Это случилось в Давние Времена. В длинные волосы вплели какие-то ленты, к карминно-алым губам поднесли чашу темно-золотого напитка, хрупкое тело уложили на длинное белое ложе и оставили в малахитово-темной лесной чащобе, на грани бытия и сонной страны, в доброй компании одиночества и страха. Она боялась одиночества и своей участи-через неизвестность, поджидающую ее,-но приняла случившееся покорно, как многие узники древних времен и как все опоенные сонным зельем. Равнодушно наблюдала она за собственными белокожими пальцами, скребущими в бессилии жесткое ложе, равнодушно слушала свои сдавленные рыдания и тихий звук падения капель-что-то говорило ей, то падают ее слезы, но слово "слезы" больше ничего ей не говорило, точно так же, как и факт принадлежности этих капель ей.
Потом угасли постепенно и страхи, и ощущение принадлежности; стало спокойно и тихо, листья запели на разные голоса, тишина зашелестела колыбельные песни, прохладные руки ветра закрыли глаза, а откуда-то из-за деревьев, там, где висело небо, потекла вода, разделенная невидимым ситом на капли, растянутые, как струны. Капли глухо ударили в кожистые ладошки листьев, скользнули меж стеблей трав-и для нее наступила Тишина, какая бывает лишь в древности да в очарованном сне.
Она должна была проспать три с половиной века. Все это время она должна была учиться у снов и у своего сердца вечным тайнам мироздания, чтобы проснуться Великой и совершить нечто очень важное... что? никто теперь не знает, кроме, пожалуй, одного существа-его имя не известно никому, оно не слишком общительно,-но по указанной выше причине оно не желает раскрыть ее секрета. "Пусть спит,-говорит оно и неспешно отпивает из блюдца молоко с мраморным узором меда.-Пусть спит мирно свои три с половиной века, достаточно с нас героев."
Героев было и в самом деле предостаточно. Они рождались, как положено героями, вырастали под присмотром других героев и великих мира сего, уходили в путь, совершали подвиги, славились, любили, страдали, терпели издевки судьбы и собственную жизнь и славно кончали-те, кого не успевали вовремя прикончить, успешно справлялись с этим сами, благо, что достаточно было и вервий, и омутов, и ядов в расписных чашах. Герои были разменными монетами в крупной игре, а если кто-то из них неожиданно натыкался на Истину или хотя бы на Мудрость, он обыкновенно не следовал ей, зато уходил в монахи и кончал жизнь в тесной келейке, с головой, полной невысказанного и с сердцем, полным... каждый из них был единственным, кто знал тайны своего сердца-и каждый уносил их в могилу.
Над могилами и над лесом шел один и тот же дождь, один и тот же снег, светило одно солнце-но мертвые герои были мертвы, а спящая девушка видела сны и проживала миллионы жизней. И все вокруг нее оставалось неизменным.
Никто, кроме необщительного любителя молока с медом, ничего о ней не помнил; некогда, кажется, оставляли какие-то рукописи в библиотеке, но библиотеки-всего лишь дома, они горят и рушатся, и не все успевают спасти...
И когда прошло три с половиной века от Давнего Времени, уместившегося в день, никто не ждал ее и никто не помнил. Умерли усыпившие ее, ушел за горизонт ее народ, не родились те, которые могли стать ей друзьями, рассыпались прахом строки, хранящие ее имя, заперся в своем одиночестве единственный, кому было до нее дело,-а она? Она неожиданно проснулась!
Она почувствовала тепло солнечного лучика, скользнувшего в просвет меж двумя старыми падубами и коснувшегося ее пальцев, покоящихся на все еще белом ложе, рядом с большим дубовым листом, что упал этой осенью. Пальцы шевельнулись, словно оттаяв, несмело погладили лист; улыбка тронула губы и закрытые еще глаза-она радовалась твердости и гладкости теплого листа, узору его жилок, хрупкости его и тонкости... Ветер качнул падуб, и солнечный луч кинулся к ее лицу, ударил в глаза и отскочил прочь, играя. Длинные ресницы дрогнули-и дернулись вверх. На мир посмотрели большие миндалевидные глаза цвета молока с медом, изумленные, прекрасные, радостные и совершенно не похожие на глаза мудреца или философа.
Она поднялась и села, свесив ноги с высокого ложа; ленты истлели и рассыпались пылью, ее длинные волосы молочно-карего цвета были снова свободны и беспорядочно рассыпались по плечам, накрыли золотистые складки широкого хитона, закрепленного на плечах узорными фибулами. Они удивительно хорошо держалась для существа, проспавшего целых триста пятьдесят лет-улыбалась лесной чаще, которой так боялась раньше, щурилась, глядя на солнечный свет в резных листьях падубов, вдыхала имбирный запах раннего сентября и наслаждалась им.
Она спрыгнула с ложа и машинально оправила юбку, мягко обвившую колени. Огляделась по сторонам, подошла медленно, пробуя шаг на чувство, к дереву, одному из многих, окружавших ее, погладила морщинистый ствол, заскорузлый, шершавый и очень старый. Обошла полянку, на ощупь нашла тропинку, уже совсем заросшую травой, но хранящую тень памяти о следах ушедших существ; что-то подсказало девушке, что ей стоит пойти по этой тропинке-и она, раздвинув кусты, пошла прочь от белого своего ложа. За ее спиной, защищенной кольчугой кофейных волос, сомкнулись, как и тремя веками раньше, желтые ветки-и оставшееся позади перестало существовать, потому что больше оно никого не интересовало.
2.
Она шла по обочине серой гладкой дороги, мимо длинного ряда яблонь, посаженных чьей-то заботливой рукой, и солнце поднималось за ее спиной и немного справа, как большой воздушный шар. Облака, похожий на пробу щетинной кисти на голубом холсте, были слегка подкрашены его отблеском, уже сходившим к белизне-утреннее время кончалось. Было безлюдно и безмашинно и удивительно тихо-мир жалел новую гостью, не желая ее ошарашивать... впрочем, мир был не знаком с нею, а вот она с миром-на ты, потому что она триста пятьдесят лет говорила с собственным сердцем, и эта беседа длилась до тех пор, пока она не послушала голоса солнца. Она странствовала по глубинам неведомого достаточно долго, теперь настало время странствовать по дорогам песка и камней...
-Да, спасибо,-отвечала с улыбкой она и села к нему в машину, зная, что он едет из чужой страны домой, храня на лице печать усталости, к жене, которая жалуется на его любовь к дорогам, и к сыну двадцати с лишним лет, вернувшемся домой в отпуск-он работал далеко, за океаном и половиной континента, и нечасто позволял себе такие поездки. Поэтому отец тоже спешил домой, на очередной скандал с женой и на что угодно,-лишь бы увидеть его перед новой разлукой. Девушка понимала его тоску по двум этим людям, с одной из которых ему не о чем было говорить, а со вторым он не мог говорить, а письма писать не умел, и удивлялась этой тоске, и присматривалась к странному доброму человеку.
Он, видимо, любил задушевные беседы, но стеснялся себя и своего грубого голоса, да и внешности, выдававшей несуществующего любителя пожить в свое удовольствие-полезное, или не очень; оттого он был застенчив, что, к счастью, не мешало изредка выглядывать и истинной его натуре. Девушка собрала все эти секунды и проблески, как мозаику, и с улыбкой радости на губах взглянула на представшую ей картину.
С этим человеком она доехала до самого его дома-собственно, ей было все равно, куда идти, и она решила пользоваться помощью, покуда помогают добровольно,-и от него получила имя, промелькнувшее в разговоре обращением к ней, нечаянное словечко "Ружена".
-А вы знали еще какую-нибудь Ружену?-спросила она.-Коллекционирую собственных тезок...
-Сравниваете себя с ними?
-Нет, зачем мне!
Водитель подумал, выставив локоть в окно и опершись таким образом о дверцу, и после сказал:
-Нет, знаете, ни одну не помню. Правда, я очень люблю это имя, когда-то в детстве я слышал его в самом первом путешествии, в городе, который полюбил больше всех городов в жизни.
-И вы возвращались туда?
-Нет, никогда не возвращался.
-Так вернитесь когда-нибудь.
-Надо бы,-улыбнулся он.
Расставшись с путешественником, Ружена пошла вслед за заходящим солнцем, к бархатным горбам гор, перед которыми лежали черные пласты лугов и полей, рощи и леса, а еще среди них стояли маленькие разноцветные домики с цветами в окнах и светом внутри, с квадратиками зажженных во дворе фонарей и с гравием дорожек-а в каждом домике таилась чья-то жизнь. Слабо верилось в то, что это была одинокая, неустроенная жизнь в окружении собственных фантазий и призраков; но никто не мог знать, как и чем они жили, что сокрыли в сердце, какие люди были их фантомами... Пожалуй, Ружена одна могла бы коснуться их спокойным взглядом медовомлечных глаз и увидеть не оболочку, но суть; она смотрела и видела, жалела и радовалась ей-и шла дальше. Ее путь был долог. Настолько долог, что, пожалуй, мог бы зваться бесконечным. Шарообразность проходимой планеты лишь прибавляла этому определению баллы за точность.
3.
Ружена видела очень много домов и еще больше людей-последних всегда больше, чем первых, они любят собираться вместе и запираться от других людей, не особо понимая, чем кто-либо из "других" не заслужил право быть одним из них,-ее дорога вела все дальше и дальше, и ни намека не показывалось на существование цели или на ее приближение.
Одним вечером, когда она остановилась передохнуть у обочины дороги, осень склонялась к зиме, зелень трав тускнела в мерзлом серебряном налете, в небо краснело все ярче и ярче, будто простудившись на трехдневном ледяном ветру. Подходящая ночь затеплила десятки маленьких язычков пламени в окнах-вечное спасение от одиночества странников, которого Ружена не знала, потому что рядом с ней всегда был целый живой мир, не разделяющийся на отдельные проявления и не выделяющий среди них людей. Да и вообще ничего главного и второстепенного не выделяющий-таким образом он избегал привязанностей и привязывания.
Тогда зачем ей смотреть на огни, если в них не было спасения?
Взгляд Ружены вдруг остановился на одном из домиков, потерявшемся в кутерьме десятком своих собратьев, мигающих ночи,-его свет был медово-желт и спокоен, будто светил не только другим, но и себе, будто был обращен прежде всего внутрь себя, а потом-ко всем, чтобы щедрее дарить тепло. Она смотрела на этот чудесный свет со всегдашней алогубой улыбкой, а он не отражался в ее глазах, а растворялся к них. Его суть была сокрыта глубоко, даже для нее, но свет был предназначен всем...
Тогда Ружена встала и подошла к его дверям, распахнувшимся в слабо затемненную улицу; навстречу вышло маленькое четвероногое существо, от которого пахло старыми книгами, медом и молоком, а еще немного-сентябрьским солнечным утром.