Вместе с казаками, поселившимися в далёкие времена на кубанской земле, поселились здесь их легенды и сказания. О галдовниках, химородниках и характерниках, обладавших тайной силой и ставших опорой казацких старшин. О женщинах-амазонках, служивших в древности охранницами киевских князей и называвшихся поленицами. О зельевиках и зельевицах, громниках и громницах, вещунах и ведьмаках... Шло время, и в его дырявых карманах терялись слова и давние истории. Но что-то всё же оставалось, перепутанное и искажённое пересказами. Где-то ещё жили и передавали другу тёмные языческие знания потомки тех самых зельевиков и громниц.
Домик с соломенной крышей, что стоял сразу за избой Трофима, знала вся станица. В нём жила старая женщина по имени Хеся. Когда она проходила по двору или выбиралась на улицу, следом за ней всегда шествовал большой черный кот с белой полосой от головы до хвоста. У кота были необычные глаза: один светло-голубой, а другой тёмный. Ходил он неспешно, лениво поглядывая по сторонам, и никого не боялся: кота этого не трогала ни одна собака. В станице Хесю называли ведьмакой. Ведовство в казачьих станицах имело давние корни, и ещё в середине прошлого века существование рядом ведьмы воспринималось станичниками вполне обыденно. Странное это было сочетание: молиться в церкви и обращаться к ведьме... Как оно соединялось в казацких душах - Бог весть. Но Хесю не тронула ни советская власть, ни немцы. К ней даже ребятишки, не пропускавшие из озорства ни одного соседского огорода, никогда не забирались.
Была она уже стара. Питалась тем, что приносили сами станичники: молоко, хлеб, каша... После отела коровы считалось обязательным отнести ведьмаке бидон молока, иначе телёнок не выживет. Так или иначе произошло бы на самом деле, но глаз у ведьмаки был дурной. Стоило ей посмотреть на животное, и оно действительно начинало хворать, а то и умирало. Страшно носить в себе такие дары. С внешней, людской стороны чудесное выглядит привлекательным, но год за годом оно съедает человека. Остаются кожа, волосы, зубы, глаза... а внутри - вечное одиночество и холодная пустота. Бесконечная старость души.
После освобождения Кубани, Иван устроился работать на нефтебазу. Взамен квартиры в бараке ему предоставили отдельное жилье в доме на двух хозяев. На лето маленькую Эмму отправляли к дедушке и бабушке, и она весело бегала по улицам, заводила дружбу с девчонками и мальчишками - такими же босоногими и вездесущими, как она. Коленки - вечно сбитые, ноги в синяках, руки в цыпках - мелких трещинках, что появляются на влажной коже, когда её обдувает ветер. Дети быстро взрослеют в окружении других детей, в окружении взрослых они так и остаются мальчишками и девчонками. Постаревшими, ворчливыми, капризными, но детьми. Инфантилизм - порождение городов последней четверти двадцатого века. Когда стены квартир отгородили детей друг от друга, приковав их к телевизорам и компьютерам.
Цыпки на руках страшно чесались, но чесать было нельзя. Бабушка Мария - баба Маня - строго настрого запрещала. Расчешешь, раздерёшь ногтями - только хуже станет, лучше лечить травами. Только как тут вытерпишь, если тебе всего семь лет, и несколько дней лечения кажутся тебе вечностью.
- Вот же окаянная девчонка, опять цыпки дерёт! - Мария вышла на крыльцо, и Эмма, игравшая во дворе, испуганно опустила руки. Баба Маня была доброй, но за непослушание могла и отшлепать, а уж отругать - обязательно. А самое страшное: загонит сейчас в дом, и никаких тебе игр на улице. Никакого купания в речке, лазанья по чужим садам, игр с подружками. Эмма приготовилась всхлипнуть, но тут позади неё раздался чей-то глухой голос:
- Не ругай девчонку.
Эмма резко обернулась и теперь испугалась по-настоящему: за плетнём стояла старуха, о которой ребятишки рассказывали шёпотом, что она настоящая ведьма. Взгляд у женщины был тяжёлым. Казалось, она видит насквозь, а, может быть, даже дальше - через тебя и за тобой. Баба Маня сразу запретила ходить на соседский двор, да и дед Трофим пригрозил, а он слов попусту не бросал. Хотя с соседкой они жили дружно: Эмма сама видела, как бабушка оставляла от обеда немного еды, и относила её ведьмаке. Выволочка, что Мария собиралась устроить внучке, оборвалась на полуслове, и Эмма вдруг поняла, что Хеся разглядывает её с неким даже интересом. Видно, поняла это и Мария, и уже собралась увести девчонку, когда ведьмака неожиданно поманила ребенка пальцем:
- Иди сюда.
Эмма оглянулась на бабушку, но та лишь кивнула: зовёт - иди. Прошмыгнув в дыру в заборе, девочка подошла к Хесе, и старуха наклонилась к ней, заглядывая в глаза. Будто читала по ним что-то, понятное только ей. Затем взяла одну руку, медленно провела по ней ладонью от плеча до кисти, и точно также огладила и вторую руку.
- Чешется?
Эмма отрицательно помотала головой.
- Ну, иди, играй...
Проснувшись наутро, Эмма обнаружила, что от цыпок на руках не осталось и следа. Странное событие это было словно прикосновение к чему-то запретному и страшному. Легких и приятных чудес не бывает, они не от мира сего. Тёмные одежды того, чьё лицо не разглядеть под опущенным капюшоном.
Лето пролетело быстро. Где-то далеко на Западе ещё гремела война, по радио читали сводки Информбюро, гибли солдаты, выгрызая захваченные земли у вцепившихся в них оккупантов. Жёнам и матерям ещё приносили с войны похоронки... Однажды к ведьмаке пришла женщина. В руках она держала согнутый пополам листок, отпечатанный на пишущей машинке, с печатью и двумя подписями. Извещение по форме Љ5/ВП. Похоронку. Хеся сидела во дворе, на ступеньках дома, гладила своего кота и, казалось, думала о чём-то давнем и далёком. На бумагу не взглянула.
- Жив, - сказала, не обернувшись к гостье. - Домой не заходи, садись на поезд, что в Ростов идёт, выйдешь на четвёртой станции. От вокзала иди прямо, как увидишь высокий каменный дом, сверни за него. Отсчитаешь ещё три дома, будет госпиталь. Там твой муж лежит, без памяти.
Эмма слышала, как дома пересказывали эту историю, и теперь знала: это правда. И вовсе не из-за случая с цыпками, что-то изменилось в самой девочке. Если бы она была внимательнее, то наверняка заметила, что ведьмака теперь всё чаще поглядывает на неё, проходя мимо двора своих соседей.
Осенью девочка пошла в школу. Иван всё чаще и чаще болел, Полина лечила его травами, но они уже не помогали. Он ещё ходил на работу, но приступы боли скручивали в самый неподходящий момент. Силы уходили сквозь старую, так до конца и незажившую рану, отправившую его когда-то в турецкий плен. И без того не большие деньги утекали меж пальцев, теперь их не хватало даже на еду. В обмен на продукты Полина шила на машинке и стирала бельё офицерам из воинской части. А тут ещё дочь временами становилась странной и "проговаривалась" о том, что случится. Идёт по улице рядом с мамой, и вдруг звонким голосом на всю улицу скажет:
- Сейчас тётя упадёт.
И через пару мгновений идущая впереди женщина спотыкается и падает.
Полина не могла понять, откуда вдруг взялись эти "предсказания". Но здоровое крестьянское чутьё и христианские предки подсказывали: это недоброе. И она запрещала, ругала, кричала... На каникулы Эмму снова отправили к бабушке и дедушке.
За год ведьмака сильно изменилась. Черты стали резче, грубее, словно постарела она не на год, а на все пять. Теперь она почти не выходила со двора, но все также к ней шли тайком от властей и коммунистов станичники. Старуха почти не разговаривала с гостями. Поглядит на переминающуюся с ноги на ногу женщину и глухо ответит на незаданный вопрос:
- Возвращайся другой дорогой. По камням. Чем больше камней под ноги попадёт, тем лучше. Вернёшься домой, корова болеть перестанет.
Людей она не лечила, за исключением того случая с цыпками. Но как-то раз кричащая испуганная односельчанка принесла ей на руках ребёнка с застрявшей в горле костью. Невольно Эмма оказалась свидетелем этого визита. Поначалу Хеся никак не прореагировала на стоящую рядом женщину. Смотрела в сторону, задумавшись и словно к чему-то прислушиваясь, а затем вдруг бросила на Эмму быстрый изучающий взгляд.
И вытащила кость из горла. Безо всяких чудес, чем-то вроде металлического пинцета. После чего снова сгорбилась на ступеньках, отрешившись от мира, от людей и даже, кажется, от времени. Косынка её развязалась, и редкие седые волосы трепал тёплый летний ветерок. Ведьмака знала, что умирает. Срок её подходил к концу, и впереди, наверное, не было ничего, о чём стоило мечтать, уходя. И позади, должно быть, тоже не было ничего, о чем стоило сожалеть... Разве что Сила, которую она сумела сохранить до самого ухода.
Однажды, уже ближе к осени, когда Трофим отправился по хуторам на заработки, Эмма с бабой Маней остались на хозяйстве одни. День был пасмурный, и тёмные тучи низко ползли над землей, карябая свои аморфные тела о верхушки деревьев. Прилетел ветер, неожиданно злой и колючий, он гулял по станичным улочкам, обрывая дым с печных труб, и тихонько завывал, жалуясь на жизнь. Казалось, будет дождь, но дождя всё не было - тучи несли его дальше на восток, тяжёлые и неповоротливые, словно коровы перед вечерней дойкой. Эмма играла в хате, когда вошла Мария и, предупредив, что пошла к соседке, велела никуда не уходить. Вид у Марии был хмурый и серьёзный. Аккуратно притворив дверь, она направилась к ведьмаке. Эмма выглянула в окно, провожая бабушку взглядом, и внезапно ей стало страшно. Что-то должно было случиться... Она уселась на большой табурет и принялась ждать. На улице выл ветер, минута утекала за минутой, а бабушка все не возвращалась и не возвращалась. Минул час, за ним другой, пасмурный день всё больше и больше тускнел, перевёртываясь вечером. Наконец, из соседнего двора показалась Мария. Не выдержав, Эмма выскочила на улицу. Кутаясь в шаль и зябко поёживаясь, бабушка дошла до завалинки и присела.
- Иди к ведьмаке, - неожиданно сказала она. - Помирает Хеся.
Эмма испуганно помотала головой.
- Иди, - Мария подняла глаза на внучку и вздохнула. - Надо дух её выпустить. Я обещала.
Преодолевая испуг, Эмма пролезла в дыру в заборе, прошла по дорожке к дому ведьмы и вдруг почувствовала, как трясутся руки. Казалось, они боялись отдельно от девочки, каким-то своим особым страхом. Так и не уняв дрожь, Эмма потянула дверь на себя, и та подалась - легко, без скрипа. В хате было темно и пусто. В углу небольшой комнаты на низкой и узкой кровати лежала Хеся. Ветер резко хлестнул веткой дерева по окну, девочка вздрогнула, и ведьмака открыла глаза.
- Не бойся, - слова давались ведьме с трудом. - Подойди.
Вблизи Хеся казалась совсем высохшей. Кожа да кости, больше ничего. Сил - простых, человеческих - у ведьмаки больше не осталось. Она скосила взгляд на девочку, и на мгновение той показалось, что ведьма смотрит на неё с сожалением. Затем губы Хеси зашевелились, и она тихо произнесла:
- Дар у тебя девочка... Маня не разрешила... тебе передать... - последнее слово прозвучало совсем тихо, и Эмма не расслышала его, но переспрашивать было страшно. Внезапно голос ведьмы окреп, стал громким и резким.
- Лезь по лестнице на чердак, - приказала она. - Увидишь, дыра в крыше тряпкой заткнута. Вытащи тряпку и беги домой. Только вниз не смотри.
Эмма бросилась к лестнице, а позади неё всё ещё звучал голос ведьмаки:
- Только вниз не смотри! Не смотри вниз...
Тряпка нашлась сразу, она свисала концами с внутренней стороны крыши, и девочка выдернула её, а затем зажмурила глаза и отбросила в сторону. Так и стояла, зажмурившись, потеряв счёт времени, зажав ладошками уши. Наконец, не открывая глаз, нашарила рукой стенку и тихонько двинулась к лестнице. "Только вниз не смотри", - твердила она про себя, и на ощупь спустилась по ступенькам, на ощупь нашла дверь, выскочила на улицу и, не оборачиваясь, побежала прочь от страшного дома.
Ведьмаку похоронили на следующий день. На самом краю кладбища, почти за оградой. Кто-то вспомнил про кота, но того нигде не было. Еще через день его нашли мёртвым прямо на могиле. Сам пришёл, лёг и околел. Через несколько лет, когда старый ведьмин дом снесли, на его месте устроили клумбу. Но цветы на клумбе не росли... На месте дома вообще ничего не росло. И клумбу сровняли с землей, заасфальтировали и проложили улицу.
Осенью Иван уволился с работы. Теперь он почти всё время лежал, мучаясь от постоянной, всё усиливающейся, боли. У восьмилетней Эммы шатался последний молочный зуб, но вырывать его она категорически отказывалась. Нет, она не боялась обвязать суровую нитку и дёрнуть - так тогда удалялись зубы - но упрямилась. Наконец, Полина взялась за дочь всерьёз, и та проговорилась:
- Если его вырвут, - испуганно глядя на мать, произнесла девочка, - папа умрёт. А потом нас выгонят из дома, и мы будем жить с крысами.
Полина ругать не стала. Махнула рукой и ушла стирать офицерское бельё. Весь дом теперь был на ней. Проползла размякшей колеёй дождливая кубанская осень, пролетела зима про примороженному сухим январем тракту, разлилась растаявшим в горах снегом весна по руслам кубанских рек и ручьев... Прошло почти полгода, а девочка всё оберегала свой шатающийся зуб. Уже в апреле, играя во дворе, она нечаянно задела его языком, и зуб выпал сам. На несколько мгновений Эмма превратилась в неподвижную статую, а затем с рёвом бросилась в дом. Отец лежал на кровати, почти неподвижный. Открыл глаза, с трудом протянул руку, чтобы погладить дочь по голове и прошептал едва слышно сухими губами:
- Прости...
Через несколько дней его не стало. А после похорон к Полине пришли с бумагами на выселение. Жильё принадлежало нефтебазе, и Ивану его предоставили, как работнику предприятия. Полина ходила на нефтебазу и в совет депутатов: просила, рассказывала про подполье, показывала медаль мужа, умоляла, упрашивала. Всё оказалось зря. Единственное, чего добилась хромая вдова с восьмилетней дочерью на иждивении - полуразрушенный сарай на краю станицы, где были выбиты окна и по полу бегали большие голодные крысы. Так сбылись оба предсказания девочки.
В пасмурный дождливый майский день незнакомые люди выносили из дома вещи. Их складывали под навес на веранде, напротив окон из кухни. Там, за окнами, в прежней кухне Полины накрывали на стол новые жильцы, а она стояла, опираясь на палку-костыль во дворе, под дождём, ссутулившись и разом постарев. Ей было сорок два, ещё только сорок два.
- Сторожи вещи, - наконец сказала она дочери. - Пойду просить лошадь или машину... Иди, иди под крышу, простынешь.
Голос Полины был хриплым, севшим. Она никогда столько не говорила, как за прошедшие несколько недель. И до последнего откладывала переезд, на что-то ещё надеясь. Не судьба... Женщина поправила выбившиеся из-под платка волосы и двинулась на улицу.
- Нам дядя поможет, - услышала она голос дочери. - Офицер...
Полина не обернулась. Слова пролетели мимо, не задев, словно шальные капли дождя, стучавшие по крыше дома. Отворила калитку, остановилась, не зная куда идти, а потом, решившись, побрела в сторону выделенного ей сарая. Девочка проводила её взглядом, и, по-взрослому тяжело вздохнув, вернулась к вещам. Некоторое время, нахохлившись маленьким взъерошенным воробьем, она смотрела в окно на новых жильцов, отмечавших за столом переезд, а затем отвернулась и присела на старый деревянный чемодан. Ей ужасно захотелось есть. Но еды не было. Был только серый скучный дождь, мокрый двор и крупные цветущие ирисы, жадно впитывающие с упавшего на землю неба холодную прозрачную влагу. В этот момент и появился во дворе офицер.
- Позови Полину, - весело окликнул он девочку, - прямо на дом ей работу принёс.
И взбежав на веранду, опустил мешок с вещами на стирку.
- Какую лошадь? - не понял офицер и, подмигнув девочке, попытался пошутить. - В кавалерию собралась?
- Выселяют нас...
Офицер посмотрел на вынесенные вещи, на зябко поводящую плечами девочку с короткой стрижкой, на незнакомых людей, что убирали со стола еду за окном. Одёрнул нервным движением гимнастерку и развернулся к двери. И в тот же миг она отворилась, выпуская на улицу тощего высокого субъекта в длинном плаще. Казалось, человек этот выходил из дверей по частям и с разной скоростью. Сначала вылетели ноги в начищенных до блеска сапогах, за ними показалась рука, нежно придерживающая потёртую кожаную папку, неторопливо, без суеты выползла на крыльцо спина, развёрнутая в полоборота к улице и совсем медленно выплыл из дверей затылок с круглой проплешиной-печатью на макушке. Выходящий ещё что-то говорил, обернувшись внутрь дома, но ноги уже вынесли тело на улицу, а вслед ему показались двое хмурых трудяг-грузчиков. Офицер шагнул вперед, оказавшись между человеком с папкой и грузчиками, и преградил им путь.
- Заноси вещи обратно, - коротко приказал он.
- Позвольте, вы кто такой? - возмутился за его спиной человек с папкой. - У меня бумаги о выселении.
- Заноси обратно, твою мать! - не оборачиваясь, рявкнул офицер.
И грузчики, не обращая больше внимания на вопли своего начальника, послушались. Они молча стали брать вынесенные вещи и заносить обратно. Этот эпизод, словно маленький клочок русской сказки об идущем со службы солдате, навсегда запомнился Эмме. "Солдат из сказки", имени которого она так и не узнала, ходил с Полиной по инстанциям, хитрил, требовал и своего добился: ей оставили дом. Незнакомой женщине, которую он видел до этого несколько раз: когда приносил и забирал бельё.
Странным годом выдался для девочки 1946-й. Как-то утром она проснулась рано и неожиданно почувствовала, что её словно подталкивает некая сила. Станица ещё спала, и, выйдя из дома, Эмма направилась по дороге вдоль небольшой речки, а затем по мосту через неё - на окраину, к станичному кладбищу. Было прохладно. В утреннем тумане плавали расплывчатые тени и летние краски смазывались, блекли, вымокшие в его холодных клубах. Очертания домов потеряли резкость, густые ветви деревьев неподвижно повисли в воздухе, а звуки и шорохи стали мягкими, далёкими. Дойдя до ограды кладбища, девочка остановилась и вдруг увидела человека, стоявшего к ней спиной в сетчатой летней отцовской рубахе. Человек - реальный, видимый, в десятке шагов от Эммы - стал медленно поворачиваться, но тут тугую белёсую тишину разорвало громкое карканье вороны. Девочка испуганно обернулась, а когда вновь посмотрела за ограду, человека уже не было. Появился страх. Он обрушился так внезапно и так резко, что Эмма, развернувшись, побежала со всех ног домой, а потом долго сидела на своей кровати, пытаясь унять дрожь и понять, что же с ней произошло. Полине она ничего не сказала. Силы, которые едва задели её у смертного одра ведьмаки, пугали ребенка. Пугали и влекли. На следующее утро Эмма вновь отправилась на кладбище. И всё повторилось заново: и стоящий спиной человек, и страх, и тишина... Откуда ни возьмись, вдруг появилась чужая кошка и, подойдя к девочке, принялась тереться о ногу. Эмма не смотрела на кошку. Она чувствовала, что если отвлечется, человек, который снова начал поворачиваться к ней, исчезнет. Вот уже лицо его в полоборота, знакомые черты отца, но тут кошка громко мяукнула и прыгнула на руки девочке. Та испуганно оттолкнула её, потеряла на мгновение фигуру из виду, а когда подняла глаза, никого уже не было...
Пролетело лето, пришла осень, первый послевоенный год стремительно летел к своему финишу. Приезжие с Украины привозили страшные вести о начавшемся там голоде, и их шёпотом пересказывали друг другу соседи: громко нельзя, громко - услышат. Говорили, что украинцам запрещают закупать хлеб на Кубани, что там вновь ввели Закон о колосках, по которому отправляли в лагеря за собранные крестьянами колоски, оставшиеся после уборки на колхозных полях. На Кубани тоже было голодно, но не так, полегче. Но всё равно люди не жили, а выживали в ту зиму. В городах и крупных станицах царил бандитизм: "до восьми ваше время, после восьми - наше". Бандитское граффити - пресловутая "черная кошка" - украшало стены каменных зданий и заборов. И всё же страна понемногу приходила в себя: работали школы, восстанавливали города, думали о будущем. О светлом будущем. Том, которое так и не наступило.
С каждым месяцем жизнь Полины становилась всё труднее. На постоянную работу не брали: какой работник из инвалида? Заказы на шитье находились редко: у большинства людей не было ни материала, ни денег. Всю осень, а за ней и зиму она распродавала потихоньку вещи, что были нажиты с мужем за совместную жизнь. Иногда удавалось подработать уличным продавцом, стоя весь день на больной ноге у ларька с мороженым. Экономить приходилось на всём: вырученных копеек не хватало даже на еду. Весной с отчаяния она согласилась на аферу: полузнакомые армяне искали человека, который отвезёт и продаст в Астрахани их фрукты. Загрузили ящики в поезд, и она поехала в далекий город Астрахань....
Эмма осталась одна. Мать должна была вернуться через несколько дней, но ее всё не было и не было. Прошёл месяц, закончился учебный год, школьников распустили на каникулы. Дед Трофим, регулярно раньше приходивший в гости, не появлялся со дня похорон Ивана - он проболел всё лето. Не появлялась и баба Мария, она ухаживала за мужем. В один из дней, вернувшись домой, десятилетняя девочка обнаружила, что на дверях сбит замок, а в доме пусто. Не осталось даже тех скудных вещей, что ещё не распродала Полина. Не осталось швейной машины, которую мать берегла с детства. Не осталось ничего. Дом был пуст, словно вылизанная голодными псами миска. То платье, в котором девочка ушла утром из дома, теперь осталось её единственной одеждой. Так, неожиданно для себя, Эмма стала беспризорницей. Иногда её кормили соседи, иногда - родители школьных подружек, а чаще она лазила по чужим садам и воровала яблоки. Во время этих вылазок и обнаружила она в себе ещё одну, ранее незнакомую способность: чужие собаки её не трогали. Либо боязливо игнорировали с показным равнодушием, как раньше ведьмаку, либо ластились, желая заполучить свой кусочек человеческой благосклонности. Собаки - они те же люди, только языку не обучены да хвост сзади. А в ином отношении ещё и получше нас, людей, будут. Потому что предательства не знают, а верность и любовь хранят до самой смерти.
1 сентября учительница класса, в котором училась Эмма, с удивлением обнаружила, что на первый урок явилось всего несколько человек. Проведя занятие, она отправилась по домам школьников. Оказалось, что детей... не во что было одеть. За лето они выросли из старых одежек, а на новые у родителей не было денег. Эмму учительница застала во дворе: девчонка в уже коротком ей, истрепанном за лето платье слонялась без дела возле дома. Исхудавшая - кожа да кости, с обветренным лицом и поцарапанными руками, смуглая от загара и пыли, с отросшими за лето спутанными волосами - ну вылитая маленькая ведьма.
- Ты почему в школу не пришла?
Девочка только развела руками и смущенно потупилась.
- А мама где?
- Уехала она, Валентина Марковна.
- Куда уехала? Когда?
- В Астрахань...Весной ещё.
Учительница растерялась. Кажется, она была готова к любому ответу, но только не к этому. Полину она помнила хорошо и понимала, что та не могла взять и бросить ребенка. Наверное, что-то случилось...
Они шли, держась за руки, по станице - статная, хорошо одетая женщина из старой интеллигентной семьи и чумазая маленькая ведьмочка в грязном коротком платье, и беседовали о том, как Эмма прожила это лето, и куда могла пропасть её мать, а солнце светило им в спины, провожая тёплым вечерним взглядом. Есть такие люди, которые переводят нас с тёмной полосы жизни на светлую, редкие люди, о которых мы потом вспоминаем всю оставшуюся жизнь.
Валентина Марковна жила в небольшом, ухоженном доме. Едва Эмма приотворила калитку и вошла во двор, как из-за дома этого выскочил огромный пёс. С обрывком верёвки на шее свирепая псина помчалась к ним, учительница испуганно вскрикнула, но собака, которую боялись все соседи, неожиданно затормозила и...легла у ног девочки, дружелюбно завиляв хвостом. Спокойно, словно они были давным-давно знакомы, девочка погладила собаку по голове. Новый дом принял Эмму также, как и пёс, радостно повиливая хвостом. Здесь было как-то по особому тепло и уютно, в углу зала стояло большое пианино, а всю стену занимали стеллажи с книгами. Валентина Марковна и её муж Геннадий были бездетны, и отнеслись к маленькой постоялице своей, словно к неожиданно появившейся дочери. Девочку отмыли, сшили ей новое платье, выделили отдельную комнату... По вечерам Валентина Марковна занималась с ней уроками, а в свободное время Эмма запоем читала книжки. Воспоминания о ведьмаке и странные способности, проснувшиеся в девочке, понемногу рассеивались. Всё реже ей "виделись" кусочки из будущего и странные видения из прошлого. Только однажды, когда учительница с мужем захотели взять девочку на кладбище проведать могилку отца, она вновь проснулась рано утром и отправилась к кладбищу сама. Пыльная утренняя дорога, тянувшаяся вдоль речки, была пуста - лишь какой-то ранний рыбак удил с берега рыбу. Было уже прохладно, люди носили осеннее, но мужчина стоял в лёгкой рубахе без рукавов и, казалось, совсем не обращал внимания на холодный северный ветер. Когда Эмма подошла поближе, то увидела, что рубаха всё та же - знакомая, отцовская...
- Папа! - громко выкрикнула девочка.
Но мужчина не обернулся. Он принялся неторопливо собирать удочки, а затем медленно, никуда не спеша, направился прочь. В сторону моста, за которым лежало старое станичное кладбище. Эмма хотела побежать за ним, но ноги не слушались, они как будто стали чужими - тяжёлыми, чугунными. И только, когда мужчина совсем исчез из вида, девочку отпустило. Она развернулась и, громко плача, бросилась обратно к дому Валентины Марковны. Это было последнее видение... Случайное прикосновение страшного и таинственного, разбудившее спавшие способности, постепенно теряло свою силу. Пройдет много лет, и однажды, в дачном поселке на берегу Оби, к Эмме прибежит старушка-соседка, у мужа которой застряла кость в горле. И когда Эмма вытащит эту злополучную кость, вспомнив, как делала это когда-то ведьмака, ей вдруг почудится, привидится на мгновение образ Хеси...
- Вот и пригодилось тебе, - словно скажет ведьмака.
Поздней осенью пришёл в станицу оклемавшийся от болезни Трофим. Заглянул в дом дочери - пусто. Только ветер гуляет, сердито хлопая дверью. Вещей нет, паутина по углам да толстый слой пыли на полу. Обеспокоенный, стал расспрашивать соседей. Но те в ответ лишь разводили руками: не знаем, диду, Полины давно не видно, а девчонка бегала летом, да потом тоже пропала. Наконец, кто-то сказал, что внучку забрала к себе учительница. Пока искал Трофим дом Валентины Марковны, какие только тревожные мысли не приходили ему в голову. Дочь пропала... Времена послевоенные, лихие, бандитские. Человеку сгинуть, что кисет в дырявый карман выронить. Был человек - нет человека. Добрался дед до двора учительницы и замер у калитки, прежде чем войти, на руки смотрит - дрожат мелко, когда такое было? Выдохнул, толкнул резко и решительно зашагал к дому, не обращая внимания на собачий лай.
- Диду, диду! - радостно закричала Эмма, бросаясь к Трофиму, едва он вошел в дом.
Прижал девчонку к себе, огладил по волосам рукой - всё ещё дрожат пальцы-то, нехорошо. С учительницей поздоровался.
- Полина где? - кажется, и голос дрогнул,
Валентина Марковна вздохнула тяжело:
- Да вы проходите, Трофим Васильевич, к чаю как раз стол накрываем. Жива Полина, жива. В Астрахани она, в тюрьме.
- За что?
- Нам сказали за спекуляцию...
Они сидели за столом, чаевничали и долго неторопливо беседовали. Всё, что разузнала учительница - она пересказал Трофиму. Затем рассказывала Эмма. О том, как провела лето - устное и совсем нешкольное сочинение о нескольких беспризорных месяцах своей жизни. Хотел дед внучку забрать с собой, но учительница принялась уговаривать: тут и школа, и друзья, пусть живет у нас, мы уже и привыкли к ней. Да и девочке хорошо: видите же - одета, умыта, а как много она читает теперь! Дед слушал, но думал о чем-то своем, далеком. Наконец, согласно кивнул:
- Пусть так пока. Пойду я.
И стал собираться.
- Вы домой сейчас? - провожая гостя к двери, спросила Валентина Марковна.
- В Астрахань я.
Как он выручал Полину, он никому никогда не рассказывал. Но к зиме вернулись оба: Трофим и его похудевшая, осунувшаяся хромая дочь.