Никогда он не замечал раньше, как она его ненавидела, эта дверь! Всегда открывалась-закрывалась по первому требованию, никаких капризов и претензий, и вот - коварный удар! Гладкая плита тяжёлого дерева с одной только прорезью почтового ящика намертво встала на его пути и не пускала. Не впускала в такое обычное, привычное, такое необходимое ему, в то, на что он имел полное право - в его жизнь. Встала на пути и всё. И никакая логика, никакие ухищрения не могли изменить этого: сегодня утром, вернувшись с работы, с физфака, где он провёл ночь на посту сторожа, он оказался отрезанным от своей собственной жизни, остановленным на полном ходу, совершенно неожиданно для себя.
И из-за чего? С какой стати? Он что, провинился чем-то и заслужил такое? Нет, нет и нет! Вся вина его была - лишь в маленькой оплошности. Он, уходя с вечера на работу, не надел куртку, в кармане которой оставался ключ от этой двери, не вспомнил об этом злосчастном ключе, хотя и знал, что Борька, его сосед по блоку, сразу после его ухода собирается на вокзал - поехать домой на все три дня первомайских праздников. Но разве можно за такие мелочи так сурово наказывать? И почему всё оказалось так плохо, что ему сейчас даже трудно измерить всю глубину того, что его постигло?
Он уже перепробовал всё: сходил к дежурному начальнику корпуса попросить запасные. Их не оказалось! Начальник корпуса не оставила их временному заместителю на праздники, ушла с ними, и дальше хоть трава не расти! Он побегал по знакомым, прося ключи у них - попробовать к своей двери. Ни один из тех, что он достал, не подходили. Ему сочувствовали, звали к себе - посидеть сейчас или переночевать, но он думал только об одном: открыть, во что бы то ни стало открыть эту треклятую дверь! По какому праву она встала на его пути? Он испсиховался, изнервничался, выбился из сил за это утро, но ничего не изменилось: преграда как стояла поперёк дороги, так и стоит.
Взломать? Но дверь так плотно прятала свой край за косяком, что никакое долото, никакой топор не просунешь... и даже если бы был нож с тонким гибким лезвием - и его не удалось бы продвинуть туда - отодвинуть язычок замка. Просто выломать, вырезать кусок косяка? Но ведь это общага, с него потом голову снесут за порчу имущества, вообще выселят - и куда он пойдёт?
Это было невероятно: выхода не было совсем. Никакого. Хоть бейся об неё головой, - ничего не изменится.
Из-под двери тянуло свежим ветерком из окна, которое он в последнее время почти не закрывал, и проникала в коридор узкая полоска света. Дверь еле заметно колебалась от сквозняка, будто дразня его, и слышно было, как сквозняк ходил по комнате и шевелил скатерть на столе, картинки над его диваном, занавески, трогал вещи, даже слегка побрякивал дверцей шкафа, - в комнате тихо ворковало радио, и гул города за окном, слитный и неразборчивый, доносясь, тоже подмешивался к этим тихим звукам. В комнате сейчас много света, солнце уже ушло, но зато город, раскинувшийся за окном, теперь особенно ярко освещён и отчётлив в каждой из своих многочисленных деталей... Но думать об этом у Гены больше не было сил. Прежде, чем начинать что-либо предпринимать, он решил пойти позавтракать.
Что же ему делать? - снова задался он вопросом, когда вернулся на свой 17й этаж и погрузился в коридоре в широкое и мягкое кожаное кресло. Отправиться по гостям - посидеть у одних, поболтать у других, ребята вон из 1753ей как звали! У них всегда весело, полно народа - не заметишь, как время пролетит. Вечером пойдут всей компанией на смотровую площадку - там всеобщее гулянье и ожидание салюта... Переночевать можно у них или поехать в ДСВ к Лёньке - у того в комнате тоже, поди, народу полно, к вечеру тоже вывалят погулять, всей толпой - не на Ленгоры, так пройтись по проспекту Вернадского...
Но ведь три дня! Три дня ещё до конца праздников-выходных, три дня такой жизни - столько он не выдержит. Хорошо, конечно, развеяться, отдохнуть, прогуляться по ласковому майскому дню по улице, поболтать, подурачиться, потанцевать, вообще отметить праздники - против этого он ничего не имел, но ведь всё это будет не как всегда: не когда он захочет, не когда решит для себя, что вот, немного позанимался, можно расслабиться, а принудительно. Вот только это: отдыхай, отдыхай и мозоль всем глаза, и сам: только общайся, общайся и общайся, хотя у тебя от затянувшегося безделья уже что-то тоскливо сосёт внутри.
Выпросить у Игната или ещё кого книжек - сесть позаниматься здесь, в коридоре? Столовые и магазины работают - с голоду не умрёт, туалет служебный на этаже не заперт, - это он уже проверил, убедился, а спать можно и на диване - мягком, кожаном, не то, что та жёсткая деревянная лавка, на которой ему пришлось сегодня спать на посту сторожа на физфаке. Диван и задвинуть можно за пульт с кнопками звонков во все комнаты, вместо кресла, которое сейчас стоит там. Задвинуть и лечь, и за этой тяжёлой тумбой его никто даже не увидит, как за бруствером. Так он, по крайней мере, останется сам себе хозяином - ни под кого не подстраиваясь, ни под чьи привычки и режимы, а то и вовсе особые установления.
Но что это будут за занятия! Одна видимость! Как ни крути, а читать сложные вещи в таких полевых условиях - это затрачивать в два раза больше сил. В его комнате всё вроде как располагало: делай, что хочешь, сколько хочешь, а здесь - ещё приспособиться надо, какое-то сопротивление преодолеть - неудобной среды, а скорее - внутреннего протеста: ну не хочу я, не могу здесь учиться! Всё мешает, а главное - что прежде всего это стремление время убить, хоть какую-то пользу из него извлечь, чтоб совсем не пропало.
Всё внутри него передёрнулось. П р о в е с т и время! - вот на что его обрекла эта дверь. Это значит - убить, избыть, рассеять. Да, время убить - не проблема, но сейчас он остро понимал, что это будет именно убийство. Бросание на ветер, пропажа. Он не хотел ничего проводить, ничего ничем "заполнять". Он хотел - чтобы это время, сейчас, было не потеряно и выброшено куда-то, а было такой же частью его жизни, как и всё остальное его время, которым он привык распоряжаться по своему усмотрению. Продолжением его дум и дел, пусть маленьким, но шажком на его пути - пути, по которому он шёл, хорошо ли, плохо ли, но к своим целям.
Он никому не хотел отдавать! Никому дарить! Ни на что - разменивать это время. Оно должно было быть его и только его! Иначе он не хотел и с иным - не мог смириться.
Мучительное бессилье сводило его с ума: это время было его, он имел на него все права, и вот кто-то - посягнул на него, отнял. Его, кровное, Гены - безжалостно отнял. Хоть плачь и кусай костяшки кулаков. - Отрезано.
***
Да что было, в самом деле, в его "обычной жизни" такое, что он обойтись без этого не может, ощущает сейчас такую утрату, потерю, как будто у него отняли не привычное бытие, а саму жизнь?
Что бы он делал сейчас, если бы эта дверь так неумолимо не встала на его пути? - Да ничего особенного, то же самое, что и всегда: немного физически поупражнялся, не спеша помылся бы, переоделся, поставил бы чайник, и, пока бы делал всё это, неторопливо вынашивал бы в своей голове план на сегодня. Да, вечером можно зайти к ребятам в 1753, даже точно - он к ним вечером пойдёт, а до этого - надо взяться, наконец, за этот скучный учебник Кондратьева... да и конспект книги Зудина доделать - скоро сдавать в библиотеку... Перевод ещё надо - "домашнее чтение", страницы 2 хотя бы сделать сегодня, чтоб совесть не мучила... - Ничего особенно весёлого его не ожидало, но каждый миг своего бытия там - он был бы свободным, вольным человеком! В этом вся разница.
А этот "внеплановый отдых", свалившаяся ему на голову возможность ни во что не впрягаться, сразу выводили его из себя, стоило о них подумать. Нет, нет, нет! Он не хочет "отдыхать" - по крайней мере вот так, не по своему выбору. Может, у себя в комнате он полдня прошатался бы из угла в угол, уговаривая себя и уламывая, но всё-таки ведь сел бы, сделал что-то, хоть часть того, что нужно, - и это совсем другое дело, чем сидеть здесь, дурак-дураком, не делая ничего.
Желание попасть в свою комнату было настолько нестерпимым, что ему казалось: попади он туда, и, не умывшись, не попив чаю - он накинется на этот скучный учебник, не переодеваясь - сядет конспектировать дочитанную книжку, которую скоро сдавать... Да что угодно он готов сейчас был делать, даже то, до чего неделями не доходили руки: рубашки бы погладил, чайник почистил... - И делая это, был бы счастлив, как будто это лучшее, что может только может быть в жизни человека. Если бы только дверь сейчас каким-то чудом открылась, впустила его обратно - в его привычную жизнь, в его привычные дела! - чего бы он только ни сделал на радостях.
Неужели всё это так уж весело? - удивлялся он о том, до чего так жаждала дорваться сейчас его душа. - Раньше он что-то не замечал, чтобы его очень вдохновляла перспектива бросить всё и почистить чайник... А уж рубашки гладить! - мука мученическая, одни нервы, удовольствием там и не пахнет... Всегда, когда он доходил до необходимости гладить выстиранные рубашки, он страдал даже от одного воспоминания об этом занятии, и если собирался, в конце концов с силами, то при каком-то исключительно благоприятном стечении обстоятельств, и всякий раз, совершив этот подвиг, гордился: "Ай да я! Погладил-таки. Ещё раз подвигнусь на это за семестр, а потом - уже мама, дома - и постирает, и погладит сама".
"Всегда бы такой пыл, - удивлялся он. - Почему-то когда всё нормально, маешься-маешься, а заставить себя не можешь. А тут..." Наверное, так узники зарекаются начать совсем новую, прекрасную, не похожую на прежнюю, жизнь - как только вырвутся из тюрьмы, а потом - возвращаются к тому же, что и всегда: избыток свободы расхолаживает, расслабляет.
Может быть, и так, но помимо воли он чувствовал в себе какой-то прилив небывалых сил, как будто всё, что раньше было трудно, сейчас сделалось легко, и тем обиднее было ему, что когда для него всё стало так легко, когда он готов преодолевать самый большие, невероятные трудности - сидеть здесь и тупо смотреть на кнопочки пульта с подписанными под ним номерами комнат.
"А ведь всего несколько шагов!" - подумал он вдруг. Если выйти из комнаты Вазеева, его соседа через стенку, из соседнего блока, - только три-четыре шага, и он у своего окна. Оно открыто, - это он помнил точно, он оставил его распахнутым почти настежь, потому что на улице вчера сделалось не просто тепло, а почти жарко; да и в другие дни оно было приоткрыто - он его почти никогда не закрывал.
Всего три шага - и его привычный мир, вернуться в который он так яростно стремился - примет его обратно - спасённого, благодарного, захлёбывающегося от счастья и готового свернуть горы, полного сил, которые сейчас так мощно бурлили в нём.
Карниз широкий, сантиметров пятьдесят, а, может, и все шестьдесят. Это как специально для него, для этого вот, сегодняшнего непредвиденного случая - именно на 17м этаже карниз, идущий по стене, соединял все окна сплошной полосой. И наклон - всего чуть-чуть, градусов 10, наверное, просто ходи - не хочу.
Но тут же молния пронзила его сознание и мгновенно увиденная картина заставила вздрогнуть и зажмуриться от ужаса: вот он выходит на карниз, расставив руки и повернув лицо к своему окну, прижавшись щекой к гладкой прохладной, крупного светлого камня, стене, и неведомая сила отклоняет его назад, он теряет равновесие и летит вниз...
А дальше всё - конец! Его изуродованный труп лежит где-то на газоне, возле кустов, и больше ничего. Это был его последний день, последние минуты его жизни, и - кончено. Горе его семьи... Что будет с мамой, когда она узнает, что он насмерть разбился, упав с 17го этажа?.. А с отцом, а с Зойкой?.. - когда им сообщат, что их сына и брата у них больше нет, не будет никогда?.. - Ох, нет! Да что же это такое с ним творится - он совсем, что ли, голову потерял? Чуть не сделал такую глупость!
Он замотал головой, отгоняя наваждение, и крепко вжался в кресло, как будто хотел удержать от себя от безумного поступка и не надеялся, что его проснувшегося здравого смысла для этого достаточно.
...Или ещё хуже - останется калекой. Всю оставшуюся жизнь - в коляске, а главное - проклиная именно этот день и час: и как это у него не хватило ума понять, что ошибаются люди один раз, а расплачиваются потом за это всю жизнь? Или - не расплачиваются, а просто погибают... О нет! - понял он. - Ни за что! - Умирать он вовсе не хотел.
"Совсем свихнулся! - понял он. - Да, плохо сидеть вот так, как идиот, но ведь надо же помнить, что в жизни - это ещё не самое страшное. Бывают вещи и похуже". И в ужасе он хватался за голову, не понимая, как такая бредовая идея могла у него появиться, возникнуть, неужели он до такой степени утратил способность соображать? И так легко утратил! - не успел оглянуться, а уже во власти какого-то безумного плана!
Сейчас ему было плохо. Но он, пытаясь избавиться от этого "плохо", чуть не кинулся сделать то, что было уже ни в какое сравнение хуже, в разы, сотни раз хуже - как только он мог подумать такое?
Да уж, прижало его сегодня сильно. Даже рассудок помутился, хоть и не надолго, - признал он. Надо успокоиться и придумать выход, где не будет никаких сумасшедших крайностей. Какова предельная граница его ситуации, он только что понял.
Странно, но как раз то, что он подумал о "крайнем", принесло ему облегчение. Как по сравнению с тремя днями в коридоре своего этажа, или ещё хуже, мотания из гости в гости, от одних к другим, непереносимо-прекрасной казалась возможность вернуться в свою комнату и заняться обычными делами, так по сравнению с падением с карниза если не прекрасно, то вполне приемлемо казалось то, что он приведёт три дня в коридоре своего этажа. Клин клином, что ли?.. Но понемногу он успокоился.
Похоже, он перекипел. Можно перестать биться головой в эту закрытую дверь и начать думать, чем занять это время. Кондратьева придётся взять у Большакова. Да, читать здесь - не то, что у себя, но придётся нести двойную нагрузку: и эти неудобства, и нудная книга. Что делать - сам виноват...
"Но ведь можно привязать себя. Взять крепкую верёвку..." - подумалось ему.
Что? Опять эта бредовая идея?! Нет, нет, нет! Никаких дурацких выходок! - он же решил.
"А другой кто-нибудь смог бы..." - опять выплыло в уме.
Плевать на другого! Он не альпинист! И не собирался им становиться. Кому нравится - пожалуйста. Это их дело. Имеют полное право. Его на риск не тянуло, - это он знал точно. Ему и так хорошо. Он учится, где когда-то мечтал, ему интересно жить, риск - это когда-нибудь потом, если всё надоест или наскучит. Тогда - может быть. Тогда - он не станет зарекаться, может, и полезет в горы или на стены зданий, но сейчас это просто никакой стороной не вписывается в его планы.
"Так ведь и риска нет никакого почти. Шестьдесят сантиметров, наклон чуть-чуть, почти прямая дорожка, как будто специально... Будь она этаже на втором - прошёл бы, не задумываясь, а тут!"
Да, действительно, а почему, собственно, он должен упасть? Куда это надо постараться переместить центр тяжести, чтобы тебя утянуло вниз? Практически - это нужно очень сильно наклониться назад... - И он задумался, прикидывая, где может находиться та линия, за которой центр тяжести его тела окажется "по ту сторону" - по ту сторону от критической черты...
Ох, нет! Вот привязалось!.. Не отобьёшься. Будет всё время теперь его преследовать, что ли?..
"Дело в психике, - продолжалось в нём. - Волнение, паника - вот люди и теряют равновесие, где терять не должны. Ни за что не должны, а теряют, хоть ты что тут делай."
Страх, - это он раскачивает людей на досточке над пропастью, на карнизе, где и падать-то некуда вроде, но страх - заставляет упасть.
Смешно, - нет никаких причин падать, а человек падает. Надо только взять себя в руки, чётко следить за центром тяжести, не отвлекаясь на ужасы, которые мерещатся каждый миг, а человек не может. Дело всё в самом человеке, внутри него, но как раз тут невозможно ничего поделать, стихия эмоций сильнее, она перехлёстывает, затопляет, делает человека своей игрушкой и жертвой. И даже если всё поставлено на карту, человек не может собраться, сосредоточиться и отсечь или отодвинуть лишнее в себе, не нужное, опасное. И гибнет - сам из-за себя.
Открытие это так удивило Гену, как будто он подумал об этом впервые в жизни, а не знал и прежде. Нет, знать-то знал, но чтобы вот так смотреть в упор и примеривать на себя, живого, ситуацию, таящую смертельную опасность, - такого он припомнить не мог.
"И что же? Случись что, я вот так буду трястись и не осмеливаться сделать ни шага, - просто потому, что не могу организовать свою психику, подчинить все страхи тому, что важно, что обязательно надо сделать?"
Мысль эта очень неприятно поразила его.
Он попытался представить, где это и когда в его жизни ему может понадобиться из всех ощущений выбрать только главное, а потом заставить строго следовать ему и только ему, волевым усилием "отключив" то, что мешает сделать всего несколько правильных шагов, пройти всего ничего, но в конце которого немыслимо притягательно сияет желанная цель, - но как-то ничего не пришло на ум.
"Ну и не о чем думать", - успокоился он. И тут же подумал, что раз он не может представить сейчас, это не значит, что уметь брать себя в руки ему не понадобится. Мало ли чего он не может вспомнить! - нутром-то он чувствует, что перед ним разверзлась бездна, которую он не может преодолеть. Значит, это было важно, раз оно так растревожило его, значит - это было какое-то обязательное умение, которого, он обнаружил сейчас, у него не было.
"Всего несколько шагов. По прямой дорожке. А ты не можешь", - повторялось у него внутри. - Но глупо! - "Так обвяжись верёвкой. Люди на высоте ведь страхуются, ничего в этом зазорного... Вовсе они не собираются умирать, раз поднялись на высоту... И не играют со смертью, а дело делают... Никто их сумасшедшими не считает..."
Вот этого только не хватало. Вопрос помимо его воли переходил в практическую плоскость, в деловитое обдумывание оснастки. Это что же, он теперь так врезался в него, что Гена уже не свободен: уже не сможет сбросить его с себя, от него избавиться?
Видимо, так оно и было. Прикрыв глаза, точно йог в поисках высшей сосредоточенности, Гена попытался представить, как он будет жить дальше. Ходить на занятия, заниматься, сдавать сессию, общаться с людьми, ходить в кино, слушать музыку - а сегодняшний эпизод тихо исчезнет из памяти, как со временем исчезает небольшой порез: ну да, был вот здесь, на пальце, а посмотрите-ка, уже и следа не осталось!.. Всё зажило и заросло, как и не было. Сильно его тряхануло сегодня, ничего не скажешь, да ещё и неожиданно, на полном скаку. Вот крыша-то и покосилась. На трезвую голову всё по местам опять расставится, так что нечего столько внимания всяким перекосам уделять. Тому, что само пройдёт. А раз это временно, само пройдёт потом, надо не позволять ему сотрясать себя сейчас. Он и так выбит из колеи, так зачем усугублять?
"Так привяжись! - зудела в мозгу неотвязная идея. - Смерть твоя никому не нужна, а убедиться сможешь..."
В чём убедиться? Что со страховкой он эти два-три метра пройдёт? - это он и так знает. Вот только "привяжись" это - глупо звучит. Ну, пойдёт он к Вазееву. Найдут крепкую верёвку. Привяжут к батарее, а себя Гена перевяжет по талии. А дальше что? Выйдет на карниз, а там - отвес из 17ти этажей, стремительно убегающих вниз... Он всё равно оступится, он свалится! - при первом же взгляде на открывающуюся под ним пропасть. И что тогда? Он болтается на верёвке под 17м этажом, а Вазеев бегает по комнатам, сзывая людей и ища помощи - вытащить его, Гену, оттуда... Вот посмешищем станет, когда его увидят: барахтается под карнизом, сам выбраться не может, ждёт, что вытащат... Как он потом объяснять будет, чего его туда понесло?.. Ох, стыдоба!
Картина, что начнётся после этого, стремительно разворачивалась в воображении Гены. Сначала тысяча вопросов: зачем он туда полез? Потом тысяча предположений, и всяк будет судить на свой лад: геройство, глупость, потерял голову от неожиданной ситуации, хотел покрасоваться перед кем-то, а в итоге - жалок и смешон. Смеху, подколов будет в избытке, но главное - всё помчится по нарастающей: узнают все на курсе, на факультете, а, может, и по всему университету пронесётся весть: тут один придурок надумал залезть в свою комнату через окно, а вышло - курам на смех... И деканат... Вызовут: что, зачем? И администрация общежития: выговор, а, может, выселение... И Марина узнает... ох, об этом даже думать страшно!
А он - он ведь даже возразить ничего не сможет, оправдаться хотя бы в своих глазах, потому что и про себя будет знать: да, он идиот, дебил!
Все эти последствия так явственно нарисовались в его воображении, что он понял: ни за что! Каким бы он ни казался тому или другому сокурснику, преподавателю, всё-таки все считают его нормальным парнем, в меру серьёзным, без заскоков, и променять уважительное отношение к себе на мнение, что он полоумный, не ведает, что творит, - это действительно ему не нужно.
Теперь он понял: идея бредовая. Хорошо, что никто не узнает, о чём он сейчас думал, потому что всё останется в его голове...
"Видишь, ты и с верёвкой не смог бы. Слабак, истеричка, твои страхи сильнее тебя". От этой мысли Гена застыл. Это была правда.
И как ему с этой правдой было теперь жить?
Было муторно на душе... Знал ли он сегодня утром, какой кошмар ожидает его? В какой ад превратится его жизнь? И никуда не вырваться, не свернуть в сторону, не обойти. Не отступить, чтобы пойти другой дорогой... - нет, просто тупик, в который он упёрся на всём скаку. Упёрся, и увяз в нём.
"Я боюсь. Я трус", - сказал он себе, наконец то, чего не хотел признавать всё это время, от чего его мысль увёртывалась, уворачивалась, пыталась убежать.
И тут же почувствовал, что ему стало легче. Просто - стало очень легко, потому что вся муть, которая застилала ему глаза и выматывала душу до этого, - исчезла и открыла чистое пространство и понятный, ясный порядок вещей.
Он трус, - поэтому и сидит здесь и мучается.
"Я ничего не решил. Я потом подумаю об этом. Сейчас я точно не полезу, если принимать такое решение, то надо на ясную голову. А не здесь, когда у меня вся картина жизни перекошена", - перенёс он окончательные выводы на потом, чтоб эти мысли перестали зудеть в его голове, бесплодные и истощающие его душу.
Он так устал, что откинул голову на спинку своего удобного "ленинского" кресла, и глаза закрылись сами собой. Он не спал, просто впал в забытьё. И всё время видел, как выходит на подоконник комнаты Вазеева, а потом, боком, почти не отрывая ступни от жестяной, крашеной серой краской поверхности карниза, раскинув руки и прижавшись к суровой отвесной стене, медленно подвигается в сторону своего окна. Ему не было страшно, потому что он представлял это понарошку, как бы в качестве игры, и он думал: я привыкаю, тренируюсь, пока без той страшной высоты внизу... это ни к чему не обязывает...
И ещё какая-то, третья его часть, совсем маленькая, думала, что вот он впал в забытьё, отключился, и пробудет так все три дня, переживёт их в этом забытьи, и очнётся уже тогда, когда всё кончится: дверь откроют, он вернётся к прежней жизни, и тогда сможет спокойно и обстоятельно всё обдумать и решить: блажь ли это пришла ему сейчас в голову, или это что-то серьёзное, что нельзя игнорировать, оставлять без внимания, чтобы оно потом не перекосило и не разрушило всё, ради чего он жил и трудился. Эта третья маленькая часть думала так, но одновременно и внушала, чтобы так стало, как бы гипнотизируя его и не давая проснуться. Она знала, что всё равно он не сможет думать ни о чём другом, так пусть - лучше - понарошку ходит и ходит пока вдоль стены, отдыхая от навязчивых мыслей, иссушающих мозг.
Он действительно заснул? Ему не снилось ничего определённого, просто перед глазами стоял огромный город, который он ежедневно видел из окна, и душа его летала, витала над ним, свободная, оторвавшись от той точки, из которой он всегда его видел: от своего окна, - но сейчас она парила уже ни к чему не привязанная и надо всем.
Мелодичный звон где-то неподалёку добавил очарования этому сну, сделал его прекраснее и поэтичнее, а потом он проснулся, и понял, что это был за звон.
- А, вы здесь!.. - сказала девушка с тонкими косичками - дежурная за начальника корпуса, стоя над ним. - Ну вот, нашла вам ключи. Клавдия Аркадьевна их здесь оставила, я ей позвонила, рассказала про вас, она мне сказала, где они у неё лежат.
Гена таращился на девушку заспанными глазами, не до конца понимая: это что, правда? Ситуация разрешилась и его мучения внезапно оборвались?
Но девушка и не думала шутить, длинная связка ключей от всех комнат этажа свисала у неё в руке почти до полу, и Гене, благодарному, осталось только вскочить и дать волю своей радости, которая лучше всяких слов сказала девушке, как он ей признателен. Не оставила она, значит, его наедине с его горем, подумала о нём, бесприютном бедняге, - ох, спасибо, бывают же такие чуткие люди на свете! Наверное, просто хорошо представила себя на его месте, и прониклась... До чего замечательный человек!
Они двинулись к его комнате, и здесь случилось чудо: едва его спутница вставила ключ с наклеенным на него номером его блока, как этот ключ повернулся и дверь, такая неприступная, непробиваемая - тотчас открылась, забыв всю свою ненависть к Гене, всю свою враждебность, измотавшую душу Гены за эти несколько часов.
- Подождите! - остановил Гена девушку, собравшуюся уходить. Он влетел в свою комнату, распахнул дверцу шкафа, и в глубине кармана куртки нащупал ключ, тот злосчастный, роковой ключ, - чтобы показать девушке: вот, он действительно здесь.
- Нашёлся... - неопределённо порадовалась дежурная за Гену, но он схватил её за рукав, чтобы она не ушла.
- Вот, продемонстрирую вам, чтобы вы не сомневались!..
- Да я и не сомневаюсь, я знаю, что вы у нас живёте... - смутилась девушка, но Гена вставил свой ключ в замок и показал ей, что вот, его ключ подходит, легко поворачивается в замке, запирает его и отпирает, чтобы у неё не осталось сомнений, и, вернувшись к себе, она не омрачала себя мыслями, что вдруг он авантюрист, мошенник, который использовал её для своих преступных дел? Не хватало только, чтобы у этой замечательной девушки, сделавшей его таким счастливым, испортилось потом, хотя бы даже на минуту, настроение от каких-нибудь внезапных подозрений.
- Ладно, я пойду... - собралась уйти дежурная, но Гена, радостный, предложил:
- А, может, посидите полчасика, чаю попьём, сейчас я чайник поставлю?..
- Ой, нет, мне обратно надо! - испугалась девушка. - Мало ли у кого что ещё... а меня на месте нет.
Она совсем смутилась от Гениной неуёмной благодарности и, видно было, хотела побыстрее сбежать от него. Дальше задерживать её было неприлично, - почувствовал Гена, видно было, что она не рассчитывала на такую чрезмерную признательность и чувствовала себя неловко.
- Ладно, - смирился он. - Спасибо вам огромное, тем не менее!..
Девушка, что-то пробормотав, поспешила скрыться, а у Гены словно что-то оборвалось внутри.
Он растерялся, - он обнаружил, что не готов остаться один. Как-то неожиданно всё случилось, и он не знал, что ему теперь думать и делать.
Он снова в своей комнате, в той самой, о которой несколько часов мечтал, грезил, как о недосягаемом счастье. Вот она - такая привычная и близкая ему, вот эта мебель, вот его вещи, и всё в том же положении и на тех же местах, как он и вспоминал все эти часы... И каждая вещь и каждая книжка, каждая висящая на стене картинка словно заново открывает ему смысл и свою высшую уместность в его жизни, как бы говоря: вот видишь, как здорово, что я здесь есть, видишь, как я важна тебе, такая привычная и почти не замечаемая тобой? Все вместе мы избраны тобой, расставлены тобою по этим местам и созидаем счастье твоего повседневного бытия.
Он свободен, он вернулся в свою прежнюю жизнь!
Но теперь он, казалось, не до конца узнавал свою комнату, глядя вокруг себя рассеянным взглядом. Душа его была перевёрнута, взбудоражена и, казалось, не могла войти в привычные рамки, а вместе с этим - и закрепить привычные вещи на их былых местах, расставить всё как было.
Тюль на окне слегка колебалась от ветерка, солнце ушло на юг и почти скрылось из виду, оставив на стене только небольшой пласт своего света... Можно заняться теми делами, о которых он несколько часов мечтал как о недосягаемом счастье... Кошмар закончился неожиданно и благополучно, и теперь казался фарсом, который он, Гена, принял чересчур близко к сердцу.
Или не закончился?
Нет, всё было не так, как он мечтал. Все прежние интересы сделались меньше и отступили, он чувствовал, что не может вернуться к ним... Идея, что он не может решить проблему таким простым способом - сделав всего несколько шагов над высотой, вклинилась в его сознание и отравляла всё. Он не мог выбросить её из головы, забыть, как оказавшуюся ненужной. Пока он жил здесь, как обычно, и изо дня в день попадал в свою комнату как все нормальные люди, он не знал об этом. А теперь знает. И знание это вызывало у него отчаяние.
Он подошёл к окну, отодвинув занавеску, наклонился к карнизу, а потом подтянулся и лёг животом на широкий каменный подоконник внутри комнаты и выглянул наружу. Карниз был таким, каким он его и помнил: широким, потом огибающим выступ стены - так, что окно соседнего блока, комнаты Вазеева, не было видно, но зато выступающие складки стены создавали те углы, за которые можно схватиться кистями рук, а там, за углом, расстояние, наверное, не больше, чем его раскинутые руки, и вот так, вцепившись в углы выступа, держась за них, надо было бы сделать всего несколько шагов! Правда, из его окна на было видно, какова ширина карниза там, на выступе, это меняло дело, но было видно, что карниз был и там, а значит, было, на что умоститься и по чему продвигаться.
Взгляд его скользнул на стену под ним и он испугался. Высота была головокружительной. Странно, как это он жил в этой комнате столько времени, ежедневно видел вид за окном - и не боялся? - удивился он. - А, ну да!.. Он ведь не выглядывал в окно посмотреть на отвес стены под ним, да и на парк за окном перестал смотреть как на нечто далёкое, внизу. Из окна, в которое он взглядывал каждый день, парк и река за ним, и город, ни на йоту не меняясь, начали казаться чем-то вроде декорации: близкой, неподвижной и безопасной. Но стоило только чуть-чуть сменить точку, из которой он смотрел на этот парк, как высотища его комнаты, висящей надо всем этим, вторглась в сознание и заново напугала его. "Так всегда бывает, наверное, - отметил он себе. - К чему привык, перестает пугать, а новое - вызывает ужас и панику. - Вот ведь рабочие, которые работают на высоте... или альпинисты... В первый раз, когда поднимаются высоко, наверное, боятся. А потом перестают. Возможность упасть становится чем-то посторонним, не имеющим отношения к делу, они ведь убедились, что крепко привязаны страховкой, что вся система безопасности исключает для них падение..."
Выходит, его страх был оттого, что он просто ни разу не делал такого: не повисал над высотой? - От этой мысли он почувствовал облегчение.
Да, ему стало легко и не страшно, теперь ему стало радостно, что он открыл секрет и изгнал этот постыдный страх... И так он радовался, пока не подумал, что радость его происходит от того, что ему не надо лезть в это треклятое окно сию минуту, сегодня, а если понадобится, все "уроки", которые он умозрительно вывел сейчас для себя, окажутся бессильными, и он обнаружит себя тем же, кем и был: дрожащим в ужасе над высотою, над которой не посмеет сделать ни одного шага.
***
И речи не могло быть о том, чтобы он чем-то занялся в этот день из тех планов, которые так любовно лелеял в себе и до исполнения которых, ему казалось, нужно только дорваться, получить возможность... Душа его была разбита, разорена: то, что он понял сегодня о высоте и своём страхе, то, что почти сдался, - было важнее всех прочих текущих планов и дел. Он понимал это и уже не пытался отмахнуться от этого, как от неважного, случайного.
После обычных утренних процедур он и чайник почистил, и рубашки перегладил, даже сам не заметив, как, а потом ещё и пол помыл: у себя в комнате и в блоке: то-то Борька удивится, когда увидит! - до мытья пола руки у них доходили крайне редко. И всё это время он думал, думал...
"Ты трус, сдался, у тебя ничего не получится в жизни!.. Тряпка, ничтожество!.." - начинал временами вопить в нём истерический внутренний голос. Но теперь он дослушивал до конца. И отвечал медленно и твёрдо: "Я не сдался. Я только отложил".
Убедив себя, что это именно так, он чувствовал облегчение. И неоспоримость того, что рано или поздно он должен будет сделать это. Чтобы этот истерический, отчаянный вопль - не смел подниматься в нём, чтобы он замолк навсегда.
Внезапно ему подумалось: а что другие сделали бы на его месте? Пришло бы кому-нибудь в голову - вот так: лезть в свою комнату через окно?
Он пробежался мысленно по своим знакомым, однокурсникам, тем, кто жил с ним рядом и вообще в этом огромном здании-монстре на Ленинских горах... - Да нет, никто из тех, кого он знал, не стал бы мучить себя тем, что он не смог пройти несколько шагов по карнизу 17го этажа. Все жили чем-то другим, другими заботами. А вот он, Геннадий, почему-то застрял на этой идее, застрял и страдает, и истязает себя.
Ребята из 53й? Эти весельчаки, кажется, на всё готовы... Вечно у них приключения - ни одни, так другие... Заводные парни, об их экстравагантных выходках молва идёт... Но как только он представил, что кто-то из них, ради какого-то очередного "подвига" выглянул - просто выглянул за окно, чтобы оценить "дорожку", как сразу понял: нет. Никто из них не стал бы. В шутку собраться полезть - пожалуйста, но всерьёз, когда увидели бы высоту эту въявь, реально - весь запал и веселье сразу слетели бы, мигом, с любого из них.
Игнат Большаков? - Этот просто плечами бы пожал и взглянул удивлённо: зачем мне? Он - будущее светило науки, уже сейчас - бурит и бурит... У него, конечно, всё время расписано, три дня потерять без своих книжек и конспектов - почти трагедия, но жизнью рисковать!.. - нет, он бы не стал. Нашёл бы обходные пути: раз библиотека закрыта, ходил бы по всем, пока нужные книжки не насобирал, сел бы в уголок, и читал, записывал, - он вообще, кажется, в любой обстановке знания добывать готов, прёт без разгона, как трактор. Включился и поехал. Игнату, кажется, вообще на обстановку наплевать. Мог бы и не заметить, что три дня не у себя в комнате прожил, а просидел в холле и спал на голом диване. Такого рисковать калачом не заманишь.
Юрка Ивашов? - Вот уж нет! Хоть суетится, делает карьеру, уже сейчас - член факультетского Комитета ВЛКСМ, но всё это стремление вырваться на "руководящую работу" для того ему, кажется, и нужно, чтоб как раз себя навсегда от всяких испытаний в будущем избавить. Он другими двигать будет, других организовывать и посылать, зачем себя-то риску подвергать? А если бы, как Гена сейчас, в свою комнату не мог попасть - то это даже ему бы на руку. Всех бы обежал под видом "бездомного", у всех бы посидел и свои идеи каждому проталкивал. Глядишь, после такой "работы с массами" ему и повыше место засветило... С учёбой и так еле-еле выкручивается, а тут законный предлог - ещё три дня книжек не касаться, только языком трепать... Он вообще только то делает, что ему "зачтётся": из-за чего его сверху заметить могут или снизу "выдвинуть", остальное, считает, бесполезная трата сил.
Вазеев, Антонович, Кирпичников?.. - Эти тихони всем своим видом как бы говорят: мы ведь вам не мешаем, так не трогайте нас... Ну, учимся, вытягиваем эту ношу, чего ещё-то от нас хотите? На многое не претендуем, но, глядишь, и мы со своими знаниями где-то сгодимся, не прогонят же нас, раз уж выучились и дипломы есть... Этим только спокойное место найти, засядут там и до пенсии просидят. Главное - не высовываться без нужды, лишнего внимания к себе не привлекать. Трусость у них жизненный принцип, в самом фундаменте бытия. Они избрали себе место с краешку, на обочине, а по карнизам лазить - это для тех, кто идёт по середине дороги.
Но почему он, Гена, так зациклился на этом? Чем он так отличается от всех, что ему почему-то это оказалось важно, насущно? - Гена пытался высмотреть, обнаружить эту разницу - свою с другими - но уловить ничего особенного не мог. Он не такой, как они, но какой? - он не мог этого определить. Просто какой-то другой, раз для него это оказалось таким обострённо-решающим.
Сычугин! - вспомнил он. - Вот кто наверняка смог бы, полез на этот карниз. Это был холерик, с постоянным блеском в чёрных глазах, вечно язвящий по поводу кого-нибудь, кто, ему казалось, чем-то "занёсся", показал себя выше его, Валеры. Он или иронизировал на все лады над таким "умником", или рассказывал, как он с блеском осадил, поставил на место какого-нибудь другого, показал тому его истинную величину и значение... Амбиции, ущемлённое самолюбие так и лезли из него, он был всегда озабочен что-то кому-то доказать, и обязательно находил на своём пути того, кто ему мешал и кто становился поэтому горячей мишенью для его издёвок. Мишени эти время от времени менялись - это значило, что кто-то новый заел его самолюбие сильнее, чем предыдущие, стал более свежей занозой его жизни.
Валерик - тот не только не карниз, тот куда угодно очертя голову полез бы - лишь бы избыть снедающую его неудовлетворённость собой, свою извечную обиду на кого-то.
Набредя на "Валерку", Гена даже передёрнул плечами... Подумал... И, подумав немного, пробежав факты своей жизни и Валеры, успокоился: "Ну нет, слава богу, я, кажется, не такой!"
Он не стремился доказать что-то окружающим, не лез в бутылку и не мучился от болезненных амбиций. Как все - учился, осваивал премудрости науки, - зная, что это приведёт его в конце концов к той жизни, где он будет уже специалистом, знающим человеком - и окружающие смогут по достоинству оценить его уменья. Он уповал на некую жизненную справедливость: ты учись, вникай - а потом это принесёт свои плоды. От того, кому ты что здесь доказал или кого "уел" - ничего не зависит. Только от тебя и твоих усилий, твоих трудов.
"А Борька?" - подумал он. - Что бы тот сказал, если бы узнал, какие мысли бродят сейчас у меня в голове? - ...Ну, что сам бы, для себя, никогда до такого не додумался, Гена не сомневался. А если бы кто другой предложил, ответил бы решительно: "Ещё чего! Я дебил, что ли?" - обрывая даже любые рассуждения на эту тему. Ему это точно было не надо, самому... Зато на Гену, если б узнал о его теперешних мыслях, начал бы орать от души, типа того, что Гена свихнулся совсем, и тому подобное. Он любил покричать на Гену, обличая его, - это должно было показать, что он, Борис, переживает за друга, показать всем, но прежде всего Гене. Ему казалось, что так он компенсирует всю свою небрежность по отношению к проблемам Гены, иногда даже мелкие предательства, поэтому за повод накинуться на Гену он бы ухватился, можно не сомневаться. "Ну нет, с этим и заикаться не стоит ни о каком окне!" - понял Гена.
Лёнька?.. Человек он компанейский, чтоб поддержать общее веселье куда угодно готов, лишь бы со всеми. Он и повеситься за компанию мог бы, кажется. А один?..
Гена призадумался. Нет, один он ни на что не тянет. Замахивается иногда на что-то необыкновенное, сверхординарное, но ничего не выходит, кроме конфуза. Кто-то ему помешал, сорвал начинание, под руку сказал, и вот он уже бросил всё и психует, обвиняя других, хотя видно, что зол и на себя. В такие минуты лучше оказываться от него подальше, все эти истерики и срывания на других удручают. Кажется, ну пойми ты, что слабак, не тягайся с теми, кто сильнее, не замахивайся, а Лёнька всё не может. То и дело его подмывает показать себя не хуже других, попробовать, а выходит - полное фиаско.
Гена поразмышлял, сравнивая себя с Лёнькой, и пришёл к выводу: нет, он не такой. Уж если Гена за что берётся, то обычно точно рассчитав: сможет или нет. И делает это намеченное в конечном итоге, - как раз этим Лёнька больше всего и восхищается в нём. Никаких срывов, провалов Гена у себя припомнить не мог, а уж тем более - запальчивых обвинений других в том, что какое-то из его начинаний провалилось.
Этим он сильно отличался от Леонида, и теперь понял, что и с этим не стоит распространяться о сегодняшних своих мыслях, даже намёком... Лёнька кинется "болеть" за него, ему помогать, раззвонит на весь белый свет о намерениях Гены ещё до их осуществления - всё для того, чтобы собрать побольше зрителей и превратить затею Гены в настоящее представление. На это он горазд. Ради красочного зрелища и участия в нём живота своего не пощадит. Для него всё, что можно назвать романтикой студенческого бытия - смысл жизни, он, кажется целью себе поставил как можно к большему числу таких романтических событий приобщиться, прямо собиратель какой-то, коллекционер. Ради этого и учится здесь, - чтоб уж точно было что вспомнить порассказать потом, через годы, изумлённым слушателям.
Отличники!.. - Ну, эти вообще!.. Озабочены только тем, чтобы "соответствовать". - Вот уж точно, на кого он совсем не походил, - нащупал он, как ему показалось, что-то важное. - Из всего учебного материала выбирают в первую очередь только то, что потом "спросят" - на семинаре ли, на экзамене... - и на этом сосредоточивают всё своё внимание и интерес... Для них вообще, кажется, всё остальное не существует, лишь бы только знать, что "требуется", лишь бы не оплошать в учебной программе, - всё прочее для них второстепенно...
Вот на кого он точно не похож! - твёрдо знал он. - Он как-то самостоятельней: раз сориентировавшись в предмете, он потом сам выбирает, что ему изучать, во что углубиться, прокладывает свои собственные маршруты внутри темы... Держит, конечно, краем глаза то, что требуется по программе, что потом придётся сдавать, но главное - следует своему собственному интересу. И это приносит неплохие результаты, - он уже убедился. Пусть пятёрки в зачётке у него не все, есть и "хорошо", но про себя он знает, что действительно вник, понял, что "присвоил" это себе, сделав неотъемлемой частью своего видения предмета, это не чужое для него, а уже часть его самого.
Зачем он вообще задумался о других?
Неожиданно для себя он открыл, что эти другие настолько отличались от него, что он и заикнуться бы не мог при них обо всех своих переживаниях в тот день, когда дверь его блока не открылась ему. Они бы не поняли и малой части этих его мыслей и волнений, не поняли бы даже самой постановки вопроса...
Ну и какое отношение имели тогда к нему все эти люди? - осознавал сейчас Гена. Все, кого он вспоминал, перебирал сейчас в уме, были как бы частичны, действовали внутри какого-то сообщества, правила и законы которого придумывали не они, а другие, извне. Им оставалось только вписаться в эти более общие правила, диктующие им их роль и место, - но вовсе не создать и не задать для других свои правила, - вот всё, что сумел определить для себя Гена. Какое отношение они имели к его жизни и к тому, как он собирался прожить свою жизнь? Никакого. Строя себя, он, вообще-то, не оглядывался на них. Он шёл за уроками, почерпнутыми с детства в своём окружении, в книгах, в своём собственном опыте. И эти уроки непреложно говорили ему, что есть в жизни моменты, в которые нельзя ошибаться. Даже один раз, даже чуть-чуть.
Нельзя струсить - "всего один раз!.." - чтобы потом исправиться и перестать быть трусом. Нельзя предать, даже единожды, а потом осознать, измениться, и больше никогда никого не предавать. Нельзя украсть - даже мелочь, даже не замеченное никем, чтобы потом больше ни разу не повторить этого и со временем стать "не-вором".
Есть вещи - необратимые, ситуации, которые никогда после нельзя будет "переиграть", чтобы получить другой результат, и совершенно не важно, знает ли о них и твоём поведении в них кто-либо другой. Важно только одно - что знаешь ты. Либо ты поступишь так, что в душе у тебя останется отметина: я струсил, я украл, я предал, и она, как язвочка, будет постепенно, шаг за шагом, разъедать твою душу изнутри, диктовать тебе поступки, мнения, линию жизни, либо ты не допустишь появления такой отметины, такой язвы, и тогда никогда, ничто не шепнёт тебе в решительную минуту под руку: "А ты уже сдавался, предавал... Одним разом больше, одним меньше..."
Нет, есть вещи, которые надо делать начисто и сразу правильно, никакие возвращения и "переделки" потом не помогут и не спасут. И это окно, из которого он не смог сейчас выйти, чтобы сделать несколько шагов по карнизу, принадлежало, он чувствовал, к числу таких вещей. Если он сейчас сдастся, спасует, отступит, - в его-то жизни это будет иметь огромные, непоправимые последствия.
Он не мог бы объяснить, почему. Но он знал, что это так.
Можно пойти погонять в футбол, и если твоя команда проиграет - не беда, выиграет в следующий раз. Можно завалить экзамен, но потом пересдать - и жить дальше без всяких отметин, что ты потерпел поражение, можно было поссориться с кем-то, а потом помириться, - всё это было явлениями совсем, совсем другого порядка... А вот здесь - процесс был необратим: либо ты побеждал, либо терпел поражение, и след от этого результата будет тянуться через всю жизнь, сам вести её в ту или в другую сторону.
"Иногда" - слабое слово, оно, как дырявая тряпка, мотается, треплется на ветру, и ни от чего не оградит, не защитит. "Никогда" - слово-монолит. Опора, ориентир. И его светлая, сияющая сторона: "всегда" - такое же надёжное и крепкое.
То, что Гена не полез в окно сразу, когда у него ещё не было ключа, его не волновало, и никак не сможет отразиться на его ощущении себя в дальнейшем, - он это чувствовал. Он был слишком взволнован, мысли его в тот момент были горячечны и чрезмерны, в таком состоянии из такого предприятия точно ничего путного бы не вышло. Но вот когда он пришёл в себя, когда может всё трезво и не спеша взвесить и рассчитать, он это сделать был обязан. Если не сделает, жизнь его превратится в другую, совсем не ту, которую он создавал и ожидал для себя: жизнь истеричного труса, который не идёт прямо и уверенно к своим целям, а постоянно срывается, сдаваясь перед преградой даже малейшей, которую раньше преодолел бы легко, а потом пуская слюни и оправдываясь, виня кого-то во вне, прячась за непреодолимые внешние причины - от самого себя, от признания, что не в препятствиях дело, а это он - трус, слабак.
А ещё - сломленный, утерявший целостность своей личности, он утеряет и достоинство и, несмотря ни на что, желая что-то получить в жизни, станет выбирать: вот сюда можно, здесь я могу изобразить сильного человека, храбреца, потребовать чего-то, на что будто бы имею право, а вот сюда - лучше не соваться, там я не смогу потянуть на то же самое, здесь лучше уступить дорогу более сильным, а самому, поджав хвост, подождать в сторонке, надеясь, что сильные не заметят тебя и не пнут за то, что вертелся возле того, что тебе не положено. Какое жалкое, ничтожное существование ожидает человека, который сломался хоть однажды!
Такого Гена допустить не мог. "Необратимым" его поражение станет тогда, когда закончится учебный год, они уедут из общежития на каникулы, а на следующий год он сможет оказаться уже совсем, совсем в другом блоке, на другом этаже. Вот тогда - надо будет всё больше жертв, всё больше приготовлений для того, что сейчас можно совершить ещё сравнительно легко, совершить - и вычеркнуть из памяти эту проблему навсегда. Отмахнуться: она решена, чего о ней вспоминать, когда открыта светлая и широкая дорога вперёд, и можно устремится по ней к новым радостям и свершениям, зная, что никакой страшный груз не остался у тебя за спиной, ничто не выскочит из прошлого, чтобы подставить подножку - там, впереди.
Но была ещё одна причина, по которой он решил сделать это сейчас, в этом учебном году, сразу после окончания сессии, когда все разъедутся...
Эту другую он почувствовал сразу.
Как только он принял окончательное решение, что сделает это, его начало лихорадить. То слабость охватывала его, и он в ужасе думал: ты что, что задумал-то? С ума сошёл? - и состояние его доходило почти до обморочного, когда он представлял, что и вправду придётся осуществлять свой план... То, временами, на него накатывала решимость, всё ему было по плечу, ему казалось, что и сил никаких особых не потребуется: вот, прямо сейчас он готов перемахнуть через этот страшный отрезок, - так чего тянуть-то, куда откладывать? Сделать - и с плеч долой!.. А потом опять возвращалось первое, и так без конца...
Но надо было ждать, ждать наступления того срока, который он выбрал, и он терпеливо сносил все эти крайние настроения, поочерёдно захватывающие его, потихоньку, исподволь, извлекая уроки из каждого из них, внутренне готовя себя преодолеть их в тот день, когда это понадобится. Его психика как бы набрасывала черновики, от которых он сразу избавлялся, но запоминая про себя эти отклонения, "боковые" линии, чтоб больше душе его не надо было на них отвлекаться, повторять их заново. А прямое, главное, усиливалось и крепло в нём, так что он ждал окончания сессии внутренне тревожный, натягиваясь, как струна, почти в нетерпении, и одновременно замирая от страха, всё ещё не избытого до конца.
Но он чувствовал, казалось ему, как страх понемногу выдавливался из него и в душе как будто вырастала броня, защищающая его от этого страха.
Он как будто загнал себя в узкий коридор, из которого нельзя было отклониться ни вправо, ни влево, а можно было только двигаться вперёд или развернуться назад. Но он уже знал, какая истерика, презрение к себе, обвинения и отчаяние будут ждать его там, на пути вспять - и чтоб не столкнуться опять с этим, уже пройденным, он медленными шажками продвигался вперёд. Вперёд было по-любому лучше.
Потом сессия закончилась и народ из общежития начал разъезжаться на каникулы. Назначенный им себе срок приближался.
...Вазеев, как и предвидел Гена, встал в позу. Таким людям всегда кажется, что остальные норовят обойти их, сделать пешкой в игре, в которую их самих не посвящают, и они сопротивляются этому изо всех сил, пуская в ход всю свою вредность, чтобы помешать тому, кто не снизошёл полностью посвятить их в свои планы, использовать себя в тёмную. "А зачем тебе?.. А мне потом что - расхлёбывать?.." - держат они наготове кучу аргументов, и если не добиваются того, чтобы им открыли все карты, то, по крайней мере, испытывают удовлетворение, что дали достойный отпор тому, кто чего-то захотел от них, не приняв в равные себе участники.
К счастью, Гена случайно наткнулся на это препятствие ещё во время обдумывания в деталях своего плана, и успел выработать нужную тактику, чтобы нейтрализовать сопротивление Вазеева.
Он сделал вид, что речь идёт о деле, которое ему навязали родители, от которого он не смог отбиться и т.п., и заговорил с Вазеевым доверительным, но скучным и утомлённым тоном. Дескать, приезжает двоюродная сестра, на три дня, надо пристроить, ему не хочется, но родители с сестрой несколько лет назад гостили у них на Полтавщине, и Гене теперь следует вернуть долг гостеприимства, хоть ему самому это - ненужная головная боль.
Вазеев нашёлся мгновенно:
- А что ты у Борьки не поселил? Он же уехал вчера...
- Не насовсем, - убедительно соврал Гена. - Ещё вещи оставил. Хочет жену свою на пару дней в Москву вытащить, как только она освободится...
- А-а-а... - это Вазееву было нечем крыть, и он неохотно согласился дать Гене ключ от своей комнаты, когда совсем соберётся уезжать домой, но вид у него был озабоченный: ясно было, что он собирался на досуге ещё раз как следует обдумать, какая каверза может крыться за просьбой Гены...
Но когда Гена всё-таки получил ключ от комнаты Вазеева, клянясь и божась, что обязательно сдаст его потом коменданту, не забудет, и вообще оставит комнату в полном порядке, он ощутил: теперь ничего не может служить ему оправданием, если он отступится от своего плана. Вазеев, какой бы он ни был, стал "ещё кем-то", кто был вмешан в это дело, и, помимо прочего, хоть Вазеев и был не в курсе, Гене было бы потом стыдно и перед ним....
***
...Будильник зазвенел в четыре утра. Гена удивился во сне, что какой-то долг призывает его к себе, и тут же вспомнил. "Судьба лукава и цари не правы, а всё-таки настал и этот день..." - само выплыло в сознании. Да, это был тот самый день, и теперь необходимость совершить тот поступок, который до сих пор был только проектом, встала перед ним вплотную, так, что уже никуда не свернёшь. Он должен или погибнуть, или струсить, или сделать это. Погибнуть - вряд ли, ведь он всё продумал. Значит, всего два варианта: сдаться или победить. Сегодня он узнает свой приговор.
Эта мысль напугала его. Первоначальный страх охватил его, безоружного, бессильного противостоять, но он уже знал, что прилив ужаса не вечен и через какое-то время это пройдёт. Он встал. Надо начинать действовать. "Ещё не сейчас", - сказал он себе, с облегчением поняв, что остаётся запас времени. И побрёл в душ. Под контрастным душем он не только проснулся, но ощутил в себе сильное возбуждение. Его трясло. Сегодня всё должно решиться. Когда? - Можно не спешить. Никто не запретит ему стоять под душем, чувствуя на теле струи то горячей, то холодной воды, столько, сколько он захочет. Он специально не называл себе точное время, чувствуя, что точность помешает ему, собьёт с настроя. "Когда буду готов", - вот и всё. Можно сказать, что ещё не готов, и простоять здесь ещё пять минут, десять... если надо - то и пятнадцать-двадцать... Всё, что он должен, он должен только себе, поэтому ему и решать.
Душ выполнил свою миссию и начал надоедать. Гена выключил воду и стал вытирать тело махровым полотенцем. Каждое его движение казалось ему значительным, полным особого смысла. Он прислушивался к себе. "Кажется, готов..."
Стараясь не делать лишних движений, он вытащил купленные ещё в мае толстые белые верёвки и подошёл к окну. Высота внизу не напугала. Это хорошо.
Он подцепил заранее отмерянный и скатанный в клубок конец верёвки сделанным раньше из алюминиевой проволоки длинным крюком и начал осторожно протягивать его за угол, за выступ. Проволока прогнулась под тяжестью верёвки, пришлось её приподнимать, как удочку, двумя руками. Теперь ему стало страшно. Пропасть внизу так и утягивала его вниз. "Может, отменить? Я что-то не в силах сейчас..." Но как только он подумал, что отменит, что опять начнётся это мучение, как отказался: "Потом. Если уж совсем не смогу. Тогда отменю и сяду додумать, чего ещё я не рассчитал..." Клубок, судя по всему, достиг карниза за поворотом. Он слегка повернул свой крюк и почувствовал, что удалось: тяжесть на конце крюка исчезла: конец его верёвки остался на карнизе. - Да, там. Если бы свалился, висел бы сейчас под его окном. Но его не было.
"Как я не подумал? Одно это - верёвку протянуть - каких стоит трудов! Все силы на это уйдут!.." - пожалел он. Он боялся расплескать, израсходовать свою готовность впустую, на эти мелочи, поэтому думал заторможенно, придерживая себя. Сосредоточенность, которую он медленно собирал в себе, не исчезла, но на всякий случай он отправился в комнату Вазеева медленно, готовясь не отчаиваться, если из его окна верёвку удастся подцепить только после нескольких попыток.
"Так это делается, - запоминал он. - Никаких лишних движений и лишних эмоций. Всё - тихо, размеренно, чтобы не растерять настрой. Настрой - главное".
Своей медлительностью и осторожностью он вводил себя в транс, что-то вроде наркоза, отключая всё лишнее и сужаясь до одной линии - пути к цели.
Открыв дверь в комнату Вазеева и подойдя к окну, он распахнул его и, ещё подогнув кончик алюминия и занеся этот крючок за угол, стал шарить вдоль карниза. Он почти свис из окна, лёжа на широком каменном подоконнике, но делал свою работу точно и методично. Наконец, с пятого или шестого раза, он зацепил свой улов и стал тянуть к себе. Конец белой верёвки показался из-за угла, но тут же свалился вниз. Свалившись он, однако, зацепился за край карниза и был виден Гене, теперь выловить его не составит труда. Гена расправил проволоку, ещё наклонился, и, теперь уже одной рукой с крюком выловил конец, втянув его в комнату. Есть! Эта маленькая удача вдохновила его.
Он сделал уже часть дела! Не главную - главное было впереди - но неотъемлемую. Начало было положено.
Пока он вытягивал верёвку и втягивал её конец в комнату Вазеева, он заметил: комната была голой: все личные вещи Вазеев сдал в камеру хранения или забрал с собой, и шкаф, освобождённый от книг и всякой посуды внизу, мог оказаться не так недвижимо-устойчив, как полный шкаф в комнате его, Гены. Это было неожиданным обстоятельством, и Гена, не торопя себя, чтобы не сбиться со своей сосредоточенности, не сорваться, дал подумать себе минуту, пока не определил: нет, выдержит. Шкаф капитальный, тяжёлого дерева, такой же у себя, пустой, он, когда только поселился сюда, передвигал не без труда. В худшем случае накренится, но не упадёт: стол у окна подпирал его сбоку.
Он обвязал конец верёвки поверху вокруг шкафа, но так, чтобы выдвижная, сверху, крышка придерживала её, не давая соскользнуть, а потом начал затягивать узел за узлом. Пока, вернувшись в свою комнату, он точно так же обвязывал поверху свой шкаф, натягивая крепко, изо всех сил, спокойствие духа не покидало его. Так же тщательно он обвязывал другим куском верёвки себя по талии, а потом ещё делал петлю, которую потом зацепит за главный "страховочный трос". Но едва закончив эти приготовления и отправившись в комнату соседа, он почувствовал, что ноги у него подкашиваются. Добредя до вазеевской комнаты, он без сил опустился на диванчик, сиротливо-голый без привычной на нём постели.
"Не могу! - сказал он себе. - Не мо-о-гу-у-у!.." Всё было напрасно: двухмесячное накачивание себя, подготовки, вся возня... Он просто не понимал, что творил. Что такое ему не по силам, не может быть по силам... Встать на этот жуткий карниз и пройти по нему? - это казалось реальным, пока не подошло вплотную. Ему казалось, что он множество раз обдумал каждую мелочь, досконально... - так оно и было. Кроме одного: он не может этого сделать. Не может! - вот суровая правда, и теперь он понял её окончательно.
"Всё. Надо всё отвязывать и убирать следы. И возвращаться к обычной жизни..." - устало подумал он. - "Это не для меня".
Опустив голову, он отдыхал перед тем, как дать обратный ход: отвязать верёвки, закрыть окно и дверь. Не забыть сдать ключ коменданту...
Но как только он до конца представил, что действительно сделает всё это, что просто отступит, он отшатнулся. Он что - идёт на попятный?!.. А зачем тогда тратил столько сил, готовился?.. Всё отменить теперь - было ещё хуже, чем продолжать.
"Завтра можно... Я же говорил себе: не гнать себя, не торопить..." Верёвка пока останется натянутой - завтра он сэкономит на этом силы... А уже на следующее утро...
Ужас обуял его: терпеть до завтра? Ещё день мучиться и грызть себя?! Да он же с ума сойдёт!
А если случится непредвиденное? Вдруг как раз сегодня кого-то возьмут и сюда поселят, несмотря на не сданный Вазеевым ключ? Это значит, он уже никогда не сможет этого сделать и камень этот останется у него на душе на всю жизнь?
Инстинктивно он дёрнулся к окну. Нет! - делать это надо сегодня.
Не осознавая этого, он уже втянулся в выполнение плана, всплеск страха напугал его, но отступать, когда часть пути уже пройдена, было глупо. Вот это действительно был бы душевный срыв. Надо было продолжать, даже если в душе у него так и не выросла та неоспоримая твёрдость, на которую он надеялся. Может быть, ей вообще не суждено было явиться. Надо было действовать в таком состоянии, какое есть.
Он снял тапки и остался в одних носках. Потом влез на широкий подоконник и встал возле белой линии верёвки. Проходящая по верхнему уровню одинаковых в разных комнатах шкафов, она была всё же чуть ниже его груди. Он отмерил конец той, что была привязана к его "поясу", покороче, и, перекинув свою "петлю", стал завязывать узлы, не спеша, тщательно. Ему казалось, что он ещё не давал себе старта, что пока ещё продолжает думать и примериваться. Но он так чётко понимал, что отказаться теперь - не менее страшно, чем идти вперёд, что его действия дальше были ему очевидны. Нескончаемый ад ждал его позади, а впереди - ждала жуть неизвестности. Он был в тисках.
"Всего несколько шагов, и я у цели! - внезапно обнаружил он. Два месяца поедания себя, терзаний, вопросов - закончатся навсегда. Всего несколько шагов - и избавленье! Полное, окончательное".
Он почти силой удержал себя, чтобы не ринуться немедля вперёд. "Погоди, надо вспомнить..." Но вспомнить ничего из того, что он приготовлял для себя, всё это время, он уже не мог. Мысли спутались. Он чувствовал только, что он сужен вокруг главного, подавил в себе, пришиб всё остальное, - это, кажется, он считал главным в своём предприятии?
Он отклонился назад. Петля от его пояса натянулась и удержала его. "Так!.." Глянул вниз, на университетский парк: вдали мужчина в спортивном костюме трусил в утренней пробежке, у края деревьев какая-то женщина выгуливала мопса. Несколько легковушек на дорогах, из них явно никто не станет пялиться на стену высотки вдали, - его никто не заметит. Солнце палило ему в лицо, чаша огромного города была подёрнута утренней дымкой.
Он ещё постоял, надеясь что-то вспомнить, не вспомнил, но почувствовал, что ад неизвестности стал нестерпимым. Нет, больше ни минуты не ждать! - Вперёд!
Его страховочный трос туго тянулся вдоль стены чуть ниже его груди, петля, привязанная к торсу Гены, чуть провисала, но была готова не отпустить прямую его тела дальше острого угла от вертикали стены, - сантиметров на 30-40, казалось ему. Если эта петля натянется, в случае непредвиденной потери им равновесия, главное будет - чтобы ступни его не соскользнули с карниза. Провалиться вниз, под свою опору, и карабкаться потом назад, на карниз, он не хотел.
Он вытянул левую руку и взялся за угол выступа. Слегка оттянув тело назад, почувствовал: страховка держит. И, боком, сделал первый шаг на карниз.
Ступнёй он ощутил горячую жесть и удивился: никогда не замечал, что солнце так сильно нагревает этот карниз. Шершавые камни стены тоже показались тепловатыми. Он продвинулся на шаг и правая рука его отпустила раму окна, за которую он до этого держался.
Теперь было страшно. Надо было обогнуть угол, а значит, волей-неволей оказаться в пустоте над пропастью, почти не видя ничего вокруг, кроме воздушного пространства, окружающего его.
Он прижался животом к стене, вытянул носок за угол выступа, и поставил ступню на невидимое подножье за этим углом.
"Что я делаю?!.. - пронеслось в голове. - Дикость какая!" Ему захотелось ринуться назад, на спасительный подоконник, пока он ещё рядом, так легко достижим, ринуться, и спастись навсегда. Но он подумал, что поздно. Его жизнь перестала существовать. Он не помнил, кто он, зачем, не мог представить ни своего прошлого, ни своего будущего, был только этот миг, невыносимо ужасный миг: он над пропастью, и этот миг был больше любой жизни и длиннее существования всего живого на земле. Ни начала, ни конца... "Вот как!" - отметил он, и душа его онемела. Он помедлил, побыл ещё немного в этом миге, а потом, обтирая угол животом, стал плавно, осторожно переносить центр тяжести туда, в невидимое ему. Наступил момент, когда левая кисть, вцепившаяся в ребро здания, стала мешать, и Гена, тихо разжав её, держась другой рукой за верёвку, остановился и повёл ладонью вперёд - вдоль не видимой ему поверхности - там.
Нет, как бы он ни вытягивал руку, ничего острого, крепкого, за что можно бы было надёжно ухватиться, не нащупывалось. Только гладь стены. "Я думал об этом! - вспомнил он свои приготовления, много раз проигранные в уме ощущения, которые могут нахлынуть на него во время его перехода. - Перестань думать о стене и помни об основании, на чём стоишь. Надо медленно перетечь... не оттягивая зад".
Всё-таки он опустил ладонь вниз, и когда обнаружил свою верёвку, двумя пальцами зацепился за неё, подумав, что, в случае чего, успеет схватиться основательней. Потом плавно, как змея, продолжил перемещение своего тела до тех пор, пока лицо его вслед за телом тоже не обогнуло угол, и он, раскрыв зажмуренные глаза, не увидел вдали, в двух метрах впереди - конец плоскости. "Не пугаться! Взять себя в руки, даже если второй угол ещё далеко!" - вспомнил он свои "уроки". Да, угол был далеко. Пальцы Гены невольно вцепились в страховочный трос, но своего змеевидного перетекания он не прервал.
Всё! Он вышел на "прямую". Подтянув правую ногу и поставив её на этот прямой отрезок, он перевёл дух. Нужно было потихоньку втянуть правую руку и взяться ею за тот угол, который недавно отпустила его левая. Согнув её в локте, он схватился за ребро выступа. "Сколько ещё шагов? Два? Три?.." Шаги эти были не обычны, ступни его, как у балетного танцовщика, расходились в разные стороны, "шагая", он должен был слегка приседать, и как раз "приседания" эти таили опасность. Нет, лучше скользить!
Он начал двигать левую ногу по карнизу вперёд, и тут услышал позади себя протяжное: "А-а-ах!.." Он был распластан по стене, и город позади него теперь заметил его и издал изумлённый вздох. Ему показалось, что даже схватил его за плечи. "Не тяни меня к себе, поддерживай, подталкивай в спину, подпирай!" - попросил он этого внезапного зрителя. И показалось, что город и вправду, слегка подтолкнул его в спину, прижимая к стене. Он вдруг перестал бояться. Стал не только спокоен, но и как-то деловит. Необъяснимый внутренний мотор заработал в нём и подавил все страхи и опасения. "Что это? Что это такое вдруг возникло?" - подумал он. А потом понял - это она, та злость на себя, открытая в тот день, когда он впервые подумал об окне, когда не мог попасть в комнату. Злость, переросшая в неистовую решимость - это она управляла сейчас им и вела его. Все посторонние мысли отступили. Он видел, что следующее ребро выступа понемногу приближается, и оставалось только ожидать этого, пока он продолжал своё пластунское движение вдоль стены.
Ещё немного, ещё... Рука его приближалась к краю. "И совсем не так страшно, как я представлял", - подумал он. Сознание его было пусто, и он даже пожалел, что так пусто, сейчас он мог бы чем-нибудь занять его - мотивчик какой-нибудь пропеть, что-нибудь из своих дел обдумать, - всё это, не переставая медленно продвигаться вдоль плоскости стены. "Даже странно, совершенно пустая голова..." - удивился и пожалел он. Он не понимал в этот момент, что это он сам - вытравил в себе всё лишнее, подавил его в себе, запретил думать о том, что не относилось к делу, и теперь наивно думал, что ползти вот так, без единой мысли - скучновато.
Рука его достигла ребра выступа. Есть! Он ухватился за него, и теперь уже энергичнее, как будто подтягиваясь и рукою, продвинулся вперёд. Продвинулся так быстро, что увидел то, что за углом, и не поверил себе: "Это моё окно? Не может быть! Шаг, два - и я у цели?!" Он обрадовался, но радость эта была половинной, притушенной, как и все его чувства теперь, обрадовался где-то глубоко внутри, подспудно, тогда как всё поле его сознания, главное поле, по-прежнему занимала мысль о том, что надо точно и правильно выполнять нужные движения.
Он продолжал выполнять их, и уже почти привычно приник всем телом к последнему ребру выступа, которое надо было обогнуть. Он жизнь прожил на этой стене, он всё знал теперь о ней, прозаическое преодоление последнего отрезка пути опять наполнило душу скукой и нетерпением: "Пора кончать с этим, ну сколько можно тут висеть?" - подумал он почти с неудовольствием, как человек, который бессмысленно тратит своё время. Он сделал шаг и протянул руку к своему окну. Кисть ухватила раму, он рывком достиг её, и понял, что всё кончено. Ещё шаг - и вот он стоит на широком, надёжном, устойчивом, как ничто в этом мире, каменном подоконнике своей комнаты. Есть! Он сделал это! Испытание пройдено!
Теперь он стоял на просторном каменном подоконнике и смотрел на свою комнату. Отсюда, сверху, Гена никогда не видел её, и краем души удивился, как всё странно выглядит. Потом он отвязал свою петлю, присел, оперся правой рукой и спрыгнул внутрь. Всё. Конец. Победа. Ответ на мучительный вопрос -получен. Он может. Он выдержал. Он сделал это. Задачка была решена.
Он повалился на свой узкий диванчик и уставился на шкаф перед собой. Невероятно! Он всё сделал, как хотел, всё было позади! Но в душе своей он не находил никаких чувств. Пустота... Или, наоборот, полнота... Что бы это ни было, оно стояло неподвижно в нём, не выказывая намерения двинуться куда-то и вылиться в поток каких-нибудь понятных эмоций. Радости там, что ли, торжества. Ничего. Просто этот зуд, который мучил его два месяца был скинут навсегда, остался в прошлом.
Ладно. Он встал и медленно, сосредоточенно отправился в комнату Вазеева. Он всё ещё был заторможен и задумчив, как во сне, и по инерции внимательно следил за каждым своим движением, - ему хотелось запомнить свои ощущения, а для этого надо было их не пропустить, заметить. Открыл ключом дверь блока. Вынул ключ. Открыл комнату Вазеева и вошёл. Сунул ступни в свои тапки и подошёл к шкафу. Встав на стул, он отвязал свои верёвки и выкинул их конец за окно, на карниз. Закрыл окно, повернув ручки до упора, - всё как во сне. Потом вышел, запер одна за одной внутреннюю и внешнюю двери. Всё. Следы уничтожены.
Войдя к себе, вытянул с карниза верёвку и, встав на стол, начал отвязывать верёвки от шкафа. Тут только он заметил, что его "страховка" всё ещё висит у него на поясе. Ох, хорошо, что никто не увидел его в таком виде, в коридоре! Повезло.
"Ты бы ещё подушками обвязался... для пущего смеха!" - хмыкнул он вдруг, но истерический смешок повис, не развеселив его, не растормошив. Внутри по-прежнему всё было неподвижно, стояло, застыв как прозрачное желе, и он по-прежнему не мог обратить это чувство ни во что другое: ни в радость, ни в горе...
"И всё? - продолжал удивляться он. - И это - всё?!" Минуты две всего, если не меньше, несколько шагов по абсолютно надёжной поверхности - и из-за этого он так мучился, так истязал себя? Целых два месяца...
Знал бы он, что это так просто - ещё тогда, когда дверь не впускала его, 1 мая - влез бы в окно и забыл давно об этом, голова бы не болела... А так - только зря столько времени изводился, тратил сил, отнимая их от дел...
Но он н е з н а л, - понял он вдруг. - Не Знал. - В этом было всё дело. Он не мог ничего этого ни знать, ни понимать, пока не пропустил через себя всю дистанцию, шаг за шагом, и даже главное - до этого - не просчитал всё, не пережил секунда за секундой, не настроил себя.
"Это как русская рулетка, - подумал он. - Семь гнёзд в барабане, в одном пуля. Всего одна, остальные пустые. Но кто отважится, провернув барабан, приставить дуло к виску и нажать курок? Вероятность одна к семи... или к восьми там... - сколько гнёзд в барабане? Но эта вероятность - навсегда. Раз - и конец твоей жизни. Просто так: была и оборвалась... Все гнёзда пустые. Почти все. Но всё-таки пуля, одна, там есть. И вдруг - это окажется именно она? Она есть там, значит - м о ж е т выстрелить. И то, что она м о ж е т - сразу всё меняет. Так меняет, как если бы заряжены были все".
Вот этого-то он и не мог знать заранее. Он р а з л о ж и л ситуацию. Продумал каждую её деталь. Каждую деталь внимательно изучил, со всех сторон. Нашёл самое опасное и вооружился против этого опасного, мобилизовал силы в себе - самого страшного избежать. И только тогда эта ситуация, сначала наводившая ужас при одной мысли о ней, сделалась обозримой, подконтрольной ему. Он стал выше этой задачи. Вернее - был почти выше, до самой последней минуты. Пока не воплотил свой план в жизнь. Теперь он мог сказать себе: да, я преодолел!
У него было пусто в душе. Пусто и как-то тяжело. О чём он совсем не подумал заранее - это о том, как он будет жить дальше, если сделает это. Все его силы были - сделать, от этого зависело всё остальное, и когда он сделал, смог, он обнаружил, что не знает ничего про это "остальное", что он ничего не планировал и не загадывал о нём.
Всё! Он не мог так сидеть здесь, как каменный болван, ничего не чувствуя и не зная, что делать дальше. Он переоделся и выскочил из блока. Прочь, наружу, к людям, к другим местам и пространствам - он просто пошляется по городу, отвлечёт себя внешними мелкими и разнообразными впечатлениями, элементарно физически встряхнётся, наконец. Это всегда помогало думать, осваивать новые события - новые рубежи, которых он достиг - например, сданную сессию.
Он как пробка, выскочил из здания, где не мог больше находиться ни минуты. Но едва он оказался на улице - он успокоился и замедлил шаг. Спешить было некуда. Подумать только: он сделал всё как надо, всё как решил, и теперь ему было не о чем волноваться, у него было одна забота: постараться почувствовать, что только что произошло и испытать радость от этого.
Только через несколько часов гуляния по городу Гена начал что-то чувствовать. Вдруг, глядя на людей, здания, потоки машин, вспоминал, рывком: "Я сделал это. Я смог!" Радость и гордость наполняли его, он чувствовал себя сильным и свободным, могучим, тем, кому открыты все пути...
Но когда он вернулся к концу дня к себе, в свою комнату, стоило двери этой комнаты закрыться за ним и надёжно скрыть от чужих глаз, он почувствовал слабость и слёзы сами, помимо его воли, хлынули по лицу... Его плечи затряслись, он не смог остановить этого, и теперь вдруг почувствовал, какие они хрупкие - его плечи. Он приложил все свои силы - и удержал себя от истерики, рыданий в голос. Только теперь он почувствовал, груз какого огромного напряжения упал с нег сегодня, какой невыносимо-тяжёлый груз...
***
Осенью, когда Гена вернулся с каникул, уже почти забывший о своём июньском испытании, перешагнувший через него, он обнаружил, что по Университету ползают смутные, неясные слухи, будто бы кто-то, летом, перелез из одного окна на предпоследнем, семнадцатом, этаже большой "зоны" по подоконнику в соседнее окно. Тот, кто видел это, не мог точно назвать номера блока, так как видел очень искоса, сбоку - с такой точки, с которой посчитать номер окна не получилось.
Вазеев, встретив Гену (они теперь жили в других комнатах, и Вазеев уже не был соседом Гены), спросил, сверля его подозрительным взглядом:
- Ну что, приезжала сестра?.. Ты потом всё там прибрал, ничего не забыл? - но видно было, что он пытается угадать, не был ли тем человеком, о котором ползли слухи, именно Гена?
- Ой, спасибо! - как бы спохватился Гена. Эту сцену с Вазеевым он тоже представлял заранее, и уже отрепетировал. - Не бойся, всё я прибрал, и ключи сдал, сказал, что ты рано утром уезжал на вокзал и сам не смог. Да она и была-то всего один день, так что даже вещи, считай, не распаковывала. Ночевала только в твоей комнате, а так у меня сидела, да вышли с ней прогуляться ненадолго по Москве...
- А ты случайно не?.. - начал было Вазеев, но не решился спросить: на затуманенном лице Гены была написана готовность и дальше рассказывать Вазееву про приезд родственницы - раз уж Вазеев принял эту историю так близко к сердцу...
Это было давно, очень давно. С тех пор Гена, теперь уже Геннадий Заневский, через многое прошёл и многое повидал. И больше всего из того, с чем он сталкивался в жизни, его удивляло, как легко другие люди виляют в сторону, отклоняясь от выбранного ими пути, погнавшись за внезапно возникшими соблазнами, но ещё чаще - страшась чего-то, что ему, Геннадию, казалось мелкой и ничтожной угрозой. Сам он шёл к своим целям прямо и уверенно, заставляя окружающих ахать от удивления, но именно такой путь приносил в каждой ситуации наилучшие плоды.
О том своём памятном "переходе" по карнизу 17го этажа Главного здания, Гена никому никогда так и не рассказал. Да и как он мог рассказать, если и для себя не мог словами выразить то, зачем ему было это нужно и почему это было так важно. Это был какой-то камень в фундаменте его личности, но чем дальше он строил себя, тем меньше думал о фундаменте - главное, что тот был надёжным, не поводил и выдерживал на себе всё, что строилось на нём, позднее: следующие победы, которые тоже требовали и умений, и сил...
Но с годами... ему всё настойчивей стало чудиться, что он доказал тогда нечто важное о себе не только себе самому, но и этому миру. И мир запомнил... и как будто потихоньку научился считаться с ним, с Геной.