки по бокам и чуть впереди, как бы предохраняя живот, где рождалась новая жизнь, от всяких неожиданностей. Чем вызвала ещё больший приступ смеха у фашистов. Но она ничего не видела и не слышала. И только краешком сознания отметила про себя, что радостные мысли нет-нет да и перемежались, как электрическими разрядами, тревожными, рождающими смутное беспокойство. И после тревога овладевала ею не раз, но она не давала ей разрастись, вкорениться. Стала больше заботиться о себе, лучше питаться. Марок, которые зарабатывала, не хватало, и она стала обменивала вещи на продукты, А однажды, когда лишних вещей уже не оставалось, помощь пришла с той стороны, откуда она её меньше всего ожидала.
С наступлением осенних холодов к ней в дом стали нередко заходить обогреться немецкие солдаты с останавливающихся поездов. Увидев на одной из полок этажерки безделушки, которые ей в своё время привозили из рейсов машинисты, один из солдат воскликнул:
--О-оо! Суфенир!
Маланья долго не понимала, что он хочет от неё, и всё отрицательно кивала головой, пожимая при этом плечами. Она боялась, что солдат может разозлиться и ударить её, растерянно улыбалась. И только, когда он достал марки и отсчитал несколько кредиток, она догадалась, что к чему.
Вскоре она сама научилась предлагать сувениры, заходившим обогреться солдатам. Правда, платили или оставляли продукты в качестве компенсации за сувениры немцы далеко не всегда. Маланья терпеливо сносила все обиды и унижения, на которые не скупились в таких случаях фашисты. Особенно запомнился ей один случай.
На её предложение купить сувенир обернулись все. И вот тогда она поняла, что сделала непоправимую ошибку. На хмурых лицах она не увидела привычного любопытства, было одно только недоумение, как будто все они силились понять: откуда здесь взялась эта с деланной щербатой улыбкой на лице, кряжистая, по-мужицки скроенная русская баба? Один солдат, подскочив, выхватил из её рук сувенир и , злобно брюзжа слюной в лицо, закричал что-то по немецки, наступая на неё. Потом бросил сувенир на пол и стал топтать его коваными сапогами, истерично выкрикивая что-то. Из всех слов Маланье понятно было только одно - "Москоф". И вдруг уставился на неё прищуренным, ненавидящим взглядом, ткнул в грудь длинным костистым пальцем:
--Паф, паф...
Маланья испуганно заслонила живот руками. Но немец уже круто повернулся и что-то сказал, показывая на неё. Видимо, это было что-то остроумное, потому что солдаты облегчённо, хоть и не очень весело рассмеялись. Было заметно, что сцена удручающе подействовала на них. О том, что вызвало такую злобу немецкого солдата, она так и не смогла понять, узнала об этом значительно позднее.