Марк Афанасиевич Васильев : другие произведения.

Помни корни свои

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Биографическая повесть

МАРК ВАСИЛЬЕВ

ПОМНИ КОРНИ СВОИ

ПОВЕСТЬ

Волгодонск 2003

От автора: выражаю сердечную благодарность

Л. Руппенталь, Л. Иванниковой, А. Тихонову,

И Мамонтовой и всем, кто оказал неоценимую

поддержку в подготовке и издании этой книги

БЕЗ ПОКОЯ В ДУШЕ

   Марка Васильева хорошо знают в городе Волгодонске: в те­чение ряда лет работал директором химического завода. Ныне известен как человек творческого труда. Интенсивно начал писать прозу, будучи на заслуженном отдыхе.
   В библиотеках, ДК, школах города Марк Васильев - всегда желанный гость. Особенно молодежь тянется к этому умно­му, обаятельному собеседнику и незаурядному рассказчику.
   Созданные им литературные произведения полны глубоко­го смысла. Мудрая зрелость героев восхищает и покоряет чи­тателя. Пожалуй, не найти лучшего пропагандиста его творе­ний, чем он сам, человек отнюдь не равнодушный и предель­но искренний.
   Родившись на Кубани, в станице Тбилисской, М. Васильев всей душой полюбил г. Волгодонск. На посту руководителя крупного предприятия и человеческий талант, и неистощи­мую энергию направлял на развитие молодого города. Мно­гое было сделано по его инициативе и при его содействии. И все для блага людей, с верой в будущее.
   В стремительном водовороте событий не выбирал легких путей. И судьба не раз испытывала его на прочность. Из труд­ных ситуаций выходил с достоинством: не унижался, не заис­кивал перед властью имущими в поисках заступничества, не был слепым исполнителем чужих приказов, хотя при этом имели место и устрашения, и угрозы, направленные на по­давление его воли. Проблема, как искоренить в себе раба, на­шла отражение в романе "Обреченные" (изначально произ­ведение называлось "Рабы").
   Беспокойная, суетная жизнь не смогла отодвинуть на зад­ний план заботу о духовном становлении молодых. Не хотел и не мог допустить, чтобы вырастали они Иванами, не помнящими родства. Забвение, по глубокому убеждению Марка Афанасьевича, преступно, с моральной точки зрения.
   Книга с таким четким и выпуклым названием - "Помни кор­ни свои" - взывает к возрождению святого и трепетного чув­ства благодарности ко всем тем, кто заслужил его своей жиз­нью, беззаветной преданностью делу, самоотверженным тру­дом, доходившим порой до самоотречения, и ко всем тем, кто скромно, незаметно, но непременно честно "выполнял обще­человеческий долг".
   Они - эти "корни" - питали, наполняли соками зарождав­шееся доброе начало, вдыхали в него жизнь и давали ему силу. Не помнить об этом нельзя. Без прошлого нет настоящего. Эта сквозная мысль красной нитью проходит через все произве­дения, разные по жанру и времени написания.
   Новелла "Настя" (1978 г.), роман "Обреченные" (1994 г.), рассказ "Катя" (1996 г.), "Легенда о Троше и Каре" (1998 г.), повесть "Помни корни свои..." (2002 г.) и составили творе­ния прозаика как результат многолетнего труда.
   Человек богат памятью, которая не может долго молчать. Не оставляла она в покое и автора этой книги: будила его мысли, бередила душу, воссоздавая, возрождая в сознании картины прошлой жизни. Искала, требовала выхода и нашла воплоще­ние в писательском труде. Книга "Помни корни свои" удалась, она получилась. И проза Марка Васильева заговорила живым, человеческим языком, понятным, доступным широкому чита­телю.
   А читатели - люди разного возраста: и те, кто умудрен жи­тейским опытом, и те, кто только по-настоящему входит во взрослую жизнь, начинает сознавать свое место в ней. Это умное, целеустремленное, неравнодушное к "корням своим" молодое поколение, особенно любимое автором.
   Вот что написала ученица школы N22 в своем отзыве: "... Читая ваши произведения, понимаешь всю глубину чувств и переживаний людей, их беды и страдания".
   К. Царукян.
   И два, очень типичных, высказывания людей старшего по­коления.
   "С особым увлечением прочитал вашу книгу "Обреченные". Для меня она предстала как дневник моего тяжелого дет­ства; затем - начало трудового пути, военные и послевоен­ные годы, время становления самостоятельного жизненно­го процесса".
   Б.И. Головец, пенсионер.
   "Читая книгу "Обреченные", ощущаешь: соприкосновение со временем, с историей нашей страны, все так узнаваемо..."
   О.В. Зайцева, учитель.
   Книги "Обреченные", "Помни корни свои" очень правди­вые. Да и как им быть иными, если люди, о которых пишет Марк Васильев, еще ходят по земле, сверяют свои воспоми­нания. Они - живые свидетели и участники тех событий, о которых рассказано на страницах книги так ярко и самозаб­венно.
   Марк Васильев не использует материал, добытый понаслыш­ке, а пишет только о том, что видел сам, что хорошо знает. А знает он необыкновенно много. Богат его арсенал памяти, настоящий кладезь мудрости.
   Много испытаний выпало на долю этого человека еще в раннем детстве, потом - в юности и в последующие годы тоже. Внимательное прочтение романа "Обреченные" (произведе­ние автобиографическое) дает точное представление о жиз­ненных вехах.
   Подростком работал в колхозе. Это были самые трудные годы военного лихолетья. Затем была армия. Грознефтеразведка. Омск. Учеба в вечерней школе, затем - в вечернем институте, одновременно - нефтеперерабатывающий завод: оператор, начальник установки каталитического крекинга. По окончании института - ведущий конструктор, начальник объединенных цехов по производству компонентов для синтетического кау­чука.
   В Волгодонске с 1969 года. Технолог, секретарь парткома, директор химзавода. Работа помогла глубже узнать людей, почувствовать пульс времени.
   Писать начал давно. Первый рассказ "Возвращение" был опубликован в газете "Омский каучук" в 1968 году. Затем в 1985 году под псевдонимом "М. Ватутин" в газете "Прикубанские огни" - "Первая борозда", "Сумка с харчами" Печа­тался в местных газетах: "Знамя строителя", "Вечерний Вол­годонск". В 1999 году в Цимлянской типографии была набра­на его книга, в которую вошли: роман "Обреченные)), расска­зы "Настя" и "Катя", "Легенда о 'Гроше и Каре".
   Художник по натуре, Марк Васильев не фантазирует, не вы­думывает. Со страниц его произведений "смотрит живая жизнь". А она богаче любого вымысла.
   Марк Васильев стремится писать без вычурности, что не так-то легко. Это большой труд, благодаря которому его проза на­столько прозрачна и выразительна, что не нуждается в украшательстве: обилии метафор, красивости сравнений и эпите­тов. И без того не теряет она своей привлекательности и при­тягательной силы.
   Труд писателя - эго почти непрерывный, хотя и невидимый, но подвиг: долгий поиск нужного слова, образа, мучительный анализ, сопряженный с неотступно сверлящими мозг мысля­ми... Как следствие недовольство написанным, правка, многократная переработка - все это до боли знакомо М. Васи­льеву.
   Но он не из тех, кто предпочитает ни с кем не делиться сво­ими планами и тем более творческим процессом. Марк Васи­льев открыт для собеседника, доверяет ему свои задумки, делится сомнениями, тем самым как бы отшлифовывает черные варианты, свой стиль. Словом, "чистит замысел".
   И я жизни, и в произведениях на первом месте человек с его желаниями, радостями, преодолением невзгод, верой в лучшее.
   Как личность творческая, в стремлении к совершенству он одержим мечтой: писать так, чтобы читатель смог ощутить себя участником событий, чтоб не столь востребованным оказалось воображение; тогда все видится не со стороны, а глаза­ми героя, при глубоком проникновении в психологию кото­рого это возможно. Становится понятным стремление художника до Мастера.
   Хорошие, добротные семена упали в благодарную почву. Посев состоялся. И собран неплохой урожай: написана умная, нужная, стоящая книга "Помни корни спои". Впереди - новые.
   Писательский труд достойно отмечен завидным внимани­ем доброжелательных читателей: восторженные отзывы, и простые слова благодарности, идущие от самого сердца, - все, что яркое свидетельство приятия творчества Марка Василье­ва.
   Сам он оптимистически смотрит в будущее. Светом своих произведений хочет озарить человеческие души доброй меч­той и желанием изменять жизнь к лучшему,
   В его рабочем кабинете бесперебойно стучит пишущая ма­шинка, по меткому выражению автора, "верная старушка-трудяга". Марк Васильев снова в работе, возможно, на большом литературном и человеческом подъеме. Горение и поиск про­должаются.
   Да посетит его вдохновение. И пусть придут новые и твор­ческие успехи.

Людмила Иванникова.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

МАРК ВАСИЛЬЕВ

   Мы все несем за прошлое вину
   И с той виною будем жить в грядущем...
  

Андрей Дементьев.

Помни корни свои

повесть

  

ОТ АВТОРА

   Когда я задумывал эту повесть, передо мной стояла одна цель: выяснить, как мой сын, сварщик по профессии, нигде не учась, стал художником. К этому меня подтолкнула его карти­на "Осень". Чем больше я узнавал, тем шире разрасталась за­дача. Я нашел все-таки предка, который был художником-ико­нописцем. Только этим я уже не мог удовлетвориться. Изучая жизнь родственников, их характеры, время, в котором жили предки, мне показалось, что они сродни нашему сегодняшне­му времени. Это одно. И второе: мы редко, а порой и совсем не задумываемся о них. В лучшем случае знаем папу, маму, дедушку. У нас всегда не хватает времени заглянуть в прошлое, да порой и некуда заглянуть. Мы не ведем дневников, не от­ражаем свою жизнь. Иногда находим часок послушать бабуш­ку. У некоторых и на это нет терпения. Живем как трава: вы­росла, пожелтела, засохла. И на этом конец. Живым надо по­мнить о предках. В этом заключается достоинство человека и если хотите -- смысл цивилизации.
   Мы обязаны знать, как они жили, страдали, влюблялись. На их примере мы должны учиться воспитывать своих детей и внуков.
   В этой повести читатель увидит, как перекликаются через века поколения людей, которым в экстремальных ситуациях открывались дальние горизонты жизни страны. Их слова ста­новились пророческими.
   Вот как пишет Аввакум о пещи огненной: "Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее -- бойся! До пещи той страх. А еда в нее вошел, тогда и забыл вся..."
   Аввакум сгорел, точно также сгорела героиня повести Таня. Она не кричала, не просила пощады и помощи у своих мучи­телей. Умирала гордо, с молитвой на устах.
  
  

Часть I.

ПОМНИ КОРНИ СВОИ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Род Ватутиных обосновался на Кубани с тех пор, когда по распоряжению А.В. Суворова был построен редут - казачий городок. Такие городки, располагались на окраинах русских земель, удобных для обороны местах, обносились насыпью и рвами, охранялись пушками.
   Городки подвергались частым нападениям со стороны соседей, которые находились за Кубанью, у защитников всегда было достаточно сил и средств для отражения набегов, хотя и их потери были значительными.
   Свободное от службы время казаки занимались скотовод- том и земледелием, торговлей и ремеслом промышляли иногородние".
   Историю тех времен передавали из уст в уста, она сохрани­те в народных сказаниях и песнях. Мне посчастливилось еще услышать одну из таких песен от моей прабабушки Дони:
   Люлю, баю, мой дитенок.
   По матушке -мой внучек, а по батюшке - татаренок.
   - Матушка, почем же ты меня узнала? - спрашивает дочка
   - О, доченька! Как же я тебя не узнаю, когда у тебя под мышкой родимое пятнышко...
   - О матушка, пей, ешь готовое и носи платье шелковое.
   Я сама в неволе. Дни и ночи плачу о своей сторонушке и родимых..
   ...Перед закатом солнца наряд казаков объезжал степь. Всех, кто задерживался в поле, гнали в городок, потому что ближе к ночи черкесы устраивали "охоту" на людей, уводили в плен. Казаки тоже не оставались в долгу, переправлялись на их сто­рону через реку, выкрадывали целые семьи. Затем назначали за них выкуп. А если родственники на него не соглашались, оставляли пленников работать на себя.
   У каждого человека своя судьба. И никто не в силах изме­нить ее. Судьба Петра Абрамовича Ватутина не исключение. Рано лишившегося родителей мальчонку взяла на воспитание тетка, которая была замужем за кубанским казаком. С приволь­ного Дону - да на своенравную Кубань-реку, да в гущу казачь­ей жизни. Эта суровая школа сделала из него настоящего за­щитника земли русской. Ко времени его службы это был бое­вой казак, высокого роста, широкоплечий. Глаза серые, ясные. Носил усы и русые чуть вьющиеся волосы. В сражениях смел и находчив. Сабля в его крепких руках была страшной. Как говорили, в нем чувствовалась сила. Не раз бывал ранен.
   Однажды, при нападении черкесов на городок, разрубали Петру левое плечо. Но он продолжал сражаться. Потерял много крови, В лазарет доставили без сознания.
   К нему подошла сестра милосердия, голубоокая красавица лет двадцати. Разрезав ножницами рукав, осторожно сняла рубашку.
   - Ой, смотрите! На нем нет живого места. Одни шрамы. Вот это воин! - восхищаясь казаком, сказала Дарья.
   В семье она была единственной дочерью. Рано лишилась матери. И Акиму Дзюбе пришлось одному заниматься ее вос­питанием. Дарья закончила церковно-приходскую школу. Была набожна. Удали ей не занимать: лихо ездила верхом на Лоша­ди. Метко стреляла из ружья. Отец понимал, что в такое не­мирное время каждый должен уметь защитить себя.
   Аким Авдеевич учил Дарью врачеванию. Она много помо­гала отцу в лазарете. Петр задел ее сердце, крепко запал в душу. Она любовалась им, когда делала перевязку, и как бы нечаян­но проводила рукой по шрамам. Каждый рубчик ей хотелось поцеловать. Восхищение этим мужественным казаком разра­сталось в ее душе. В последнее время она жила только им. Дома все разговоры только о нем. Отец молча слушал ее и улыбался. Он понял, что дочь влюбилась. Однажды Дарья спросила отца:
   - Папань, как ты думаешь, Ватутин - казак настоящий?
   Аким понял, какого ответа ждала Даша, и твердо сказал:
   -Да, дочка, казак что надо. С Богом в душе. Дарьи радостно засмеялась. Счастливая, обняв отца, выско­чи на улицу. Благодаря заботам голубоокой сестрицы Петр стал быстро поправляться.
   Однажды их взгляды встретились. Долго и пристально они смотрели друг на друга. Никто не хотел отвести глаза первым. И уже тогда Петр понял, что она его судьба.
   Вскорости обвенчались, и казак из казармы перешел жить в дом тестя. Аким был доволен зятем. Одна семья, одна вера. Появились и общие интересы.
   Шло время. Дарья родила близняшек. Хотя они и были от одной матери, глаза у них сильно разнились: у Никиты - голубые, как небо, у Дениса - отцовские, светло-серые.
   Когда исполнилось им по десять лет, определили их в церковно-приходскую школу. А дома обучал их грамоте и дед Аким. В 18 лет стали отменными фехтовальщиками. Учились насту­пательному и оборонительному бою. Если становились спи­на к спине, а нападало три-четыре человека, братья побежда­ли
   Время-птица. Не успеешь оглянуться, а тебе уже двадцать пять. Взрослые дети во всем помогали родителям: и землю пахать (казакам выделялась земля), и скот или домашнюю пти­цу разводить. Скоро в семье появился еще один будущий по­мощник, брат Антон.
   Не казак тот, кто не ходил на "охоту" к черкесам. Овладев военным искусством, братья стали мечтать о том, как бы сходить на ту сторону, "поохотиться". Считалось достоинством
   участие в подобных переделках. Такого парня уважали, им гордились. На него девчата заглядывались.
   Самыми опытными в такой "охоте" в городке были Касьян Мозговой и Емелька Кудлатый. Старшим всегда ходил Касьян, а Емелька был за помощника. Не одну они разорили семью и уже за многих взяли выкуп. Слыли в городке богатыми казаками. Теперь Касьян снова сколачивал ватагу парней, чтобы сходить на ту сторону. Он переговорил с Денисом Ватутиным. Тот с Никитой. Мечта братьев сбывалась. Решено было не предупреждать родителей, не ставить их в известность о предстоящем деле. Всех было шестеро. Четверо казаков не раз бывали в таких переделках, а Денис и Никита шли впервые.
   С вечера погода не предвещала ненастья. Было тихо. Но к полуночи подул западный ветер, небо стало заволакивать тучами. Тихо спустили на воду приготовленные бревна, вошли в воду. Ветер усиливался. На западе засверкали молнии.
   - Будет буря. Погодка для нас, - сказал Касьян.
   За бревнами плывущих казаков не было видно, они держали путь к намеченному ориентиру - кустарникам. К ним-то и привязали бревна. Вышли на берег. Пробежали метров двести по открытому пространству. Вклинились в лес. Шли мягко, ступая очень осторожно, не задевая сухого валежника. Этому искусству казаки обучались с давних времен. Словно хищники, подкрадывались они к своей добыче.
   Аул, к которому направлялись казаки, был за леском, на пригорке. Пока все шло хорошо: их никто не заметил, не треснула под ногами ни одна веточка.
   Было за полночь. Темень жуткая. В двух шагах ничего невидно. Ветер в лесу потише.
   - Чую дымок, - сказал Емелька.
   Внизу, почти у самого леса, в небольшой выемке горел костерчик. Вокруг сидели пятеро ребят, которые нанизывали на концы палок куски мяса, и поджаривали их на огне. Громко о чем-то по-своему лопотали.
   -Это охрана аула. Будем брать. За них получим неплохой выкуп, - сказал Касьян.
   - Возьмем, лучшего случая не будет, - встрял Емелька.
   - Распределимся, никто из них не должен пикнуть. Иначе... - предупредил старший.
   Братья наметили черкесенка, сидевшего спиной к лесу. Время давно перевалило за полночь. Казаки ползли по высокой молодой траве к костру так ловко, что не шелохнулся ни один кустик было видно только тех, кто сидел ближе к огню. Дальше - темень. Все слилось в сплошную ночь.
   По сигналу Касьяна казаки бросились на ребят. И те, не успев закричать, уже лежали на земле со связанными руками и заткнутыми ртами.
   Вдруг стали слышны крики черкесов, которые бежали с факелами, отрезая путь к лесу. Другая часть наседала на казаков со стороны аула. Ошибка нападавших была в том, что они посчитали этот пост единственным. На самом деле главный сторожевой пост находился на чердаке одного из строений, откуда просматривался костер и подход к аулу со стороны леса. Костерчик с мальчишками оказался приманкой. Пока они вязали ребят, аул подняли по тревоге. Все отходы казакам со стороны реки были отрезаны. Оставалось одно: сдаться в плен или, используя темноту, с боем пробиваться к реке.
   - Казаки! Братья во Христе! Умрем, по не сдадимся, - Касьян обнажил саблю и первым бросился на черкесов. Его громкий боевой клич отозвался в лесу эхом.
   Дрались казаки остервенело. Они прорвали кольцо и вошли в темную чащу. Лес давал шанс на спасение и в то же время таил опасность. В любой момент каждый мог из-за дерева или куста получить смертельную рану.
   Братья пробирались к реке. Денис с обнаженной саблей и кинжалом шел впереди, за ним по пятам, прикрывая его сзади, шел Никита.
   Светало. Стали четче вырисовываться деревья и кусты. Подошли к краю леса. Залегли. Денис был покрепче и оттого казался постарше. Он приказал Никите лежать на месте, а сам
   пополз разведать обстановку.
   Вдруг налетела буря, засверкали молнии. С треском ударил гром, рассыпаясь по небосклону. Сплошной стеной, как из ведра, полил дождь.
   Но Денис успел до начавшегося дождя схватить глазом, что все пространство до реки заполнено вооруженными черкесами. Выход к реке был напрочь закрыт.
   - Мышь не проскочит. Прости, брат, что я втянул тебя в эту "охоту",- сказал Денис.
   - Чего мелешь? Лучше скажи, что будем делать?
   - Срочно пробиваться к реке. Не терять из виду друг друга, - приказал Денис.
   - Вот это дело. Пошли.
   Сжимая в руках сабли, братья бросились в дождевую бездну. Они шли впритык друг к другу. И сразу наткнулись на группу черкесов.
   - За спину, быстро! - успел крикнуть Денис.
   Ливень сковывал движения. Схватка проходила вяло. У братьев уже не было той реакции, которая выработалась с годами. Поняли, что увязли. Но мысль, что от этого боя зависит их жизнь, прибавляла сил. Они рьяно дрались и делали все, чтобы победить или достойно умереть. Стоя спина к спине, круша саблями и кинжалами, братья несли смерть. Разорвав кольцо, они на несколько шагов приблизились к реке. Теперь к ним нельзя было подступиться.
   Черкесы сначала дрались напористо и дерзко, но потом, видя, что казаков все-таки не взять, отхлынули. Вокруг лежали изувеченные тела.
   Братья стояли с обнаженными саблями, прижавшись друг к другу. Дождь стих так же внезапно, как и начался. Четко стали видны хмурые лица черкесов. Они стояли от казаков метрах в десяти. Их прибывало все больше и больше. Думать о прорыве не было смысла.
   От толпы отделился старик. Он со своего плеча снял ружье и передал молодому черкесу. Вплотную подошел к казакам. На чистейшем русском спросил:
   - Вы братья?
   -Да.
   - Мы чтим смелость. Вон сколько тел наворочали, - и старик указал на трупы. - Хотите посмотреть своих дружков, с которыми пришли?
   - Нет, - ответил Денис. Он не хотел расслабляться. Понял, что все они погибли. Посмотрел на черкеса и оторопел. Лицо его было до крайности изуродовано. Не лицо, а маска: пустая глазница, большой шрам, видимо, след от казацкой сабли. Одним глазом он всматривался в бескровные лица павших в схватке молодых черкесов. По взгляду, полному отчаяния, можно было предположить, что в груде этих страшно изувеченных тел он видел сына или близких родственников.
   У Дениса дрогнуло сердце. Возникло необъяснимое чувство вины перед старым воином.
   - Господи, что мы творим? Зачем мы здесь? - подумал Денис.
   Чувство - "язык души". Движимый этим чувством, Денис обратился к горцу:
   - Простите нас...
   На лице старика появилась злая усмешка. Нет-нет, Денис не молил о пощаде, как сначала могло показаться изуродованному в боях черкесу. Молодой казак хорошо знал, что расплата не минует его. Но охваченный чувством жалости к этому старому человеку, Денис признавал свой грех как на исповеди.
   - Господи, что же мы творим? Снова пронеслось в его сознании.
   - Вы в первый раз здесь? - спросил старик.
   -Да.
   - Оставим вас в живых, говорят ваш дед - богатый казак?
   Денис не спешил отвечать старику, он размышлял: "Ну, выкупит нас дед, а как мы после этого будем жить? Как перенесем свой позор? Нет, лучше смерть. Пусть искромсают нас саблями, но пятно позора не ляжет на весь наш род. Наши дружки-казаки погибли, а мы согласимся на выкуп. Нет, мы не станем посмешищем для всех. Такому не бывать. Папаня первый не простит нам, сам он всей своей жизнью доказал, на что способен казак, а мы - его дети. Не посрамим род и землю нашу.
   Старый черкес стоял задумавшись. Он понимал, что братья решают свою судьбу. Не торопил их. Ждал ответа. Долгое молчание первым прервал Денис: "Дед, конечно, заплатит любые деньги. Он любит нас. Но как мы-то будем жить среди казаков с таким позором? Нет, лучше умереть с честью, чем надолго остаться в памяти казаков и их потомков трусами. Как, Никита, я правильно говорю?"
   - Все верно, брат. По-другому нам нельзя. Прощай, Дениска! Я тебя очень любил!
   -Прощай, я тоже любил тебя. Братья обнялись.
  
   Старик понял, что казаки приняли твердое решение умереть. Они только повели плечами, когда черкес спросил:
   - Значит, вы решили умереть?
   - Да.
   - Прощайтесь.
   Взявшись за руки, братья приготовились принять смерть...
   Этим же вечером их тела были переправлены на казачий берег, а дружков-казаков бросили шакалам.
   Похоронили Дениса и Никиту на кургане. Безутешное горе сломило и деда, и Дарью они слегли. Только Петр держался, не желая показывать на людях свои страдания, он тяжело переживал потерю сыновей. Поминали братьев в их день рождения. Снова и снова открывалась тяжелая рана семьи Ватутиных.
   И новые смерти: сначала умер Аким Авдеевич, десятью годами позже - Дарья. Остался Петр с единственно близким человеком - с сыном Антоном. Только стал он часто прибаливать. Видно, утраты не прошли даром. Состояние все ухудшалось, силы покидали его. И вскоре Петр Абрамович умер. Антону тогда было всего пятнадцать лет. Все наследство перешло к нему.
   ... Началось расселение: стали образовываться станицы и хутора. Тут, на месте казачьего городка появилась станица Казанская, которая во всю ширь раскинулась на крутом берегу реки Кубань и была открыта всем ветрам. Ее главной достопримечательностью стала церковь. Этот памятник зодчества предков был построен из красного кирпича и огорожен литыми чугунными решетками.
   Казаки ходили на церковную службу как на праздник. Тут знакомились, узнавали новости, заключались торговые сделки.
   Антону уже тридцать пять, он еще не женат.
   - Чего тянешь с женитьбой? - спрашивали однокашники.
   - Моя невеста еще не подросла, - отшучивался он.
   Среднего роста, плотный, твердо стоящий на ногах, Антон выглядел этаким крепышом. Не дурен собою.
   Девушка, которая ему приглянулась, была выше ростом на целую голову. Внешне очень привлекательная, не по-женски сильная. Строгого поведения, никого из казаков к себе не подпускала. Как-то один попытался ее обласкать, так она влепила ему такую затрещину, что тот неделю отлеживался.
   Росла без родителей. Десятилетней девочкой взял ее на воспитание дядька.
   Теперь она объезжала дядькино поле верхом на вороном коне. На широком поясе - ложка и связка ключей, в руках плеть.
   Многие казаки предлагали ей руку и сердце, да нет, всем отвечала отказом. А вот Антон...
   Он приглянулся ей сразу. И когда посватался, не посмотрела на маленький рост его.
   Марфа стала хозяйкой в доме. Работники поначалу ее побаивались, хотя она никогда не пускала в ход плетку, кроме как по лошадям.
   Антон с Марфой жи1ш дружно, ладно, соблюдая божьи заповеди. Она родила четверых детей: двоих сыновей Абрама и Клима, и двух красавиц - дочерей: Фатинью и Евдокию. Но счастье семьи оказалось коротким. Как-то Марфа, объезжая поля, выпала из седла: вороной, чего-то, испугавшись, прыгнул в сторону. И остался Антон на всю жизнь вдовцом. Он любил жену, не предал ее память.
   После гибели матери заболел и умер Клим. Старший, Абрам, закончил школу. Увлекся рисованием. Заметив наклонности сына, отец сказал:
   - Пошлю тебя в Петербург. Будешь у хорошего мастера учиться писать иконы.
   В таком образовании сына Антон видел богоугодное дело. Окончив учебу, Абрам вернулся в страницу. Здесь он начал работать не только над иконами, но иногда писал картины. Абрам любил природу, часами просиживал у реки или на опушке леса, набрасывая эскизы.
   Антон Петрович стал прибаливать и, не затягивая время, женил Абрама.
   А дочерям сказал:
   - Передаю вас в лоно церкви, свою жизнь вы должны посвятить Богу.
   Как сказал, так и сделал. Дочери знали грамоту, рукодельничали. После смерти отца и двор, и земли по наследству перешли к Абраму. Сестры получили свою долю деньгами.
   Абрам начал хозяйничать на свой лад. Перестроил дом. В одной части находилась художественная мастерская, его святыня. Он никого туда не пускал. Когда заканчивал работу, дверь запирал на ключ. К тому времени, о котором хочу поведать, Абраму Антоновичу было уже под шестьдесят. На голове густая русая шевелюра. На лице ни единой морщинки, высокого роста - ну вылитый мать. Ладно скроенный, с курчавой бородкой, которую никогда не сбривал: у староверов это не принято. Словом, выглядел богатырем и красавцем. Был строг к себе и домочадцам.
   - Человеческую лень надо выжигать каленым железом, - говорил он. Все видели, как он трудился, и потому никто не мог ослушаться его. Да и не позволил бы этому никому. Отдыхал только в праздники. В мастерской пропадал больше в зимнее время, когда в поле заканчивались работы. Но и летом, когда посещало его вдохновение, сутками, а то и целыми неделями не выходил на свет божий. Так увлекался, что и про еду забывал. И пока он держал эту божественную искру в руках, он работал...
   Маятный день заканчивался. Со всех сторон подкрадывалась темнота, поглощая светлые блики уходящего солнца. На небосклоне появлялись первые звездочки. После знойного дня
   потянуло свежестью. Подул прохладный ветерок. Пора возвращаться домой, на сегодня хватит работать. Абрам Антонович запряг лошадей. Набросал в телегу скошенной травы,
   тронулся к станице.
   - Но, пошли, - подбадривал вороных Абрам. Он любил лошадей. Зря кнутом не стегал, и они его понимали. Во дворе остановил бричку, громким голосом позвал: "Филька, Филька!" (это был мой дед по материнской линии).
   Из дома выскочил вихрастый, красивый молодой человек, лет тридцати, за ухом торчало гусиное перо. Одет был в белую полотняную рубаху, подпоясанную простой веревочкой.
   - Распряги лошадей, напои и поставь в конюшню. Не забудь дать корму, - строго наказал он.
   Филиппу было пять лет, когда умерла его мать. Абрам Антонович год не женился. Затем засватал Маню Сотникову, которая сама растила сирот-племянников. Эта скупая женщина
   любила их. Ее скупость доходила до абсурда и часто отражалась на желудке Филиппа, пока не вмешались родные тетки-монашки, или, как тогда называли, чернички - Фатинья и Евдокия.
   Абраму было не до сына. Зимние вечера просиживал в мастерской, а, начиная с весны и до глубокой осени трудился в поле.
   Тетки не оставили Филиппа в беде. Они серьезно занялись им. Он рано научился читать и писать, а когда подошло время, определили его в церковно-приходскую школу.
   Закончил школу с похвальным листом. У него выработался каллиграфический почерк.
   Заметив такие способности сына, Абрам стал давать ему переписывать священные книги, которые потом нарасхват покупались богатыми станичниками. Тайком от отца он брался за кисть и рисовал. Филипп знал крутой нрав отца, который говорил:
   - Иконы священны, искажать их грех. Для того, чтобы написать, надо много учиться.
   Вот и сегодня, когда отец позвал Филиппа, он переписывал из священных книг молитвы. Отец обязательно должен был проверить работу.
   - Молодец, Филя! Хорошая работа, - любуясь почерком сына, похвалил Абрам Антонович.
   Филиппу шел тридцатый год, а он до сих пор не был женат. Дело в том, что в станице не могли подобрать ему невесту, поэтому отец сказал своим сестрам, горячо любящим племянника:
   - Решайте этот вопрос сами.
   И они решали. Ходили по станицам и хуторам пешком, проповедуя Божие слово, и одновременно искали невесту Филиппу.
   Однажды у себя дома тетки пошли на свое родное поле. Там жнецы из Белой Глины убирали хлеб.
   - Косарики, вы косарики, - обратились монашки, показывая на Филиппа, - подскажите, где такому жениху сыскать невесту?!
   Посмотрели косари на парня и говорят:
   - Найдем ему невесту. Есть у нас на примете. Сосватаем. И сосватали. Так Квасова Ганя стала моей бабушкой.
   Женившись на Гане, Филипп остался жить у отца в доме. И с первых дней у них начались нелады с мачехой. Она держала молодых строго, иногда на голодном пайке, хотя в доме было всего полно.
   Столкнувшись с мачехой, Ганя поняла, что им здесь вместе не жить. "А не ведьма ли она? - думала молодая женщина. Надо с ней как можно реже общаться".
   И днями, как мышка, забивалась в норку (комнату), чтобы не попадаться той на глаза.
   Филиппу было стыдно за свою мачеху. Он страдал. Ганя видела это. Своим вниманием и чуткостью старалась облегчить его страдание.
   Филипп не спал ночами. Все думал, как им выбраться из этого кошмара.
   И случай такой представился. Однажды Ганя не выдержала и высказала мачехе все. И тут началось! Та схватила Ганю за косы, повалила на порог, била, а потом вошла в раж, наступила ногой на горло. Ганя стала задыхаться, пошла пена изо рта. Неожиданно приехал с поля Филипп. Освободил жену и до полусмерти избил мачеху. Стегал ее плеткой - не только за жену, но и за свое голодное детство. Он помнил, как иногда целыми днями просиживал без еды, хотя в доме хватало всего. Отец не мог простить сыну этой выходки и выгнал их из дому.
   Ушли они с женой на хутор Ловлинку, который только что начал расстраиваться. Пешком, с пустыми руками, они пришли на хутор, поселились на квартире у знакомых.
   Здесь, еще раньше, Абрамом был куплен земельный план.
   Сначала он думал там строиться, но потом раздумал. Принял решение продать. Молодоженам жилось плохо. Денег и хозяйства не было. Выручили тетки. Они узнали о продаже плана. Тут же пошли к Абраму. Упросили братца продать им. Абрам Антонович согласился, а монашки этот план отдали Филиппу.
   Целыми днями Филипп ходил по чужому двору, маясь от безделья. Нет хозяйства, а жить без этого на хуторе нельзя. Чтобы что-то приобрести, нужны большие деньги, а их не было. Ночами не спал. Беспокоили думы. Если на короткое время засыпал, тогда стонал, вскрикивал, махал руками, как будто с кем дрался. Снились кошмары. Он боялся засыпать. Так в думах и снах у него созрел план: срочно начать долбить на своем участке яму для землянки.
   Трудной и голодной обещала быть эта зима, но Филипп не падал духом. Решил незамедлительно начать осуществлять свою задумку. Проснулся рано. Положил в сумку краюху хлеба и несколько с вечера сваренных в мундире картошин. Подошел к двери.
   - Ты уходишь? - спросила Ганя.
   - Я разбудил тебя?
   - Нет, я проснулась, как только ты сполз с кровати. Мне было приятно наблюдать, как ты на цыпочках крадешься по комнате.
   На улице Филипп завернул в мешок хозяйский инструмент и направился на участок, который ему подарили тетки.
   "Надо его вспахать, чем-то засеять. Тех денег, что дали тетки, едва ли хватит до весны, - думал Филипп. Помощи от отца он не ждал. - Ничего, проживем как-нибудь до весны, а потом что Бог даст". Пока шел к своему полю, мысль, с чего начать вести хозяйство, не давала ему покоя. Он слышал от людей, что на хуторе живет богатый человек - Терещенко.
   "Может одолжить деньги у него? Пожалуй, схожу к нему", - подумал Филипп.
   Зима выдавалась суровой. Снегу навалило много. Все эти дни вьюжило. И вот только второй день как непогода утихла. Филипп, несмотря на холод, решил долбить землянку. Не торопясь, подошел к полю, которое упиралось в речку. Весь берег с одной и с другой стороны зарос камышом. В отдельных местах лед был прозрачным. Филипп присмотрелся. Тут же схватил лом, начал долбить лунку. Вода в этом месте промерзла почти до дна, рыба задыхалась, ей не хватало воздуха. Как только он пробил лунку, рыба оказалась наверху. Филипп выкидывал ее на лед. Она тут же замерзла. В основном был карась, попадался и сазан.
   - Будет добавка к нашему столу, - подумал он радостно.
   Филипп выбрался на берег, начал искать место под землянку. Он не хотел слишком далеко уходить от речки. Но и близко нельзя - весной разлив, летом загрызет комарье. Наконец он определился, где рыть землянку. Снял полушубок, остался в фуфайке. Взял лопату, начал расчищать снег. Работал ломом, киркой, лопатой. Все глубже врезался в землю. Он знал, что будет работать завтра, послезавтра, пока не выполнить задуманное. Уж очень хотелось жить отдельно.
   "Даже птица вьет себе гнездо, а я здоровый казак, выдержу. Надо стать хозяином, самим собой", - размышлял Филипп. Он знал, что у него все получится. Вот только бы дал денег Терещенко. Эта мысль сверлила мозг, отгонял ее, но она снова наплывала. Наконец, решил, что сегодня вечером он сходит к нему, попытает счастья.
   Он все долбил и долбил. То, что он станет хозяином на своей земле, радовало его. Филипп знал, что каждая вынутая лопата земли ведет к самостоятельности. Отдыхая, он закрыл глаза. Тяжелая работа сморила его, и он уснул. Снились ему засеянное пшеницей поле, цветущий сад и порхающие с одного цветка на другой пчелы...
   От мороза, который начал пробирать до костей, Филипп очнулся. Хотел встать, но не смог сразу оторвать от пенька промерзшие брюки. Размявшись, он опять взял лом, начал ковырять землю. Он заметил: каждый день выдалбливать землю на полтора штыка лопаты. Таким образом, он подсчитал, что нижняя часть землянки будет готова через месяц.
   Сегодня Филипп закончил работу раньше. Он снес инструмент в камыши. Собрал в мешок рыбу, направился домой.
   Филипп любил Ганю. Она была из обедневших дворян. Когда семья разорилась, отец застрелился, а мать, не выдержав такого горя, вскорости заболела и умерла. Родственники увезли Ганю из Екатеринограда в Белую Глинную Ей было пятнадцать, когда она осиротела, но уже успела получить хорошее воспитание. Чтобы там ни говорили, но наследственность, гены предков много значат. Филипп был старше ее на десять лет, но она боготворила его. Сердцем чувствовала в нем не лукавого и расчетливого, а любящего и преданного ей человека.
   "Характер у Филиппа не мед, но и другого бы не полюбила. Нарожаю ему много детей, пусть радуется", - думала Ганя, ожидая мужа.
   Филипп шел не торопясь, осматривая поля, речку и видневшиеся белые хатки. Хутор раскинулся в балке, в глубине которой текла речка, а по обеим ее сторонам строились дома. Кто побогаче строил из кирпича, а кто победнее - из самана. Испокон веков на Кубани строили так. Это было теплее, да и дешевле, весь материал под рукой. Нагнись и бери его, сколько захочешь. Строили общиной. Каждый готовился к этому дню. Варили горилку, готовили обед. В определенный день приходили люди. Сообща месили глину, делали саман. А когда саман высыхал, клали всей улицей хату.
   Незаметно, весь в думах, Филипп подошел к дому. Сбросил мешок на завалинку. Отряхнувшись от снега, вошел в хату. Ганя поспешила навстречу. Обнимая его, спросила:
   - Небось, страшно устал?
   - Есть немножко. Иди, загляни в мешок, - улыбаясь, сказал он.
   - Ой, ой! -- всплеснула жена руками. - А сазан-то, какой!
   - Ты тут пока готовь, а я схожу к людям.
   - Каким еще людям? -- спросила она.
   - Потом, потом, - заторопился Филипп.
   Он шел к Терещенко. "Вся моя судьба в его руках. Если смогу уговорить дать мне в долг денег - счастье мое".
   Можно было не спрашивать ни у кого, где живет Терещенко. Его усадьба была видна как на ладони. Она стояла на самом верху бугра. Свет лился на нее со всех сторон.
   - "С умом выбрано место", - подумал Филипп. Весь двор огорожен кирпичным забором, за которым виднелся большой дом. От него, по обеим сторонам, симметрично распластавшись белые "крылья". Если присмотреться, то сооружение напоминало белую чайку. По правую сторону дома разбит сад. Слева виднелись аккуратные ряды виноградных столбиков. От дубовых ворот прямо к дому вела выложенная из цветного камня, очищенная от снега дорожка. По ее бокам высажены розы, которые теперь были закрыты земляными холмиками.
   "А хозяин -- человек с выдумкой, фантазер", - подумал о нем Филипп. Он проникся к нему уважением. Где-то там, в глубине сердца, он почуял в нем родственную душу, И это обнадеживало и вселяло уверенность.
   Филипп стукнул по воротам. Ждать долго не пришлось, открылась калитка.
   Появившийся в ней человек спросил:
   - Вы к кому?
   - К хозяину.
   - Он вас приглашал?
   - Нет.
   - Кто вы такой? И как можете без приглашения беспокоить?
   - Я Ватутин, С Казанской. Стою здесь на квартире. Мне надо с ним повидаться. Пожалуйста!
   - Ну, хорошо. Ждите. Я спрошу разрешения, - сказал человек.
   Через минуту он вернулся.
   - Входите.
   Хотя Филипп был не из робкого десятка, колени дрожали. Он не знал, с чего начать, как представиться. "Господи, благослови, помоги!" - мысленно попросил Филипп. Когда открылась входная дверь, откуда-то из комнаты послышались звуки гитары и хриплый голос. Перед ним распахнулись двустворчатые стеклянные двери. Он увидел огромную залу и сидящих за большим столом людей. Стены комнаты были украшены коврами, на которых висели охотничьи ружья и сабли. К столу вела широкая ковровая дорожка. У дивана лежала медвежья шкура.
   Филипп стоял у порога, с неловкостью оглядывая валенки. Пройти не решался.
   За столом сидело трое мужчин и две женщины. Одному из них эдак лет шестьдесят, другие казались моложе. Женщины тоже были их возраста. Вечеринка была, видно, в самом разгаре. У одного из молодых мужчин лежала на коленях гитара. С появлением незнакомца гитара замолкла, взоры сидящих обратились к Филиппу.
   - Слушаю вас, молодой человек, - сказал старший. Филипп некоторое время стоял в растерянности, мял в руках шапку. Он уже был не рад, что пришел сюда.
   - Слушаю вас, - повторил тот же голос. Филипп, наконец, превозмог растерянность:
   - Я извиняюсь, что пришел вот так. Но у меня нет другого выхода. Нас с женой выгнал из Казанской отец. Без гроша. Мы остановились в вашем хуторе на квартире. Как будем жить дальше, не знаем. Вот пришел просить помощи.
   - Как фамилия? -- спросил все тот же голос.
   - Ватутин.
   - Какой Ватутин?
   - Абрама Антоновича сын.
   - Ах, вот как! Нашего художника! -- Терещенко расхохотался.
   - Узнаю, узнаю характер Абрама.
   Смех внезапно стих, как и начался. Терещенко некоторое время молчал. Затем спросил:
   - За что выгнал?
   Филипп честно рассказал. Хозяин вновь усмехнулся и уже сочувственно сказал:
   - Не повезло ему с женой. Он, Филипп, отойдет, я с ним поговорю. Мы знаем друг друга давно. Ты усадьбу мою видел?
   - Не так чтобы, но...
   - А ну-ка скажи, художник, что же ты увидел?
   - Белую чайку.
   Терещенко тут же вышел из-за стола, подошел к Филиппу, взял за руку, подвел к столу:
   - Садись. Налейте водки. Я хочу выпить с ним. Подали две большие рюмки.
   - Я хочу выпить за родственную душу. Видите, - он показал на Филиппа, - перед вами человек, который еще как следует, не рассмотрел усадьбу, а схватил главное. Я не люблю дураков. С ними скучно. С умными не могу наговориться. Как ты мне угодил, Филипп! Я тебе помогу.
   Терещенко подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал какую-то книгу. Открыл ее и вернулся к столу. Филипп обомлел. Он увидел книгу, переписанную его рукой.
   - Твоя работа?
   - Да, - чуть слышно, ответил он.
   - Дорогие друзья, посмотрите. Перед вами большой талант. Здесь каждая буква - художественное произведение. У вас, молодой человек, больше будущее. В вас есть божья искра. Ты рисуешь?
   - Увлекался в детстве, таком от отца.
   Суров Абрам. Знаю его. Честен. Богобоязнен и талантлив. За что и люблю его. Я знавал и твоего деда. Это была глыба, а не человек. Вам надо учиться, молодой человек.
   - Нет, мне пахать надо.
   - Скажи, а тот план, который я помог купить отцу, он не будет застраивать?
   - Дело в том, что этот план у него выкупили мои тетки и подарили мне.
   - Ах, вот как. И они, конечно же, не сказали ему об этом.
   - Нет, он бы не продал им.
   - Суров, очень суров. Хорошо, я помогу тебе, Филипп, дам денег. Сколько надо?
   - Не знаю.
   За столом рассмеялись. Терещенко, улыбаясь, смотрел на этого красивого растерявшегося парня. Довериться ему можно. Она знал их породу. В честности им не откажешь.
   - Хорошо, с чего думаешь начинать? - спросил Терещенко.
   - Хочу построить амбар.
   - Но ведь у тебя нет хаты.
   - Ничего, я пока посплю в амбаре. Зато будет куда ссыпать зерно. Сейчас я рою землянку. Как сделаю, перейду жить туда.
   - Зимой долбишь землю?
   - Да, через месяц, полтора, я ее одолею.
   - Что дальше?
   - А дальше - хочу завести коров, отару овец, пчел.
   - Понятно, - что-то подсчитывая в уме, сказал Терещенко. - Даю тебе сто рублей.
   У Филиппа покрылись щеки румянцем, они горели. И вдруг ему стали мешать руки, он мял их, прятал за спину, опять мял перед собой - не знал куда их деть.
   Терещенко понял сразу, что с ним творится неладное. Чрезмерная радость так же пагубна, как и горе. Он подошел к парню, положил руку на голову, сказал:
   - Успокойся, Филя, все будет хорошо. Водки! - крикнул Терещенко. Подали водку. - Выпей, не помешает, - сказал он.
   - Спасибо, откуда знаете, что меня называл так отец? - сквозь навернувшиеся на глаза слезы спросил Филипп.
   - Твой отец? - Терещенко, что-то вспоминал. Лицо его то мрачнело, то светилось. - Скоро сорок лет нашей дружбе. Когда-то Абрам Антонович мне здорово помог, я был почти в таком же положении, как и ты сегодня. Я рад случаю, что смогу отплатить добром его сыну. Деньги, которые мне одолжил, он так и не взял, я эти сто рублей даю тебе так, отдавать их не надо. Будет мало, придешь. Тогда я тебе дам в рассрочку. Посмотрю, как распорядишься этими.
   Филипп шел домой, не чувствуя под ногами земли. Он летел. Земля и все, что на ней было, приветствовало и радовалось с ним его счастью. Ощущал себя великаном. Слышал удивительную музыку. Все вокруг него улыбалось. Это пела его душа.
   Не успел Филипп подойти к порогу, как дверь перед ним распахнулась, встретила жена. Привалившись к плечу, спросила:
   - Филя, что случилось?
   - Гануся, случилось! Есть Господь. Терещенко дал деньги.
   Помолившись, Филипп сел за стол. Ганя налила чашку горячего борща. Поставила сковородку, на которой лежали поджаристые кусочки сазана. Глянув в глаза мужу, спросила:
   - Достать?
   - Давай, - махнул рукой Филипп. Из-за печки Ганна достала припасенную бутылку водки.
   Давно уже перевалило за полночь, а они все говорили и говорили. Были самыми счастливыми людьми на земле. Уже в постели Ганя, прижавшись к мужу сказала:
   - Филя, я тебя очень люблю.
   Ему было хорошо и уютно. Сегодня как никогда он был спокоен. Есть капитал, остальное сделают руки.
   - Сударушка ты моя. А тебя я люблю больше жизни.
   День за днем Филипп и Ганна создавали свое будущее. Скоро в землянке затопилась печь. Дрова горели ярко и весело. Холод уходил, а лучистое тепло медленно разливалось всюду.
   В трудах и заботах не заметили, как пришла весна. Выше стало ходить солнце, на речке начал таять лед, с полей побежали ручьи.
   Филипп собрался в город. Надо купить лес. Нанять людей для строительства амбара.
   - Поеду в Екатерионодар. На месте посмотрю, что и как, - сказал он Ганне.
   - Будь осторожен. Остерегайся жуликов. Не трать зря деньги, - напутствовала Ганя мужа.
   Филипп засмеялся, поцеловал жену. Кинул котомку за плечи, вышел на дорогу и уверенно зашагал в станицу Романовскую, где находилась узловая железнодорожная станция.
   Через два дня вернулся Филипп па телеге, запряженной лошадьми. Из землянки вышла Ганя. Подойдя к Филиппу, спросила:
   - Чьи лошади?
   - Теперь наши, - поглаживая по крупу гнедую, - сказал он.
   Распряг лошадей. Из мешка насыпал им в ящик овса. Развязал сумку, вытащил небольшой сверток. Развернул перед женой. Яркие краски брызнули в глаза. Юбка и кофточка пришлись в пору.
   - Спасибо. Зачем тратишь деньги?
   - Так надо.
   Уже в землянке Ганя шепнула на ухо.
   - Филя, я беременна. У нас будет ребенок.
   - Господи. Что ты говоришь? Неужели уже?..
   - Да, да. Ты не рад?
   - Очень, очень рад.
   Он взял ее на руки. Поцеловал в губы, щеки и, осторожно опустив на нары, спросил:
   - Тебя интересует, что мы приобрели в городе?
   - Очень.
   - В городе я купил, как видишь, рабочих лошадей. Заказал пять десятков пчелиных семей, строительный материал для амбара и нанял людей для его сборки. Закупил зерно для засева нашего поля. Вот пока все, что я сделал в городе.
   - Денег хватило?
   - Если будет мало, возьму в рассрочку, Терещенко мне обещал. Ганя поняла, что Филипп затеял большое дело.
   - Что потребуется от меня? - спросила она.
   - Кормить мужа и следить, чтобы я не утонул в грязи.
   ... Филипп вставал рано и ложился поздно. На его участке кипела работа. На пеньках разместились колоды пчел. В поле шла посевная. Рядом с землянкой строили амбар. Ганя готовила завтраки, обеды и ужины для работников. Этот год выдался напряженным. Но Филиппу надо было сделать задел. Он знал: будет урожай, они поднимутся на ноги. Пчел Филипп решил развести до трехсот колод. Он работал, не покладая рук. Не было дня, чтобы он сидел без дела.
   Пришло время, Филипп собрал неплохой урожай. Заготовил в зиму столько сена, что скотине, которую он приобрел, хватит с лихвой.
   В хозяйстве теперь у него было пять коров, сто овец. Начал разводить кур, гусей, индюков.
   Когда жена родила мальчика, Филипп был на седьмом небе.
   - Рожай, Ганя, чаще, мне нужны помощники.
   И она рожала. Первого назвали Егором, второго Елистратом, затем родился Епсифей. Потом пошли девочки: Арига, Дуся-большая, Дуся-маленькая (моя мама).
   У них в работниках жила семья, у которой не было детей. Все питались с одного котла. Они были ближе родных. Эта женщина помогала растить детей. Она было у всех няней. Сначала учила их ходить. Затем мальчики и девочки стали лихо ездить на лошади. Ганя зимой учила детей грамоте.
   Старшие выучили алфавит, научились по слогам читать, затем выписывать буквы, составлять слова.
   Как-то Егор, взглянув на мать, вдруг сказал:
   - Хочу стать военным. Атаманом буду.
   Все сидящие за столом засмеялись. Егор был в деда Абрама. Плотного телосложения, рослый крепыш. Сверстники с ним не могли совладать. Он побарывал их. Егор рано стал помощником отцу. Десяти лет он мог запрячь лошадь, накосить травы, накидать ее на повозку, привезти домой. Отец не чаял души в нем. Сыновья пасли коров и овец. Угоняли и попе, строили шалаш, жили неделями вдали от дома.
   Маленькая Дуся садилась верхом на лошадь. В переметных сумах привозила братьям продукты. Так в занятости шли годы. Росли дети, с ними увеличивалось и росло хозяйство Филиппа.
   Он, как и планировал, развел пчел до трехсот колод. Надо было учить ребят. На этом настаивала Ганя. Да и Филипп понимал, что надо.
   А там скоро наступит время им служить. Они любили свое го первенца и готовы были сделать для него все.
   Разузнав, что и как, Ганя устроила Егора в реальное училище, а затем ему были открыты двери в кадетский корпус. Егор учился в училище, когда Филипп повез его братьев в станицу Романовскую к родственникам, где они жили и учились в церковно-приходской школе. В своих письмах домой они рассказывали, как живут, учатся. Писал письма младшенький, Епсифей. У него был хороший почерк. Как-то, читая письмо, Филипп Абрамович сказал:
   - Весь в меня.
   - А на кого же он еще должен быть похож? -- засмеялась Ганя.
   Филипп проведывал детей в Романовской, когда сдавал мед на конфетную фабрику, по копейке за килограмм. Овец развел до сотни. Начал строительство дома.
   Егор заканчивал кадетский корпус и направлялся на службу помощником атамана в станицу Глинскую. Атаман этой станицы хорошо знал деда Егора - Константина Квасова, дворянина.
   Елистрат после школы готовился в армию.
   "Служба в составе регулярных русских войск продолжалась четыре года и восемь лет льготной. Во время льготной службы казаки находились в составе сторо- и третьеочередных полков, жили дома, занимались своим хозяйством, но должны были содержать в полной исправности обмундирование, снаряжение и коня, смотр которых производился ежегодно местным начальством. Казаки крепко держались своего быта, по мере сил берегли свою автономию".
   Филипп не хотел, чтобы сын служил в пластунах. А для того, чтобы попасть в кавалерию, нужно купить коня, седло и другое снаряжение. Для этого собрал знакомых казаков, пригласил и знатока по конскому делу. Вместе поехали на базар.
   Базарная площадь Екатеригодара была заполнена народом. Люди сновали то туда, то сюда. На земле возвышались горы арбузов, дынь, огурцов, помидоров, перца и прочей снеди. Тут же целыми рядами стояли с дубовыми бочками виноделы, предлагая казакам свои вина. Шустрые казачки в цветастых сарафанах шныряли между людьми, выкрикивая:
   "Кому горячие кукурузные чебуреки, чебуреки! Пирожки с печенкой, картошкой, капустой!"
   Здесь были циркачи, цыгане и всякие бродячие артисты и музыканты.
   - Держи, Филипп, карман на замке, упрут деньги, не моргнув глазом, - шепнул на ухо Евпатьев.
   В длиннополых армяках толкались мужики, в черкесках с малиновыми и красными башлыками гордо расхаживали казаки.
   Евпатьев же искал коня. Иван Петрович проверял у коня зубы, определял возраст, смотрел копыта.
   К ним подошел старый казак.
   - Чего вы, хлопцы, коню в зубы заглядываете? - спросил он.
   - Коня для службы ищем, - сказал Евпатьев.
   - А сколько не поскупитесь за него? - спросил казак.
   - Пустой разговор, старик.
   - По товару и деньги.
   - Ну что ж, коли так, идемте ко мне.
   - А далече нам идти? - спросил Филипп.
   - Не далече. Я живу на окраине города.
   Подошли к усадьбе. Старик открыл ворота, прошли во двор. В самом закутке, скрытый от недобрых глаз, стоял вороной кабардинец. Ноги тонкие, шерсть лоснилась, на лбу звездочка. Глаза лучистые, строгие. Он не стоял на месте, все время перебирал ногами, словно пританцовывал. Даже человек, не знавший толк в лошадях, сказал бы: вот это конь! Красавец!
   - Кабардинца зовут Барс. Быстр, как барс, - сказал хозяин.
   Иван Петрович осмотрел коня, повернувшись к Филиппу, сказал:
   - Конь хорош, называйте цену.
   Так Филипп Абрамович купил сыну Елистрату коня. Тут же вскоре его взяли в армию. Елистрат служил с Барсом недалеко от Романовской, в Армавире.
   Епсифей продолжал учебу. Он хотел остаться в станице, его хутор не прельщал.
   Конечно, отцу нужны были помощники в его большом хозяйстве. Но ни Егор, ни Елистрат, ни Епсифей не понимали, что они родились в неурочное время. Этого не понимали еще и сами родители.
   Один мудрец сказал своему внуку так:
   " Внук мой, дай Бог тебе жить в счастливое время, но не дай тебе Бог забыть, что у всякой жизни есть конец".
   Выйдя из кадетского корпуса, Егор был уже не тот мальчишка, который пас отцовское стадо. Прослужил Егор Филиппович в должности помощника атамана год. Женился. В скорости Таня преподнесла Егору подарок, родила двух девочек близняшек. Тут началась война с Германией. Егор уходит на фронт. Россию начало трясти. Для нее наступило самое неблагоприятное, страшное время. Началась полная чехарда. Начали обманывать и мутить народ.
   "И когда отрекается от престола Николай второй, началась свистопляска со сменой правительства. В трудном положения оказались фронтовые офицеры. С одной стороны - ненависть солдатских масс, считавших по глупости своей, что именно офицеры, но своей воле гонят их в бой, а с другой - полная неопределенность руководства, отсутствие поддержки сверху, лишение прав и привилегий.
   Внешнее начальство требовало продолжать войну до победного конца, причем не помогая фронтовым командирам, а лишь подрывая их авторитет в глазах солдат".
   Егор, не желал заниматься политикой, выяснять, какая партия лучше, а какая хуже. Цель у Егора была одна: драться против немцев.
   Но и в России началась буза. Военной силы уже не было. Солдаты сами выбирали и снимали командиров. Дезертирство стало нормой. Держали фронт благодаря чувству долга офицеров и солдат старшего возраста.
   Последний бой для Егора стал роковым. Разорвался снаряд, и он был ранен в обе ноги. Его поместили в лазарет, но там кто как мог, так и выживал. Ватутин упросил сослуживцев, чтобы его отправили на лечение домой в станицу. Жена выходит.
   Власть в станице еще держалась крепко. Когда Егора привезли его домой, у него побывало много людей. Дома и стены помогают. Лечение шло хорошо. Он начал подниматься, затем стал на костыли.
   В очередной раз к нему заехал атаман, просил выйти на прежнюю должность, и Егор Филиппович, еще не окрепший, не ставший как следует на ноги, опять стал в строй.
   "Вся южная Россия была исполосована фронтами. Красные, белые, казаки, анархисты, бандиты: всюду своя власть, свои порядки. Любая власть имела свою охрану, свои дозоры, сторожевые посты, и их было так много, что, миновав один ноет, непременно попадаешь на другой".
   В станице казаки крепко удерживали власть в своих руках, не давая разгуляться никому.
   Егор Ватутин был дома, когда прискакал вестовой, ведя в поводу оседланную лошадь.
   - Атаман кличет, Егор Филиппович, - сказал казак, когда полковник вышел во двор.
   - Зачем я ему понадобился ночью?
   - Кажись, кого-то поймали, - ответил тот.
   Месяц закрылся тучами, которые тяжелым грузом нависли над станицей, деревья стояли не шелохнувшись. Кругом непроглядная тьма. Тишина такая, что если аукнешь, то на другом краю станицы услышишь. "Будет дождь," - подумал Егор.
   Костыли Ватутин забросил. Остались на ногах лишь следы от ран.
   - В такую ночь только в разведку ходить, - сказал, смеясь, казак.
   - Засекут, - согласился с ним Егор.
   Скрип седел, цокот копыт и их разговор были услышаны.
   - Кто едет? Стрелять буду! - клацнул затвор.
   - Свои, Петро, - откликнулся вестовой. Из кустов им навстречу появились два дозорных: Петро Кондратенко и Батурин Иван.
   - А, это вы, Егор Филиппович!
   - Атаман у себя?
   - Да, как будто не уходил никуда.
   Половник кинул повод вестовому, прошел в резиденцию атамана. Заруба Григорий Иванович сидел за роскошным двухтумбовым столом, развалившись в кресле. У стены в застекленных шкафах стояли знамена, а на коврах, прикрепленных к стене, висели шашки, клинки, пистолеты, ружья. Все это было личное оружие атамана и его предков.
   В кабинете кроме атамана находился молодой есаул контрразведки Крылов, которого месяц назад прислали из штаба.
   - Садитесь, Егор Филиппович, - атаман показал на стоящее напротив его стола массивное кресло. - Захвачена с оружием группа станичников, которая собиралась уйти к красным.
   - Кто? - спросил Ватутин.
   Есаул открыл папку:
   - Кондратенко, Коломийцев, Миронов, Садков, Иванов. Пока пятеро, сейчас идет следствие, надеюсь, что назовут и других, - уверенно сказал есаул.
   Пока контрразведчик говорил, полковник лихорадочно думал: "Это же дети, сопляки. Что делать, как спасти от расстрела?"
   Атаман уже не раз намекал ему, что сочувствует красным. С ним не поспоришь. Нужны веские аргументы. Надо рисковать. Ибо источники ему никогда этого не простят. Наконец Егор
   решил спросить:
   - Что думаете, Григорий Иванович, с ними делать?
   - Как что! Расстреляем, - поспешно сказал есаул. Ватутину сразу не понравился такой тон. При разговоре есаул не смотрел на человека, его глаза, постоянно шныряли, что-то искали, ощупывали со всех сторон и уже как бы заранее тебя подозревали в содеянном преступлении. Не раз Ватутин замечал есаула с утра подвыпившим.
   - Я не вас спрашиваю, есаул, - оборвал его полковник. Атаман пристально посмотрел на Ватутина, затем развел руками:
   - А что мы еще можем сделать, Егор Филиппович?
   - Но ведь это же дети. Им не более семнадцати лет. Сейчас многие маются дурью. Если расстреляем, восстановим против себя казаков. У некоторых из них отцы с нами служат.
   - Да, это так. Что же вы предлагаете. Егор Филиппович?
   - Выпороть всех и закрыть дело.
   - Я вас не узнаю, полковник, вы что - переметнулись к большевикам? Потворствуете предателям? Буду жаловаться! - закричал есаул.
   Кровь ударила в голову Егора. Одно мгновение - и есаул, сидевший напротив, болтал ногами в воздухе в больших ручищах полковника.
   - Покаты набирался в училище ума, я уже ползал по немецким окопам, сучий ты сын! Я покажу тебе, кто предатель!
   Егор сдавил ему воротник так, что есаул, задыхаясь, захрипел. Полковник был вне себя и уже ничего не соображал. Глаза палились кровью, губы скривились. Наконец услышал шепот:
   - Отпусти его, Егор Филиппович, задушишь ведь, - сказал атаман, тряся его за плечо.
   Полковник очнулся, бросил есаула на кресло так, что оно затрещало. Бешено крикнул:
   - Вон!
   Есаула как ветром сдуло.
   Некоторое время Егор и атаман сидели молча, Ватутин приходил в себя.
   - Ну и силища у тебя, Егор, - улыбнувшись, сказал атаман.
   Теперь вся станица заговорит об этом.
   На шум в дверь заглянул Щербаков, дежуривший в приемной, и хотя по знаку атамана он сразу же убрался, кто гарантирует, что не проболтается?
   Слух, о том, что забрали ребят и идет следствие, мгновенно облетел станицу. Кондратенко сразу среди арестованных увидел своего сына. Не только Петро, но и другие родители теперь дрожали за своих недорослей. Идет война. Разговор нынче короткий, бух! - и нет человека.
   Казаки знали, чем занимается есаул. Его многие не любили и, откровенно говоря, побаивались. За время его пребывания здесь он ни с кем из казаков не сблизился. Ходил, вынюхивал по станице, как шакал, выискивал свою жертву. "Нашел-таки, сука, - негодовал Кондратенко. - Надежда теперь одна на полковника. Не поможет -- конец ребятам.
   Светало. Дождь стих. Тучи плыли так низко, что, казалось, вот-вот зацепятся за верхушки деревьев. На дороге блестели лужи, и была такая грязь, что казаки с трудом вытаскивали ноги из кубанского чернозема.
   После смены Кондратенко и Иванов устроились на лавке в небольшом палисаднике. Данила утешал:
   - Не горюй, Петро, все обойдется. К ним подсел Щербаков Григорий. Он сразу понял, о чем речь.
   - Что творилось у атамана!... - многозначительно подал он голос.
   - Что? Расскажи, Ериша. Места не нахожу, - сказал Кондратенко.
   - Хорошо, но только - никому! - Щербаков приложил к губам палец.
   - Ясное дело, - сказали друзья в один голос.
   - Дежурю, значит, я сегодня. Все спокойно. Тихо. Расхаживаю по приемной. А мысли так и скачут, так и скачут, с одного предмета на другой. Сами понимаете, какое сегодня неопределенное время. Не знаем, что с нами будет завтра. А тут еще ребят арестовали. Мне подумалось, хорошо Ваське семь лет, а то бы мог угодить с ними. Тут прошел к атаману Его Филиппович. Через какое-то время слышу громким разговор и треск в кабинете атамана. Открываю дверь... Братцы мои! Вижу, полковник держит на вытянутых руках есаула. Рассвирепев, Егор Филиппович кричит: "Я потакаю врагам, говоришь? Ты, сукин сын, еще только азы изучал, когда я ползал по немецким окопам..."
   ...Конечно же, надо знать казаков. Тайна - великая вещь, но язык чешется, хочется сказать, поделиться с соседом. Человек не выдерживает, и в результате узнает тайну вся страница. Казаки вслух не делились новостью, но она переходила из одного ушка в другое, пока о происшедшем не узнавал последний казак из крайнего двора.
   Выскочив от атамана, есаул подошел к коновязи.
   - Вестовой, лошадь! Быстро! - не владея собой, закричал на Трошина контрразведчик.
   - Минуточку, сейчас подам.
   Он отвязал оседланную лошадь, подвел к есаулу. Тот, едва коснувшись луки, взлетел в седло. Натянул поводья, конь взвился. Есаул направил коня на вестового. Трошин едва успел отскочить в сторону:
   - Что делаете?!
   Есаул, видя, что не задел, опять попытался подъехать, к нему.
   Но Трошин был настороже. Он больше не рисковал и поднырнул под бревно коновязи.
   - Предатели красные! Ненавижу, - он замахнулся, хотел достать вестового плетью, но тот вовремя увернулся. "Что это он не в себе? не к добру это", - подумал Трошин.
   Вестовой был прав. Есаул приехал на квартиру, выпил литровую банку самогонки и застрелился.
   - Как будем докладывать, полковник? - спросил атаман.
   - Так и напишем: в пьяном виде покончил с собой. Никаких рассусоливаний. Атаман минуту молчал, потом приказал:
   - Арестованных возьми на себя, как решишь, так и будет.
   - Хорошо, - сказал Егор.
   Казакам объявили, что завтра на майдане состоится суд над молодыми станичниками. Наказывали, чтобы пришли с семьями. К десяти часам утра вся площадь была запружена народом. Вскоре привезли арестованных. На помост, сделанный на скорую руку из досок, поднялся полковник.
   - Станичники! Казаки! Перед вами стоят люди, которые изменили родине, изменили вам. - Ватутин показал рукой в сторону арестованных. Они были выстроены в шеренгу перед
   помостом, лицом к людям. По бокам их стояла охрана из казаков.
   - Наслушавшись тайно пропаганды, поверили, пошли против своих отцов, братьев и сестер. Выкрав оружие у своих же, хотели податься в Красную армию, чтобы убивать русский
   народ, убивать вас, - голос Ватутина построжал. - По закону военного времени они заслуживают расстрела.
   Кондратенко взобрался на помост, упал на колени перед полковником, взмолился:
   - Батько, Егор Филиппович! Пощади неразумных. Сохрани детям жизнь. Век будем помнить.
   Площадь замерла. Затем вздрогнула и, как пчелиный улей, неистово загудела, со скорбью и болью молила о пощаде:
   -По-ща-ди! По-ща-ди! По-ща-ди!
   И вдруг, это было совсем неожиданно, люди стали на колени. Стояли на коленях и арестованные, плакали навзрыд. А слова о пощаде все разносились и разносились. Они впитывались в мозг, кровь и плоть полковника.
   Егор Филиппович поднял руку, майдан замер. Обращаясь к Кондратенко, он спросил:
   - Где твой сын?
   Сын Петра стоял вторым в шеренге арестованных.
   - Позови.
   Полковник протянул Кондратенко плетку.
   - Слушайте приговор: десять плетей каждому по голой заднице.
   Казаки на площади плакали и смеялись. Все остались довольны, что не пролилась кровь.
   . ...Ватутин был человек верующий. Если кого наказывал, то за дело. Знал, что такое честь офицера. Слова на ветер не бросал. Незаурядного ума, иногда резкого, но больше сдержанного темперамента. Всячески, как только мог, помогал людям. Ему бы надо быть не военным, а священником, но Господь знает лучше, куда определить свое чадо. Для него свято было подать руку слабому, помочь вызволить из беды.
   У каждого начальника, в том числе и у атамана Зарубы, были свои люди. Выслуживаясь, предавали других, пороли, расстреливали. Такие люди при всех режимах власти всегда опасны.
   И когда в отсутствие атамана приводили сочувствующих красным, полковник отпускал их. Он говорил: "Хотите жить - уходите". Это не означало, что он поддерживал большевиков. Ватутин понимал, что людей обманывают, и они не могут сразу разобраться в этом революционном хаосе, блудят во мраке... И за это убивать их он не хотел.
   Он также понимал, что разумные пределы есть всему, и давно чувствовал, что над ним повис "Дамоклов меч". И он решил твердо, что участвовать в этой бойне не будет. Поэтому,
   когда атаман сказал, что получил приказ влиться в армию Деникина, Егор Филиппович решил скрыться.
   "В осень девятнадцатого года многие считали, что Совдепии пришел конец... Войска Деникина захватили Кубань, Дон, 11ижнее Поволжье, Украину и победным маршем двигались
   им центральную Россию... А задержать врага некому, весь фронт на юге развалился... Разбегались, прятались, чтобы переждать сложный момент...
   Казаки - народ гордый. Они и бедность, и трудности переживут, они бы ко всему притерпелись, если бы не оскорбления, унижения, злобные провокации со стороны эмиссаров Троцкого. Казакам спарывали лампасы с шаровар, ревкомы упраздняли слово "станица". Подписывается резолюция ЦК РКП/б/о полном уничтожении донского казачества.
   Ясно, что по донским и кубанским станицам и хуторам ползли страшные слухи: в Москве, мол, постановили извести все казачество под корень. Ставленники Троцкого свирепствовали и не только на Дону.
   После таких заявлений ожесточение возросло. Даже казаки, не желавшие воевать, брались за оружие. По хуторам и станицам начала создаваться повстанческая армия."
   Первым на хуторе засобирался Елистрат. Он почистил и смазал винтовку, наточил шашку, почистил Барса. Елистрат своего любимца подзывал свистом. Приучил его прыгать через рвы, брать барьеры. Он приторочил бурку к седлу. В переметные сумы положил патроны, фляжку со спиртом, бинты и йод. Перед дорогой напоил коня, привязал его к крыльцу, зашел в дом. Его ждали отец, мать и три сестры. Стол уже был давно накрыт, как на особые торжества. Тут были с разной начинкой пирожки, колбаса, рулет, ветчина. Рыба жареная и рыба в томате, разные соленья. Тут же на лавке лежал мешок с продуктами, приготовленный сыну в дорогу.
   Елистрат волновался. Он мял в руках кубанку, сердце разрывалось от предстоящей разлуки. Справившись с собой, сказал:
   - Папань, мама, благословите на воинство. Мать смахнула слезу. Филипп, насупившись, молчал. Спазм сдавливал горло, а он не мог перед семьей показать свою слабость. Наконец
   сказал:
   - Сынок, опомнись, еще есть время.
   - Нет, папань, мне с красными не по пути. Я присягал Отечеству.
   Сестры со слезами бросились с мест к брату. Им хотелось на прощанье его обнять.
   - Тихо! На место! - сурово прицыкнул отец. Сестры вернулись на скамейку.
   -Перестань мять кубанку, отдай сестрам.
   Филипп Абрамович заговорил:
   - Непутевое, сынок, стало время. Люди взбесились. Не поймешь - кто за белых, а кто за красных. Мир перевернулся. И мы не знаем, какая будет у нас власть завтра. Но ты, сынок,
   выбрал свою дорогу сам, как подсказывает твоя совесть. Пусть будет так. Берясь за дело, подумай - не о том, чтобы была польза для тебя, а о том, не принесет ли оно вреда другим.
   Отец говорил не торопясь, каждое слово произносил четко, с расстановкой, взвешенно.
   Елистрат не выдержал, заплакал, обнял отца, сквозь слезы сказал:
   - Папаня, ты нас хорошо воспитал. Мы никогда не зарились на чужое. Поэтому и иду на войну.
   Филипп Абрамович из красного угла снял икону, подошел к Елистрату. Ганя тоже стала рядом с мужем.
   - Благословляю, сынок! Только останься живым, - отец три раза перекрестил его иконой: - Целуй! - Елистрат поцеловал лик Спасителя.
   На улице Елистрат прощался с родными. Придерживая рукой шашку, он быстро подошел к коню, взял и из рук старшей сестры Ариши поводья. Барс уже чуял дорогу, беспокойно перебирал ногами. Поймав ногой стремя, едва коснувшись седла, Елистрат легко вскочил на коня. Барс заплясал, порываясь перейти сразу в галоп, но сильные руки казака сдерживали его. Барс то ходил боком, то отрывал передние ноги от земли, недовольно фыркал. Конь застоялся, ему была нужна пробежка.
   - Прощевайте, - Елистрат помахал родным рукой и натянул поводья. Барс сначала пошел крупным шагом, затем поскакал галопом. Яркие солнечные лучи прорывались сквозь тучи,
   падали на всадника, отражаясь зайчиками на эфесе шашки и винтовке.
   На Дону - восстание, на Кубани создавалась новая белая армия. Всего за несколько дней генерал Павлов собрал более двенадцати тысяч донских и кубанских казаков, куда влился и
   Елистрат Ватутин.
   ...Закончив учебу, Епсифей продолжал жить, у родственников. Домой не поехал, захотел здесь стать мастеровым. Пошел искать работу в железнодорожных мастерских.
   - Где старший? -- спросил он рабочею, который попался ему навстречу.
   - Видишь у станка двоих? Один лысый, это и есть старший.
   - Вам кого, молодой человек? - спросил, повернувшись к нему, лысый.
   -Вас.
   - Слушаю.
   - Хочу учиться на слесаря, - сказал Епсифей.
   - Читать и писать умеешь?
   - Могу, я закончил церковно-приходскую школу. Они вошли в конторку мастера. Тот достал лист бумаги.
   Написал два примера - один попроще, другой позаковыристей.
   - Решишь? - мастер подал лист Епсифею.
   Тот взял бумагу, прикинул в уме и сразу написал ответ.
   - Хорошо, - сказал мастер. - Теперь напиши так: "Я хочу стать сначала слесарем, затем мастером участка". Когда Епсифей закончил писать, мастер спросил:
   - Ну, как я тебе экзамен устроил?
   - Все правильно, человека надо испытать. Мастеру понравился парень и особенно его почерк:
   - Я тебе помогу стать нормировщиком.
   - Как так?
   - А вот так. Ты мне на этом месте нужен. Жалование будешь получать. А после работы учись на слесаря.
   Три месяца пролетело быстро. И вот уже Епсифей нормировщик. Учебу продолжал, но только не на слесаря, а в тайном кружке, куда его затянули новые дружки. Шло время, в
   кружке его считали уже своим. Тут началась революция. Гремела война, большевики рвались к власти.
   - Сегодня собрание, будет выступать большевик, казак с Дона, - поделился с Епсифеем его дружок.
   - Товарищи! - начал свою речь казак. - Молодая Советская республика в опасности. На Дону - восстание казаков. На Кубани создалась белая армия. Подгребают подростков. Нам нужны воины, чтобы удержать Советскую Власть. Нам нужны доверенные люди, много людей. Надо, чтобы каждая организация послала своих представителей. Кто хочет влиться в конный корпус Красной Армии, поднимите руку. - Сразу взметнулось несколько рук. Поднял руку и Епсифей. Так он оказался в первой кавдивизии Гая.
   В это время на Кавказе, как писал в своей книге Владимир Успенский, Буденный упорно и настойчиво предлагал командованию Кавказским фронтом собственный план: собрать Конармию в кулак, перебросить по правому берегу Маныча в район Платовской, Великокняжеской, железнодорожной станции Шаблиевской и там нанести удар Донской и Кубанской армиям Деникина. Этот план не отвечал замыслу операции, которую готовили Тухачевский и Орджоникидзе. Однако Орджоникидзе убедил Тухачевского принять план Буденного, но план был принят с одним уточнением. В приказе, который был отдан Первой Конной, говорилось: "Заняв район Платовской-Великокняжеской, Конармия должна затем повернуть все свои главные силы на запад, и, взаимодействуя с другими соединениями, захватить станицу Мечетинскую, важный опорный пункт белых на подступах к Ростову." Таким образом, и Буденный был доволен, и замысел Тухачевского в принципе не нарушался, только увеличивалось расстояние, которое кавалеристам надлежало преодолеть.
   Бросок на Платовскую был очень трудным: более ста километров по бездорожью, по глубокому снегу, через разрушенные войной хутора, где не осталось ни продовольствия, ни
   фуража. Но буденновцев как на крыльях несло в родные места. Дошли, выбили противника, затеяли радостный праздник.
   Второй путь, как сказано в приказе Тухачевского, - на запад, к станице Мечетинской. Значит, опять гнать конницу сто с лишним верст по сугробному бездорожью, изматывать людей и лошадей. Для чего в такую даль, когда белые рядом, есть кого бить? К тому же где-то под Мечетинской обретается Думенко со своим "сбродным" корпусом. Встречаться с ним -
   никакого удовольствия. Пусть один повоюет. Прищемят ему деникинцы нос, ну и хрен с ним...
   Ударили вдруг редкостные для тех мест морозы. Температура упала до двадцати, затем - до двадцати пяти градусов. В населенном пункте зябко, а попробуй оказаться в открытой степи, где гуляет леденящий ветер! Укрыться негде - хутора сожжены. Обмундированы люди плохо, у многих бойцов - гимнастерка - на голое тело, да шинель. Хороший хозяин в такую погоду собаку из дома не выгонит.
   "Никуда не денется эта Мечетинская, вот потеплеет, можно двинуть туда сильный отряд", - так рассуждал Буденный, не захотевший или не смогший попять, что он воюет не сам по себе, операция его армии - лишь часть обширного плана, где взаимозависимы действия многих соединений. Семен Михайлович поступил по-своему, а события, между тем, развивались совсем не так, как он предполагал.
   Белые генералы - не тот противник, с которым можно шутить. Они не прощали ни одной ошибки. Другое дело, что народ был не на их стороне, у них не было опоры, но воевали они очень даже неплохо. Едва узнали, что Конная армия, основная сила красных, ушла из района Ростова, приняли быстрые и весьма разумные меры. Нанесли неожиданный удар, захватили город, вернули себе "деникинскую столицу", важный узел коммуникаций. Возникла угроза Донбассу, и это очень встревожило военное и партийное руководство в Москве. По указанию Ленина к Ростову были срочно двинуты дивизии с другого фронта.
   Энергии и опыта у Павлова было достаточно. Морозы, насторожившие Буденного, не испугали генерала. Наоборот, Павлов считал, что его закаленные казаки выдержат трудный поход, а нападение, на красных, которые разбрелись отдыхать по теплым хатам, будет неожиданным и эффективным.
   В самом начале рейда Павлов коротким стремительным ударом опрокинул Конноводный корпус Думенко, но преследовать и добивать не стал, жалея время. Затем в степи его разъезды обнаружили две красные дивизии. Не ожидая встречи с противником, они спокойно шли к станице Мечетинской, да и чего опасаться, если, согласно приказу, сюда уже должны двинуться полки Буденного. Но их-то как раз и не оказалось. Фланги у дивизии открытые, ровная местность, удобная для стремительной кавалерийской атаки. И генерал Павлов воспользовался таким подарком судьбы. Мощная казачья лава внезапно обрушилась на первую Кавказскую кавалерийскую дивизию Гая, в коротком бою рассеяла ее и уничтожила по крайней мере две трети красных бойцов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть II.

"СПАСИ, ГОСПОДИ, ИХ ДУШИ!"

   Елистрат уже получил боевое крещение. Сражался завидным бесстрашием, за чужие спины не прятался. Был замечен начальством и через некоторое время назначен командиром сотни.
   Бой уже угасал, когда из балочки выскочили на лошадях двое красноармейцев. На коне в яблоках - с темными круглыми пятнами на шерсти - чуть позади скакал всадник в кожанке.
   Разгоряченный боем, Елистрат мгновенно решает догнать их. Сотне приказал оставаться на месте, а сам бросился в погоню.
   - Поддай, Барсик, поддай!
   Еще никому не удавалось от него уйти. Он всегда настигал врага. Конь был быстр, как птица. И Елистрат вскоре скрылся из виду.
   Конь в яблоках явно выдыхался. Елистрату вдруг показалось что-то знакомое в фигуре седока. Между ними оставалось не более десяти метров, когда всадник обернулся, прицеливаясь из маузера в Елистрата.
   - Епсифей, ты? - закричал Елистрат и натянул поводья. Как вкопанный, встал и конь в яблоках.
   - Братан, это ты, - узнал Епсифей Елистрата. Оп хотел подъехать к брату поближе, но Елистрат остановил его" окриком:
   - Стоять. Стреляй и уходи. Иначе...
   Елистрат поднял руку.
   Епсифей выстрелил.
   Правая рука Елистрата плетью упала вниз.
   - Прошу, уходи, передай...
   Вдруг он осекся. Понял, что передавать нечего и некому. Война. Неизвестно, что будет с ними завтра.
   Со стороны белых Епсифей увидел приближающиеся темные точки. Это всадники. Он сказал:
   - Спасибо, брат! Не забуду. На прощанье хочу дать совет: бросай их, уходи. Ты и так завяз по самые уши. Против вас целый народ, а его победить нельзя. Время царей закончилось. Пришло другое время. Это надо понять; всех тебе не перерубить. Глянь на поле, что вы натворили, и подумай. Прощай...
   Пуля, выпущенная Епсифеем, раздробила плечо. Рука плохо слушалась, но физической боли Елистрат почти не чувствовал. Его мучила другая боль, во сто крат сильнее первой. Потрясла встреча с Епсифеем. Разошлись их пути. Родные братья стали злейшими врагами, а ведь их родила и вскормила одна мать.
   Кто повинен в том, что они стали такими? Вместе росли, пасли коров, овец. Жили в одном шалаше, ели из одного котла, вместе учились. А теперь чуть не погубили друг друга.
   - Правильно ли я сделал, что отпустил его? - спрашивал себя Елистрат. А если бы я его убил, что тогда? Кто бы я был после этого? Человек без роду и племени. Раб, слепо исполняющий приказы других. Нет, всему конец. Ухожу немедленно.
   Он не спеша ехал по полю. Снег стал красным от крови. Все пространство вокруг было усеяно трупами. "Совсем мальчишки, такие как я и мой брат. И все это - злодейство - дело и
   моих рук", - ужаснулся Елистрат.
   Прав был отец, когда говорил: "Подумай, сын, еще не поздно".
   - Я не прислушался, возомнил себя патриотом. Теперь за все надо платить. Что ж, пусть будет так. Платить так платить. Убивать больше не буду.
   Внутри у него как будто что-то надломилось.
   Елистрат ехал медленно, обозревая все вокруг, не отводя глаз, словно хотел навек запомнить эту картину. Много полегло. В ком-то еще теплилась жизнь, одни стонали, другие ругались, просили их пристрелить.
   - Защита Отечества от врага - святое дело, - размышлял он.
   - Но в ком мы видим врага? В наших братьях, отцах, товарищах?! Кто заварил эту кашу? Они-то в стороне. Их как бы ник-то не замечает, а они есть. Это они должны лежать на этом
   поле. Они взбаламутили народ. Они врали народу, когда говорили, что обеспечат ему светлое будущее.
   Нам только кажется, что мы руководим собой. Нами руководят другие, поэтому и творим столько зла. Зачастую мы не хотим думать. Полагаемся на то, что нам посоветует "дядя". В результате "дядя" в выигрыше, а мы в дураках.
   Человек по своей природе уникален, ему много дано Богом, но как он мало делает хорошего, доброго. Мамона не дает ему покоя. Она движет его разумом. В результате идут братоубийственные войны. И так всегда, сколько существует человечество. Когда же человек проснется, отрезвеет, возьмется за ум, обретет волю, победит ненасытную мамону? И чтобы не она управляла разумом, а, наоборот, разум - мамоной.
   ...Вихрем налетевшие отряды красных заняли станицу, не встретив сопротивления. Казаки со своим атаманом где-то воевали в другом месте. А в станице остались бабы, дети, старики.
   Солдаты, занявшие станицу, рассыпались по дворам. Шастали по погребам, амбарам, чердакам. Тащили сало, колбасу, хлеб, одежду, обрекая казачьи семьи на холод и голодную
   смерть. Жаловаться было некому, перечить нельзя - может настигнуть кара.
   На второй день, вечером, отряд из пяти красноармейцев ворвался во двор к Ватутиным. Перевернули все. Стожок сена перетрусили и раскидали по двору. Не осталось уголка, куда
   бы они не заглянули.
   Татьяну, жену Ватутина, и двух его дочерей вывели на улицу, привязали к яблоне. Человек с рассеченной "заячьей" губой, в кожаной куртке, с маузером на боку, видимо, их старший, обращаясь к Татьяне, начал миролюбиво:
   - Нам известно, что ваш муж был здесь помощником атамана. Известно и то, что он со своими дружками в бегах, кружит вокруг станицы. Скажите, Татьяна Максимовна, - вежливо продолжал Заячья губа, - где скрывается сейчас ваш муж?
   - Не знаю.
   - Брешешь, сука! Ты все знаешь...
   Таня души не чаяла в своем Егоре, любила его. Знала, что он вместе с Кондратенко где-то в лесах, но где именно? Да если бы и знала, никогда эта гордая казачка не сказала бы.
   Как-то, в самом начале, когда подались в бега, они с женой Кондратенко возили на повозке продукты. Вот тогда первый раз они и встретились с мужьями.
   - Как дети, Таня? - спросил Егор.
   - Не болеют. Все пока здоровы слава Богу.
   - Как, выдержишь?
   - Выдержу, Егорушка, я не боюсь смерти. Только без тебя и жизнь не мила. Детей жалко.
   - Да как же мы не догадались сразу отправить их к матери в Ловлинку? Теперь поздно. Кругом красные. Устанавливается их власть. Через день-два будут у вас. Держись, Таня, не болтай лишнего, а может, тебе это время, пока все уладится переждать у знакомых?
   - Не волнуйся, Егорушка, я - кремень. Все обойдется.
   - Ну и хорошо. Поезжайте, с Богом. Мы уже уходим из этих мест. Уходим в леса. Они поцеловались.
   - Береги детей. Я люблю тебя. Прощай, - сказал Егор, провожая жену до возка.
   Таня была моложе Егора на восемь лет. Как дочь священника, в свое время закончила церковно-приходскую школу. Любила книги. В них она находила одухотворении, там был другой мир. Будучи сама верующим человеком, и детей своих приучала к вере.
   Нельзя сказать, что была красавицей, но лицо выразительное, запоминающееся. Черты мягкие, нежные, гонкий рисунок губ, большие синие, как небо, глаза. Спадающие на плечи
   толстые темные косы придавали ей еще большую привлекательность.
   Дочерям она была хорошей матерью, мужу - любящей женой и прекрасной хозяйкой. А сейчас, на допросе, в душе ее поселилась и все больше разрасталась тревога. Всем своим
   существом она предчувствовала беду, о которой не уйти.
   - Значит, судьба, - подумала она.
   Но внешне она держалась уверенно, во всем угадывалась страстная и смелая натура.
   - В последний раз спрашиваю, - не сдерживал гнева Заячья губа.
   - Не знаю. Пощадите детей.
   - Нет. Сгоришь вместе с ними.
   - Вы не люди, а твари. И того не понимаете, что ваша власть обречена на погибель.
   - Приступайте, - скомандовал старший.
   Солдаты поспешно вытащили из сарая бак с керосином. Сначала облили окна и двери дома. Затем подошли к дереву и выплеснули горючее на Таню и ее детей. Керосин жег глаза,
   лез в носоглотку, трудно стало дышать. Заплакали дети.
   - Мамочка, что они хотят сделать?
   - Помолимся, деточки. Повторяйте за мной.
   Она хотела освободить свои руки, стараясь обхватить девочек за худые плечики, прижать их к себе, но веревка не пускала, и она не могла дотянуться до них. Как квочка старается спрятать под крылышки своих цыплят, так и она пыталась защитить своих детей от этих злых людей.
   - Царю Небесный, Утешителю, Душе истины. Иже везде сый и вся исполняя. Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселись в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси,
   Блаже, души наша, - читали они.
   - Поджигай, - приказал Заячья губа.
   Сначала загорелись окна, двери. Когда пламя поднялось выше, вспыхнула крыша; охваченные пламенем, рухнули рядом стоящие хозяйственные постройки. С треском полыхали
   сухие стропила, отбрасывая искры высоко в небо. Огонь подбирался к людям, привязанным к дереву. И вот со страшной силой метнулся вверх огромный огненный столб.
   Послышался душераздирающий крик девочек. Веревки быстро сгорели, и дети, объятые пламенем, обезумевшие от страха, ринулись в сад. Жажда жизни возродила скрытые силы, и
   они, похожие на порхающих в июльской ночи светлячков, в поисках спасения, метались от дерева к дереву.
   Это длилось всего лишь несколько мгновений, потом, словно слепые котята, наткнувшиеся на преграду, девочки попадали на землю, ярко догорая небольшими комочками.
   Людей вокруг вроде не видно, но они были. Притаившись за домами, в сараях, смотрели через щели заборов. Ни один человек ни чем не мог помочь. Не было сил оторваться от этих щелей. Все угрожало неминуемой смертью. Обрекало на погибель. Оставалось только одно: молитва, надежда на помощь Всевышнего: "Спаси, Господи, их души".
   С молитвой на устах принимала свою мученическую смерть и Таня. Оставшись стоять под деревом, она горела ярко, как большая свеча, не дрогнув. Ни крика, ни стонов, ни мольбы о пощаде, ни просьбы о помощи. Умирала гордо, достойно.
   Казнившие не люди, а звери стояли напротив, бранясь, издеваясь над своей жертвой.
   Но вдруг... от пожирающего жизнь костра повеяло такой невероятной силой духа, что-то жуткое, необъяснимое заставило вздрогнуть злодеев.
   Им стало страшно. Каждый инстинктивно почувствовал, что за все это придется отвечать...
   "Бесчеловечен человек". Есть у Аввакума такое словосочетание. Вынутое из фразы, оно звучит страшно. От него веет жесткостью, безжалостностью массовых казней.
   ... Вот как пишет Аввакум о пещи огненной.
   "Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее - бойся! До пещи той страх. А егда в нее вошел, тогда и забыл вся".
   "Был апрель 1682 года. Полярный океан задувал над юдолью. Пустозерска широко и протяжно. Собрался на площади народ и снял шапки...
   Дрова подожгли - замолчало все, только слышался треск жарких сучьев да шипение бересты.
   Аввакум стоял на костре, говорил народу, чтобы колоколов московских не слушали, а властям царским не покорялись.
   А коли покоритесь, - грозил он, - вовек погибнете, и городок ваш занесет песком до крыш самых...
   ... Почти два с половиной года Егор Ватутин и Кондратенко прожили в небольшом горском поселочке, каким-то чудом заброшенном в самую глушь леса. Жители его пообещали, что проживание их здесь будут держать в секрете. Казаки помогали людям на сенокосе, давали лошадей, когда велась заготовка дров на зиму. Иногда охотились.
   Как-то селянин, возратясь с низовья, сказал им:
   - По всей Кубани теперь правят советы.
   Егору стало невмоготу больше прятаться, и в тот же день, перед сном, он сказал:
   - Все, Петро, хватит блудить, подадимся домой.
   - Как, прямо завтра?
   Да, больше так жить не будем. Надеюсь на снисхождение. В войне мы не участвовали, красных не убивали.
   Так, в начале тридцатого года они отправились в станицу. Днем, где можно, ехали лесом. В основном пробирались ночью, а в светлое время отсиживались в степных оврагах. К станице подошли засветло. На ночевку остановились в небольшом леске, с опушки которого уже были видны хатки. Сразу от леска, почти до первых домов, шла целина. Она не распахивалась. Раньше здесь были станичные пастбища.
   "Сейчас, видно, скот вырезали", - с грустью глядя на степь, подумал Егор.
   - Что-то мне нездоровится, - вдруг пожаловался Кондратенко.
   - Давай перекусим, может, обойдется.
   - Нет, есть не буду.
   - Тогда отдыхай.
   Егор проснулся рано, почувствовал недомогание и дрожь в теле. Насобирал сушняка, разжег костер. Лошади, спутанные по ногам, паслись рядом. Травы было вдоволь.
   Какое прекрасное время - август. Земля щедро в это месяц наделяет людей дарами. Все, что она может произвести, выставляет напоказ.
   Хочешь виноград? - Пожалуйста! Хочешь фрукты? - Пожалуйста!
   Хочешь овощи? - Пожалуйста! И еще многое, и многое - пожалуйста.
   Но что мы ей даем, как относимся к ней, нашей матери, вскормившей всех нас?
   Когда ты извергаешь вулканы, трясешь и разрушаешь целые города, топишь в пучине вод селения, мы в своем подсознании предполагаем, что ты, земля, на нас сердишься. Но мы
   ничего не можем с собой поделать: жажда наживы вскружила головы. Прости, земля! Мы неисправимы.
   Егор подошел к Петру, тот метался и что-то бормотал во сне.
   "Не дай Бог, тиф. Этого нам еще не хватало", - подумал Егор. Он налил в котелок воды, повесил над костром. "Только бы успеть увидеть семью до того, как заберут", - эта мысль не
   давала покоя, сверлила мозг Он уже ничего не боялся, но чувствовал, что придется дорого заплатить за прошлое.
   Утро выдалось прохладным. Из-за горизонта показался краешек солнца, над ним кучковались белые облака. Степной простор был окутан дымкой тумана. Когда показался полный диск светила, туман начал отступать, и степь преобразилась, засверкала изумрудными огоньками росы. Степь переливалась желтыми зонтиками зверобоя, розово-фиолетовыми листочками железняка, серо-голубыми, с белыми венчиками, цветами цикория.
   Пахнуло ветерком. Егор почувствовал горьковатый запах полыни и медового донника. Вот по едва заметной тропинке юркнула семейка куропаток.
   "Ох, Господи! До чего же хорошо! Только бы жить да жить", - подумал Егор.
   Чем выше поднималось солнце, тем больше просыпалась и живее становилась степь. Заработали на цветах пчелки, застрекотали кузнечики. Все живое начало двигаться и летать.
   Егор собрал травы: зверобой, железняк, донник - бросил в котелок. Чай был готов. Он дал ему настояться, затем налил в кружку.
   Кондратенко уже не спал, он молча наблюдал за Егором.
   - Пей. Это придаст сил. Ночью войдем в станицу.
   - Не пойду.
   - У тебя тиф. Я тоже заболеваю. Если этого не сделаем, пропадем.
   - Пусть, но я не пойду: боюсь.
   - Надо идти, Петро.
   - Нет.
   - Хорошо. Пока есть у меня силы, я займусь делом. Он отвязал лопату от седла и начал рыть яму.
   - Для чего яму роешь?
   - Я хочу тебя в ней живым похоронить, - сказал Егор, воткнув лопату у самого лица Петра.
   Кондратенко заплакал.
   - Ты меня лучше пристрели.
   - Нет, стрелять не буду. Наш костер люди заметили. Выстрел ни к чему. Но.. .могу и не закапывать. - Привяжу тебя к седлу, поедем домой.
   Петро долго молчал, потом тихо и покорно сказал:
   - Что же, Егорушка, я согласен.
   Подъехали к дому деда Василия, отца Кондратенко, глубокой ночью. Егор уже был настолько слаб, что ему едва хватало сил добраться до окна. Он тут же потерял сознание. А Кондратенко лежал на седле лошади живым трупом.
   Дед Василий отвязал Петра, устроил рядом с Егором, жене сказал:
   - Бери воду из колодца, лей на Егора, а я займусь Петром.
   Когда на Егора было вылито пятое ведро, он очнулся.
   - Теперь будем лечить, давай-ка занесем в дом, - сказал дед.
   Растерли тело спиртом и укутали тряпьем. То же проделали и с Петром.
   Могучий организм Егора устоял перед болезнью, взял верх.
   Егор быстро начал поправляться и вскорости встал на ноги. В ночные часы подолгу бесцельно бродил по двору, часто сидел на завалинке. Когда совсем окреп, да и походка стала тверже, решил, что будет перебираться в свой двор.
   Хозяева встали рано. Дед Василий зарубил петуха, а жена, отхлопотав у печи, достала соленья и уставила ими стол.
   Завтрак предполагался на закрытой веранде, которая своей выпуклой стороной выходила в сад. Хозяин решил заняться баней: нарубил дров, натаскал воды, затопил печь.
   - Сегодня, Егор Филиппович, помоемся в баньке. Постегаем друг друга веничком, - сказал он Ватутину, когда тот поднялся с постели.
   - У тебя есть такая банька!? Откуда?
   - Есть, Филиппович. Из Сибири перенял.
   - С удовольствием помоюсь. Вот только чистого белья нет.
   - У нас найдется.
   - Спасибо, Василий Трофимович, оно мне очень понадобится. Сегодня увижусь с семьей, а завтра пойду сдаваться властям. Прятаться больше нет мочи.
   Срубленная баня стояла на краю сада. Прямо за ней - речка.
   - Поддай парку! Стегай, стегай сильнее веничком, Трофимович.
   Егор блаженствовал. Смывалась грязь, которую он накопил за время своих скитаний, а главное - уходила хворь. Ему стало хорошо, Егор повеселел.
   После бани прошли на веранду. Василий Трофимович налил в граненые стаканы самогонки.
   - Выпьем, Егорушка, тебе надо.
   - Зачем так много?
   - Пей, говорю.
   Егор поднял стакан, они чокнулись.
   - Спасибо, Василий Трофимович! Что будет дальше, не ведаю, но сегодня ты меня спас.
   - Пустое говоришь. Ты моего внука спас, да и других детей тоже. Мы многим обязаны тебе. Да, вот как посмотрит на это новая власть, не знаем, но от себя писульку парод ей напишет. Станичники тобой довольны, ты вреда никому не делал. Крепись, казак, я тебе другое хочу сказать.
   - Что-то случилось с семьей? - как ужаленный, вскочил Егор с места.
   - Да, сынок, случилась беда...
   Егор метнулся, как раненый зверь, застонал. Упал на колени перед образами, глухо запричитал:
   - Господи, за что? За что?
   Он, как безумный, повторял это раз за разом. Старый человек, немало повидавший на своем веку, сидел на лавке и не знал, как утешить в горе. В таком случае слова не помогают.
   "Он должен справиться сам. Егор мужественный и сильный", - размышлял дед Василий.
   Через некоторое время Егор затих. Он молча лежал па полу, сосредоточенно глядя в потолок, уставившись в одну точку, что-то лихорадочно соображая. Вдруг наспех оделся, не попрощавшись, выбежал на улицу. И вот уже размашистым шагом шел по станице. Люди его узнавали, здоровались с ним, но он никого не замечал и не отвечал на их приветствия. Самые любопытные пристраивались позади, шли следом. Им же овладело одно желание: скорей, скорей увидеть пепелище.
   "Они давно меня ждут. Их души летают над двором", - думал он. Все вокруг он воспринимал как в тумане. Уже на подходе вспомнил слова Тани: "Я - кремень, Егорушка, не проболтаюсь".
   Заплакал, слезы застилали глаза, и он опустился на лавочку, чудом уцелевшую у забора. Его окружили сочувственно настроенные станичники. Соседи показали место, где сгорели Таня и дети.
   Рассказали, как собирали останки, как сложили их в два ими сколоченных небольших гробика, которые закопали в саду. Это было последнее, что он слышал, когда припал к двум холмикам. Затем наступила тишина.
   Очнулся Ватутин опустошенным, словно растерзанным человеком, с обугленным сердцем. Егор привстал, выпрямил спину, оставаясь на коленях, начал молиться. Люди, окружавшие его, плакали навзрыд.
   Через некоторое время подъехала милиция - кто-то уже донес. Кондрат Вислоухов - теперь главная власть. Казаком и хозяином он слыл никудышным. Семья у него была большая -
   четверо ребятишек. Имел землю, но не обрабатывал ее. Сдавал в аренду, большую часть из того, что получал, пронивал. Лодырь был несусветный, но зато любил рассуждать о мировой революции. Всю жизнь, сколько помнят станичники, он попрошайничал. И люди помогали. Жалко было не его, а детей.
   Теперь этот "хозяин страны" был начальником милиции.
   - Надеюсь, не ты, Кондрат, казнил мою семью?
   - Нет, Егор Филиппович, не я.
   - А кто?
   - Здесь уже нет тех.
   - Если бы сделал ты, то никто бы тебя не спас. Разорвал бы тебя на части, вот этими руками, и Егор потряс ими в воздухе.
   - Знаю, Егор Филиппович, твою силу. Не я, правду говорю.
   - Слава Богу, что не ты, Кондрат. Все же какой-никакой, а станичник.
   - Сам добровольно пойдешь или силой брать? - Вислоухов потряс винтовкой.
   - Добровольно пойду, Кондрат. Я никогда не боялся смерти, а теперь и подавно, жить мне не к чему.
   - Не надо так думать, Егор Филиппович, все забудется.
   - Нет, Кондрат. Мне этого не забыть вовек.
   - С бабами и детьми, значит, воюете, Кондрат? Никогда не думал, что дойдете до такого.
   - Мне трудно это объяснить, - миролюбиво сказал Кондрат.
   - И на том спасибо, что не выкручиваешься. Да и что мог объяснить этот человек, слепой исполнитель чужой воли.
   Казалось, собрался народ со всей станицы. Когда уводили, образовался длинный коридор.
   - Прощайте, казаки, не поминайте лихом. Вспоминайте иногда, что жил здесь когда-то казак Ватутин.
   - Прощай, Егор Филиппович! Будем помнить: ты нам зла не делал, - крестясь и всхлипывая, отвечали ему люди. То и дело смахивали набежавшие слезы станичные казачки.
   - Простите, люди!
   - Прости и ты нас, - неслось ему вслед.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть III.

ВРЕМЯ НЕ ОСТАНОВИТЬ

   Ватутин сидел в том самом станичном каземате, где когда-то находились мальчишки, которых он приказал выпороть. Тяжело было на сердце. Страшные картины одна за другой оживали в его памяти. Станичники показали ему роковое обугленное дерево, к которому были привязаны все трое: Татьяна и дети.
   Он ясно представлял себе, как их облили керосином, подожгли. Загорелась одежда, нестерпимо жгло тело, дико кричащие, бегающие по саду, догорающие "живые" комочки...
   Все это в который раз вставало перед его глазами, как сейчас происходящее. Вот стоит его красавица-жена Татьяна, непоколебимая, как каменная глыба, с чувством собственного достоинства принимающая смерть.
   Ватутин страдал, терзался, душевные муки доводили его порой до отчаяния, и часами сидел он, обхватив голову руками, и глухо стонал. Вновь и вновь воображение возвращало его к трагическим событиям гибели семьи.
   - Господи! Дай царство небесное безвинным чадам твоим, - взмолился Егор. Он хотел бы забыться, уснуть, но ничего не получалось.
   Третьи сутки не смыкал глаз. И вдруг страшные картины казни близких сменили на время приятные воспоминания детства. Ему представились и вырытая отцом землянка, и амбар, где он спал вместе с родителями, разостлав на солому рядно, укрывшись овчиной. Добротный дом отец построил позже. Работал он не покладая рук. Оттого и окрепло его хозяйство. Да и они с братом не сидели без дела. Вспомнилось, как весной пасли овец. Луга протянулись от речки и до самой кромки леса. Все, как казалось, необъятное пространство было усеяно тюльпанами: желтыми, белыми, алыми, фиолетовыми. Егор смотрел тогда эту дивную красоту, и у него захватывало дух. Приходило радостное настроение, придавало ощущение счастья и сил на весь день. Но забытье оказалось недолгим. Тюремная камера с ее запахами и звуками, не самое лучшее место для мечтаний.
   - Простите нас, - неслось ему вслед.
   А в это время, пока размышлял он, на станичной станции решалась его судьба.
   ... Два человека быстро шли по железнодорожному полотну. Около дрезины остановились. Тот, что был в кожанке, сказал:
   - За станицей Ватутина пристрелишь. Свалишь на побег.
   Отправитесь на дрезине в полночь.
   - Слушаюсь.
   Переговорив, эти двое вернулись на станцию. Они не заметили, что по другую сторону дрезины притаился машинист Воропаев. Весь их разговор он слышал. Ватутина хорошо знал и тут же решил, что помешает беззаконию. Воропаев начал разбирать двигатель. Через час к нему подошел служащий станции.
   - В полночь повезешь арестованных в город, - сказал он.
   - Не могу, что-то забарахлила телега. Дай Бог к утру справиться.
   - Хорошо. Я доложу начальству.
   - Ты б не докладывал, а помог бы лучше...
   Выехали днем, часов в десять. А в светлое время учинять незаконный расстрел было опасно: мог кто-то увидеть. Поэтому Ватутина доставили в городскую тюрьму живым. Сначала общая камера. Потом поместили в одиночку. Дышалось здесь легче. Он силился вспомнить в лицо хоть одного сокамерника, с которыми просидел три месяца. В помещении находилось около тридцати человек. Единственным соединяющим звеном с волей было небольшое зарешеченное прутьями окошко. Воздух, попадая через него в помещение, нагревался, смешивался с запахом пота и смрада, мутил сознание. Теснота такая, что невозможно пошевельнуть затекшими ногами, поменять положение тела.
   Уже ближе к утру в коридоре началась беготня. Донеслись скрежет отпираемых дверей, команды:
   - "Выходи но одному".
   Возня была долгой. Стены усиливали звук. Кто-то закричал: "Прощайте! Ни за что..." голос смолк. Видно, заткнули рот.
   На следующий день по тюрьме прошел слух о расстрелянных казаках. В ту же ночь трупы куда-то вывезли. Так большевики, утверждая свою власть, наводили на всех ужас.
   ...Ватутин ждал своего приговора. Он спокойно готовился к смерти. Ночами простаивал на коленях, вымаливая прощение у семьи. Себе же он не мог простить, что не отправил жену с детьми к матери в Ловлинку. Оставил их без защиты, спасаясь от преследования в горах.
   - Кровинушки, родненькие, простите, - стенал Егор, раскачиваясь из стороны в сторону. К баланде, которую носили, Егор не притрагивался.
   - Что, голодовку объявил? - спросил охранник.
   - Нет.
   - Не будешь есть, будем заливать насильно, - усмехаясь, пообещал он.
   Уже за полночь заскрежетал засов двери. На пороге появились два человека. При тусклом свете их лица расплывшись.
   - Руки за спину! На выход марш! - скомандовал один из них.
   - Значит, конец, - подумал Егор.
   Его куда-то долго вели по длинному коридору. Затем свернули в левый узенький проход. Поднялись на второй этаж.
   Перед ним распахнулась дверь. За столом сидел седовласый мужчина, с небольшой лысиной на затылке. На носу очки в золотой оправе. Ватутин встал напротив. Тот смерил его взглядом.
   - Как фамилия? - спросил следователь.
   - Ватутин.
   - Имя?
   - Егор Филиппович.
   - Где служил? Кем?
   - Закончил кадетский корпус. Был помощником атамана в станице Глинской. В четырнадцатом воевал с немцами. Командовал ротой, затем батальоном. Был ранен и отправлен
   на лечение в станицу в звании полковника. По выздоровлении вновь служил помощником атамана.
   - Ясно, - сказал следователь, не отрывая взгляда от Ватутина. В руках он вертел какое-то письмо.
   - Где воевал в гражданскую?
   - С частями Красной Армии не сталкивался. Когда получили приказ слиться с Деникиным, мы с Кондратенко ушли в горы.
   - Будешь служить нам? - вдруг предложил следователь.
   Ватутин не знал, что сказать. Молчание затянулось.
   - Если откажешься - расстреляем.
   После допроса Егора перевели в общую камеру. Следствие закончилось. Суд приговорил Ватутина к десяти годам лишения свободы с высылкой. Без права переписки.
   Вероятно, письмо станичников, в котором они просили о смягчении наказания, не возымело действия.
   Вскорости приговор был приведен в исполнение. Погрузили в вагоны и привезли в далекий от Кубани Кемь-порт на Белом море. И вдруг поступил новый приказ: "Отставить выгрузку". Отсюда путь лежал на Урал. Перед отправкой заключенным выдали селедку. Наевшись с голодухи соленого, они всю дорогу просили воды, но их никто не слышал. Поезд редко где останавливался. Да и когда останавливался, давали два ведра питья на вагон. И снова в путь.
   ... Прибыли на Северный Урал в вишерские концлагеря. Пятьдесят тысяч заключенных. Хаос был невообразимый. Надзиратели не справлялись.
   Егор обладал необычайной силой. У него были не кулаки, а кувалды. Он думал, что здесь, в зоне, о нем скоро забудут, но не тут-то было. По прибытии его бросили в барак к уголовникам. Они присматривались к новенькому. О чем-то шушукались. Вдруг трое соскочили с нар, направились к нему. Егор понял, что ему предстоит новое испытание. От усталости он присел на свой сундучок. Сделал вид, что дремлет
   - Дядя, поделился бы, - сказал один из них, показывая на добротные офицерские сапоги.
   - Снимай, они мне изрядно надоели. Жмут. Может, тебе будут в пору, - сказал Ватутин.
   Мирный, безразличный тон новенького усыпил бдительность налетчиков. Как только Егор почувствовал, как лихо ухватился воришка за правый сапог, он другой ногой пнул обидчика в лицо. Тот упал навзничь и залился кровью. Ватутин вскочил. Двое бросились к нему, но он успел их схватить за шиворот, приподнял и так стукнул лбами, что они клацнули.
   Егор на вытянутых руках подержал их некоторое время, потом бросил на пол. По бараку прошел гул. Наступила жуткая, гнетущая тишина. Мелькнула мысль: "Набросятся ли опять?
   Спина защищена, нестрашно". Прошли секунды, и он понял, что новой атаки не будет. Егор сел на сундучок, прикрыл глаза. Через некоторое время к нему подошел громила и предложил свободное место на нарах. С этими людьми Егор просидел полгода. Все это время к нему присматривалось начальство. И однажды предложили ему стать начальником лагеря. За отказ - расстрел. Это он хорошо запомнил. Предложение он принял, но потребовал: выдать пистолет и лошадь с возком, в случае необходимости разрешить применять оружие.
   А еще попросил разрешить рыболовство. Люди-то с голодухи друг друга начнут есть. Все требования Ватутина были выполнены.
   На одной из первых поверок сказал такое, от чего у заключенных челюсти отвисли:
   - Кто захочет отсюда бежать, посоветуйтесь со мной.
   Лагерь утопал в зелени хвойного леса. Расположен был недалеко от реки Вишера, левого притока Камы. На сотни километров тайга, ни одной избушки. Один полустанок, и тот в ста километрах от лагеря. Бежать бессмысленно. Но однажды такое случилось.
   Ватутин оседлал лошадь и прямиком к полустанку. Лошадь привязал к дереву. Сел на рельс. Через некоторое время из леса показались двое. Ватутина беглецы узнали - кинулись
   бежать.
   - Стоять! Стрелять буду! - донеслась команда. А то, что услышали они затем, обезоружило их совсем.
   - Доберетесь до лагеря сами. О прибытии доложите.
   Лошадь удалялась, унося седока.
   Беглецы вернулись. А о начальнике лагеря заговорили:
   - Вот это мужик. Кремень, да и только.
   Это по-нашенски. Высшее начальство не одобрило его действия. В ответ на высказанное ему недовольство, он отрезал:
   - Назначили - не мешайте работать!
   Шли годы. Заключенные валили лес, строили дома и предприятия. Рос поселок. А вместе с ним возрос и окреп авторитет Егора Ватутина.
   Лес и чистый воздух очаровывали, лечили и облагораживали Егора. Он стал забывать о своих несчастьях. Боль о семье притупилась. Ватутин уже не хотел умирать. Он хотел жить.
   Строго соблюдал старообрядческую веру и ни от кого не скрывал этого. Заключенные уважали своего начальника. Он был человеком справедливым, не терпел лжи и хамства. Его слово для всех было законом. Кто не исполнял, того сами ставили на место.
   Страшный голод разразился на Юге России и Украине. Там, на воле, тысячи людей умирали с голода, а здесь, в лагере, кормились. Лес, река давали пропитание.
   Егор делал очередной обход вновь прибывших заключенных.
   - Как фамилия? - подойдя к первому в шеренге, спросил Ватутин.
   - Петров Иван Сергеевич.
   - Срок?
   - Два года.
   - За что?
   - Украл две булки хлеба.
   - Откуда?
   - С Ростова-на -Дону.
   - Почти земляк, - отметил про себя он.
   Двое последних больно походили друг на друга и тем привлекли к себе пристальное внимание Ватутина. Они жались друг к другу, пугливо озираясь вокруг.
   Одежда на них болталась: настолько были худы.
   - Уж не братья ли вы?
   - Так и есть.
   - Как звать-то?
   - Васильев Афанасий Филатович, - старший показал на себя.
   - А он Яков.
   - Срок?
   - Три года.
   - За что?
   - Увели из колхоза своих же лошадей.
   - Откуда родом?
   - Кубанские мы.
   - А точнее?
   - С хутора Ловлинка.
   Сердце Егора учащенно забилось. Он хотел было броситься к ним, обнять, прижать к себе, расспросить о родителях, но сдержался. С трудом скрывая волнение, вышел из барака.
   Была суббота. Егор проснулся рано. Умылся ледяной водой. Стал в красный угол, глядя на небольшую иконку Спасителя, начал молиться. Затем вышел во двор. Запах хной вливался в грудь и придавал недюжинную силу. Он как бальзам действовал на тело и приятно дурманил голову. Снегу навалило за ночь много. Он так и скрипел под ногами от крепкого мороза.
   - Ух, как хорошо! Надо истопить баньку, - подумал Егор.
   И тут же, стукнув себя по лбу, бросился к телефону, позвонил в комендатуру. Через час привели братьев Васильевых.
   Егор почти двадцать лет не был на хуторе и мало кого там уже помнил. Приказал мужикам наколоть дров, затопить в баньке печь, почистить во дворе дорожки от снега.
   - А ты иди, - сказал он конвоиру, - не убегу я закрою калитку. Потом позвоню, как управятся.
   Дрова в печи ярко горели, тепло разливалось по всему предбаннику.
   О, эта сибирская банька! Она и спасительница, и врачевательница. После нее словно вновь нарождаешься. От человека отходит не только вся грязь, но и зло, накопившееся за неделю.
   Егор помнил всегда баньку у деда Василия на Кубани. Она и теперь будила в нем горечь воспоминаний.
   Пока ребята занимались во дворе, Егор приготовил две пары чистого белья, в предбаннике накрыл стол. Здесь стояла рыба заливная и жареная. В кастрюльке дымилась горячая уха. Все это было накрыто широким полотенцем.
   Когда дорожки во дворе были расчищены, Ватутин позвал братьев.
   - Ох, как тепло, - сказал Афоня, обметая с валенок снег
   - Замерзли? - улыбаясь и лаская их взглядом, спросил Егор.
   - Есть немножко, - ссылаясь на свою тонкую фуфайчонку, ответил Яша.
   - Садитесь, - Ватутин указал на скамейку.
   Он всматривался в лица земляков, надеясь найти родственную связь. Должно же быть что-то общее. По как ни всматривался Егор в бледно-серые лица, ничего не мог уловить это были маски с впалыми веками и глубоко сидящими глазницами. И даже уральский мороз не придал им живинки-румянца.
   А глаза выражали страх.
   - Давайте знакомиться поближе. Егор Филиппович Ватутин, родился в Ловлинке, откуда и вы, хлопцы. - Ватутин пожал каждому руку.
   - Вы-хо-дит, ты-ты на-ш дядя, - заикаясь, проговорил Афоня.
   - Кто ваша мама? - нетерпеливо спросил Егор.
   - Ариша, а дед Филя - наш дедушка.
   - Значит вы дети моей сестры Ариши? У Ватутина блеснули слезы.
   - Родные мои, как я рад, - сказал Егор, прижимая ребят к себе...
   - Ну, а теперь в баньку, - весело пригласил Егор объявившихся племянничков.
   Голые, окутанные паром, отхлестанные березовыми вениками, мужики порозовели, расслабились, словно и не тюрьма за бревенчатой банькой, а что-то до боли родное. Чистое, пахнущее свежестью белье, приготовленное для каждого, и вовсе напоминало по-домашнему банный день. Но все это так далеко...
   - Не забыли, как молиться? - спросил, приглашая за стол, Ватутин. - Тогда помолимся.
   В том, как Афанасий и Яков крестились, Егор вдруг уловил то, что роднило его с ними. Ребята проголодались и потому уплетали за обе щеки.
   - Никто не должен знать о нашем родстве, племянники.
   - Понимаем, - в один голос ответили они.
   - Пока я у власти, в обиду не дам. Куда-нибудь пристрою...
   - Как дома? Рассказывайте, - Егору не терпелось услышать хотя бы родные имена.
   - Бабушка Ганя зтухерла.
   - Как! Егор вскочил и зашагал по предбаннику, потом, видно, взял себя в руки, сел на лавку. Афанасий продолжал:
   - Когда дедушка Филя подал заявление в колхоз, баба начала чахнуть. Вскорости совсем слегла и не поднялась. А тут голод.
   Урожай в тридцать третьем был, но Советы отобрали у народа все. У нас забрали тогда даже фасоль и горох. Оставили только кукурузную будылку. Мы сушили ее, толкли в ступе и делали из этой пыли лепешки. Лучше не вспоминать.
   За что сослали?
   - Я тогда женился, вспоминал Афоня.- на свадьбе дед Филя подарил пару вороных и линейку. Это были не лошади, а сказка.
   Когда в хуторе создавался колхоз, послушался деда и отвел лошадей. Так горевал, что заболел. Ночами перестал спать. Но не выдержал: подговорил Якова, и ночью мы выкрали своих лошадей и линейку.
   Месяц меня не трогали. Занялся извозом.
   А потом ночью, вдруг, приехал "воронок", и нас забрали. Обоим дали по три года. Я хоть за дело получил, а вот Яшку втянул, на суде говорил, что он не причем, все сделал я сам. Не поверили.
   - Не поверили, - повторил Егор. Ну, ничего, племянники, такое сейчас время. Правду свою не докажете. Таких здесь - пруд пруди. Может, это и хорошо, что вы попали сюда. Не умрете с голоду.
   ...Филипп Абрамович действительно не знал, что делать, как вести себя с новой властью. Куда податься и что делать со своим хозяйством. Трудов положено много, а Советы могут порушить все в один миг Беднота, лодыри растянут. Поэтому Филипп ждал из Романовской сына, красного командира, который работал теперь в комиссариате. Надо с ним поговорить, попросить у него совета, к кому голову приклонить. Теперь все решают выдвиженцы-народ.
   От имени народа грабили, расстреливали невиновных. От имени народа рассказачивали. Рушился весь уклад жизни казачества как на Тихом Дону, так и на Кубани. Теперь казак стал
   безголосым, ничего самостоятельно решать не мог Он был под пятой пролетариата.
   Чтобы окончательно узаконить грабеж населения, придумали колхозы, в которые загоняли силой. Теперь урожай был колхозный, отбирали законно, самую малость оставляли крестьянину...
   Приехал Епсифей. Вот что он сказал:
   - Папань, подавай срочно заявление в колхоз. Отдай свое хозяйство.
   - И пчел? - забеспокоился Филипп Абрамович.
   - И пчел, их у тебя, кажется триста колод.
   Все было сделано гак, как сказал сын. Хозяйство теперь влилось в коллективное.
   Поскольку другого пчеловода в хуторе не нашлось, Ватутина Филиппа назначили старшим пчеловодом колхоза.
   Гане было жалко своего хозяйства, с таким трудом нажитого. А тут еще беда, ниаких вестей от сыновей: Егора и Елистрата. Затосковала, начала болеть и вскорости умерла.
   О давней встрече своей с Елистратом Епсифей не рассказал родителям
   - Лучше им не знать об этом, - думал он.
   Срок заключения закапчивался. Племянников устроил. Афоню - истопником, а Яшу - в комендатуру дворником. Ватутин покидал Вишеру с горечью, хоть жизнь здесь была непростая.
   Перед самым освобождением вызвали к начальству.
   - Гражданин Ватутин, предлагаем поработать еще, - сказал главный.
   - Я свое отработал.
   - Ну что ж, не хочешь по-хорошему... Главный тянул паузу. В бесправном государстве надо быть покорным, иначе..., - подумал Егор.
   - Хорошо, я согласен. - сказал Ватугин.
   - Вот это другой разговор, - повеселевшим голосом сказал начальник.
   Теперь Егор считался вольнонаемным работником. Имел уже право на отпуск. Так Ватутин остался на новый срок и опять потянул свою непростую лямку. Природа Урала Егору нравилась. На Кубань не спешил. Все еще не мог забыть случившееся с семьей. Да и куда он поедет. К отцу в колхоз? Работать за пустые трудодни ему не хотелось.
   Шло время. Года летят особенно быстро, когда тебе за пятьдесят. Племянники отсидели свой срок, уехали домой. С ними Егор отправил в Ловлинку свое первое большое письмо.
   Все чаще и чаще давала о себе знать усталость. Все больше и больше тянуло в родные места. Егор стал чаще прибаливать. Видимо, потеря семьи, эта страшная утрата, подточила его
   здоровье, особенно барахлило сердце. Ему нестерпимо захотелось увидеть всех родственников, посетить дорогие места и проститься с двумя холмиками, под которыми покоилась его семья. Ватутин выхлопотал себе отпуск.
   Был май месяц. Кубанские хутора и станицы утопали в цветущих садах. В станицу Глинскую Егор добрался на попутной машине, в кузове. А когда доехал до леса, того самого, в котором он и Кондратенко провели ту последнюю страшную ночь, Ватутин постучал по кабине - машина остановилась.
   - Я выйду здесь.
   Ему хотелось этот путь до станицы пройти пешком. Целина теперь была полностью распахана - здесь стоял хлеб. Шел Ватутин не спеша, перебирая в памяти все детали давно прошедшей ночи. Свою болезнь помнил туманно. Зато выздоровление, баню деда Василия и посещение в тот день родного двора помнил ярко. Ватутин не спеша, перебирая в памяти все детали давно прошедшей ночи. Свою болезнь помнил туманно. Зато выздоровление, баню деда Василия и посещение в тот день родного двора помнил ярко.
   Ватутин не спешил в Ловлинку, сначала хотел посетить могилки, а затем побывать в гостях.
   Воспоминания настолько захватили его, что он и не заметил, как с ним поравнялся пожилой мужчина.
   - Здравствуй, - сказал он, прервав мысли Ватутина.
   - Здравствуй, - ответил па приветствие Ватутин.
   Некоторое время мужчина пристально всматривался в Егора, потом вдруг схватил его за плечи, повернул к себе, воскликнул:
   - Да ты никак Ватутин Егор?
   - Да, Ватутин Егор.
   - Господи, какие только кренделя не выбрасывает жизнь. Разве я когда думал встретить тебя снова? Но ты-то меня забыл, точнее, не знаешь. Да и откуда тебе знать-то? Мы мало с тобой встречались. Больше знаю тебя я. Ты человек был видный. Тебя тогда знали все. Я очень рад, что вижу живым.
   Не избежать бы тебе расстрела в ту ночь, если б повезли в город. Ведь это я тогда спас тебя, Егор Филиппович. Случайно услышал разговор двух чекистов у дрезины. Они меня и не
   заметили. Как быть? Подслушанный разговор подсказал выход. Я сказал своему начальству, что забарахлил двигатель. Разобрал его, чтобы не было подозрений. А утром собрал. И мы тогда выехали днем, а по светлому тебя стрелять испугались.
   От услышанного у Егора подкосились ноги. Присел на обочине дороги.
   - Вот значит как! Спасибо, брат. Дай я тебя обниму. По русскому обычаю, за такое надо промочить.
   Егор развязал котомку, достал бутылку водки, кусок сала, хлеб. Не спеша распили бутылку и пошагали в станицу.
   Словно прочитав его мысли, Антон сказал: "За твоими могилками люди смотрят. В церкви их поминают, ставят свечи. На могилках кладут цветы.
   - Вот как, - задумчиво проговорил Егор. Они несколько минут шли молча.
   - А кто живет в моем бывшем дворе? - спросил Егор.
   - Наши станичники. После пожарища поставили дом.
   - А дед Василий живой?
   - Дед умер. Его сын Кондрат отсидел три года, сегодня работает в колхозе замом председателя. А его сын, которого, помнишь, пороли на площади, закончил школу милиции, сейчас главный милиционер.
   - Время не остановить. Новая власть, новые кадры, - сказал Ватутин. Воропаев решил не оставлять Егора одного, а сопровождать его всюду. Подошли к дому, где уже крутился народ. Каким образом они узнали о приезде Ватутина!? Загадка. Здесь в основном были люди старшего возраста, которые в прошлом знали Егора.
   Когда Ватутин дотронулся рукой до калитки, сердце заколотилось. Явно слышны были его толчки. Глаза заволокло туманом, и он едва сквозь него видел двор. К новому дому вели две выложенные из гравия дорожки, между которыми был разбит розарий. Сад занимал небольшой участок, а в самом конце его виднелась металлическая оградка. Родные могилки. Из дома вышел седовласый человек. Когда Ватутин ступил на дорожку, человек пошел навстречу, остановился напротив. Ватутин смотрел на него и не мог вспомнить.
   - Егорушка, неужели забыл меня?
   - Петро, ты? - еле смог пошевелить губами Ватутин. Он тут же упал к ногам Кондратенко.
   - Врача, врача, - закричали люди.
   Кто-то бросился за врачом. Толпа шумела, это метало Кондратенко услышать, понять то, о чем слабым голосом говорил Ватутин.
   - Тише вы! - крикнул Петро людям и опустился на колени, чтобы разобрать хоть что-то из того, о чем силился сказать Егор.
   - Поднесите к ним, - уже потом попросил он. Принесли брезент. На него положили Ватутина и поднесли к могилкам.
   Кондратенко стоял но коленях у головы Егора и каждый раз, когда тот что-то говорил, низко наклонялся.
   - Я ухожу... простите меня, люди! Похороните здесь, рядом...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОТЗЫВЫ ...
  
  
   Уважаемый Марк Афанасьевич!
   С особым увлечением прочитал вашу книгу "Обреченные". Для меня она предстала как дневник моего тяжелого детства, начало трудового пути в военные и послевоенные годы, время становления самостоятельного жизненного процесса.
   В 1933 г. уходит из жизни мой отец, мать спасая детей от голодной смерти вынуждена была не щадя здоровья, спускается в шахту и работает на подземных работах и это позволило нам с сестрой вкусить горбушку хлебушка. В последующие 1935-1937 и начало проявляться наше семейное просветление, но оно оказалось недолгим.
   Военные годы (1941-1945 г.г.) для нашей семьи, как и для всего народа страны, стали новым испытанием. Работа в тракторной бригаде прицепщиком, трактористом в свои 15-16 лет давала возможность какие-то источники к существованию. Приходилось в эти годы выполнять и "перетяжку" двигателя трактора, о которой подробно рассказано в Вашей книге, и прокручивать двигатель вдвоем, и принимать обратный удар раннего зажигания. С определенным риском удалось сбежать от угона нашей молодежи в Германию.
   Далее работа слесарем-автоматчиком по отравлению поездов па станции Лихая, которую немцы бомбили день и ночь. Закончилась война, голод1пле годы, учеба, работа на Новочеркасском Электровозостроительном заводе, пройдя путь от конструктора, технолога, руководителя группы, начальника бюро отдела главного металлурга чугунолитейного, а затем сталелитейного цехов.
   После известных Новочеркасских событий 1962 года судьба уготовила мне роль секретаря партийного комитета этою завода. О партийной работе у меня было очень смутное представление (такое же как преподнесено в вашей книге), по она явилась стартом дальнейшего моего роста. Возглавляя партийные организации Промышленного района г. Новочеркасска, Волгодонска, промьшленно-транспортный отдел Ростовского обкома партии и 12 лет г. Ростова-на-Дону я всегда использовал в своей работе накопленный производственный опыт.
   Я себя не отношу к группе сильных и волевых руководителей, как часто иногда это преподносят, но мое постоянное стремление впитывать, перенимать, учиться человеческой мудрости и умело ее воплощать в своих взаимоотношениях с людьми. Думаю, что такой подход в годы работы на партийной работе в Волгодонске приносил положительные результаты.
   Уважаемый Марк Афанасьевич, думаю, что показ и сравнение двух руководителей разных по стилю руководства городскими партийными организациями вполне оправдан и такое
   сопоставление дает основание утверждать, что они имели место. Нужно было поправлять положение и узаконить порядок приема делегаций, доверять руководителю на уровне принять делегацию, подчеркнуть уровень и достоинства коллектива. При этом были бы исключены и неоправданные расходы. В то же время, наблюдая, что происходит сейчас, диву даешься, думаю, что все это найдет отражение в новых ваших произведениях!
   Новых Вам творческих успехов, здоровья, счастья, благополучия!

С благодарностью Б. И. Головец.

Октябрь 2000 г. Ростов-на-Дону.

  
  

***

"Он лебедь", - гласят авестийцы.

Восток утверждает: "Дракон".

Он в книгу решил воплотиться,

Исследуя высший Закон.

Философ и правдоискатель

С врожденным волненьем в крови,

И великодушный писатель,

Прославивший силу любви.

Легенда о Каре и Троше,

О верности двух лебедей,

Теплом оградит от пороши

Сердца одиноких людей.

У Насти нелегкая доля,

И к Кате покой не спешит...

Учитель, судья поневоле,

Былое свое ворошит.

Все помнит он: вроде недавно

По заводи вечной реки

Два лебедя, гордые, плавно

Скользили, желанно близки, -

И памятью сердца взгрустнется...

Васильев сумел написать

О том, что прошло, не вернется,

Но будет всегда волновать.

Потомки услугу окажут:

Любовь, отыскавши свою,

О Марке легенду расскажут

И песню о Марке споют.

Л.С. Алексенко,

преподаватель юридического лицея

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   59
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"