Лето двадцатого года выдалось на Украине малоурожайным. На разруху гражданской, на запущенные поля, на повальную безработицу, на бандитизм и разгул преступности наложилась продразверстка. Политика эта не была изобретением красных - хлеб принудительно отбирали и при царе в первую мировую, и при гетмане Скоропадском для иностранных войск, и при свергнувшем его атамане Петлюре. Но урожайные годы смягчали поборы с мужика. Теперь забирали почти всё. Голодали уже зимой двадцатого, не подозревая, что впереди небывало страшная засуха, на улицах будут лежать трупы, а обезумевшие люди станут есть друг друга. Будут брести по дорогам исхудавшие скелеты, пытаясь прорваться на север: есть траву, коренья, дохлых животных. Погибнут сотни тысяч человек только по официальным данным.
Марии Филипповне исполнилось сорок три, и она была беременна. Голодный двадцать первый год, двадцать первый ребенок на сносях...Еще шестеро детей оставались при ней. Трофим Васильевич - худой, осунувшийся, обессиленный голодом, пытался прокормить семью. Но чем прокормишь, когда на сотни километров вокруг одно и то же... Дочери Полине повезло: год назад она шестнадцатилетней уехала на Кубань, работала, получала паёк, жильё выделили - домик ветхий совсем, но отдельный. Полина писала письма, звала к себе. Весной двадцать первого они решились. Ничто больше не удерживало их здесь: немого дядьки уже не было в живых, заниматься полем нет ни зерна, ни возможности. Бывший староста Трофим так и не сдружился с новой властью: прятался от чужаков, уходил от наезжих комиссаров точно также, как недавно от белых и петлюровцев. Изба вот только... Жалко было покидать дом, в котором прожили столько лет. Ведь дом, он крепкой нитью к ногам привязан. Уйдёшь далеко - дергает за ниточку: возвращаться пора, загулялся ты, хозяин. И ниточки эти сквозь сосуды кровеносные к сердцу идут, обрезать вживую приходится, кровоточит сердце. Но обрезали нити, лошадку старую запрягли, погрузили на телегу скарб, детей рассадили и - в путь.
Степь юго-восточная, украинская, весенняя... Уже разнотравье должно пробиваться из земли к тёплому солнышку, ползти, подниматься, расцветать тысячью радуг, даря упоительный аромат ветру и звёздам. Но весна двадцать первого высушила всё: вдоль пыльной дороги лежали заброшенные поля, на лугах едва-едва всходила чахлая трава, ползли навстречу такие же повозки с бедолагами, искавшими лучшей доли. В селах - голод: ни купить, ни обменять, ни даже украсть - нечего. Редкая удача - лихой торговец, не побоявшийся пуститься в рискованный путь, меняя втридорога крупы да консервы, украденные с городских складов на хорошую одежду, оружие, украшения. Да ещё поделится где молоком от худой, ещё не забитой коровы, сердобольная хозяйка, увидев шестерых детей и их беременную мать. Степь сменялась оврагами и балками, склонами речных долин, где понуро склонились под озверевшим палящим солнцем кустарники да деревья. Ночевали на обочинах дорог. Трофим почти не ел, отдавал всё жене да детям. И когда они засыпали, исхудавшие от голода и усталые от долгой тряской дороги, подолгу сидел у костра под сухим ночным небом, думая тяжелую думу.
Весенняя ночь коротка. Бледнеют звезды, светлеет небо, покрывается оранжевой коркой дальний край степи, и снова в путь. Снова пыльный проселок, голодные деревни, черствая верхушка полей... У небольшого озера, укрывшегося от проезжей дороги жухлым камышом, остановились. Дети слезли с телеги утолить жажду, Трофим, скинув сапоги, зашел в озеро, набирая в дорогу воду. В тишине безлюдного тракта раздался громкий оклик: Марии Филипповна звала мужа. Он подошел, поставил между вещей воду, спросил:
- Чего кричишь?
- Не дотерпела я, Трофим, - худое лицо жены было бледнее обычного.
- Чего не дотерпела? - не понял он.
- Рожаю я...
Ничего не сказал Трофим, только посмотрел долгим жалостливым взглядом на Марию и принялся рыться в вещах, ища чистую простыню. Схватки у женщин, что много рожали, не длятся долго, торопиться нужно. Постелил в камышах, подальше от дороги, простыню, перенес жену, помог снять тесную одежду, уложил. Дальше-то что? Дети робко невдалеке толпятся, жмутся друг к другу.
- Идите, идите к телеге, - шепчет мать. - Нечего вам тут делать.
- Подожди, - Трофим встал, посмотрел задумчиво на детей. - Соберите сушняк, что найдете, камышей сухих наломайте. Огонь нужен. Разведете костер, тогда - на телегу. И сидите там, добро сторожите. А то поедет кто, подумает - без хозяев осталось.
Обернулся к жене:
- А ты дыши, дыши глубже.
- Учишь меня... - попыталась улыбнуться Мария, - учишь меня детей рожать?
Смутился Трофим. А и вправду, кого учит? Двадцать первый ребенок...
Сходил за ведром, набрал воды из озера почище, принес ворох тряпок, нож свой вынул - большой, острый. На разведенном костре долго прокаливал его в пламени огня, очищая. А сам всё оглядывался на жену да думал: куда ж мы с новорожденным? Самому давно за пятьдесят перевалило, а вот опять ни дома, ни достатка, ни еды, и жена - выдержит ли новое материнство? Ведь тоже немолода. А дети, шестеро - как прокормить, чем? Завернул прокаленный нож в чистую тряпочку, отложил. Принялся омывать жену из ведра: Мария уже лежала на спине, держась за колени, тяня их на себя - пошли потуги. Показалась голова младенца - подхватил её на широкую мужскую ладонь - затем туловище, наконец, ребенок вышел весь, и, перевязав пуповину, Трофим перерезал её ножом. Крошечный ребенок, девочка, кричала... Он хотел протянуть её матери, но повернулся и увидел, что Мария лежит без сознания. Машинально завернул Трофим дочь в приготовленную чистую тряпицу и опустился на землю, держа кричащий сверток в руках. Стебли камыша застыли над неподвижной озерной водой, в илистой полоске остались следы босых ног - мягкие, бесформенные, большие. Над озером висела тишина, обволакивая тугим коконом, и, казалось, не осталось больше в мире никого - только Трофим с женой, маленький живой сверток и шесть исхудавших ребятишек у повозки. Маленький орущий сверток... Не жилец в этом голодном мире.
Из камышей Трофим вышел, неся на руках жену. Цыкнул на бросившихся к нему детей, уложил Марию на телегу, подобрал вожжи и, усевшись на край повозки, тронул лошадь:
- Н-но, пошла!
- А маленький где? - спросил кто-то из ребятишек.
- Мертвый родился, - не оборачиваясь, буркнул отец.
- Кричит же...
- Мертвый, я сказал!
Погнал бы лошадь резвее - кнутом, со всей силы, от злости, от бессилия - да не потянет старая, сдохнет на дороге. Так и застыл на краю телеги, ссутулившись, лишь изредка оборачиваясь на жену: очнулась ли, довезет ли до ближайшей деревни? Там, возможно, доктор... Там, быть может, помогут... После озера степь сменилась буераками - старыми сухими оврагами, где скапливается зимой снег и оттого жмутся друг к другу жесткими ветвями кустарники, жадные до воды, не давая прохода сошедшему с тракта путнику. Дорога ныряла в овраги и выползала с другой их стороны, лошадь медленно тянула в гору, а деревни все не было и не было. Верст десять проползли, когда Мария очнулась. Застонала, открыла глаза, несколько мгновений пытаясь понять на каком она свете, и пошевелилась: лежать было неудобно.
- Мамка очнулась!
Трофим остановил повозку, обернулся:
- Жива? Слава те, Господи...
В Бога давно не верил, но перекрестился размашисто, соскочил с телеги, наклонился над женой.
- Пить хочешь?
- Дитя... - забеспокоилась Мария едва слышно. - Дитя подайте.
- Мертвое родилось, - отрезал Трофим.
Уселся обратно на край телеги и тронул лошадь:
- Н-но, пошла.
- Где дитя? - простонала Мария.
- Мертвое родилось! - не оборачиваясь, ответил муж. - В деревню надо засветло добраться, доктору тебя показать: стемнает, не отворит никто.
- Дитя...
- Воды мамке дайте, чего к телеге прилипли?!
Не выдержал, достал кнут, протянул им по лошадиному крупу со всей злости и снова ссутулился, застыл на краю повозки. Сзади стонала и негромко плакала Мария. Всхлипывала слабым обессилившим голосом, причитала, молилась. Было жарко, солнце палило изо всех сил, словно не апрель месяц, а самый разгар лета. Было душно, казалось, ветер навсегда покинул эти края, улетел туда, где нет ни войн, ни революций, ни разоренных деревень. Вспомнилось, как он увозил Марию девчонкой из родного села, как не венчали их в церкви, как строили они дом на новом месте - о такой ли жизни мечталось? Трофим сам не заметил, как опустил поводья, и не понукаемая больше лошадка шла все медленнее и медленнее, а затем и вовсе остановилась. Было пусто. На дороге и на душе - тяжелая пустота, тревожная, словно на границе меж тем, что можно ещё исправить и тем, что никогда себе не простишь. Неожиданно для себя Трофим почувствовал, что плачет. Обернулся к жене и, утирая слезу, проговорил:
- Прости меня... прости....
Развернул повозку и поехал назад. Обратно, к озеру...
Ночевали у дороги. Не успели засветло до жилых мест добраться. Мария Филипповна бережно прижимала к себе малышку и молчала. Трофим суетился рядом: распрягал лошадь, разжигал костер, делил последние остатки еды... Жена молчала. Не выдержал, подошел:
- Ну, прости ты меня!
Мария Филипповна подняла заплаканные глаза на мужа:
- У меня... - почти прошептала она, - у меня, Трофим, молока нет.
Через пару часов, когда лошадь немного отдохнула и пощипала жухлой травы, он снова запряг её. С рассветом добрались до деревни и - о, чудо! - их пустили во двор, и нашли немного еды, и надоили молока для новорожденной. Пошли деревни, которые голод затронул менее южноукраинских. Здесь можно было выменять продукты, продать старые вещи, купить молока. Здесь пускали переночевать - не все, и неохотно, но бандитизм был меньше, а власть стояла на ногах тверже, обеспечивая тот минимальный порядок, чтобы называться властью. Стало легче, но легко не стало. Трофим, Мария и семь голодных детских ртов... В день они преодолевали полсотни верст, выбирая на ночлег деревню побогаче и избегая больших городов. В одной из таких деревень, где-то под Ростовом, их пустила переночевать молодая женщина лет тридцати. Жила она зажиточно: у Трофима и в лучшие годы не было такого достатка. Хозяйка оказалась вдовой: тихой, некрикливой, заботливой. Денег не взяла, барахлом не интересовалась - просто разместила во дворе проезжую семью с семью детьми, накормила ужином, уложила спать, а потом долго шепталась о своем, женском с Марией. Расспрашивала о долгом пути, о жизни на Украине, о родственниках. Сама рассказывала, как муж ушел на немецкий фронт, едва они поженились да и погиб почти сразу - в одном из первых боев. Потом помогала кормить новорожденную девочку и баюкала её, пока та не успокоилась и не заснула, а вместе с девочкой не заснула и Мария. Утром хозяйка вновь накрыла для гостей стол. Выставила лучшее, словно хвасталась. И начала долгий тихий разговор...
- У вас ведь и так шестеро, - сказала она. - Пока вырастишь, на ноги поднимешь, обуешь-оденешь - сколько сил нужно? Подождите, дайте мне досказать... - отмахнулась женщина от Марии Филипповны. - Не перебивайте... Слова с трудом ищу, не мастерица я кружева словесные плести. Вы посмотрите на дочурку свою: она ж совсем крошечная. Ей питаться хорошо нужно. Её одевать нужно. А у вас ещё шесть ртов по лавкам. Когда дочка подрастет, сколько вам лет будет, Трофим Васильевич? А мне тридцати ещё нет. У меня хозяйство крепкое, братья помогают, да и работников нанять могу.
- Чего ж сама не родишь? - нахмурился Трофим. - Женихи, небось, найдутся... Справное приданое-то вокруг.
Женщина беспомощно посмотрела на него.
- Бездетная я, - тихо произнесла она. - Христом Богом прошу, оставьте малютку, она мне дороже родной будет! Ну, куда вы с нею? Куда? Опять голодать? Погибнет же дитё, не жалко вам? У Марии Филипповны молока нет: не прокормите, не вынянчите, времена-то вон какие лихие... А меня не тронут. У меня брат за красных воевал. В Совет выбран.
Полина родилась за год до первой русской революции, в 1904-м. Аккурат в новогодний день - 1 января по старому стилю. Трофим и Мария дали ей длинное старинное имя - Апполинария, но девочке оно не нравилось. Повзрослела, изменила его на короткое и простое - Полина. В детстве корова подняла её на рога, сбросила на землю, и нога Полины переломилась пополам. Спас старший брат - Павел. Отогнал корову, принес домой, позвал родителей. Увы, лекарей в деревне не было, а до города - далеко... Так и срослась нога, как лежала: вывихнутой и согнутой. Чтобы дочь могла передвигаться, Трофим вырезал ей деревянный протез, что привязывался крепким ремнем, охватывая колено, и на который можно было опираться при ходьбе. Хоть с костылем и протезом, но уже жизнь. Времена были трудные...сложные времена: когда Полине исполнилось десять - началась Первая мировая, в тринадцать - революция, а за ней вскоре и гражданская. В шестнадцать лет дочь Трофима уехала на Кубань. Одна. Нашла работу, вступила в комсомол, обустроилась худо-бедно на новом месте. Она хотела жить, пусть с изуродованной ногой, но жить настоящей полноценной жизнью. Как все.
Был выходной, когда телега с семьей, отыскав на узких станичных улочках домик Полины, остановилась у ворот. Ребятишки первыми спрыгнули с повозки и помчались к крыльцу, повисли на вышедшей из избы старшей сестре, чуть не опрокинув её со ступеней.
Захромала, подхватив костыль, навстречу отцу с матерью, обняла, расплакалась. Времена не меняются: все мы рвемся на свободу в шестнадцать, а, получив её, очень скоро понимаем: свобода от семьи - рабство одиночества.
В апреле на Кубани сады укутаны в снег. В нежный белый снег цветущих деревьев. Но дыхание засухи коснулось в тот год и этого благодатного края: не Поволжье, не южная Украина, но и не заснеженный цветочной вьюгой край. И все же здесь было полегче. Весна врывалась в легкие, пахла окончанием разлуки и новой жизнью. Пока Мария с дочерью готовили да накрывали на стол, Трофим распрягал лошадь, разгружал повозку, перетаскивал оставшийся скарб в избу. Дотошно осматривал старенький домик, прикидывая, где можно подлатать, где починить, где пристроить. С неудовольствием поглядывал на новую прическу дочери: она постриглась по последней революционной моде - коротко, как мальчишка. Новая жизнь, равенство, братство, коммунистический союз молодежи... Начало взрослой жизни Полины совпало с переломом в жизни страны, и семнадцатилетняя девушка вступила в комсомол, вела общественную работу, верила в то самое светлое будущее, о котором писали газеты и говорили на комсомольских собраниях. Уже за столом, едва вместившим всё семейство, Полина принялась расспрашивать подробнее: о голоде на Украине, о дороге, о том, как доехали...Запнулась неожиданно и испуганно посмотрела на Марию:
- Вы же, мама, писали, что на сносях?
Мария Филипповна опустила глаза. Трофим нахмурился, цыкнул на младших:
- Поели? Гуляйте во двор.
И, подождав, пока малышня неохотно выбралась из-за стола и отправилась во двор, продолжил негромко:
- К зиме страшно будет. Сейчас голод, а к зиме мор будет. Не соберут урожай, а что соберут - в города власть изымет. Там рабочих кормить надо, там бунты пострашнее деревенских для власти. Хлебом, как золотом, торговать из-под полы будут. И сюда голод придет, не может в одном месте голодно быть, а в другом - сытно.
Помолчал и также тихо добавил:
- Сестренка у тебя родилась в дороге. Не дотерпела мать, а у самой молока нет. Чем кормить? Корова есть у тебя? Нет. Деньги есть у тебя на рынке покупать? Нет. И у меня нет. Руки при мне, переживем зиму, но ты рты голодные посчитай - шестерых привезли.
Полина сидела, слушая отца, а он - всегда немногословный - всё говорил и говорил, словно оправдывался перед ней. Про долгую дорогу, про то, как принимал роды и как испугался за мать, что сознание потеряла. И про женщину в деревне, приютившую их на ночь и выпросившую ребенка.
- Как вы могли, папа?! - не выдержала Полина. - Дитё родное чужим оставить! Как вы могли?!
Никогда раньше не повышавшая голоса - не посмотрел бы отец на костыль, такую затрещину влепил, что улетела бы через всю избу - она орала на притихших родителей, а те лишь сидели, понурив головы и не глядя на дочь.
- Как деревня называется?
Придвинула к себе неразлучный костыль, встала на ноги и принялась собираться.
- Ты куда? - опомнился Трофим.
- За сестрой!
Оставив родителей, и крошечное свое хозяйство, и работу, откуда грозились выгнать, Полина отправилась искать деревню, о которой ей не было известно ничего, кроме перепутанного родителями названия. Ехала в поезде, договаривалась с попутными повозками, расспрашивала про схожие названия деревень... Как это ни удивительно, но она нашла сестру и привезла её с собой. Девочку назвали Наташей. Натальей Трофимовной...