- Как ты чувствуешь себя в своем городе? - спросила она.
- Что значит "в своем"? - не понял я.
Она улыбнулась и пояснила:
- Понимаешь, первоначально город назывался Маркбург, - выделив голосом первый слог, - "марк" в переводе с немецкого - "граница". То есть, город находился на границе. Потом буква "ка" выскользнула из речи.
- Город имени меня... - сказал я.
- Таким его и запомним, - она коснулась моей руки.
Марбург невозможно запомнить, его надо ощутить, впустить внутрь себя, вогнать в кровь его воздух, запечатлеть, словно оттиск в сетчатке глаза, эти великолепные холеные холмы и венчающий их четырехглавой короной замок ландграфа - угрюмый оплот средневековья, - а с другой стороны, чуть ниже, престарелый университет - пятисотлетняя вольница европейского студенчества, чей свободный дух, кажется, до сих пор не выветрился из стен суровой казенной кладки.
- Пойдем, милый, - сказала она, - взяв меня за руку, и мир тотчас качнулся влево, левее сердца, заставив сердце трепыхаться подобно подбитой птице, раненной, но еще способной взлететь.
...А была ли она на самом деле или это был мираж, видение, иллюзия, порожденная моим лукавым воображением?
На многочисленных фотографиях Марбурга, которые я нащелкал своим мобильным телефоном, нет никого, кто бы отдаленно мог быть похож на нее...
Хотя, нет, погодите, она мелькнула - случайно - на фотографии (как бы "зацепилась" за край кадра), сделанной неподалеку от дома, где жили когда-то бравые братья Гримм; грим времени на мемориальной доске; о, с кем бы поделиться своей печалью; "отчаливай, отваливай!" - требует разум; разом я отхожу от упомянутого снимка, куда - внезапно, - бочком-бочком втиснулась... Но, право, она ли это? Пластика углов, очки, как велосипед, переезжающий переносицу. Сходство переносится? Нет, сходство отнюдь не переносится на другой объект, но здесь эти круглые очки, сине-непрозрачные, делают ее отчего-то похожей на лису Алису из фильма про Буратино. Где-то неподалеку, видимо, можно узреть и кота Базилио, лениво оглядывающего окрестности и наверняка похожего на одного из братьев Гримм, изображенных на мемориальной доске; если учесть, что одному из братьев какой-то шутник пририсовал усы, то сходство с котом становится поразительным.
Но где же лиса Алиса?
Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что ее фигура стремительно удаляется от меня, словно ведет за собой, как призрак в сторону улицы с длинным названием, впрочем, укладывающимся, как младенец в люльку, в одно слово - Гессельбергштрассе...
Вообще-то я не собирался в Марбург. Прибыл по служебным делам в город Дюссельдорф, заскочил ненадолго в Кельн и должен был возвращаться обратно. Но выяснилось, что рейс по каким-то неведомым мне - или небу - причинам переносится, и у меня высвобождается примерно дня полтора. Недолго думая, ранним-ранним утром я добрался до автовокзала в Дюссельдорфе и, спустя сорок минут, уютный автобус помчал меня по направлению к вожделенной цели моего случайного путешествия.
Я верил и не верил тому, что через четыре часа окажусь в Марбурге, в том самом...
Впрочем, мысли путались и рвались, как бумага, рассыпались, как разноцветные конфетти.
Невозможно, наверно, передать ощущение от этой внеплановой поездки, поскольку это была, пожалуй, поездка в неведомое и к неведомой, когда пространство, окружающее тебя, торжествует над временем.
У Томаса Манна в его неспешном романе "Волшебная гора" я вычитал, - а затем и переписал, - такие строки:
"Подобно времени, пространство рождает забвенье; оно достигает этого, освобождая человека от привычных связей с повседневностью, перенося его в некое первоначальное, вольное состояние, и даже педанта и обывателя способно вдруг превратить в бродягу. Говорят, что время - Лета; но и воздух дали - такой же напиток забвения, и пусть он действует менее основательно, зато - быстрее.
Нечто подобное испытывал и Ганс Кастор. Он вовсе не собирался придавать своей поездке особое значение..."
Именно потому, что ты не придаешь особого значения подобной поездке, и происходят чудеса. В противном случае поездка чревата разочарованием.
- Ты веришь в то, что мы, наконец, встретились? - спросила она.
Я пожал плечами: разве можно верить в фантом?
"Мой "фантом" несет меня вперед..."; песня укоренилась в сознании издавна, и строчка застряла, словно монетка, закатившаяся под шкаф, да там и почивала в легкой, ненавязчивой пыли, пока не была извлечена на свет божий, да и то - так - по случайной ассоциации со словом, похожим на летящую в луче света бабочку - мой фантом, обретя реальные черты в Марбурге, нес меня вперед к новым миражам. Фантом в женском обличье, суккуб воплотившихся желаний.
Хотел ли я ее, ту с кем давно хотел встретиться?
Разве можно хотеть фантом?
Нет, неправда.
В тот самый момент, когда надо было прощаться, я обнял ее торопливо, и она прильнула ко мне, и я заглянул в ее глаза; Боже, какие там грезились глубины, какие наплывали мне навстречу огни! Я бы многое отдал за то, чтобы прожить этот миг, как вечность, и чтобы в этот лицемерный миг, моментальную мимолетность вместилось бы всё: и наша тревожная тяга друг к другу, встреча на перроне вокзала, нежное касание руки, взгляд, брошенный исподволь, беспорядочный бег по Марбургу, словно кто-то гнался за нами, преследовал, не давал покоя; слова, брошенные невзначай, и, наконец, последовавшая за этими словами вспышка шального чувства, и, ослепленные этой вспышкой, мы рванулись друг к другу, еще толком не понимая, что случилось, обнаружив себя в одной из комнат того самого дома на Гессельбергштрассе, где-когда-то снимал квартиру юный Пастернак.
Высокие потолки, обои с голубыми цветочками, настольная лампа с неярким мягким светом, белые накрахмаленные простыни, одежда, разбросанная в беспорядке - все это осталось на периферии сознания, отмеченное, как говорят, краешком глаза, а крупным планом, подобно уже упоминавшейся вспышке, можно было увидеть жаркое сплетение тел, столь неуклюже (хотя и красиво, чего не сделаешь ради красивости?) описанное тем же Пастернаком в затрепанном до дыр стихотворении "Свеча горела..."; там, если помните, горела свеча, а на озаренный потолок ложились тени, в этой теме темен не смысл, а факт - акт половой, совершаемый героями, предполагает странное расположение свечи, способное не просто уловить сплетенья рук, сплетенья ног, но еще и, как волшебный фонарь, транслировать изображение на потолок.
Но в нашем случае не было свечи, и башмачки не падали на пол, стуча, как подковы; напротив, пока я стоял у окна, глядя на освещенную фонарями улицу, легкий шорох за спиной заставил меня оглянуться, и я увидел, что небрежным жестом она скидывает на пол футболку, а чуть поодаль уже лежали, скрючившись, джинсы.
Не было лишних слов, ненужных движений, но только взгляд, который, по слову классика, "все может выразить так чудно", и он выразил то, что должно, а дальше...
Как говорил тот же классик, "с вас довольно, вам воображенье вмиг дорисует остальное..."
То, что произошло между нами, до, после и во время, то, что вобрал в себя этот сумасшедший день в Марбурге, всё промелькнуло в то самое мгновенье, когда я обнял прильнувшую ко мне спутницу - тот самый фантом, исчезнувший одновременно с тем, как поглотивший меня поезд начал свое движение, стремительное, как бег иноходца, в сторону фанаберического Франкфкурта.
И буквально в следующий миг я уже сам не понимал, был ли этот день в моей жизни вообще, а если и был, то, что было на самом деле, а что - всего лишь плод распаленного воображения, и - может статься, - я сам и есть фантом, промелькнувший ненароком в городе имени меня...