Аннотация: Черновик повести-сценария, основанной на мире игры Diablo.
I.
Лют Голейн. 1287 год Кеджистанской эры.
Эмир Аль Гараби неспешной походкой вошел в приемные покои. Осмотрелся, лениво глядя поверх голов собравшихся. Глубоко вздохнув, опустил свое огромное тучное тело в кресло. Унизанные перстнями, пальцы цепко легли на яшмовые головы песчаных змиев, украшающие подлокотники.
По левую руку от эмира стоял в молчаливом напряжении глава его личной стражи, преданный Исфандияр Герриш. По правую - сухой, словно ветка погибшего дерева, астролог Зуль Карр. Оба приближенных не спускали глаз со своего господина, ожидая указаний.
Аль Гараби медлил. Впереди его ждало неприятное посольство, хитрый старый волк не горел желанием приближать миг встречи с ним. В маленьких, злых и заплывших жиром глазах эмира плясал бешеный огонь, в языках которого сгорали противоречивые чувства - и страх, и ярость, и бессилие и острое желание оказаться подальше от своего трона, от венца, который медленно и необратимо из золотого превращался в терновый.
Наконец совладав с охватившей его слабостью, эмир сделал жест рукой. "Начнем".
Ворота в дальнем конце зала распахнулись. По знаку Гарреша две шеренги янычар выстроились перед креслом, разделив собой зал на две части.
Эмир Аль Гараби не доверял своим гостям.
Спустя миг после того, как три дюжины щитов сомкнулись в единую линию, закрыв собой тучное тело эмира, в зал вошла странная процессия. Восемь высоких фигур, с ног до головы закутанных в серые балахоны. Между ними на высоте плеч плыл окруженный изумрудными магическим сиянием закрытый паланкин. На его передней стенке, обращенной к эмиру, белел огромный рогатый череп, в пустые глазницы которого вставлены алые рубины. Камни сверкали недобрым огнем, и от этого света воздух в зале загустел, похолодел, а в душах присутствующих зародился колючий комок страх.
Зуль Карр ежится, зло сжав губы в тонкую, обескровленную полоску. Благодаря своим талантам колдуна-хорадрима, он понимает, кто перед ним. Астролог склоняется над головой эмира и шепчет на ухо.
Посланники Гадеса, сиятельный эмир.
Гадес Абу Дакр... Чернокнижник, поправший законы Закарума и обративший свое внимание к самим глубинам Ада. Черный проповедник, так еще зовут его в городах по обе стороны от моря Света. Порочный сын ордена хорадримов, который предпочел служение Тьме во имя собственных низменных потребностей.
Не успели отгреметь страсти, вызванные резней в Вестмарше, устроенной архангелом Малтаэлем, как на многострадальный Санктуарий обрушилась новая напасть - культ Татамета, чья плоть некогда породила саму Пылающую Преисподнюю. Волей судьбы, больше похожей на ее насмешку, именно в Лют Голейне обосновался глава культа - черный маг Абу Дакр.
В считанные месяцы ересь Абу Дакра набрала немыслимое в иных обстоятельствах число последователей. Еще немного, и культ был готов вырваться за пределы города и пустить корни по всему Араноху. Верный последователь путей Закарума, некогда воистину великий воин и правитель, Аль Гараби был совсем не рад открывающейся перспективе прослыть тем человеком, при власти которого в мир вернулось Первородное Зло. Переговоры с посланником культа были попыткой хоть как-то вернуть контроль над разрастающейся ересью. А на тот случай, если Голос Татамета не внемлет увещеваниям эмира, в военных дворах Лют Голейна ждали приказа три отборных янычарских тумена, готовых до последнего биться с любым врагом эмира.
Посланники культа остановились всего в трех шагах от завесы щитов. Охранники эмира нервничали, по лицам градом струился холодный пот, а глаза солдат дико вращались. Янычары боролись с волнами удушливого, тошнотворного страха, исходящими от существа внутри паланкина.
Стенки и крыша паланкина медленно раскрываются в стороны, словно бутон созревшего ужасающего цветка. Голос Татамета явил себя эмиру.
Казалось, что в облике существа, представшего перед Аль Гараби, не было ничего страшного. Невысокий человек, казавшийся сущим карликом на фоне своих спутников, согбенный многими годами прожитой жизни. Облаченный в штопанную коричневую хламиду дервиша. Улыбающийся щербатым ртом. Обычный безумец, чье сознание сгорело под испепеляющим солнцем голейнских пустынь.
Но аура, истекающая из тщедушного посланника, заставляла сердце биться реже и кровь - застывать в жилах.
Не без усилий Аль Гараби подавил в себе желание немедленно отдать приказ об уничтожении культистов.
Лют Голейн приветствует вас, - произнес эмир глухим раскатистым голосом. - Дом Аль Гараби чтит законы гостеприимства.
Посланник только растянул свою беззубую улыбку еще шире. Его руки с тонкими пальцами, сложенные в замок на уровне живота, внезапно расцепились, словно два оживших от спячки паука. Голос Татамета совсем не подходил тому, как выглядел посланник.
Это был низкий, полный властных интонаций, шепот, на удивление отлично различимый во всех уголках огромного приемного зала. Этот шепот заставлял подчиняться, лишал собственной воли, полностью вытеснял все посторонние мысли и чувства из головы собеседника. Да, культист был прерожденным чародеем-манипулятором и не стеснялся использовать свой талант во имя нечестивых целей.
Кто знает, как был бы исход встречи, не будь рядом с эмиром его верного астролога. В великом напряжении Зуль Карр творил защитное заклятие, шевеля одними губами, чтобы противостоять злой воле культиста....
II.
Цитадель Гадеса Абу Дакра
В подземных покоях царствовал ледяной холод.
Холод был куда старше тех камней, от которых исходил, старше песков над головой, старше истории, которую помнят люди. Колдовской, противоестественный холод. Он пропитывал не только воздух вокруг. Его острые когти захватывали саму душу, без жалости раздирая ее на части.
Холод и мрак. Вот все, что было в покоях. Пока на этом молчаливом пиру смерти не появился человек.
Он был высок и худ, одетый в черный балахон с капюшоном, который полностью скрывал лицо. Человек передвигался резкими, быстрыми шагами. Каждое его движение было пропитано нетерпением и сладострастным предвкушением. Человек словно противопоставил себя ледяному беззвучию пещеры, в котором, как в болоте, вязло и умирало время.
Жар исходил от человека. В этом душевном огне, как в тигле алхимика, сгорали былые страхи и сомнения, в обмен порождая макабрических химер грядущего ужаса, будущего, в котором немилосердно и неотвратимо вершилась черная воля, не терпящая неповиновения.
Человек ворвался в ледяные покои, терзаемый мучительными видениями. Его воспаленное сознание порождало кошмары такой силы, что будь на его месте чародей менее могущественный, то давно бы он корчился в самом дальнем углу своей цитадели, сошедший с ума и раздавленный той силой, что рвалась на свободу, до поры запертая в мире грез, подчиненная железной воле колдуна.
Глядя на мир иным, духовным взором, он лицезрел омерзительные картины, глубоко противные человеческой природе. В его видениях ливни из огня и серы сметали целые города. Охваченные пламенем камни вырывались из земных недр, обращая в прах леса и горы, превращая оазисы в иссушенные пустыни. Обезумевшие от боли и страданий, люди брели прочь от своих жилищ, охваченных черными ураганами болезней.
Среди бесчинств и разрушений он видел легионы омерзительных тварей, чьи тела, искаженные безумной волей Ада, невозможно было описать. Эти кошмарные создания набрасывались на людей, разрывая их на части, поедали их плоть и кровь. Совокупляясь с женщинами, производили на свет чудовищное потомство. И не было силы, способной остановить этот танец смерти и разрушения.
Человек встал в самом центре зала, сделал несколько размеренных, глубоких вдохов и выдохов. Затем опустился на колени и принялся чертить пентаграмму призыва, выводя ее нечестивые ломаные линии черным мелом на базальтовом полу. Едкий, неестественный пот градом струился по лицу, заставляя колдуна щуриться и то и дело смахивать кровавые слезы. Вскоре чудовищный узор был завершен.
Приготовления едва не лишили колдуна сил, но он не привык сдаваться на половине пути. Переведя дыхание, человек продолжил творить свою темную волшбу.
Встав в центре зачарованного рисунка, он воздел взор и руки к крутым сводам пещеры и начал медленно нашептывать арканические слова призыва. Каждое движение губ, каждое произнесенное слово давалось ему с огромным трудом. Одна ошибка в звуке или в интонации привела бы к немедленной смерти. Ошибка в последовательности слова обрекла бы его на вечное безумие. Прервись он хоть на миг, чтобы перевести дыхание, и черная сила создания, к которому обращался колдун, вырвалась бы на волю, сокрушая все на своем пути.
Где-то глубоко под базальтовыми полами пещеры зашевелилось нечто огромное и живое. Сильные толчки сотрясали своды ледяных покоев. Сам чародей трясся, словно лист на ветру. Его тело пронзали голубые и изумрудные молнии колдовской силы, с кончиков пальцев капали иссиня-черные капли магической эссенции, оставляя на полу шипящие, дымящиеся лужицы. Тело колдуна было так напряжено, что в вое и грохоте от творимого им колдовства можно было различить, как хрустят кости и суставы, как рвутся мышцы и сухожилия, стянутые судорогами.
Исполинское невидимое горло испустило крик такой силы, что со свода пещеры посыпалось ледяное крошево. В этом крике было столько боли, ненависти и бессильной злобы, словно в один миг тысячи живых существ испытали на себе мучительное страдание от ужасной пытки.
-- Явись, Дитя Ночи! Выйди на свет, Черное Отродье! Выйди, ибо я призываю тебя - колдун едва узнал собственный голос, хриплый и низкий.
Затем он добавил последние Девять Великих Слов. Это стоило ему огромного труда.
Линии и углы пентаграммы засветились алым, как свежая кровь, огнем, блеснули в темноте ослепляющей вспышкой. Из начертанных символов и узоров вверх - от пола к самому потолку - вырвались языки пламени. В центре этой огненной бури стоял колдун, из последних сил удерживая контроль над призываемым существом.
Внезапно царящая вокруг вакханалия прекратилась. Исчезло испепеляющее пламя, стихли вой и крики. Стены и своды пещеры больше не дрожали от подземных толчков.
У стены напротив колдуна разливалось чернильное пятно, в котором редко мигали и гасли цветные огоньки. В центре пятна составляющая его субстанция поднималась вверх, закручиваясь словно миниатюрное торнадо. Спустя десять ударов сердца внутри этой черной липкой массы можно было различить очертания демонической фигуры.
Похожий на освежеванного исполина, каждой порой своего чудовищного тела демон источал смрад сырой крови и нечистот. Его глаза пылали тусклым загробным светом, длинные черные когти венчали кривые многосуставные пальцы, увитые толстыми канатами мышц без кожи.
Демон издал короткий громогласный рык и протянул когтистые лапы к колдуну. На расстоянии в несколько пядей от человеческого лица когти натолкнулись на невидимую преграду. В порыве отчаянной злобы демон ударил по этой преграде своими гигантскими кулаками.
-- Тысячу лет ты будешь молить о смерти, червь! Кто ты такой, что осмелился потревожить меня?!
-- Я - смертный. - спокойно, почти буднично ответил колдун.
Довольная ухмылка, на миг мелькнувшая на губах колдуна, не ускользнула от внимания демона.
-- Ты смеешь насмехаться надо мной, грязный мешок плоти! Я пожру твой разум, твое тело будет гнить целую вечность прежде, чем я позволю ему истлеть в прах!
-- Это и еще целую тьму самых ужасающих смертей ты можешь сулить мне, демон. Но ничего не сможешь сделать. Аугмет Кровосмеситель, не так ли?
Демон готов был исторгнуть из своей глотки еще десяток самых чудовищных угроз, но услышав последние слова колдуна, замер. Склонил ужасную голову на бок, внимательно посмотрел на человека. О, сколько тихой, невысказанной ненависти, сколько ярости было в этом взоре. Не будь он, демон, скован волшебством, от одного его взгляда вековой лед пещеры в миг бы расплавился и испарился.
В нетерпении демон стал ходить кругами вокруг пентаграммы. Находясь внутри зачарованного рисунка, человек был в полной безопасности. Но волшебство было настолько тонким и хрупким, что любое неосторожное слово или действие колдуна могли разрушить магический щит.
Сделав с полдюжины кругов, демон остановился. Сел на пол, на восточный манер поджав под себя ноги. Одну руку он положил на колено, обхватив его когтистыми пальцами, другой подпер голову.
Аугмет облизал свои губы по-змеиному раздвоенным языком.
-- Так ты знаешь мое имя... Уж не отродье ли хорадримов осмелилось вызвать меня из глубин Ада?
-- О нет, порождение порока! Ни один из этих напыщенных глупцов, ни один из бессильных трусов, пресмыкающихся перед Закарумом, не в силах даже помыслить о таком.
Демон рассмеялся, звук его смеха больше походил на то, как будь то две металлических пластины терлись о камень.
-- Люди... Вы так похожи друг на друга. Стоит одному узнать нечто, недоступное другим, как он тут же готов превозносить себя. Без устали. До конца времен. Не задумываясь о том, какую цену придется заплатить за знание.
-- Ты неплохо постиг нашу природу, Аугмет. Быть может у нас еще будет время поговорить об этом. Ты будешь выполнять то, что я прикажу тебе?
-- Однажды ты оступишься и ошибешься, человечек. И тогда все мои угрозы покажутся тебе детским баловством в сравнении с истинными страданиями, которые я обрушу на твою голову. А пока, да, я Аугмет Кровосмеситель, скованный собственным именем, готов служить тебе.
-- Я не простой некромант, вычитавший в древнем пергаменте несколько заклинаний. Я не ошибусь. Спроси у Декапитата, Сына Ярости. Спроси у Стиксоса Язвителя. Спроси у Лаудемы, Сестры Отчаяния. Тебе ведь знакомы эти имена?
-- Хватит! Человечек, я вижу, насколько ты безумен лишь по именам демонов, что побывали под твоей властью. И все они - мои братья. Все они поклялись отомстить тебе за тот позор, которым мы покрываем свои имена, подчиняюсь мерзким смертным. Говори, что ты хочешь и молись, чтобы я, Аугмет, оказался так же бессилен против твоей воли, как и вызванные тобой демоны до меня.
-- Все вы, отродья Ада, можете лишь сотрясать воздух, изрыгать проклятия из своих нечестивых глоток. Но сколько громки ваши угрозы, столь и пусты и жалки ваши истинные способности. Пугать детей и стариков - вот все, на что вы годитесь.
-- Превосходящую, демон? Почему тогда я управляю тобой, а не ты?
-- Ты призвал меня, чтобы втянуть в бесконечный спор, полный бахвальства? Я ожидал большего, колдун. Сотри нечестивые узоры у тебя под ногами, и тогда можешь попытаться поговорить со мной на равных.
Демон медленно поднялся на ноги, скрестил руки на груди. Аугмет закатил глаза к потолку, наигранно вздохнув.
-- Боишься. Я ощущаю твой страх каждой порой своего тела. Ад породил меня миллион лет тому назад. Я поглотил несметное количество смертных душ. Сами Трое Великих Лордов называли меня, Аугмета Кровосмесителя, своим братом. Ты боишься меня!
Колдун внимательно, пристально посмотрел на демона сквозь приспущенные веки. Правой рукой он дотронулся до своей груди, ощутив легкий укол боли в тот миг, когда пальцы коснулись чего-то, зашитого под кожей.
-- Ты сильно удивишься, Аугмет, тому, что сейчас произойдет.
Человек убрал руку от груди, затем сделал ей широкий жест, словно смахивал что-то вокруг себя. Повинуясь колдовской воле, легкий ветер пробежал у него по ногам, стирая пентаграмму с базальта под ногами.
Чародей добровольного разрушил единственную преграду между собой и демоном, готовым уничтожить его в любой момент.
Аугмет сделал резкий шаг вперед. Но так же внезапно остановился.
-- Не стоит принимать лейтенанта Ада за площадного дурачка, человек. Эффектный трюк, но я не простой падальщик или оживший труп, на которого подействуют такие фокусы.
-- Да, ты не дурак, демон. Поэтому способен понять, что тот, кто использует Камень Души, не будет полагаться на столь простые приемы, как пентаграмма. Осколок, застрявший у меня под сердцем, дарует мне силу столь огромную, что даже приближенный к Троим обязан уважать ее.
-- Я буду служить тебе, колдун. Но поверь, однажды мы поменяемся с тобой ролями. Требуй же! И я исполню!
-- Расскажи мне, как пробудить Татамета.
Голос колдуна звучал спокойно и непринужденно. Он произнес последние слова так, будто заказывал ужин в придорожном трактире или покупал любовь девки. Но прозвучавшее имя заставило демона вздрогнуть.
III.
Перевал Колючих Ветров. Таверна "Приют скитальца"
Ибн Хурани был мужем тысячи достоинств.
В здешних местах, где не привыкли тратить много слов, предпочитая им топот резвого скакуна да свист отточенной стали, нашелся один человек, который так его и называл. Печально известный странствующий поэт Ширвани, тот самый стихоплет и гуляка, который год назад на спор складывал отменные касыды в честь эмира Гараби, а на прошлой неделе угодил в капкан, расставленный песчаными дервишами, да там и сгинул.
-- Редких качеств ты человек, уважаемый Хурани. - поэт мямлил заплетающимся от кислого вина языком, - Да пошлет Закарум все блага на твою лысую башку. Но пусть же сотня ангелов поручатся за мои слова! Я разобью твою наглую харю в кровь, если ты не начнешь подавать уважаемым людям нормальное вино, а не это пойло, которым в пору мертвецов травить.
О, призываю пророка в свидетели! Не попадись поэт в лапы пустынных хищников, быть ему однажды зарезанным в пьяной потасовке...
Ибн Хурани был трактирщиком, сыном трактирщика и внуком трактирщика. И этим многое сказано. Он был крупным мужчиной, к которому с годами пришли не только мудрость, свойственная лучшим из голейнских кади, не только уважение окружающих, присущие избранным мудрецам Хорадрима, но и тучность и неповоротливость, делавшая трактирщика похожим на старого вепря, угодившего в трясину.
По одному лишь внешнему виду путника Хурани мог определить, сколько монет трясется в его кошельке, стоит ли предлагать на ужин тушеную оленину с овощами или можно обойтись простой похлебкой. Рекомендовать ли гостю лучшие комнаты на верхнем этаже "Приюта", или тот удовлетворится кипой сена в конюшне. Стоит ли держать язык за зубами, не беспокоя болтовней понапрасну, или имеет смысл разлиться перед ним подобно знаменитому сиансайскому певуну-соловью.
Кто знает, будь нынешние времена спокойнее, каких бы высот мог достичь трактирщик Ибн Хурани. Держал бы богатый игорный дом в самом Лют Голейне, а то бы и личным виночерпием самого эмира мог стать.
Ах, если бы да кабы, да росли б на лбу цветы. Приходилось ему довольствоваться малым - едва не разваливающийся на части, "Приют скитальца" стоял на окраине безымянной деревушки, возле перевала на пути из Хандураса в Аранох. Люди почти забыли дорогу к "Приюту", а те редкие постояльцы, по ошибке ли, по воле случая ли, забредавшие сюда, по долгу не задерживались.
Путник, резко отличавшийся от привычных обитателей "Приюта", появился у трактира ранним утром, когда морозный ветер, спускавшийся с гор за ночь, еще не успел развеяться и уступить место палящему солнцу голейнской пустыни. Путник был высоким, крепко сложенным мужчиной средних лет, с удивительной грацией восседавший на великолепном вороном жеребце.
Благородное животное, так не похожее своими сильными длинными ногами и густой гривой на низкорослых голейнских жеребцов, несло на себе богато отделанное седло и шелковую попону, изрядно потрепавшуюся в пути, но все еще сохранившую причинствующую ей роскошь. Поводья и сбруя были украшены серебряными застежками в виде волчьих голов. По одному взгляду на коня всем становилось совершенно очевидно, что его хозяин - человек не бедный, а по сему - крайне достойный.
Всадник был одет в дорого дорожный костюм из черного бархата, с кожаными вставками на локтях и плечах куртки с короткими полами. За спиной на широкой перевязи он нес короткий меч с простой крестообразной гардой, под мышкой - длинный кинжал с изогнутым клинком. Рукояти и "яблоки" и меча, и кинжала были выделаны из слоновой кости, с изящной инкрустацией из обсидиана и малахита.
Утренний ветер трепал его пепельные, коротко постриженные волосы. Глубоко посаженные глаза отражали свет восходящего солнца, словно излучая золотистый огонь. Если бы не два одинаковых шрама, вертикально пересекающие глазницы - от лба к уголкам рта, - то лицо всадника можно было назвать красивым.
У входа в "Приют" сидел на перевернутом ведре для воды двенадцатилетний пасынок Хурани, беспокойный и неусидчивый как все мальчишки Ахми. С ленцой он оторвал взгялд от своей забавы - плести спящего человечка из соломы, - и посмотрел на путника.
Всадник наклонился вперед, опираясь левой рукой на седельную луку, и поманил мальчонку пальцем латной руковицы, надетой поверх куртки по локоть.
-- Эй, малец! Тут у вас стойло найдется?
-- Конечно. - Ахми оглядел путника и его коня с ног до головы оценивающим, как учил трактирщик, взглядом. - Для тех, кто может заплатить.
Всадник коротко хохотнул, явно развеселенный наглостью юнца.
-- На вот, лови. - всадник выудил из поясного кошеля монету и скупым движением кисти метнул ее мальчику.
Тот ловко поймал ее на лету.
-- Закарум меня побери! Да на эти деньги можно купить всю деревню, добрый господин.
-- Слишком много предлагаешь. Более чем достаточно, если мой конь будет накормлен, помыт и расчесан. Видишь ли, конь уже пятый день подряд скачет подо мной без перерыва. Сдается, я ему изрядно надоел.
-- Не извольте сомневаться, добрый господин. Все будет в лучшем виде.
Всадник спешился, отстегнул две сидельных сумки, перебросив их через плечо. Передал поводья в руки мальчика.
-- Еще минуту подожди. Добрый господин станет добрее еще на один серебряный цехин, если ты скажешь, не проезжали ли недавно через вашу деревню люди, похожие на меня.
-- Проезжали, еще как проезжали. Недавно как вчера был у дяди один постоялец, очень на вас похож. Но вы лучше его самого и спросите.
Ахми сделал указующий жест, махнув рукой в сторону дверей трактира. Всадник оценивающим взглядом окинул здание. Два этажа, бычий пузырь на окнах кое-где порван, в комнатах наверняка гуляет жуткий сквозняк. Песчаные стены едва ли не осыпаются. Черепица на крыше худая. Но ночь-другую переждать можно.
-- Дядю? Спрошу непременно. Коня Галандхором зовут, не забудь.
-- Пойдем, Галандхор. Так тебя отмою, ярче солнца засияешь.
Мальчик увел коня, а путник вошел в трактир.
Внутри "Приют" был под стать своему внешнему виду. Тесная комната первого этажа была грязной и затянутой дымом от беспощадно чадившего очага. За низкой, провисшей от времени стойкой стоял толстый старик, с пустым, отсутствующим взглядом протиравший деревянные стаканы засаленной тряпицей. При виде путника он немного оживился, в глазах появился нездоровый блеск. Широкая улыбка неровным росчерком перечеркнула обветренные губы трактирщика, показав белесые, беззубые десна.
-- Хороший мальчик, резвый. - вместо приветствия сказал всадник, устраиваясь у стойки. Невысокий трехногий табурет протяжно пискнул под его весом, затрещал, но выдержал.
-- Ахми? Помощником мне растет. Только помогать-то особо нечем. Дороги нынче опасные, редко людей тут встретишь.
Всадник снял перевязь и поставил меч рядом с собой, оперев рукоять о свое бедро.
-- А я слышал, ты еще как вчера гостей принимал. - путник положил на испещренную царапинами столешницу четырехугольную серебряную монету.
Трактирщик неспешным движением отложил тряпку и стакан. Взял монету пальцами, скрюченными сыростной лихорадкой. Попытался было надкусить монету, чтобы проверить не фальшивка ли, но вспомнил про давно выпавшие зубы. Подбросил монету на ладони, прикидывая ее вес. Довольно прищурился.
Тем временем путник распустил завязки куртки, чуть ослабив ворот. Потянулся, расправляя затекшие от долгой скачки плечи. Гулко хрустнули шейные суставы, когда он покрутил головой из стороны в сторону.
-- Чем гостя порадуешь?
-- Да чем богат сам, тем и рад, кхе-кхе. Но все вчерашнее. Куропатка на вертеле. Овощи на углях. Хлеб и вино.
-- Добрый завтрак. Только если хлеб плесенью не покрылся, а вино уксусом не стало.
-- Мало - не значит плохо, добрый господин. Так подавать?
-- Неси уже свою стряпню, старик. Так что ты про гостя говорил?
-- Говорил, говорил, - трактирщик Хурани успел скрыться за грязной завесой, которая отделяла обеденный зал от кухни, и шамкал оттуда, гремя посудой. - Был один. Высокий, средних лет. Вроде на вас похож, добрый господин.
-- Это чем же?
-- Конь у него добрый был. Оружие новое.
-- Какое оружие?
-- Да можно подумать, я разбираюсь... Ну меч большой. Больше вашего. Топор еще. - старик вышел из кухни с подносом, сгорбился над одним из столов, расставляя нехитрые блюда. Жестом пригласил путника пересеть. Налил вина из жестяного кувшина с тонким носиком.
-- Доспехов только много на нем было... словно весь закованный. А вы чего ж, добрый господин, перчаток не снимаете? - старик кивком показал на латные руковицы гостя, которыми тот начал рушить тщедушную куропатку, насаженную на вертел.
Прежде чем ответить, путник оторвал от тельца крылышко и целиком отправил его в рот. Тщательно, не спеша пережевал холодное жесткое мясо вместе с косточками. Отхлебнул вина, кислого до невозможности.