- Чудный апрель, - сказала Мау, чертя пальцем по стеклу замысловатый вензель, принадлежавший давно вымершему дворянскому роду. - Третий день я вижу снег. К чему бы это?
Никто не ответил, потому что никого вокруг нее не было. Устав от молчания, она повторила еще раз: "Чудный апрель", и притихла, размышляя о верности своего согласия на пребывание здесь, в местах не столь отдаленных, то бишь - за городом... все говорило о том, что надо было не соглашаться, хотя бы до тех пор, пока Фелица не начала грозить убийством.
Однако та сыграла на чувствах: заговорила о необходимости отпуска, каких-то загадочных правах человека; стала заверять в своей способности справиться с архивом самостоятельно (или с помощью Сенмута)... Вот Мау и сдалась. Тогда к ней явилась Мириам, сказала, что потеряла билет (интересно, на что), и предложила довести до места пешком. Как раз к тому времени апрель сошел с ума, просыпавшись с неба кружевными снежинками, дороги размокли, обе странницы промочили ноги и, Мау, похоже, все-таки простудилась. Одна. Мириам не брал никакой мороз в силу привычки к походной жизни; она мужественно пыталась отвлечь свою хлюпающую кедами Эвридику от мрачных мыслей, но та не могла выйти из Аида своих медитаций на переносицу. Тогда девушка поблагодарила неведомые силы за то, что ее подопечная "хоть ногами перебирает и не жалуется..." и продолжала путь молча.
Дорога уткнулась в порог маленького домика: настолько маленького, что не верилось, что в нем умещаются целых два этажа ("Второй - это у которого крыша - небо?"), а в снежном одеянии он выглядел совершенно карликовым, как в сказке про гномов. "Здесь меня поселят?" - спросила Мау. "Угу, - ответила Мириам. - Нравится?"
Ее голос даже не предполагал вероятности отрицательного ответа; архивариус кивнула и очень убедительно соврала: "Нравится". Мириам просияла, согласилась переночевать в новообретенном жилище, сделала это, а наутро, еще до того, как Мау осознала себя бодрствующей, - исчезла. С того момента, как Мау помнилось, минуло дня три.
Одиночество ее нисколько не пугало, ибо было привычно; несколько странно казалось лишь жить в доме. Здесь, как-никак, она находилась в особом положении... здесь не позабили стены полками, а полки - книгами; следовательно, некому было шуршать об иных мирах. Здесь никто не заботился об отоплении и освещении, потому что тепла никто и не требовал, а за лампу вполне успешно работало солнце. Здесь, наконец, Мау вообще не обязана была ни о ком и ни о чем заботиться. Этакое раздельное существование наполнения и оболочки...
Это озадачивало.
Мау успела замерзнуть и с благодарностью приняла найденное в кладовке пальто на синтепоне, похожее на большое стеганое одеяло с рукавами, чтобы закутаться в него по уши, нацепить на голову капюшон и, угнездившись в кресле под окном, чертить на стекле вензеля, предварительно подышав на него. На минуту мир застилал туман, потом туман пересекали причудливые линии, потом он таял... и Мау снова таращилась на снег. Первые дни она, кроме этого, еще читала, на второй день начала заботиться о пище, а к теперешнему моменту поняла, что нынешнее бытие можно еще как-то разнообразить, и архивное прошлое - вовсе не пример для подражания.
Окна уже были новшеством; вензеля, следовательно, тоже... Решив обратить внимание на себя, Мау обнаружила, что у нее опять замерзли ноги, которым пальто не хватило даже после процедуры складывания вчетверо, ибо пуговиц ниже пояса у него практически не было, а это открытие побудило ее встать и пойти на поиски чего-нибудь отопительного.
Оное находилось совсем рядом, за стеной, и называлось в миру батареей центрального отопления, но проблема состояла в том, что отопления в ней не было. Ни центрального, ни местного.
Развести костер? не выход, - решила Мау и пошла искать дальше; вскоре наткнулась на печку-буржуйку, страшно обрадовалась, запомнила ее местонахождение по старой привычке пропадать в лабиринтах своего обиталища, и начала второй поход - за дровами. Судя по книгам, дрова должны были находиться в сарае, но жизненный опыт подсказывал Мау, что в нужном месте как раз ничего не будет. Она, к своему удивлению, не ошиблась. Дрова лежали мирной и тихой кучей в углу кухни (она же столовая, она же гостиная, она же спальня для избытка гостей, что ей не грозило). Выглядели они страшно тяжелыми.
- Не будь я Мау, если не справлюсь, - ответила на вызов Мау и отважно взялась за первое полено.
Оно оказалось легким. Постепенно набирая вес, как гири на штангу, девушка нагрузила себя, как вьючного осла; разгрузилась, чтобы высунуть из-за переносимой поленницы нос и не загреметь от недосмотра в тартарары; припомнила, где видела печку, - и с первого захода добралась до нее! От удивления, гордости и тяжести дров стало тепло, но печку все-таки ожидала участь предмета используемого: напихав туда дров (сперва хорошенько обдумав методику горения), Мау сунула к ним зажженную бумагу и, еще подумав, - несколько мелких веточек, будто собиралась все-таки развести костер.
Ей жутко хотелось посмотреть, как будет разгораться ее огонек, но наблюдать за его потугами появиться на свет было почему-то страшновато; она отошла к окну и задумчиво посмотрела на лес, начинающийся в нескольких шагах от дома. Вот незадача - свет в окне, обязанный быть видным с дороги, обращен к тварям дремучей чащобы... хоть проси избушку повернуться к путникам передом, к лесу же - задом!
Но она не была уверена, послушается ли ее избушка, поэтому предпочла в ее ориентацию по сторонам света не вмешиваться. Она стала бродить по комнате с весьма бестолковым видом, пока не почувствовала, что воздух значительно потеплел, - и тогда подошла проверить печку. Ее затея увенчалась успехом - об этом говорил веселый и яркий огонь, пышущий жаром из-за решетчатой дверцы. Мау улыбнулась.
Ей было очень тепло, и внутри почему-то гораздо теплее, чем снаружи. Наверное, с ней сейчас был какой-то волшебный огонь, который зажигается только в апрельские метели... в голове закружилась идиотская идея пойти в лес, к тварям чащобным, и поискать подснежников. Или других цветов, как бишь их, - которые расцветают рано-рано в укромных местах под старыми деревьями, рассказывают старые сказы и шепотом напевают забытые песни, тихие, тихие...
- Чудный апрель в этом году, - сказала Мау шепотом.
Она несколько секунд разглядывала черномраморные узоры туч, набитых снегом, как подушки - перьями, но дома не усидела. Первые снежинки упали на ее пальто, перевязанное внизу веревочками, с трудом проникнув в густое сплетение начавших покрываться листвой веток. Мау шла по лесу.
2.
Ее Дорога чудес была узкой тропкой, лишь местами угадывающейся в снегу и травах, петляющей меж деревьями и кочками, завязывающейся в хитроумные узлы, словно стремящейся повторить трассу вдребезги пьяного, но держащегося на коньках фигуриста. Таковые впечатления нисколько Мау не удивляли. Она немало поломала бы голову, если б дорога была похожа на все лесные тропки... а сейчас можно было подумать, что она находится в архиве, если бы не шелест снежинок, твердых и колючих, скатывающихся по пальто. Все было в порядке вещей.
Так вцепилась в Мау ее сущность, ее реальность, хранящиеся, подобно Кащеевой смерти, на одной из архивных полок - листом грязно-рыжей, пахнущей временем, бумаги, на которой чья-то рука выводила: "А в архиве, в большом старом здании, грозящем рассыпаться от неосторожного шага, обитала Мау. Или не Мау. Как бы она ни называлась, она находилась именно там в должности главного и единственного архивариуса, лично принятой и, наверное, лично же учрежденной. Мау была нелюдима, уныла с виду и чем-то прибита. Скорее всего, отсутствием здесь истории"; это и еще многое, составляющее ее портрет. По счастью, только портрет... остальное пришло само - привычки, идеи, образ жизни, какой-никакой мир, но за всем этим Мау чудилась ни разу не виденная бумага. И кажущаяся ее нереальность не спасала, потому что от этого было еще страшнее.
...Но здесь, похоже, действительно были лишь лес, снег и Мау, шагающая быстро по узкой тропе. Слух и зрение обострились до масштабов, легкие работали, как кузнечные меха, но дыхание потеряло намек на шумность; ноги несли вдаль, вдаль, где было сумрачно и снежно, легко, как мягкие кошачьи лапы. Снежинки, что падали вниз, становились все крупнее и ажурнее, как кусочки кружева, пока не превратились в пух из взбитой воды, застывшей в небесном холоде.
Дорога привела Мау через некое сальто-мортале с троекратным возвращением на разные пройденные участки пути, - к порогу избушки. Маленькой, заметенной снегом избушки, жителями которой, наверное, были гномы; и Мау наконец-то удивилась, очень сильно, потому что она увидела перед собой дом, оставленный ею ради цветочного квеста.
- Вот тебе и раз, - сказала она негромко, вновь превращаясь в совсем человеческую себя. - Избушка-избушка!.. шиш ты меня послушаешь, я понимаю, но дай, все-таки, как-нибудь понять, что ты меня пустишь внутрь! Мне... надо.
Ей в самом деле было надо; она вдруг сообразила, что замерзла и опять промочила ноги, набрав в низкие ботинки апрельского снега. Ветер, к тому же, пробрался в пальто и решил греться там, но вместо этого лишь заморозил законную хозяйку одеяния, что пользы никому не принесло. Неизвестно, что из этого подействовало убедительнее... но дверь избушки открылась. Фигура, странно знакомая фигура, появилась на пороге и поманила зайти.
3.
- Привет, привет! - весело поприветствовала отшельница, провожая гостью в комнаты, не попросив снять верхнюю одежду. - Не стану врать, что не ждала. Ждала!
- Приятно слышать, - пробормотала Мау, чувствуя, как тянется к ней любопытный очаг щупальцами тепла. Она сама вовсе не ждала такого сюрприза...
Но еще в большей степени удивительно было лицо хозяйки, когда та повернулась к Мау и встала неподвижно, словно прося ее рассмотреть как следует опершейся на стоящий позади столик. Столик, отметила девушка машинально, украшала маленькая вазочка с пышным букетом весенних цветов ("Наверное, до снега найти успела..."); это была маленькая, быстрая пометка на полях, а основную часть листа воспоминания составляла представительница принимающей стороны. Это была Мау. Или, как говорилось в бумаге, не Мау. Факт в том, что на Мау она была похожа еще сильнее, чем одна капля воды - на другую.
- Зеркало? - вслух предположила архивариус, попятилась назад и удачно приземлилась на стоящий у стены ларь. - Или система зеркал?.. или у меня ум за разум зашел? Наверное, это - самое рациональное объяснение...
Чувствовать, что ум заходит за разум, было даже приятно, потому что влекло за собой некоторое абстрагирование от тела, тяжелого, земного и требующего чего-то своего, телесного (например, согреться и напиться); но новый экземпляр Мау не дал так просто войти в состояние нирваны.
- Такой предсказуемый вывод, - разочарованно протянула она и улыбнулась. - Как мы любим приписывать себе разные свершения не по нашей природе... Послушай меня, - подошла и села рядом на маленький пуфик, - сейчас все, что ты видишь, действительно есть.
- Я не вижу себя, - мгновенно отреагировала Мау. - Следовательно, меня нет?
- Это ты сама решай, - несколько сердито ответила девушка. - Свершение своего бытия тебе вполне посильно.
- Существую, - согласилась архивариус. - В облике расчлененном: мозги - в одну сторону, остальное - отдельно.
- Это, прости, не мои проблемы...
Мау, начав думать, несколько освоилась с новым состоянием, и обрела способность интересоваться окружающим. Заметка о букетике цветов всплыла в памяти, но вновь переместилась в раздел неважного, уступая место вопросу, адресованному Мау-второй:
- А кто ты такой?
Она сказала:
- Ты.
- Ой! - вырвалось у Мау. - Как далеко зашла наука...
Глаза ее двойника округлились:
- Ты о чем?
- Значит, это - не наука?.. какое счастье! Я не хочу иметь научно заверенную копию. Клоны, поговаривают, недолговечны, а если где-то скончается мой двойник, я буду переживать...
В следующую секунду ей вспомнились бесчисленность вариаций миров и количество ее, Мау, двойников, успевших там скончаться... стало муторно.
- Чувствую себя трупом, - созналась она. - Тебе не противно иметь меня двойником?
- Не-а, - честно ответила та. - Меня не слишком волнует судьба этих тысяч и тысяч... все равно я ничего им не сделаю!
Логично.
Тогда Мау задала следующий вопрос:
- А что я здесь делаю?
- Кажется, греешься, - отозвалась хозяйка. - Мне кажется, это тоже важно.
- А что еще? - хорошо иметь двойника, когда задаешься такими вопросами...
- Чего-то ищешь.
- Кроме ответов на эти вопросы?
- Кроме.
Две пары глаз, по-разному черных, встретились и взглянули друг в друга. У Мау-второй было какое-то преимущество; например, знание своей здесь вторичности и что-то еще, вроде знания жизни первосущности. У Мау-первой не было ничего, кроме ощущения подвешенности в пространстве. Ее глаза были черны первозданной чернотой; глаза второй - чернильностью апрельской ночи, которая знает, что снег не выпадет на молодые листья.
- Я, - сказала она, вторая, - суть твоя несвершенность и одна из возможностей. Ты хотела знать, есть ли на свете две вещи: история и рассказ о тебе; могу ответить. Даже не предложу выбрать только один пункт списка, ибо ни к чему.
- Страшно, - созналась Мау. - Но я требую ответ.
- Ответ прост: нет ни того, ни другого.
Несколько секунд Мау переваривала услышанное. Потом издала звук "Хе-хе-хе" и, наконец, произнесла членораздельно:
- Не верится.
Мау-вторая молчала, и ее молчание было раздумьем. Мау-первая решилась обосновать свой вердикт и сказала:
- Про отсутствие бумаги я очень рада слышать, после взгляда на тебя ее существование вообще стало очень... стало казаться совсем необоснованным, но вот про историю - не соглашусь!
Молчание.
- Если ты знаешь, как я жила, то наверняка знаешь и про Фелицу?.. - Мау-вторая ничем не показала своей осведомленности о существовании сей персоны, но ее прототип решил не объяснять, кто это, и продолжал: - Так вот, она явилась сюда из мира, где история была. И очень даже замечательно была... наверное, потому, что ее мир был создан по особому плану. Во всяком случае, не нашим Котом...
- Так ты, значит, решила потосковать по ее миру? - спросила Вторая.
Мау подумала и нерешительно вымолвила:
- Ну... вполне возможно.
- Что-то держит тебя здесь?
- Не знаю. Пока не проверяла.
- Так проверь.
- Угу, - кивнула она. - Мау, - спросила после паузы, - а я ведь буду по этому месту скучать. Жу-у-утко...
- Тебе все жутко, - отозвалась Мау.
Все окончательно спуталось. Мау-пришедшая спросила разрешения называться пока своим именем и звать собеседницу Мао, на что та согласилась. Тогда разговор продолжился фразой:
- Я боюсь только сделать неправильный выбор. Я, к сожалению, не могу оставить все на решительность сущности.
- Значит, придется верить чему-то другому, - логично сказала Мао. - Может, снимешь пальто? страшновато, да и пар от тебя пошел...
Мау покраснела, как гранат, и вылезла из пальто, оставшись в растянутом свитере темно-изумрудного цвета с красным орнаментом, и тяжелых на вид черных джинсах. Ее близняшка оказалась облачена в желто-черную клетчатую рубаху и черные фрачные брюки (сам фрак куда-то пропал и при встрече не присутствовал).
- Ну, а если я до чего-нибудь додумаюсь, средство добиться этого появится само? - поинтересовалась Мау, чтобы не дать затянуться паузе.
- Мне так кажется, - кивнула Мао. - На это, во вском случае, стоит рассчитывать... а если оно не появится, значит...
- Значит, судьба все-таки есть, - вздохнула вопрошающая. - Напои меня чем-нибудь, а... очень надо.
4.
Было несколько неловко сидеть за настоящим, патриархальным деревянным столом, покрытым кружевной скатертью, с самой собой; в компании с собой же пить домашнее вишневое вино, вести неоживленную пока застольную беседу, думать и сознавать, что в этот самый момент точная копия тебя, возможно, думает точно так же. Мау казалось, что у нее началось раздвоение личности, особенно после того, как вино ударило в голову; напитки подобного свойства, однако, обладают прекрасной способностью уничтожать лишние мысли...
Уже после половины стакана гостья была вполне спокойна, а глаза хозяйки заискрились, словно отражая праздничный фейерверк. Громче запел огонь в камине, мороз пополз по оконным стеклам к форточке, оставляя серебристо-белые следы цветочных лап. Кажется, даже запахло тайнами; а, может быть, так пахнут бродившие вишни - так, что захватывает дух, и совсем не хочется говорить.
Тогда Мао, похожая на оракула, которого вызвали из Дальних Земель на сторого определенный срок, задает свой вопрос:
- О чем поговорим теперь?
- У-у? - спрашивает, очнувшись, Мау. - Не имею ни малейшего представления...
- Хочешь, о любви?
- Давай, - согласилась она без особого энтузиазма, - о любви.
- А ты знаешь, что это такое?
- Угу, - кивнула, - это, кажется, основной ответ бытия... В отличие от основного вопроса философии. Их, я имею в виду философов, волнует, что было... э... первее...
- Раньше.
- Ну, что было раньше: яйцо или курица. Ты, кстати, за кого?
- За яйцо.
- Я тоже, - было бы странно, если не так, - а вот эти, которые по вопросу бытия, сказали бы, что сначала была курица. Потому что яйцо на любовь не способно, а все в мире происходит, по их мнению, от нее.
Мао выслушала предложенную тираду и спросила:
- А по твоему мнению?
- По моему - от мысли, - ответила выступившая.
- Другого ожидать сложно... - пробормотала хозяйка, вертя в руках полупустой стакан. - Все-все на свете, ты думаешь, от мысли?
- Угу, - согласилась Мау понуро. - И притом я жутко не люблю рационалистов. Разум, понимаешь, это - одно, а Мысль - совсем другое!
- Ты это "Мысль", - заметила Мао, - произносишь как имя бога.
- А что, нельзя?
- Можно. Просто такое наблюдение.
Мау притихла и уткнулась в стакан. Ей не за что было уцепиться, чтобы продолжать беседу; тогда Мао решительно встала и, заглянув через край морозных следов в заоконный мир, позвала ее:
- Пойдем, кое-кого тебе покажу. У него, кажется, есть настроение показаться.
Мау безропотно поднялась на ноги, натянула позорное пальто на веревочке, - и девушки выбрались из дома в невесенний апрель, наряженный в снежное платье. "Немножко в лес", - откомментировала предстоящее Мао, удаляясь по сугробам куда-то к востоку. Она даже не обернулась убедиться, что за ней следуют, будто это подразумевалось само собой; Мау, впрочем, именно так и решила. Если что-то предлагают показать, значит, стоит взглянуть. Никогда же не знаешь, что будет дальше...
...И, кроме того, ей хотелось найти выход в другую жизнь.
Так, в поисках выхода, она прошагала за своей проводницей довольно приличное расстояние и, конечно же, успела набрать за это время полные ботинки снега взамен только что растаявшего и еще не успевшего испариться в тепле прикаминья. "Не везет мне в этом году с прогулками, - подумала она. - Может быть, просто не стоило сюда лезть?..", но что-то уверенно отвечало: стоило.
Кое-где приветом от неудавшейся весны высовывались из-под снега крупные зеленые листья ландышей, но подснежников, конечно же, нигде не было, ибо их время прошло. На секунду Мау даже удивилась собственной идее пойти их искать: законы природы, кажется, она не выпускала из памяти... "Значит, судьба все-таки есть?" - спросила она себя. Столь говорливое ранее подсознание шустро юркнуло в укрытие и примолкло, дожидаясь конца сомнений.
"Ну, - уступила Мау, - значит, есть Мысль. Захотела пойти к чащобным тварям - получай тварей. Все по закону."
На этот раз молчание подсознания было хрестоматийным знаком согласия.
- О чем мыслишь? - спросила, по-прежнему не поворачиваясь назад, Мао.
- О сотворении судеб, - ответила Мау, и на лице ее мелькнула даже улыбка. - Утешительная мысль пришла в голову.
Мао улыбнулась уже по-настоящему, так, что из ее черных глаз брызнули светлые лучики веселья, и с удвоенной энергией кинулась на приступ самого большого сугроба за весь поход.
- Мы скоро придем, - объявила она, кинув на свою спутницу взгляд через плечо. - Осталось смехотворно мало. Я чувствую.
Мау ничего не чувствовала (а у нее появлялось какое-то особое ощущение при приближении к жилищу), но она уже решила верить собственному двойнику... когда он (то есть, она) неожиданно исчезла.
Первым побуждением было заглянуть в глубокие ямы ее следов, будто она могла находиться там чудесно уменьшившейся... но, конечно же, в снегу никого живого не было: во всяком случае, на поверхности. А под снегом, кстати, была нора мышки-полевки, которую третий день выслеживал дикий лесной кот, страшно интересующийся ее местом жительства - лично он не мог представить себе жизни в норе. Но мышь понимала его неправильно, как поняли бы все остальные мыши, и пряталась, как могла. Ей чудилось, ее съедят при первой возможности... "Не объяснять же мыши, зачем она мне нужна!" - сказал бы дикий лесной кот, если б его спросили, и смутился б, потому что страшно стеснялся собственного вегетарианства. И не объяснял. Да, пожалуй, и не смог бы в силу существования языкового барьера.
Впрочем, это было не так уж важно - для тех, кто не был котом или мышью.
Не обнаружив нигде своей путеводной звезды, Мау пребывала в растерянности совсем не долго; собственные предчувствия отошли на второй план: если кому-то кажется, что здесь что-то есть, вполне возможно, что оно есть в самом деле! - полупростуженная архивариус шмыгнула носом и отважно перебралась через сугроб, едва не раздавив вылезшую в кои-то веки полевку, чтобы увидеть перед собой долину.
Может быть, это была и не долина, но представившаяся девушке дорожка на этом месте начала бы довольно крутой спуск вниз, в осиновую рощу. "Уфф!" - сказала Мау, принимая вертикальное положение (сугроб поставил ее на колени) и вступая в долину...
- Ты что тут делаешь? - спросили ее слева голосом уставшего к концу рабочего дня экскурсовода, обнаружившего в своих владениях еще одного клиента.
- Ничего, - буркнула Мау. - Гуляю.
- С таким красным носом гулять не надо; надо дома сидеть и лечиться.
- Не получилось, - продолжала разыгрывать буку архивариус.
- Так что же ты собиралась делать? - спросили уже с улыбкой.
Мау повернулась к голосу лицом и отважно ляпнула:
- Цветочков решила набрать!
Телесное воплощение голоса было стройным эльфообразным созданием мужеска пола с лохматой рыжей прической и хитрыми, раскосыми зелеными глазами.
- Как же ты себе это представляла? - поинтересовалось создание.
- Как?.. лирически. Апрель, снег, подснежники, - сказала Мау. - А что такого? подумаешь, не бывает! Сейчас - будет.
Улыбка на лице эльфообразного стала еще шире и искренней.
- Нет, просто один из оживляющих элементов природы...
И этот ответ удовлетворил кошачье любопытство в полной мере. Мау взялась за протянутую руку, и Оживляющий Элемент потащил ее за собой, вниз по склону, в долину, где сумрачно, и должен клубиться туман, но сейчас не клубится. А все так неправильно потому, что сейчас - весна, но небо одарило мир снегом, заставляя уснуть и забыться, оставить в покое маленьких его обитателей. Им ведь тоже хочется стряхнуть с себя оковы Распорядка.
В силу действия отпускного периода Мау была свободна. Она держалась за прохладную сухую ладонь местного духа, шла за ним через сугробы и остовы упавших деревьев, шла до самого дна долины. Там путь кончился у высокого падуба, казавшегося каким-то растерянным и маленьким без своих резных глянцевых листьев.
- Попробуем что-нибудь наколдовать, - лукаво сощурился провожатый. - Хоть что-нибудь должно получиться...
И что-то в самом деле получилось; но, как бы плохо Мау ни разбиралась в цветоводстве, даже она сообразила, что с весной родившееся растение не было связано никоим образом. Из-под снега, буйно завиваясь вокруг ствола падуба и в ускоренном режиме воспроизводя все стадии развития себе подобных, выросла пышная фиолетовым цветом глициния, и цветы ее закачал поднявшийся ветерок, стряхивая с них белую пену снежинок.
- Ошибочка вышла, - сообщил нимф покаянным голосом, в то время как выражение его глаз говорило об обратном.
- Все равно... очень красиво, - с чувством похвалила Мау. - Спасибо.
Она протянула руку к ветке, украшенной пышной цветочной кистью, но так и не решилась сорвать ее, вместо этого уставившись на нее мечтательными глазами. Ветка стала очень большой и невероятно пушистой, из цветочков, как из маленьких чаш, полился густой винной струей опьяняющего, незнакомого аромата... Мау почувствовала: еще немного - и ее можно будет вскрывать, чтобы поискать внутри, как было намечено, покоя, но в этот момент в поле ее зрения осторожно сунулась смуглая рука и решительно дернула на себя жуткую ветку. Она подалась, стряхнула снег и, коротко вскрикнув на скрипучем языке, отломилась от стебля.
Ошалело захлопав глазами, девушка схватилась за голову, полагая, что, если удержать ее, то удержится и все остальное, и не будучи столь уж неправой...
- Жаль, не могу украсить ею прическу, - пробормотала она, чтобы проявить вежливость, - ибо прически отродясь не имела. А, может быть, имела, но это было так давно, что не удалось запомнить.
- А я, пожалуй, могу, - ответил на это нимф, вертя в руках пресловутую ветку, пугающе живую и душистую. - Но не стану. Эта - твоя.
- Спасибо, - повторила Мау еще раз, принимая протянутую ей ветку. Потом подняла голову и набралась наглости посмотреть в глаза дарящему. - На этом все?..
- А тебе что еще надо? - спросил он просто неподобающе легко.
- Ну, хотя бы имя, мне же надо тебя как-то потом искать.
- Нужно?
Она еще сукунду подумала, проверяя на точность свое решение, но никаких коррективов в ее планы временем внесено не было, поэтому архивариус покивала головой, сопроводив жест словесным пояснением:
- Нужно.
- Ну, тогда ищи Радека. Вполне возможно, что я отыщусь.
- Если я очень захочу, отыщешься, - этой сентенции ее автор сам испугался, заметив в ее интонации эльфическую легкость, свойственную словам Радека.
- Дерзай, - в целом прохладное пожатие плеч сопровождала плутоватая улыбка, показавшаяся ее адресату символом верности фразы, ответом на которую она стала. - И... держи свои подснежники. Все-таки ты за ними пришла.
- Ну, спасибо, - уже в третий раз поблагодарила, принимая подарок, Мау; предательская легкость, свойственная ее голосу уже целую минуту, не спешила никуда уходить. Это пугало и наполняло удивительной радостью одновременно, а правую руку грел маленький букет синих цветов, которым было совсем не время и не место расти сейчас в этом лесу.
Похоже, настал момент попрощаться - молчание медленно, осторожными шажками выступило на сцену, встало рядом, заложив руки за спину, в выжидающей позе, и вид его говорил о том, что не стоит заставлять ждать публику. У всякой паузы есть точно определенная длительность, по окончанию которой она становится чужой и страшной, как выбравшийся из клетки зверь.
Мау любила все держать в руках, тем больше, чем хуже это получалось, и она первая повернулась спиной к кусту глицинии, чуть заметно махнув букетом на прощание; и пошла себе прочь отсюда, не озаботившись подумать, куда придет. Или просто слишком плохо подумав, чтобы осознать эту мысль; факт состоял в том, что она ушла, добралась до дому, влезла туда через окно, потому что потеряла ключ от закрытой двери, уселась в комнате рядом с горящим камином и долго грелась. А когда убрался из нутра холод "чудного апреля", и почудилось течение в воздухе запаха каких-то цветов, и пряностей, и тепла, и свежести ветра, и фруктов, и летнего времени, - стала беззвучно плакать. Недолго, так как любила держать в руках свои эмоции, - это она теперь очень хорошо поняла... Сама успокоилась, собрала себя, рассыпавшуюся на мысли, мыслишки, эмоции и какие-то эманации, в кучу; поставила подснежники в вазу, а вазу - на окошко, выходящее на дорогу, после чего сказала негромко "Ну, все".
Постояла, примериваясь, действительно ли "все", и вновь убедилась в верности пришедшей в голове фразы...
- Значит, - сказала тогда Мау, - я пшла. Пошла, то есть.
5.
Рассказывать о том, что происходит, когда кто-то говорит "Я пошел" и уходит, не стоит, потому что туманно это, и построено в основном (а скорее всего, и полностью) на наших об этом предположениях, - а что мы можем предполагать, не будучи сами в таком походе? Наверное (и это будет очередное, не самое верное предположение), он уходит в странствие по лабиринтам собственной сущности, в центре которого, куда приводит верный ход, есть спящее знание того, где он по-настоящему нужен. И того, что действительно нужно ему: например, дом. Однако, найти это сердце довольно просто, стоит только за это взяться, - выяснится, что ведет туда по меньшей мере один ход, а сколько больше - и предположить сложно, зато потом выясняется, что обратный путь нужно выбрать из появившегося множества путей, и выйти по нему туда, куда нужно. И не поможет никакой дар пророка, и некому вообще помочь, потому что в этом странствии он - один, единственный в пустоте, наедине с собственной загадочной Сущностью, а что может быть более пугающим, чем кажущееся знакомым, неожиданно ставшее отдельным и чужим?
И вот, тянется путь, прячется по углам время, так хорошо, что не угадать его ход; забывает ушедшего путника мир: лишь изредка кто-то припомнит, что был такой, так говорил и так смеялся, но не больше. Ничто не должно мешать, особенно груз памяти.
Можно - это очень легко - заблудиться, но иногда все-таки удается выбраться...
... - Ну, что случилось после? Была она счастлива?
- Не знаю, но просилась обратно. Правда, не пустили... нечего баловаться. Истинность знания под сомнение не ставится, иначе оно знанием быть перестанет; а единственность решения должна быть вечно, иначе все будет слишком просто. Метод проб и ошибок здесь не действует, зато есть правило, по которому все случившееся можно исправить.
6.
И было время, когда в одном городе в самом сердце Европы люди видели привидение маленького и худого человечка неопределенного пола и возраста, с каждым годом - все более реальное и настойчивое в своих появлениях. Оно будто стремилось показаться как можно большему количеству живых, заглядывало им в глаза одновременно и весело, и грустно, и вопросительно; никто, правда, не отвечал на его беззвучный вопрос, именно потому, что был он беззвучен. Но в один прекрасный день оно обрело силы жить. И, устроившись на лавочке в предрассветный час, дождалось первых лучей солнца, не тая в пыльном золотом воздух; хватило его терпения и досидеть до появления первых служащих общественного порядка, представителю класса которых оно и задало свой Большой Вопрос:
- И как же все это называть?!
Примерно сутки газеты смаковали новость - уравновешенный человек средних лет, в самом расцвете сил и здоровья, неожиданно ударился в истерику посреди парка, где убирал мусор, не желал приходить в себя, как его ни уговаривали коллеги и врачи, твердил что-то про привидения, неправильность их бытия, вернее, небытия, но, черт возьми, какое-то оно было бытующее, однако негоже ему, кем бы оно ни было, задавать какие-то каверзные вопросы, это, мол, привилегии сфинкса... В общем, нес всякую чушь. И про него думали всякое, но только одно существо, наверное, знало, что случилось на самом деле, и им была неожиданно воплотившаяся Мау. Встреча с беднягой дала ей давно испрашиваемый ответ; правда, не в той форме, в какой ожидалось - истерика не входила в ее планы. А она сама явно не входила в планы этого мироздания, так что ответом было название "Не ждали.".
Только одну ночь она провела в городе сердца Европы после этого открытия - скитаясь по улочке маленьких домиков, отдыхающих после дневного нашествия туристов, сонно прикрывших окошки, укутавшихся в пуховое одеяло туманных поздневесенних сумерек. Опять ее преследовал запах лета, дверь в которое была где-то рядом, под носом, но не могла отвориться, потому что ответ был опять не тот; он имел значение всего лишь подсказки, указателя на фонарном столбе... Мау шла в указанном направлении. Туда, где ждут. Куда шла, своей дорогой, Фелица, пыталась идти Мириам и многие другие; при мысли о других все казалось таким сложным, что сейчас свое виделось на удивление простым, но долгая жизнь научила архивариуса пониманию истины: все простое на самом деле - высший пилотаж.
Руль метафорического самолета не желал слушаться, а самолет - закладывать крутые виражи, чтобы уйти от снарядов, лишь чудо спасало его и позволяло держаться в воздухе. А самому пилоту - сознание того, что убежище все равно есть, хотя бы для бесплотного существования в виде чистой мысли, что весна цветет где-то и переходит в лето в то время, как в других местах еще властвуют зимы.
Когда у тебя есть надежда, это вообще очень помогает; так что Мау простилась с маленькими спящими домиками, с большим дремляющим городом и с бескрайним звездным небом. Она взобралась на крышу одного из домов, синего, под номером 22, подняла глаза к небу и позвала "Радек! пошли уже отсюда, кончился отпуск!"
7.
... - Ну вот, она как-то нашла его. Не знаю, как... но нашла и позвала к новому миру. И сочинили они мир новый, и стал он быть.
Голос Кота стал мечтателен, а глаза задумчивы и блестящи.
- И это было хорошо?
- Новое бытие всегда хорошо, - назидательно сказал он, и беседа подошла к концу. Мы простились и разошлись по домам, с каждым шагом разделяемые все более толстым слоем войлочно-мягкого сумрака, пахнущего цветами.