Поговорим о любви.
Я люблю Достоевского и Пелевина. О любви к первому пока еще можно говорить в
открытую, в любви ко второму же признаваться так же стыдно, как в нехорошей болезни.
Всяк почитает за долг поворотить брезгливо нос.
Нет, поймите меня правильно, я вполне понимаю обычного человека, который говорит
мне: "Я начал его читать, но это оказалась такая чушь, что я не выдержал и бросил".
У любого писателя обязаны быть такие читатели, и это нормально; я ничего против них не
имею. Сам я ровно такой же в глазах почитателей Борхеса (к которому равнодушен) или
Сорокина (которого не перевариваю). Это, повторяю, нормально: великий писатель (равно
как и заурядный) не обязан всем нравиться и всеми пониматься (я готов предположить, что
велик не только Борхес, но и Сорокин). Но я-то говорю о явлении совершенно иного рода.
Любое общество (в неформальном понимании) несет в себе определенные стайные
инстинкты. Одно из их проявлений - стремление классифицировать своих членов, отвести
им определенное место во всех возможных иерархиях, атрибутировать им определенные
роли - кому художника, а кому сапожника. Что интересно - независимо от занимаемого места
каждого члена общество наделяет одинаковым спектром "степеней свободы", по которым
тот может индивидуально смещаться, не нарушая устоев: разрешены все смещения, кроме
индивидуального смещения вверх. Грубо говоря, общество благодушно отнесется к худо-
жнику, перешедшему на обувной дизайн, но отнесется с крайней подозрительностью к обув-
ному дизайнеру, занявшемуся вдруг живописью. Одни пожелают эту живопись вообще не
замечать, другие - воспользуются удобным случаем, дабы самоутвердиться, оплевывая
беззащитного "нарушителя конвенции". И уж конечно никто и пытаться не будет честно
разбираться собственно в предмете: невыгодно и даже опасно, - а вдруг как сам попадешь
в изгои?
Я помню какую ненависть вызвала в элитной читающей публике повесть Катаева
"Алмазный мой венец". Если "Святой колодец" и великолепную "Траву забвения" еще
можно было "не замечать", то уж "Венец" был настоящим вызовом. Да как он посмел,
этот советский литературный генерал (лауреат и орденоносец!) вдруг начать писать так и
о том, словно у него звание эмигранта первой волны! Касаться своими номенклатурными
лапами святых имен (с какими-то возмутительными псевдонимами) Мандельштама,
Булгакова, Пастернака...
"Нельзя заставить человека увидеть дорогу, по которой он не хочет идти". Смешно было
даже пытаться заговаривать с этой публикой о достоинствах и недостатках "нового Катаева";
такового просто не должно было быть! Злобное, пасквильное шипенье - вот и все, на что
оказалось способно общество в отношении своего члена, попытавшегося на старости лет
выйти из сложившихся рамок на свободу. Неважно, "по заслугам" или нет это было;
важно, что в определенных ситуациях ждать "объективной", т.е., по крайней мере,
внутрилитературной оценки произведения не приходится, литературная критика исполь-
зуется в таких случаях не как инструмент исследования, но как орудие общественной экзе-
куции, позволяющее "научно" обосновать заранее определенный ответ.
В чем-то сходная ситуация сложилась сейчас с Пелевиным.
Все шло хорошо, пока Пелевин творил (в числе многих) в ключе постмодернизма, под
вывеской "новой русской фантастики". Это был не убогий шутовской постмодернизм, а стиль-
ный, точный и яркий, да еще с "правильным" разоблачительным уклоном, как могло пока-
заться по "Омону Ра". Пелевин занял вполне достойное место в отечественной литературе
и был отмечен почетным "Малым Букером". Ведь поскольку в своем творчестве Пелевин
не занимался развенчиванием традиционного "реалистического" направления, то и лите-
раторы-традиционалисты относились к нему нейтрально, как к явлению вполне допустимого
параллельного мира с неевклидовой геометрией. Ведь оставаясь в рамках "чистого"
постмодернизма, Пелевин не покушался тем самым на главные святыни "реалистов" -
"духовность", так отчего не поощрить политкорректного представителя столь ценимого
богатеньким Западом направления? Писательское общество ведь вполне плюралистично,
если соблюдаются определенные правила игры: "реалисты" хранят святыни, а постмодер-
нисты играют в свои детские игры, но не кусают старших и не претендуют на посвящение в
дела взрослых.
И вот эту-то неписанную благостную конвенцию Пелевин посмел нарушить самым недо-
пустимым образом. Уж лучше бы он плюнул в живого Булата Шавловича - это, по крайней
мере, было бы вполне ноуменально: дети есть дети. Пелевин поступил гораздо хуже: он
написал роман, о возможности которого нынешние "реалисты" только догадывались, тщетно
пытаясь протоптать к нему свежую тропинку среди множества разъезженных колей. Роман
этот - "Чапаев и Пустота".
Мне жаль наших почтенных и прочих литераторов.
Я вполне могу понять их оскорбленность свершившейся несправедливостью: когда уже
всем стало казаться, что не осталось у нас былого читающего сообщества, что безвозвратно
ушли времена, когда из рук в руки передавались толстые журналы, с произведениями былых
властителей дум, вдруг появляется роман, который читают! Который ищут! А ведь нет в нем
ничего такого! Ведь сам же говорит - пустота! Господи, ну за что? - "Головы литераторов
проплыли за мутным стеклом, донесся голос Ликоспастова: "Бьешься... бьешься как рыба об
лед... Обидно!""
Успех романа был столь очевиден и неоспорим, что наши правящие "реалисты" решили
считать произошедшее просто коллективным помешательством, навроде того явления,
которое заставило чуть ранее воскликнуть одного из этой братии: "Россия, ты сдурела!"
Естественно, такой роман нельзя было допустить к серьезному обсуждению; он не попал
даже в шорт-лист Букера. На прямой вопрос о причинах один из членов жюри чуть более
нервно, чем следовало, отмахнулся: нас же, дескать, интересуют серьезные произведения,
а не какой-то там... - что-то в этом духе.
Я, кстати, собирался писать о своей любви, а получается - о чьей-то там ненависти...
Ну не смешно ли мне защищать Пелевина? Ведь его оружие - гениальные книги, которые
ни мелким, ни крупным завистникам (а именно зависть - та эмоция, которая, как это ни
прискорбно, в основном и определяет отторгающую реакцию писательского сообщества) не
уничтожить. Но время серьезного анализа того же "Чапаева" еще, видимо, не пришло,
да и не мне, неученому, за это браться. Поэтому я решил рассмотреть одну из нынешних
критических работ, претендующую на таковой уровень анализа. Речь пойдет о рецензии
Александра Закуренко "Искомая пустота", опубликованной в серьезном профессиональном
издании - в третьем за 1998 год "Литературном обозрении".
Вот начало этой рецензии (прошу прощения за длинную цитату, но она прекрасна!).
"Название романа сродни человеческому имени и, по о.Флоренскому, может либо возвышать
по своей сути, либо, в случае разрыва между заданным и реализуемым смыслом, становиться
причиной раздвоенности. Название романа В.Пелевина концептуально. Оно именует происхо-
дящее действие, и в таком качестве включается в ряд "концептуальных" названий: "Отцы и
дети", "Преступление и наказание", "Война и мир". Разница в том, что вместо имен нарица-
тельных Пелевин использует имена собственные, тем самым встраивая своих героев в иной
ряд: "Тарас Бульба", "Обломов!", "Анна Каренина". Уже в этом проявляется вполне буд-
дийская логика: "А не есть А. Это и называют А". Чапаев есть фамилия (единичное) и в то же
время есть понятие (общее): "Чапаев есть личность и Чапаев есть миф". Отсюда: личность
есть миф, но поскольку миф не есть личность, то "Чапаев не есть Чапаев. Это и называют
Чапаев". Пустота есть фамилия (личность поэта-комиссара) - и пустота есть понятие, отсюда:
фамилия есть понятие; отсюда: фамилия есть обозначение общего (по Ж.Деррида, имя
исторического деятеля может "выступать метонимией" логоцентрических понятий), отсюда:
общее (в нашем случае - Пустота) есть обозначение личности, т.е. "личность не есть
личность. Это и называют личностью".
Таким образом, имена героев обретают метафизический статус: они значат больше, чем
обозначают. Перед нами яркий пример общей тенденции в современной прозе - деперсона-
лизация героев", - и так далее.
Знаете, есть такой анекдот. "Доктор, отчего люди лысеют?" - "Наукой совершенно точно
доказано, что люди лысеют оттого, что у них на голове выпадают волосы, а новых не
вырастает". Не смешно? Тогда представьте этот ответ в развернутой интерпретации доктора
Закуренко со ссылками на Ибн Сину и Парацельса. Нет, вы вдумайтесь только, оказывается
имена Чапаева и Петьки "обретают метафизический статус"! А нам-то, неучам, казалось, что
этот статус был у них уже лет эдак пятьдесят, и что не будь у них этого статуса, так и
романа о них не случилось бы. Интересно, а имя "Омон Ра" тоже "обрело метафизический
статус" концептуальными усилиями Пелевина?
"Доказательство" очевидного либо даже декларируемого ("буддийской логики", в
частности) - это всего лишь пример нелепости приведенного "анализа". Не надо думать,
однако, что А.Закуренко допустил эту нелепость в увлечении; о, нет! - тут все гораздо
тоньше. Эта нелепость (наряду с неподражаемой, "под Флоренского", логико-схоластической
заумью), подобная удару пыльным мешком по голове, несет в себе важную анестезирующую
функцию, дабы оглушенный читатель утратил восприятие определенных, скажем так,
методических приемов автора. Каких? Прочтем-ка повнимательнее: "Название романа
сродни человеческому имени и, по о.Флоренскому, может либо возвышать по своей сути,
либо..." Заметили? Ма-а-ленькая такая "небрежность" изложения (вместо "которое" -
союз "и"), - и уже готово несуществующее суждение Флоренского о роли названия романа,
хотя ни о чем, кроме имен, Флоренский не говорил. Надо спросить у А.Закуренко при
случае: а как там, "по о.Флоренскому", название атомного ракетного крейсера "Сергий
Радонежский" - возвышает по своей сути, или раздвоенность причиняет?
После такого ударного начала А.Закуренко неторопливо засасывает оглушенного читателя
в трясину тяжеловесного псевдонаучного комментария. А.Закуренко, конечно, обидится и
скажет, что его комментарий самый что ни на есть научный, поскольку обильно уснащен
знаковыми для посвященных именами, понятиями и терминами. Однако весь этот аппарат
оказывается в его руках не рабочим инструментом, а реквизитом циркового силача,
средством демонстрации собственных философо-филологических бицепсов. Это необходимо
ему для того, чтобы у читателя не возникало никакого сомнения в праве А.Закуренко вдруг,
безо всякого видимого основания, заявить: "Если перечислить хотя бы частично набор
культорологических реалий романа, получится нео-Даль в транскрипции Эллочки-людоедки,
либо словарь той же Эллочки в степени n, где n - количество услышанных книг" (конечно,
плевок в неверно выбранном направлении немедленно обдает плюющего: даже при 5-словном
словаре Эллочки и 5 "услышанных" Пелевиным книгах получается просто фантастически
богатый "набор культурологических реалий романа", - этого бывший мехматовец явно недоучел).
Но это все опять-таки цветочки; понятно, атрибутирование "Чапаеву" художественного
убожества - слишком мелкий результат для такого могучего замаха раззудившейся руки. И -
вот, наконец, начинает шиться дело.
"Вся эта пневматосфера выражена автором с неподдельной иронией, являющейся неко-
торым противовесом пелевинскому же пафосу в изложении духовных истин. Сами же истины
могут затронуть лишь читателя, для которого что Будда, что Чапаев, что Брежнев - персонажи
народных сказаний. В раннем буддизме существовал жанр джатаки - доступного для широких
масс предания (сказки или басни) о предыдущих перерождениях Будды. В советское время
ему соответствовал жанр анекдота, одним из постоянных героев которого был как раз Чапай.
Так что роман Пелевина являет образец советского богоискательства. Герои его выражают
"единственно верную" идеологическую линию, только вместо марксистко-ленинской они
озвучивают линию столь популярного ныне социалистического оккультизма."
Стыдно, конечно, читать весь этот бред: жанр анекдота в советское время, оказывается,
выражал "единственно верную" марксистко-ленинскую идеологическую линию... Ни одному
постмодернисту такого не приснилось бы! Но что делать, ведь надо как-то подготовить
почву для самого главного, заветного...
Это главное и заветное выхватывается неожиданно,посреди невинно начатого абзаца,
как финка из-за голенища.
"Мотив преодоления реки возникает в самом начале романа, когда, двигаясь по холодной
революционной Москве, Пустота размышляет о том, что "русским душам суждено пересекать
Стикс, когда тот замерзает, и монету получает не паромщик (паром - "парамита". - А.З.),
а некто в сером, дающий напрокат пару коньков". К сожалению, реальным главным героем
романа и является "Некто в сером", определить которого не составляет труда по его
отношению к Христу. Такого количества разоблачительной антихристианской риторики не
встретишь даже в учебниках научного атеизма. Ходасевич писал, что погружение в мир
есенинской "Инонии" невозможно для христианина без водолазного костюма. Для погружения
в пелевинский мир нужен уже батискаф."
Это - начало обличительного вранья. Вранья, ибо никакой "разоблачительной
антихристианской риторики" в романе нет. А.Закуренко так хочется выдать за таковую
историю "просто Марии", ему так приятно занять позу страдающего (без дефицитного
батискафа) за веру христианина, что он начисто "забывает" о собственном указании на
используемый в "Чапаеве" прием: "Средствами элитарной культуры выражаются реалии
массового сознания".
Доказательство своего обвинения А.Закуренко проводит очень простым образом:
цитируя персонажей и давая свой комментарий, типа: "Вжился автор в чужое сознание,
вжился". Конечно, таким безошибочным образом можно не одно выдающееся произведение
"разъять как труп", брезгливо "разоблачая" совершенно тварную природу последнего. Вот
пример а ля Закуренко "антихристианской риторики" из "Бесов": "А если так, если законы
природы не пожалели и Этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и Его жить среди
лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой
насмешке. Стало быть, самые законы планеты есть ложь и диаволов водевиль". Или вот.
""А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в бога?" - засмеялся Ставрогин. - "О, очень
можно, сплошь и рядом", - поднял глаза Тихон и тоже улыбнулся. - "И уверен, что такую веру
вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие... О, поп!" - захохотал Ставрогин. Тихон
опять улыбнулся ему. - "Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия", - приба-
вил он весело и простодушно. - "Ого, вот вы как". - "Совершенный атеист стоит на предпо-
следней верхней ступени до совершеннейшей веры..."" ( Напомню, что Тихон - архирей, что,
безусловно, довершает картину кощунства.) Кстати, "Бесы" - без сомнения не менее
"культовая интеллигентская книжка", чем "Иуда Искариот", что, видимо, окончательно, по
Закуренко, решает вопрос об ее "мистической безответственности".
Лейтмотив всех понадерганных "разоблачительных" цитат - со страниц "Чапаева" ведет
свою подрывную работу враг христианства вообще и русского в частности! Но, господин
Закуренко, не кажется ли Вам, что Ваш, предположим, искренний апологетический пафос не
имеет отношения к литературной критике? Отделяйте себе агнцев от козлищ в изданиях
Московской патриархии, но причем тут "Литературное обозрение"? Ах, ну да, это же у нас
теперь "единственно верная" "идеологическая линия", тогда понятно! Вы просто от чистого
сердца хотели раскрыть глаза общественности!
И вот, наконец, последний залп.
""Образованного" читателя привлекают исследования в сфере "духовности". При этом
совершенно не важно, какие мысли озвучивают герои популярной литературы: "особый взлет
свободной мысли" не проводит разграничений между Богом и дьяволом, Добром и Злом.
Главное: определенные духовные метки, мутноватая эзотерика, игра смыслами - эдакий
заменитель напряженной духовной жизни, мучительного поиска Бога Истинного, хотя бы от
боли пребывания в богооставленном мире. Популярность романа понятна. Пелевин талант-
ливо показывает путь к потере дара, того самого евангельского таланта, который не был
приумножен рабом. Вместо реальной Любви, роман предлагает раствориться в Условной
Абсолютной Любви. Все в мире условно - и Любовь условна. А значит, можно не страдать,
не мучиться, не болеть. Значит, бегство от действительности, столь милое нашему
потерянному поколению, - путь к спасению. Бегство, а не преображение действительности."
Чистая душа, А.Закуренко, жаль, что он не замечает, какая бесовская ухмылка прогляды-
вает сквозь это "бегство от действительности" и ее "преображение"! Теперь уже, видимо,
под лозунгом: "Страшному Суду - достойную встречу!" А ведь так складно начал - и по
"образованщине" прошелся, и по мнимой "духовности"...
Нет, не буду я в этой заметке говорить о любви - ни к Достоевскому, ни к Пелевину.
Не место.
Скажу только, что первый - открыл того самого "человека из подполья", которого ну
никак не заставишь заниматься никакими "преображениями действительности", а второй -
дал ему силы не потерять себя среди новых искушений - "свободой", "возрождением",
"правоверием"... Почему этого не заметил А.Закуренко? Не знаю. Впрочем, кажется у
Пелевина что-то об этом есть.
"Чапаев комментировал одно место из Сведеборга, где луч небесного света упал на дно
ада и показался душам, которые там живут, зловонной лужей. Я понял это в том смысле,
что трансформируется сам этот свет, а Чапаев сказал, что природа света не меняется, и
все зависит от субъекта восприятия. Он сказал, что нет таких сил, которые не пускали бы
в рай грешную душу - просто она сама не желает туда идти. Я не понял, как такое может
быть, и тогда он сказал, что икра, которую я ем, показалась бы какому-нибудь из ткачей
Фурманова клюквой, от которой воняет рыбой."
11 сентября 1999 г.