Без четверти двенадцать, в самый раз перед обедом, к редактору журнала "Мезальянс" явился писатель Мысляков. Не обращая внимания на встрепенувшуюся секретаршу, он прямиком устремился в кабинет. Дверь захлопнулась перед самым Лидочкиным носом.
- Тэк-с, - сказал саркастично писатель и устроился в кресле напротив, - работаем, значит.
- Работаем, - не отрывая головы от стола, ответил Пращуров, у которого было поразительное чутье на вызревающие из, казалось бы, простых слов скандалы.
Нельзя сказать, чтобы эти двое приятельствовали. Просто между ними издавна установились ровные, ни к чему не обязывающие отношения: встречаясь где-нибудь, они обменивались приветствиями, интересовались погодой, семейными достижениями - в общем, соблюдали правила приличия, не более того. Порой Мысляков приносил свой очередной опус - рассказ "из жизни лишних людей". Это был его конек. Повествование обычно начиналось за здравие, но постепенно отчего-то теряло темп, притормаживалось, оборачивалось зеленой скукой и зевотой. Герои неприкаянно шастали тут и там, не зная, чем себя занять, говорили умные и правильные вещи - как бы протестовали против "всецарящей подлости, лицемерия и холопской угодливости", проводили исторические параллели и изредка, для разнообразия, влюблялись и изменяли. Постельные амуры совершали тоже не абы как, а с намеком, чередуя фрикции с филиппиками в адрес "преступного режима, изнасиловавшего вдоль и поперек страну". Вялотекущие метания персонажей и отображали, по мнению автора, суть разлада отношений между ними и окружающим их миром. Но у того, кто отваживался дочитать мысляковскую дребедень до конца, возникало тяжелое подозрение, что сочинителю просто нечего сказать. Может, так оно в действительности и было. Эта современная "лишниелюдиана" Максиму Максимычу Пращурову порядком опротивела, но у него язык не поворачивался честно отказать "мэтру". Так это и тянулось - годами. Мысляков пер сюда словесный хлам, Пращуров - скрипя зубами и вежливо улыбаясь - печатал. Но терпение редактора истощилось. Именно сегодня.
- Значит, работаем, - зловеще повторил гость. Он тоже странно себя вел - не так как всегда.
Пращуров нервно заерзал на своем месте. Зная непростой, вздорный характер Мыслякова, молчал.
- Эй, официант, две рюмки водки! - Неожиданно проорал посетитель. И с наглостью засмеялся. - Пошевеливайся.
- Алексей Иванович, - осторожно начал редактор, - я очень занят. Вы врываетесь без разрешения, без предварительного согласования... Устраиваете какой-то цирк. Если вы по делу...
- Хам, быдло, лузга, - пролаял Мысляков. В его голосе появилась особая интонация - презрение вперемешку со злобой; это было что-то новенькое. - Трусливый вы человек... Человечишка...
Пращуров про себя отметил, что примерно так разговаривали чеховские герои, "ихвысокоблагородия" - с теми, кто пристал к изнанке жизни.
- Позвольте, - тоже стал заводиться редактор, - что вы себе позволяете - оскорблять других людей? Я вот сейчас позвоню куда следует. Во-первых, вы мне мешаете. И, во-вторых, здесь не ресторан. И я вам не официант какой-нибудь.
Все это редактор выпалил залпом. Лишь однажды язык его дал сбой, запнулся - в самом конце. Он вспомнил об обеде.
- Во-первых, во-вторых, - передразнил его Мысляков. И опять хохотнул с издевкой. - Можно подумать, что ваши тут упражнения с бумагой кому-нибудь нужны. Только зря зарплату получаете.
- Да вы что, с ума сошли? - Взвился Пращуров. - Я не понимаю, что вы от меня хотите?
- Ах, вы не понимаете, - теперь по лицу посетителя, исказив его, блуждала только ненависть. - Я был о вас лучшего мнения. А где мой последний рассказ, который я отдал вам полгода назад? Все сроки вышли, несмотря на ваши обещания. Мой рассказ, в котором я открыто бичую продажность властей? Вечно актуальная тема...
- Боже мой, - застонал Пращуров, закидывая руки за голову, - сколько можно, Алексей Иванович? Одно и то же. Ведь ваши герои только без умолку болтают, но ничего путного, чтобы изменить ситуацию, не предлагают. У вас, помнится, в одном опусе полковник, прямо-таки помесь Онегина с Чацким, гонять солдат по плацу не желал, делить с ними трудности жизни - тоже, на полигоне его видно не было, зато обличал всех и все подряд - в том числе и собственные сапоги, "служащие бесправию". Ну, и, естественно, мечтал ухайдакать пару-тройку мерзавцев, если бы было разрешено, на дуэли. Нет, с этого дня я отказываюсь принимать подобную литературу. Покиньте, пожалуйста, мой кабинет.
- Эх, вы, сопля интеллигентская, - прошипел Мысляков, вставая, - я давно подозревал, что вы из этих... перекрашенных. Ладно, будь по-вашему.
По выходе, захлопнув за собой дверь, он на нее плюнул, чем поверг Лидочку в ужас.
II
В тот же день, только после обеда, когда насыщенный желудок Пращурова мурлыкал "Котлетный вальс", к нему заявился другой писатель - Чамырлунгин. Он долго упрашивал секретаршу доложить о себе, деликатно кхекал, когда она со строгостью в голосе выговаривала ему, что беспокоить Максима Максимовича, чрезвычайно занятого, - непорядочно, осторожно потирал сухие ладошки и, выкинув вперед жестяные губы, виновато, на манер состарившегося мерина, улыбался. Коробка шоколадных конфет, конфискованная у пазухи, дело, однако, уладила.
Чамырлунгин принадлежал к иному разряду сочинителей. Он постоянно испытывал творческий кризис. Выражалось это в том, что Чамырлунгин никак не мог определиться, как лучше любить родину. Если бы какое-то книжное издательство согласилось отобразить все его поиски, то, думается, не хватило бы и двадцати томов. Чамырлунгин не брезговал ничем. Именно про него можно было сказать: ни дня без строчки. От задиристого патриотического стишка до либретто какой-нибудь солидной оперы типа "Царь Пафнутий", от горбатенького рассказа "из жизни гордого смерда" до монументального романа "о героических буднях ФСБ" - таков был его профессионально-производственный диапазон. Все герои Чамырлунгина желали добра стране, самозабвенно искали супостатов внутри и в особенности за ее пределами. Куда сами стремились изо всех сил и где, сразу же по приезде, едва открыв счет в банке, принимались ностальгировать.
Но в издательствах сидели не дураки, умеющие в обхождении с подобными талантами выразительно молчать. Потому Чамырлунгин прилепился к журналу "Мезальянс", где требования и гонорар были пожиже. На жизнь, впрочем, хватало.
- Добрый день, Максим Максимович, - старательно выговорил он, аккуратно укладывая свой тощий зад на край сиденья. Пращуров, в общем-то, против Чамырлунгина ничего не имел: "пускай строчит", говорил не раз он себе. Но в последнее время что-то стало его в писателе, никак не могущем определиться с идеями, раздражать.
- Добрый день, - повторил застенчиво гость.
- А, это вы, - делая вид, что только сейчас заметил Чамырлунгина, обронил редактор. - Ну, здрассти... и чем могу быть полезен?
- Я по поводу продолжения повести "Тоска по можжевельнику", где герой наконец, задумывается о возвращении на родину. Сейчас это чрезвычайно актуально: патриотизм.
- Извините, - с твердостью сказал Пращуров, - больше никаких довесков не будет. Надоело.
- Как так, - опешил Чамырлунгин, выпуская на лицо торжественную бледность, отчего оно стало похоже на заплесневелый хлеб. - В ваших планах...
- Поймите, Иван Алексеевич, - как можно задушевнее произнес редактор, - из журнала в журнал печатать всякую хренотень, где герой только и делает, что плачет по родине, - издевательство над читателем. Никуда он ваш герой не вернется, будет продолжать сидеть себе в Голландии или Германии, и там - счастливо ныть. И еще поучать - оттуда, как надо правильно жить - здесь. С сегодняшнего дня в нашем журнале - иной подход. Время того требует.
- Ой, ну вы, Максим Максимович, шутник, - Чамырлугин привстал и, перегнувшись через стол, потянулся к Пращурову с явной целью схватить его за руку. Маневр не удался. Редактор резко отпрянул назад.
- Ну, хотите, я на колени стану, - плачущим голосом протянул посетитель. - Эти колени ведь не мои - отечества. Неужели вам не больно за Исидора Фуфырина, который - вашей милостью - вынужден будет гнить на чужбине?
- Нисколько, - отрубил Пращуров, вставая и давая тем знать, что визит закончен. - Пусть, сволочь, гниет. Так ему и надо.
- Вы... вы...- забормотал торопливо и невнятно Чамырлунгин - с той же интонацией, что и переевшая белья стиральная машина, - враг народа... Я всегда это подозревал.
Он что-то еще бухтел - о продажности интеллигенции, о заговорах, плетущихся против его - его, а не Пращурова, страны. Об узколобости таких вот недопонимаек, как редактор. Но тело неслось его само к дверям. По выходе он с отчянием ударился несколько раз головой о косяк, как это делал Исидор Фуфырин, объездивший в поисках тоски по можжевельнику весь мир.
III
День клонился к вечеру, когда неспешной походкой в кабинет редактора журнала "Мезальянс" прошествовал широколицый полнотелый господин. Стены при виде хорошо пошитого серого костюма торопливо залились тем же невыразительным цветом. Под мышкой у господина нашла приют себе толстая папка. По пути он одарил Лидочку несвежей улыбкой. Вяло поинтересовался у нее "типа, у себя ли батя". Даже подмигнул - вполглаза, отчего в ответ секретарша кокетливо поиграла бровками. Но это было странное зрелище: веселость верхней половины лица покорно соседствовала с усталостью - нижней.
- Типа, что же это? - Не поздоровавшись, небрежно сказал господин Пращурову, выправлявшему статью. - Я тут колочусь, как ся, как последний шар на бильярдном столе, а тебе, типа, и дела нет. Звоню, звоню, а ты тут устроился на пару с молчанкой.
Максим Максимович поднял голову. И тут же виновато потупился.
- Ну что же ты, типа, жиманул, отставку дал? - Наступал широколицый, обходя стол и приближаясь к Пращурову. Тот инстинктивно, защищая голову, поднял руки.
- Типа, я, в натуре, картинку из жизни конкретных пацанов заказывал два месяца назад. Где обещанное, когда вот и продолжуха готова?
- Понимаете, - тоскливо начал Пращуров и замолк, соображая между тем, какую интонацию, какие слова по случаю подобрать. Писатель Лагунский, из разряда "новаторов", что знали о жизни зоны понаслышке, но считали себя обязанными на всех перекрестках о ней рассказывать, кропал опус за опусом. Он и вел себя соответствующе, подделываясь под своих надуманных героев. Едва сочиненьице нарождалось, едва оно успевало вглядеться в окружающий свет, как Лагунский тащил его в редакцию.
- Это сейчас не актуально, Михаил Андреевич. - Наконец выдавил Пращуров с усилием. - Всему свое время. Прошло оно, когда главным персонажем был такой вот симпатичный урка. Читатель насмеялся вдоволь. Хватит. А теперь требуется что-то другое. Народ требует.
- Ты че, головой коцанулся о пол, шнырь? - Широколицый пошевелил губами: казалось, он сейчас в Пращурова плюнет.
- С этого дня, Михаил Андреевич, - как-то нехорошо возбуждаясь, заявил с пафосом редактор, - у журнала иные цели.
- Типа, благородные, - съязвил Лагунский, передавая папку на сохранность другой подмышке. Он внезапно сбросил маску, заговорил нормальным языком:
- Скажем, альтернативная история пойдет? Скажем, есть хороший сюжет: семнадцатый век, белые рабы на плантациях черной Африки...
- Можно подумать, - уклончиво ответил Пращуров.
И дослал вдруг хохоток - в удаляющуюся спину очередного просителя:
- Ловко вы, однако, с историей разделываетесь.
Выпроводив его, редактор пригласил к себе секретаршу. Лидочка была поражена переменой, происшедшей с Пращуровым. Лицо редактора светилось, оно, если можно так сказать, претендовало на то, чтобы быть само - солнцем. Пращуров удовлетворенно потирал руки. Лидочка, кстати, с утра еще что-то такое предчувствовала, особенное...
- Ну вот, - сказал он ей, - начинается новая эра. Ну, и слава богу! Поздравляю! Как будто гора с плеч упала. Как все счастливо совпало! И этот наплыв надо было пережить...
Лидочка ничего не понимала. И откуда ей было знать, что со вчерашнего вечера у вечно сомневающегося, рассудительного, деликатного, боящегося ненароком обидеть собеседника Максима Максимовича, по давней в стране традиции, новый хозяин журнала отобрал погремушку самостоятельности, посчитав, что он ею достаточно натешился. И благополучно разрешился вопрос, которым он так долго терзался, почти двадцать последние лет: что есть сказанное слово. Тем более - что? - если голое тело его прикрыто шинелькой приказа.
- Народ требует гламурной стабильности. Или стабильного гламура, понимайте, как хотите. Спо-кой-стви-я! Хватит политики, страшилок и прочей навязшей в ушах исторической фантастики, - неторопливо распоряжалась трубка. У нее было преотвратное настроение, она рвалась из руки и никак не желала подчиняться Пращурову, льнуть к щеке.
- Это - как? - Поинтересовался редактор, желая видеть в этот момент лицо обладателя абсолютной истины.
Но далекое пространство на вопрос отозвалось почему-то боем Кремлевских курантов. Судя по всему, уже наступила полночь.