Мой отец, Тараданов Федор Ефремович, родился 18 июля 1924 года в одной из деревень Иркутской области, в многодетной семье, где был десятым по счету ребенком. Семья имела все возможности неплохо прожить свой век, поскольку имела крепкое хозяйство и по тем временам не плохой дом, но ее ожидало разорение ввиду событий и не от нее зависящих и в некоторой мере зависящих неслабо. Мытарства семьи начались с того, что мой дед Ефрем, крепкий и красивый, очень видный мужчина, был человек с ленцой, имел страсть к перемене мест и событий, величайший охотник до женщин, хоть и абсолютный трезвенник, но любил пропадать на длительные периоды невесть куда, не беря на себя никакой ответственности за семью, нигде и никогда не работая и являлся после долгих загулов, как ни в чем не бывало, и на упреки и скандалы моей бабушки по поводу детей, неизменно отвечал: "А чем я их прокормлю?" - и вновь, как говорится, "навострял лыжи".
Без его помощи скудел в семье достаток и доходило до того, что порою и совсем не было, что есть. Дети болели и умирали один за другим, так что в семье их скоро осталось пятеро. В поисках лучшей жизни мать, моя бабушка, продала дом и засобиралась с детьми в другие места, но несчастья преследовали семью неотступно, так что деньги были украдены, бабушка за спекуляцию была посажена на долгие десять лет в тюрьму, ибо никому не было дела до того, что она хоть как-то хотела прокормить своих детей, отец Ефрем был как обычно в загулах и всю ответственность за младших детей взяла на себя старшая дочь Мария, а затем и Анна; поскольку Мария, будучи вся в отца, удавшаяся слаженностью и лицом, как и неугомонным характером, засобиралась замуж и в этом направлении рулила долго, меняя мужей и занятая окончательно и надолго своей судьбой.
Ветхий и заброшенный кем-то домик в той же деревушке и приютил, пришел на смену бывшему крепкому и просторному дому, и из него рано выходили на путь бродяжничества и в поисках судьбы все дети этой нескладной семьи. А это были - Мария, Анна, Афанасий, Макарий и Федор.
Предоставленные самим себе, они развивались, ведомые каждый своей природой, не будучи под влиянием родительской власти и авторитета, но каждый имея в себе тот незримый стержень, который в моих глазах виделся общим для этой породы и каким-то образом впоследствии был присущ мне; и на этот вопрос Бог Кришна в свое время дал мне Свое объяснение, о чем я не умолчу.
В своей женской части эти оставшиеся родственники, сплотившиеся в семью, олицетворяли преимущественно неслабое, но материальное понимание, обладали не по-женски твердым характером, негибкостью мышления, привязанностью к выбиванию из судьбы материальных благ, строящих на этом каждая в свою меру свое счастье, будучи непреклонными, многословными, умеющими убеждать, с несколько авантюрным и предприимчивым характером.
Братья же, в противоположность сестрам, может быть потому, что были младшими и добывание хлеба насущного не вменялось им в необходимость, олицетворяли собой духовную прослойку семьи, ибо все, как один, были поражены неизлечимо и до конца своих дней поиском смысла жизни, но каждый направлялся в этом направлении индивидуально, своими путями, дублируя друг друга лишь в стойкости, беспощадности к себе, а порой и к другим, с невышибаемой непреклонностью готовые ради своей идеи на многие жертвы.
Макарий отличался от всех великим пристрастием к чтению. Как бы ни бедствовала семья, он был неразлучен с книгами и не участвовал в семейных делах, но уединялся, не зная в этом ни перерыва, ни сомнений. Однако, его внимание привлекали труды философов, выдающихся мыслителей и религиозных деятелей. Из всех книг, высочайшей, любимой, настольной, непререкаемой по своему авторитету стала Библия. Именно она сделала его страстно религиозным, всегда со слезами на глазах, приверженным христианству, молящимся за всех, и в итоге он ушел в мужской монастырь, где и умер в возрасте двадцати лет.
Макарий для моего отца оказался истинным путеводителем, показавший своим примером путь к книгам, но мой отец, пошел своим путем, минуя религию, но постигая мир всеми возможными средствами, через личный опыт, книги и свой от природы неуемный и самонадеянный характер.
Старший брат Афанасий также перечитал всю мировую литературу, исколесил Сибирь и Дальний Восток, стал очень религиозным человеком, но был бит жизнью, и, тяжело преломляя в себе действительность, несовместимые с религиозными пониманиями и ожиданиями, не сумев найти ответы на многочисленные в себе вопросы и брожения, закончил свой век в сумасшедшем доме, оставив на руках своей бедной и много претерпевшей с ним жены шестеро детей.
Мой же отец, недалеко уйдя от своих братьев по духу, с отрочества пускался в бродяжничества, на золотые прииски, работал на лесоповале, исколесил всю Сибирь, Камчатку, привлеченный первозданной природой и мистической красотой гейзеров, Дальний Восток, Манчжурию, Сахалин, Байкал, Урал, жил долго в тайге, что называется отшельником. При всем при этом отслужил армию, имел первую любовь, которую пронес через всю жизнь, очень много читал, опять же, философской, психологической, религиозной литературы, увлекался фантастикой, был сам неисправимым фантазером, многословным и абсолютно неприхотливым человеком, умеющим спать и под открытым небом в тайге и ходить на медведя, есть хлеб с луком и солью один раз в день и выручать товарищей и среди топких болот, и в горах, и в условиях экстремальных, когда тропу пересекали бурные горные реки и водопады, в достаточно сложных условиях, и мог выносить все другие превратности судьбы, порою и достаточно искусственно себе создаваемые.
В возрасте примерно двадцати семи-восьми лет он решил остепениться, завести семью и попытаться жить, как все, ибо к этому времени достаточно намытарился. Судьба занесла его в Улан-Удэ, где он благополучно сочетался с женщиной по имени Мария, которая подошла ему, как он вспоминал, по характеру, рассудительности, уму и непременно внешним данным. Она родила ему дочь, которую он тотчас потребовал назвать Наталией. Но поскольку он попал в семью большую, где мнение его было неавторитетно, как пришлого, дочь назвали Галиной, что было первым ударом по его самолюбию и пониманию себя, как отца. Далее, почти следом в семье родился сын Василий.
Отец готов был смириться с многими здесь чуждыми ему семейными законами и традициями, но как-то произошло то, что в себе он претерпеть или преодолеть не мог. Брат жены однажды, напившись и поскандалив в семье, схватил нож и, выйдя на улицу, буквально искромсал в гневе с нечеловеческой жестокостью несколько ни в чем не повинных людей. Несомненно, он был арестован. Но, когда жена моего отца стала оправдывать брата, и когда было ясно, что это не впервой, он понял, что жить в этой бандитской семье, о которой к тому же ходили разные слухи, он не сможет, ибо как бы он ни жил до этого, но мыслью был высок и благороден, хотя еще неотесан и по-своему невежествен, как и противоречив, как и неуравновешен. Но убийство человека было вне его пониманий. Хотя... Сам себя он еще не знал. Ибо иные поступки, как и поведение, как и слова, могут быть также по своей жестокости и бессмысленности приравнены и к убийству. Однако, он собрал вещи и ушел.
Двое суток он сидел на вокзале, размышляя обо всем случившемся, печалясь о своих детях, и решая, как можно все же сохранить свою семью. С этой целью он вернулся, чтобы еще раз поговорить с женой. Однако, его и на порог не пустила сама теща. Далее последовал развод. Так, с болью и с надеждой все начать с начала, отец мой оказался в Одессе, в городе, куда его тянуло всегда и где ему, уставшему от всех жизненных перипетий, предстояло встретить мою маму.
Моя мама Тараданова Надежда Гавриловна, в девичестве Мельниченко, родилась в 1934 году в Одесской области, станция Затишье, село Гедеримово.
Это была обычная деревенская семья среднего достатка, имела свою корову, другую живность, богатый виноградник, саманный дом из трех комнат и с необъемной украинской печью. Моя мама была старшим ребенком в семье, в тридцать восьмом году родилась средняя дочь, Тамара и только в сорок восьмом родилась Лена. Моя бабушка Мельниченко Ксения Ивановна, в девичестве Лазарева, была русской, очень красивой и статной девушкой с великолепной длинной русой косой и строгим характером. Дед же мой, Гаврил Семенович Мельниченко, был младшим сыном здешних кулаков, раскулаченных Советской Властью, не ладивший постоянно со своим отцом и в одной из драк был увечен вилами, коими отец (дед моей матери) запустил ему вслед, дабы не было повадно идти против отцовского слова.
Во время немецкой оккупации бабушка тяжело была ранена осколком гранаты так, что у нее был вырван кусок бока, и до конца дней своих постоянно хворала и, будучи очень больной, перенесшей в Одессе ряд операций, произвела на свет младшую дочь Лену, которой и самой предстояло всю жизнь болеть, ибо уже в больной утробе матери приобрела болезни. Все хозяйство легло на плечи моей матери, поскольку она была старшей дочерью, а бабушка Ксения была очень больна, но строга и требовательна.
Из-за болезни бабушка Ксения говорила очень тихо, была немногословна, но поднимала маму чуть только начинало светать и заставляла ее работать по хозяйству или ехать на базар и с детства молча била ее за малейшую непокорность, зажимая меж ног, так, что лицо сбивалось до крови, или ставила на колени на горох. При этом она никогда мою мать не жалела словами или материнской лаской, но также молча отрезала кусок хлеба, намазывала его толстым слоем масла и посыпала сахаром. Это и была вся милость. Моя мама всегда считала ее женщиной жестокой и властной, хотя и умной, и недолюбливала ее за то, что не знала, по сути, детства, в то время, как среднюю сестру, уже достаточно подросшую, мать к работе не привлекала. Однако в семнадцать лет моя мама подалась в Одессу к тетке Любе, сестре отца, сказав матери: "Пускай Тамара теперь все Вам делает по хозяйству".
Встреча моих родителей произошла в знаменитом Дюковском парке в июне 1953 года, и буквально через неделю они зарегистрировали свой брак, и через девять месяцев 30 марта 1954 года родилась я. Не имея своего жилья, родители то и дело мыкались по квартирам, куда их с ребенком на руках не очень-то охотно брали, но, устроившись работать дворниками в Высшее Одесское мореходное училище, расположенное по адресу ул. Дидрихсона 9, получили для проживания небольшую каморку в одиннадцать квадратных метров, понятно, что с печным отоплением и без каких-либо удобств, расположенную в одноэтажном длинном кирпичном бараке, с выходом прямо во двор училища, который разделял территорию училища и обычного Одесского двора по соседству за номером Дидрихсона одиннадцать.
Я была устроена в ясли-сад и многие вопросы семьи казалось бы были решены. Однако, они только начинались. Чуть ли не с первых дней отец мой понял, что моя мама, красивая, высокая, статная, трудолюбивая украинка для него человек весьма далекий по духу, более того, абсолютно непокладистая, со своим стержнем и непрошибаемым пониманием. "Упертая хохлушка", "Дура", - было его излюбленным определением. Его раздражало все: ее манера говорить, ее непонятливость в вещах, как ему казалось, достаточно простых, ее просто рассуждения и поведение на людях, ее нелюбознательность и замкнутость на хозяйстве, ее бесконечная чистоплотность, ее приверженность к глажке, стирке, уюту. Но, как мужчина, он ею дорожил и надеялся как-то переломить эту "деревенскую дуру", что называется, под себя, тем более, что она была моложе его на десять лет. Однако, нет-нет, но воспоминание о первой жене и брошенных детях будоражило его ум; в сравнении в первой женой мама проигрывала в понятливости, уме и соответствии, а потому, долго ничего не объясняя, отец собрал свои вещи и на долгие полтора года уехал к своей первой жене, повинуясь зову родственной души и в надежде как-то обосноваться в местах, дорогих ему с детства, ибо Сибирь была и осталась его вечной болью и привязанностью.
Но мама не очень взгрустнула по этому поводу, отдала меня в круглосуточные ясли и устроилась на дополнительную работу, чтобы как-то обеспечить свою маленькую семью и чтобы я ни в чем не нуждалась. Однако, приехавшая из деревни вскоре после этого в Одессу погостить бабушка Ксения уговорила мать на время увезти меня в деревню, где я и прожила немногим более года и где навсегда была запечатлена на фотографии на руках у бабушки, рядом с дедушкой и двумя тетками, Тамарой и пока совсем ребенком - Леной; здесь же в деревне по инициативе бабушки меня и крестили в небольшой местной церквушке.
Отец же мой второй раз не был принят первой семьей и снова, исколесив тайгу, неожиданно вернулся в Одессу с многочисленными подарками, деньгами и с красными для меня ботиночками и костюмчиком и шубкой, которые мама вспоминала всю жизнь, и что в свою меру развернуло ее сердце в сторону непутевого мужа. Они собрались и поехали за мной в деревню, ибо так и должно было быть, поскольку бабушке оставалось жить совсем недолго, как и не было сил смотреть меня..
Немногое время спустя следом за матерью уехала из родительского дома тетя Тамара, найдя свою нелегкую судьбу в Грузии. И когда бабушка Ксения умерла, будучи еще совсем молодой женщиной, Лена осталась жить в деревне со своим отцом, никогда не прекращавшим гулять по деревенским бабам, пить вино, материться, и неизменно крутить табак, отчего впоследствии и заработал рак шеи.
Вот небольшой экскурс по всем моим более-менее близким родственникам, все, что я знаю со слов своих родителей, что я не могу помнить и чему не была свидетелем осознанно.
Возвращение отца в семью состоялось. Но после небольшого инцидента, который произошел во дворе Высшего мореходного училища, встал вопрос о том, чтобы освободить дворницкое жилье, что было очень некстати. А инцидент заключался в том, что на меня набросилась охраняющая территорию училища белая дворняга, которую мой отец чуть не пришиб, бросив ей вдогонку помойное ведро и распоров таким образом ей бок. Не умеющий все улаживать цивилизованно, отец поднял скандал, в результате чего ему и маме было указано на дверь, как и сроки. Не долго думая, отец по совету людей направился в администрацию района и к большой радости был извещен о том, что по проекту занимаемая нашей семьей комната не относится к училищу и всегда принадлежала дому по адресу Дидрихсона одиннадцать. Оставалось только выбить дверь на противоположную сторону и заложить кирпичом ту, что выходила на территорию училища. В подходящий момент это было сделано тотчас, отцу выдали ордер, и так мы стали законными владельцами маленькой комнаты за номером 36 по улице Дидрихсона 11, привязанной к соседнему двору. Это была удача, это была возможность работать, где хочешь, это было действительно начало новой жизни.
Отец устроился работать токарем, мать - продавцом, я же ходила в детский сад, расположенный на той же улице через несколько дворов, и постепенно начинала все как-то осознавать и давать всему свою посильную оценку. Именно здесь, в этой маленькой комнате я стала свидетелем большой необузданности своего отца, который, потрясая меня своими качествами, заставлял меня мыслить иной раз по-взрослому и так и не давал ощутить себя в полной мере ребенком, хоть сколько-нибудь обласканным. И это тоже было по-своему не плохо, хоть и преждевременно и может быть жестоко, если исходить из материалистических пониманий, но если посмотреть на этот путь, как путь данный Богом, то он, несомненно, был лучший, и качествами других Бог неизменно творил меня. Однако, все по порядку.
Так и хочется сказать, что было все не хуже, чем в других семьях, однако, не было и дня без скандалов и драк, коими отец, как мог, принялся воспитывать мать, поднимая ее до своего разбитного уровня и вышибая из нее излишнюю простоту, чистоплотность, невежество и абсолютное незнание жизни. Но наука отца, как и его сомнительные и не очень приемлемые требования, были ей чужды, и она, как могла, отстаивала свои жизненные немудреные принципы, которые вошли в нее своим путем в своей семье, и никак не позволяла себе расслабиться и хоть в чем-то пренебречь своим материнским и женским долгом.
Однако, на приставания отца и побои она отвечала столь громогласным криком, что весь двор тотчас становился свидетелем происходящих в нашей семье очередных событий, к которым привыкали, которые были, как правило, зрелищны, ибо или летело на улицу только что постиранное белье, или выливалась на проход во двор кастрюля только что приготовленного борща (что было вопиюще, ибо все готовилось на керогазе очень долго), или мама выбегала из дома в очередной раз босиком, и кто-либо из сердобольных соседей пытался укрыть ее на ночь. Но не тут-то было. Поздний вечер был для отца часом всех примирений, он требовал ее назад и, желая примирения и подчинения, насиловал и обласкивал так, что был почти что прощен, ибо куда было деться, но, а я, не затрагиваемая в этих событиях, пока они происходили, была молчаливым и все понимающим свидетелем отцовского произвола и вся замирала от ужаса и бессилия перед ним, не любя его, всем сердцем сторонясь и не имея возможности прижаться к матери, ибо отец отлучал меня от матери систематически, не позволяя ей лишний раз подходить к моей кровати, дабы не избаловать меня. В сердце моем была бесконечная и недетская тоска, но в отличие от матери я не смела открыть и рта, ибо знала, что отец так грозно поставит меня на место, что я долго буду обливаться слезами, всхлипывая и вздыхая (будучи пяти-шести летним ребенком), укрывшись одеялом с головой, и не факт, что отец нагой не подойдет и резко не сорвет с меня одеяло, побьет меня, и вновь вернется на свое ложе, и буду я долго, едва дыша, слышать, как скрипит родительская постель и постанывает моя мать...
Мама часто рассказывала, что, когда вернулся после неудачной поездки к первой жене мой отец (мне было года полтора), я долго не могла принять его, отталкивала руками и не переставая твердила слова: "Юля, уйди!". Если не видеть во всем духовную и высшую все оправдывающую причину, то мои слова ребенка выражали предчувствие и всю боль, которую он должен был принести мне и маме и чему я, не ведая о том, вот так сопротивлялась. Но без отца я бы точно не состоялась никак. Думаю, что и мама, ибо отрицательными качествами одних Бог учит других, как и положительными, как и возвращает долги.
Не зная, как себя реализовать в условиях не типичных для бродяги в душе, но и не пренебрегая возможностями Одессы, отец, насколько я себя помню на тот период (примерно с1960 по 1965 год, ибо в 1965 году мы переехали в другой город), таскал мать и меня везде, где только было можно: в кинотеатры, театры, музеи, пляжи, парки и аттракционы и тем, не стремясь к тому, создавал в глазах многих иллюзию счастливой и благополучной семьи, но не на долго ввиду своего вспыльчивого и гневного характера, который мог проявиться в любом месте, под любым предлогом, да и с любым исходом. Так что иногда каждый ехал домой сам по себе, а иногда, не дойдя до остановки, кто-то возвращался домой... Было и так, что, опередив маму, отец не впускал ее домой, и она со мной на руках уходила ночевать к тете Любе. Было и так, что отцу приходилось лезть с улицы в форточку, чтобы попасть домой.
Посещение летних кинотеатров в нашей семье было как закон. Воскресенье было в основном для отца днем всегда долгожданным и никогда не пропадало зря. Только чтобы освободиться на воскресенье, мама, помню, с вечера в субботу затевала большую стирку, наготавливала еду и только далеко за полночь ложилась спать, поскольку уже с утра Отец тащил нас туда, о чем говорил и планировал всю неделю. Так, примерно в десять часов утра, если это было лето, вся наша маленькая семья, отутюженная, как новенькая, выходила из своей крохотной квартирки и всякими путями вливалась в цивилизованный мир, без умолку комментируемый отцом, говорящим обо всем, включая свое детство, родственников, путешествия и приключения, так постоянно вливая в уши матери мысли разные, интересные и противоречивые, целыми потоками, включая также прочитанное, услышанное, мнения авторитетов, суть прочитанных научно популярных статей и прочей литературы, включая открытия, мистическое, трагическое, космическое и свои планы по зарабатыванию денег.
Походы на пляж было занятием излюбленным и никогда в одиночку. Отец тащил нас всех всеми усилиями, мать не возражала, но для меня это был, как рок. Однако, моего мнения никто никогда не спрашивал, да и было ли оно у меня в их глазах. Вообще, отец любил ходить с матерью везде. Красивая, высокая, статная, она привлекала внимание и мужчин и женщин, и это как-то льстило его мужскому самолюбию (сам-то он был ниже ее и можно сказать не из красивых), но, однако, никогда я не помню, чтобы он устраивал ей сцены ревности или в чем-то не доверял, как и она его никогда не ревновала, не смотря на его неутомимые россказни о своих победах, на что она просто смеялась.
Из всех многочисленных пляжей Одессы отец неизменно выбирал самый дикий, ибо тяготел хоть ну к какой-нибудь первозданной природе и, будучи словоохотливым и общительным, любил, тем не менее, более безлюдные места, чистую воду, жаждал огромные морские и прибрежные камни, так что непременно сбивал ноги до крови и не любил песок, как и нормальный подход к воде, но обрывистые места, где не знаешь, с какой стороны подступиться к воде, поскольку места, зачастую выбранные отцом, были неподходящими ни для меня, ни для мамы, т.к. вода начиналась сразу с глубины, медуз и водорослей, имея везде зеленовато-черный угрожающий цвет. Но отец находил место для мамы так, что она, не умея плавать, только и могла приседать и вставать, боясь сделать шаг в любую сторону. Мои дела были и того хуже, ибо отец начинал меня учить плавать, утаскивая от берега так далеко, что мне становилось действительно жутко. Он же хитрил, спуская с круга незаметно воздух и добиваясь, чтобы я поплыла с тем, чтоб сделать мне открытие, что я плыву сама. Для меня это было вовсе не открытие, но, чтобы не прогневать его, я не возражала и делала вид, что не замечаю его уловки. Таковы были уроки отца и не первые.
Отцовский менталитет в самом пике разгула и неотесанности захлестнул меня с самого детства, как и маму, которая стоически переносила все выходки отца и своим упорством и противостоянием осаждала и сглаживала его так, что по неволе он одомашнивался, ведомый силою диковатой и слабонравственной, но любви, своей природной все же разумностью, возрастающим пониманием долга перед семьей и заинтересованностью хоть что-то слепить из меня.
Также, он постоянно, как и я впоследствии, испытывал некое чувство своей обособленности и предназначения, и это мутило его, но где-то на уровне подсознания, но выражалось в постоянной смене своих поисков, которых как бы было не счесть. Но необходимость также содержать семью некоторое время привязывала его к одной работе, держала его в этих рамках и очеловечивала. Ему еще предстояло потратить целую жизнь, чтобы научиться хотя бы среднему общению с людьми и выйти на более разумную дорогу в своем мышлении и понимании.
Однако, в Одессе, на сколько я помню, атмосфера отца была доминирующей и давящей, как и неутешительно продолжительной и систематической. Для меня это с детства была некоторая йога внутреннего сосредоточения, ибо более от отца бежать было некуда. Он не уходил в загулы, не пил, не имел слишком много друзей, не был сторонником праздников и увеселений. Он просто воспитывал нас с мамой, помимо прочих своих развлечений типа духовного порядка и считал это своим незыблемым долгом и деться нам от него в одной крохотной комнатке было некуда..
На тот период проявление отца в моей жизни было столь ярким и впечатляющим, что оно затмевало проявление мамы, и я до сих пор помню лишь отдельные и немногочисленные фрагменты и эпизоды, связанные с ней. Однако, и они были порою неутешительные и не давали мне понимания о материнском пристанище при всем при том, что мама меня любила, но по-своему, без ласк, особых каких-либо задариваний, бесед. Все было более на уровне чистоты, накормленности, и прочего поддержания моего тела. О душе моей, детских сказках, утренниках, моих друзьях и речи не было, и места. Но об этом потом.
Таким образом, наша маленькая семья была своего рода горнилом, где кипели и на этом же огне сгорали пристрастия, где все активно, только своим характером влияли друг на друга и воспитывали путями незримыми, непростыми и достаточно действенными, долгими и подчиненными событиям божественно спускающимися извне. На самом деле это будет видно и далее, а также хотелось бы сказать, что все семьи живут именно по этому закону, закону воспитания друг друга.
Каждый член семьи непременно должен из нее вынести новый опыт, подняться на новую ступень понимания и уровня мышления. Бог никогда не создает семьи беспроблемные, по-земному абсолютно счастливые. Это надо просто понимать. Семья призвана отшлифовывать, поднимать наверх более недостатки и заблуждения личности, выносить свой вердикт и свои давать формы воспитания, порою достаточно не щадящие и насильственные.
Но выигрывают в семьях те, кто религиозен, кто мало-мальски идет по пути чистоты, правды, справедливости, без меркантильного ума, не претендуя. Но до этого надо дорасти, пройти все неудачи в семейных отношениях, вынести множество уроков из предыдущих рождений. Поэтому каждая счастливая семья держится только на качествах ее членов. Несчастные же семьи находятся в пути уроков и ошибок, на поводу своих неотесанных еще качеств, но, опять же, и они могут на Земле вкусить свое семейное счастье, но после долгих духовных скитаний и чисток, что было в прошлых рождениях.
Таким образом, воспитывалась и я как бы незримо, отторгая от себя то, что, не спрашивая меня, своим путем входило где-то в меня, преломляясь, просеиваясь, зерном разумным оставаясь с тем, чтобы в свое время прорасти и дать свои плоды.
Волею Бога узкая продолговатая комната, наше лучшее, хоть и не долгое пристанище, послужило местом становления всех нас, что каждому по-своему и по-человечески было тяжело, что не давало никому простор в уединении и хоть в малой отстраненности по крайней мере до 1965 года; но это было единственное средство через этот семейный треугольник и пристанище развивать умы всех его участников через одного человека, призванного быть в сей жизни главой семьи.
На самом деле, строго говоря, я пока и не коснулась положительных и отрицательных качеств отца по существу, ибо события будут развиваться и проявлять каждого на протяжении всего повествования, но не смогу приступить к описанию собственно своего детства и своих личных размышлений и переживаний с позиции тогда ребенка и с комментариями взрослого человека, пока все же не расскажу об отце еще, но то, без чего невозможно сдвинуться с места, во всяком случае так видится мне, ибо, будучи уже взрослым человеком, давно похоронившим родителей, я могу дать оценку событиям, качествам и нравам моих родителей, ибо такую задачу поставил мне Сам Бог, а значит, есть в этом смысл.
Отец мой прекрасно пел. В песне его голос был чудесен, густой баритон с благородными входящими прямо в душу оттенками. Он никогда не разлучался с гитарой, он лелеял ее, и всегда, будучи в хорошем настроении, одним движением руки доставал ее со шкафа, усаживался на диван, подбирая под себя одну ногу, привычно настраивал и пел. Его голос легко вырывался из комнатушки и становился достоянием всего двора.
Песни он пел в основном народные, печальные или веселые, но что называется жизненные, также те, которые поет тюремная братва, пел и всякого рода частушки, однако, следует отдать ему должное, без мата, хоть подчас и не очень благозвучные. Он также играл на балалайке и выглядел порою эдаким весельчаком, но это не было его сутью, но уходом от своего же внутреннего брожения и вечной неудовлетворенности, ибо и семья не давала ему ожидаемое, и непонятно было, куда дальше направить себя и в чем пристанище его беспокойной и неугомонной что-то вечно ищущей души.
Отец был записан по крайней мере в библиотеках десяти. Книги ручьями стекались в дом и проглатывались им, также журналы, из которых он предпочитал "Вокруг Света", "Наука и жизнь", "Техника молодежи" и "Природа". Все они покупались и стопками стояли на шкафу, истрепанные, вожделенные, с загнутыми листами, пометками, подчеркиваниями... Чтение вслух было его излюбленным времяпровождением. Мама слушала все, она была истинным другом, ибо долгие рассказы, умозаключения, чтения, беседы, обсуждения отца, как и политические воззрения и открытия ученых, воспоминания, пережевывающиеся каждый раз в новом свете, не утомляли ее. Она и сама постепенно пристрастилась к чтению, но предпочитала исторические романы, а также Бальзака, Виктора Гюго, Бомарше и русскую классику. Из книг отец перечитал всех известных фантастов, очень любил читать о войне и часто печалился, что не смог уйти на фронт, ибо даже то, что он прибавил себе год при получении паспорта, в военкомате не помогло. По паспорту отец считался 1923 года рождения, хотя всегда утверждал, что родился в 1924 году. И таким образом года рождения всех нас оканчивались в действительности на четверку (1924, 1934, 1954гг). Я и теперь считаю это хорошим знаком, не смотря ни на что.
Отец некоторое время работал в Одессе токарем на приборостроительном заводе. Работал он до пяти вечера. Вставал на работу очень рано. Сборы отца на работу и теперь трогают меня. Это делалось очень тихо, бесшумно в столь маленьком пространстве, где и не развернуться, чуть ли ни на носочках. Охранять чужой покой, как и нарушать его, он был мастер, но все делал в свое время. Сон же и отдых других людей было для него законом, пока не было других причин, которые могли вывести его из этого уникального состояния, которое он, видимо, унаследовал в своей изначальной среде. Он никогда не требовал, чтобы мама собирала его или по поводу его проявляла излишнюю озабоченность или обслуживала, ибо никогда не делил труд на женский и мужской и делал все подряд и зачастую то, что должна была делать мама. В этом, в умении не зависеть от общепринятых обязанностей и привязанностей, он и находил для себя свою исключительную свободу, по сути, любя труд в любой форме, и он, труд, никогда не унижал или оскорблял его мужские чувства или достоинства. Это он называл культурой человека, как и непосредственно физкультуру.
Конечно, можно было бы предъявить ему много вещей в его поведении, которые культурой не назовешь. Но где был такой человек, который бы предъявил? Однако, в некоторых случаях он был достаточно самоуправляемым и дающим себе оценку. Когда его накрывал очередной псих, когда поступок мамы явно противоречил его пониманию, гнев в очень яркой форме, как угрожающий голос, как и необузданность речи, как и взгляд, начинал вести его, и слово за слово... в который раз начинался скандал, который легко мог перерастать в драку. Но при этом он неизменно поглядывал на часы, и как только время переваливало за десять вечера, он резко прекращал шум, поскольку имел в себе запрет на ночные дебоши, считая ночное время отведенным для сна, и никогда это свое табу не нарушал, но выходил из ситуации просто: брал книгу, или гитару, или журнал, начинал шутить и далее они заваливались спать как ни в чем не бывало, хотя на самом деле непредсказуемый характер отца мать утомлял, но куда было деться.
Однако, и отец иногда посыпал голову пеплом, признаваясь, что сам не рад, что гнев или псих накрывает его, и просил маму реагировать как-то без крика и все же прислушиваться к тому, что он говорит, а не кричать до самой Дерибасовской и не провоцировать его. При этом он не забывал вспомнить свою первую жену, которая понимала его с полуслова, но тут маме находилось, что ему ответить.
Суть претензий к маме была в том, что любила она много готовить, ибо закончила кулинарное училище. И хоть первым подарком матери от отца была кулинарная книга (которую я до сих пор свято храню), он любил еду простую, равно как и простую обстановку, одежду, аскетический образ жизни и все другое, что свойственно духовным учителям, о которых если отец и был наслышан, но никак другими своими качествами им не соответствовал. Он просил ее готовить просто кашу, он не любил мясо, он не раз его пытался выбрасывать, за чем следовал истеричный крик мамы.
Он любил много света и буквально сдирал занавески с окон, он не любил, когда она начинала его пытаться поучать среди незнакомых людей, или когда просто пыталась говорить умно, дорожа о себе мнением людей посторонних, хотя сам делал это чуть ли ни систематически, иногда и ударял ее при всех или повышал голос до неуважительного. Он мог ее резко оборвать, назвать дурой, покрутить пальцем у виска, а то и ударить ее собственной сумкой.
Утро в выходные дни для нашей семьи начиналось неизменно с восьми часов. Отец вскакивал с постели и включал приемник. Если по вечерам он искал там "Голос Амарики" или "Би-би-си", то в воскресенье, сделав свою любимую зарядку, он отыскивал самую желанную передачу "С добрым утром" и вновь ложился в постель и страстно рассказывал маме историю своего детства, приключений, путешествий, бродяжничеств, высказывал надежду когда-нибудь с ней поехать в Сибирь, дабы она действительно поняла, что такое жизнь, истинная красота и правильные отношения людей, где нет мелкости, подлости, стяжательства и прочих человеческих пороков. Словесный поток отца всегда был неиссякаем, и это имело отношение ко всей его родне, начиная с матери отца, а моей бабушки Александры Петровны.
Однако, и это было не все. Отец был мастер смотреть и пересказывать сны, которые ему виделись сериями или сериалами, каждую ночь продолжающимися и запоминающимися столь прочно и подробно, что отец, не имея возможности или желания рассказать свои сны тотчас, все оптом рассказывал маме в выходные дни, если у него не было других планов. Но как бы мать не раздражала отца, она теми же качествами и покоряла его, ибо бороться с мамиными борщами, соусами, пельменями, голубцами, холодцами отец не имел сил и ослабевал. Доходило до абсурда. Он продукт выбрасывал за дверь, мать поднимала, готовила и он благополучно съедал, смакуя и, по сути, приобщаясь к нормальной семье и отношениям, но тоскуя всегда по элементам бродяжничества и вожделенной простоты. Точно также, не любящий ее за стиркой, он наслаждался благоухающей белоснежной и непременно накрахмаленной постелью и выглаженными рубашками и брюками и, как ни порывался что-то делать сам, неизменно отступал перед маминой твердостью, трудолюбием и пониманием.
Однако в повседневных делах, имея свободное время, особенно в выходные дни, отец, не чураясь никакой работы, не думая о мнении других, с утра, после зарядки, пока мама вылеживалась, вытаскивал помои в дворовую сливную яму, носил воду с крана, поливал, если было лето, асфальт у нашей двери, чтоб было свежо и грязь не неслась в комнату, подметал, бежал за хлебом, молоком, другими продуктами и сам готовил еду, если еще не была готова. Он и на старости лет говорил маме: "Ну, с кем бы ты еще столько повылеживалась, сколько со мной?" И это было справедливо. Я тому свидетель. Отец никогда не поднимал ее, не попрекал отдыхом, не принуждал себе угождать и не любил, когда она пыталась как-то особо заботиться о нем, как и не любил ее ласк, ибо инициатива могла исходить только от него. В этом мама не была виновата. Просто отец обладал такой чувствительностью тела, что прикосновения к нему без его расположенности, вызывали страдания и отторжения любого непрошенного в этом плане устремления. К особенности в этом направлении отца маме надо было еще привыкнуть. Однако привыкнуть к другим качествам она явно не могла и стояла на своем почти бесстрашно. Сюда относится и то, что отца трудно было направить в баню или заставить его помыть хотя бы ноги. Сколько этих тазов с водой летело от одного удара его ноги, когда мать сама пыталась помыть ноги отца перед сном. То же относится к его ногтям. Но потом это дело ему понравилось, и он сам охотно стриг матери ногти на руках и ногах, когда требовалась его помощь.
В суждениях также мама была податливой, хотя и не подстраивалась под него, а рассуждала в силу своих личных данных, и на самом деле была женщина далеко не глупая, но немного косноязычна, т.е. уступала отцу, ибо не могла в должной мере оперировать только что входящими в нее знаниями вдобавок к деревенскому образу мышления, понимания и ценностей.
Я еще много поведаю о своих взаимоотношениях с отцом, но пока лишь скажу, что отец ко мне относился достаточно сдержанно в проявлении отцовских чувств, как бы приглядывался, делая на меня свою ставку, ибо очень хотел, чтобы хоть что-то из меня получилось толковое, но особых природных даров, как и ума не замечал, ибо я уже начинала замыкаться в себе, отвечая на все вопросы просто и однозначно. Хотя меня можно было еще и разбудить.
Надо понимать, что описание в первую очередь качеств и жизни отца моего не есть моя личная инициатива или потребность, или желание прославить его род, ибо и прославлять то особо и нечего, но Воля на то Бога шаг за шагом восстанавливающего в моей памяти достаточно точно события и качества моих близких в те далекие дни, когда я едва начинала мыслить, оценивать, участвовать и извлекать и что оказывало на меня свое влияние, ставя меня надолго в рамки строгие, заставляющие уже с детства через родителей и их взаимоотношения начинать мыслить серьезно, вникая проблемы и характеры взрослых людей и давая им свою оценку постоянно.
Надо знать, что не просто так Бог обращает мой взгляд к отцу. Значит, средь многих его качеств, неприемлемых и отторгаемых мною и другими, были и те, которые Бог ценил и необходимо желал и желает сделать их достоянием большинства. Я не буду на эти качества теперь указывать, ибо еще не время. Но могу лишь сказать, что я доподлинно знаю по Воле Бога путь своего отца после смерти, как и путь после смерти многих других умерших при моей жизни близких мне людей, но все это будет постепенно изложено в моих воспоминаниях, где я приведу многие Божественные откровения относительно дальнейшей судьбы человека после смерти.
Надо всегда знать, что хорошие качества даже не очень положительного человека Бог находит, какими путями передать другим, внедрить в другие сознания, непременно использовать на благо другим. Никто не является собственником лучшего в себе, но осознанно и неосознанно, но раздаст, посеет, научит путями сокрытыми, тем, что называется обычной жизнью, всеми в ней трениями и сопротивлениями, поисками и ошибками, и конечно осознанным путем.
Но, как хороший хозяин, Бог и плохие качества непременно использует, все идет в дело. Греховные поступки, рождаемые греховными качествами, следом рождают протест и сопротивление в других, что укрепляет нравственные позиции других, а для источника этих качеств и деяний неизменно срабатывает бумеранг (последствие кармической деятельности), ибо этот путь примерки на себе, потрясающий человека через все его чувства, и так жизнь за жизнью, является лучшим учителем каждого.
Но возвращусь к событиям моего детства. Двором, к которому мы стали иметь прямое отношение, наша семья была принята средне. Отец в общих глазах выглядел, как человек неуравновешенный, скандалист, невоспитанный, ибо летом, не взирая ни на чьи мнения, бегал в одних трусах, делая свою излюбленную зарядку, но в то же время был прост в общении, так называемый шутник, не дурак, заядлым шахматистом и никогда и ни с кем, кроме мамы, не пускался в разборки, словоохотлив был с женщинами, делал бесконечные шутливые и непристойные намеки, но все это как-то более наигранно, порою мне казалось, что и заискивающе. Были и такие, кто с ним не здоровался, откровенно не уважал и все-таки называл дураком.
Я вообще не могу говорить о каком либо своем личном авторитете, ибо дети тоже пользуются своей маленькой славой в своих дворах. Я считалась невоспитанной и грязнулей, поскольку никогда ни с кем не здоровалась, и одежда моя была всегда грязная, обувь порванная, так что сердобольные бабушки порою останавливали меня и говорили: "И чего ты такая грязная, как свинья? Скажи маме, чтоб купила тебе другие ботинки...". "Свинья, свиньюшка...", - было чуть ли ни моим прозвищем, пока я росла в этом дворе, что меня немного печалило, но я быстро забывала, хотя самооценка себя, сколько помню, была отнюдь не высокая, ибо родители меня никогда и ни за что не хвалили, а другие люди в большей части были ко мне безразличны. Во всяком случае, так было на первых порах.
Мама же моя считалась хозяйственной, трудолюбивой, простой, старательной и красивой женщиной, с которой всегда охотно общались все, как и уважали, откровенно считая, что ей вряд ли повезло с мужем, поскольку трепал он ей нервы частенько и порою прилюдно, но были и те, кто не прочь бы отца увести, и они охотно принимали его шутливые всякого рода намеки и, как могли, проявляли свое к нему расположение. Однако, отец искал приключения все более на стороне и далее все выкладывал маме в такой форме, что она никогда толком не могла знать, шутит он или нет, это произошло вчера или в дни его неугомонной юности или в период его бродяжничества, это плоды его фантазии, или правда. Однако, мама считала, что уличить его не в чем, повод он не подавал, а потому ко всем его словам относилась, как к вымыслу, желанию над ней как-то подтрунить или задеть ее и не воспринимала всерьез, да и шутки такого рода были чуть ли ни ежедневными, и реакция на них достаточно притупилась.
Как бы ни воспринимал нашу маленькую семью двор, для меня он был большим событием и удачей. Память о нем и его жильцах я пронесла через всю свою жизнь и долго, куда бы судьба ни заносила, тосковала о нем и всем, что было с ним связано, хотя и относительно не большой отрезок времени. Но детская память привязчива. Именно с описания двора и других мест моего обитания мне бы и хотелось начать описание и моего детства непосредственно, как и с других событий в семье, которые преломлялись во мне, потрясали мой детский ум и непременно оценивались.
Одесский двор приютил мою детскую душу, по сути, невостребованную родителями или поверхностно, автоматически к ней относящихся, и дал мне все, дал ту лучшую, отправную точку моего развития, которую я бы назвала основой в моем первом опыте за пределами семейных отношений и прибежищем, бегством из дома, которая научила видеть мир не столь угрюмым, показала другие мнения, характеры и нравы, как и впоследствии научила уважать пристрастие к дворам всех детей, ибо дворы в той или иной степени, но берут на себя то, что не по силам взрослым, и делают это щадяще, разумно, хотя и в свою меру, неся каждому свое общение, свои уроки, свою свободу, свою и реализацию.