Мартова Марина Владимировна : другие произведения.

Что почитать

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Рассказы надо править! Некоторые я уже поправила, хотя даже из тех, что хоть сколько-нибудь получились - далеко не все. Вот файл сразу с несколькими рассказами. Возможно, для чтения где-нибудь на ридере оно будет удобнее. И начну я его, конечно, с "Поминок по дракону", а Вы, читатель, уж сами решайте, почему.
  Поминки по дракону
  
  Дом оставался просторным, таким просторным, каким может быть только деревянный дом. Но тёплое дыхание хозяина уже не согревало его весь, от пола до потолка, так, что балки начинали слезиться смолой, и от них пахло живым деревом.
  В печи и камине разожгли огонь, и сидеть рядом с ними было жарко. Над огнём, как всегда, булькал большой котёл со вкусно пахнущим варевом. Трепетание пламени выхватывало из темноты лица тех, кто оказался ближе, остальные терялись во мраке. Мне казалось, что среди них есть и давно пропавшие из нашей жизни, и даже те, кто ушёл из этого мира совсем.
  Иногда прямоугольник окна вспыхивал от далекой молнии. Я видел моментальный снимок осенних лесов, дорог, и тех, кто спешил сюда по ним. Они опоздали на похороны, но это было неважно. Имело смысл только завещание хозяина - три дня подряд петь здесь песни и рассказывать истории.
  Два облачка висели прямо под балками - золотые и фиолетовые искры мерцали рядом, не смешиваясь. Две души того, кто был сразу драконом и человеком. И только через три дня будет зачат тот, в ком смогут поселиться они обе. Горе, если одна из душ улетит отсюда до срока. Найдёт себе приют людская часть - и родится робкое, осторожное дитя, в памяти которого, перепутанной и перепуганной тяготами рождения, останется лишь смутная тяга к человеческому теплу. На беду матери поселится в ребёнке драконья - и выйдет на свет равнодушное и холодное создание, в чьей вечной и безразличной памяти годы и века лежат безликой грудой.
  А мы хотели, чтобы где-то снова жил тот единственный, кто помнит наши настоящие лица и настоящие имена.
  Не те лица, которые мы натягиваем на себя на улице и подаём вахтёру. Подлинные, что иногда ночью находишь в полутёмном зеркале, и страшно увидеть... Впрочем, это нам было страшно. Ему - нет.
  Вот правильные имена изредка всё же достаются при рождении. Те, что, как золотая монета, имеют хождение и у людей, и у квенди, или у драконов, или у каппа. Но даже если досталось такое, чаще тебя окликают неприятным чужим словом, и ты, поняв, кого зовут, вздрагиваешь от брезгливости.
  
  Таких, как хозяин этого дома, оставалось немного. Собственно, и он родился лишь с одной из душ, и никто из нас не знал - с чьей. Ребёнком он сторонился родителей и сверстников и играл одиноко возле развалин старого замка, о котором ходили странные и тёмные слухи. Вторая душа соединилась с ним, когда он увидел смерть дриады. Это была строгая, но приветливая дриада старой сосны. Такие существа молчаливее и серьёзнее дриад липы или берёзы, но они светлы и благословенны. Мне кажется, что это она охраняла его от зла в том мрачном месте.
  Одни говорили, что учитель был до этого человеком, но кончина одной из Древних приманила к нему старую драконью душу. Другие полагали, что у ребёнка уже была холодная душа дракона, но смерть одного из подобных ему впервые разбудила в мальчике жалость и сострадание, притянувшие к нему душу человека.
  
  Первое наше знакомство было обыкновенно. Нас представил друг другу кто-то из общих приятелей. Во второй мой визит хозяин дома узнал меня не сразу. Когда он, наконец, понял, кто я, он потянулся к полке и достал оттуда книгу об ангалонском языке, вручив её мне. Это был даже не самоучитель (ангалонцы почти вымерли, и никто не стал бы рассказывать о них досужим туристам), а суховатая монография, хотя и с обширным словарём. Из любви к решению сложных задач и юношеского упрямства, которых у меня тогда было в избытке, я провозился с ней полгода. И сам не заметил, как выучил ещё один совершенно ненужный язык. А через пять лет скитальческий жребий занёс меня в глухие места, где не было никого, кроме последних оставшихся ангалонцев. К своему удивлению я обнаружил, что объясняюсь с ними легко и свободно, даже когда разговор заходил про странное, о котором не говорят с чужаками. Мы рассуждали о трёх мирах, путешествиях на Луну и мудрости Ворона.
  
  Я нередко приходил к Дракону - сначала один, потом с Кейл, потом снова один. Кейл готовилась играть в Театре без стен. Это требует изнурительных и долгих занятий, не дающих человеку остаться наедине с собой. Каждый из друзей по нескольку раз успел напомнить мне, что любовь к актрисе счастливой не бывает. Хозяин дома тоже не обещал нам счастья.
  - Ты просто люби её, - говорил он мне, когда я, познакомившись с Кейл в кафе, где читали стихи, привёл её прямо в этот дом.
  И когда мы, обалдевшие, кружили по летнему городу, занося в жилище каждого из приятелей тополиный пух, который облепил нас с ног до головы, я вновь слышал:
  - Люби её.
  - Люби её, - говорил он, когда я пытался склеить фотографию Кейл, разорванную мной в мелкие клочки.
  Теперь мне кажется, что всё началось и закончилось за считанные дни, а ведь мы были вместе три года. И Кейл невесело шутила, что попытка удержаться вместе слишком похожа для каждого из нас на родео. Родео, в котором мы старались ещё хоть на день остаться победителями...
  
  Сейчас Кейл сидела с нами, как раз на границе тени и света. Мне было легче оттого, что игра теней помогала её лицу стать почти незнакомым, как у всех актёров Театра без стен. И лишь её голос не мог спрятаться от меня за другими голосами.
  Мы знали много песен. Сейчас было не так уж важно, какие из них петь - старинные, дворовые или наши собственные. Главное - чтобы они заставили остаться рядом с нами, зацепив любопытством, ликованием, болью, тёмной от времени правдой обе половины души Дракона. Для этого надо было отпустить свой голос в небо, осторожно держась за него. Там, в небе, переплетались мой голос и голос Кейл, хотя мы сидели далеко друг от друга.
  Да, песен, которые любил хозяин дома и любили мы, оказалось много. Их хватило на двое суток и ещё один день. Кто-то уходил спать, кто-то снова присоединялся к поющим. Теперь подступал вечер, и камин разожгли опять. Мы сидели, тревожно переглядываясь, потому что песни кончились. Пришло время историй, которые захотели бы слушать обе души, сумеречное время.
  Среди собравшихся я был главным рассказчиком. Истории улетали от меня и опускались рядом с тем, кто слушал, так же легко, как уходили в небо песни наших лучших певцов. Но сейчас я думал о том, что потерял всех - и умершего учителя, и сидевшую совсем рядом Кейл. И никак не мог начать... Поглядев наверх, я с тревогой заметил, что два облачка уже отделились от балки и чуть-чуть разошлись друг с другом.
  
  Умение сочинять было частью меня, как рука или нога. Но теряют порой не только вещи, но и близких, не только близких, но и часть себя. Вот Дракон всегда оставался тем, чем был, даже проигравший, усталый, всё утративший. Я сделал усилие, чтобы понять, как ему это удавалось, и вспомнил, как учитель однажды взял меня с собой в Страну потерянных вещей.
  Я нашёл там любимый экскаватор, с которым играл в детстве. Он был большой, разноцветный, ковшом в самом деле можно было зачёрпывать песок. Я с ним не расставался. В конце концов я совсем доломал свою машину, и родители предпочли забыть игрушку при переезде.
  Экскаватор нравился всем, даже девочкам. Однажды к нему кинулся ребёнок попрошайки в переходе метро. Темноволосый мальчик лет четырёх, которого, по всей видимости, ещё не успели обкормить снотворными. Я до сих пор помню боль в глазах своей матери, смотревшей на эту сцену. До этого я думал, что взрослые неуязвимы.
  Отложив экскаватор, я укололся о застёжку. Брошка Кейл. После того свидания я положил её на виду, чтобы отдать сразу же. А Кейл всё не приходила и не приходила... Я всё время натыкался на это украшение взглядом и, наверное, даже сейчас смог бы её нарисовать. Потом я разозлился и постарался потерять брошь.
  Рядом с брошкой лежала толстая тетрадь, очень старая. Двенадцатилетним я записывал туда все шифры, которые мне удавалось узнать. В пятнадцать лет я выкинул её вместе со дневниками и черновиком фантастического романа, злясь на свою несуразность и неуместность.
  
  Только теперь я понял, что Дракон оставил мне ещё один подарок, самый горький. Отныне мне всегда дозволено отправиться в Страну потерянных вещей и найти свою историю там. Я наугад протянул руку в темноту и потом поднёс её к лицу, разжав кулак. Когда я увидел то, что лежало на ладони, сердце кольнуло. Но я придвинулся к пламени камина и начал...
  
  
  Извращенец
  
  Сразу же, как только солнце прогрело воздух, я отсоединил разведывательные модули и разослал их во все стороны. На севере один из них обнаружил перепад температуры и, следуя моим указаниям, двинулся по градиенту. Это было сделано вовремя. Я сконцентрировался на передаваемой модулем информации и обнаружил лавовый язык, медленно текущий прямо к тому месту, где я рос.
   Ночь, судя по всему, выдалась холодной. Небольшой кусок моего тела замёрз и отмер. Я отделил его и поместил рассыпающиеся ткани в сервомодуль. Всё к лучшему - не хватало для того, что я собираюсь сделать, жертвовать своей живой плотью, которая нарастает очень медленно. Недалеко от потока лавы я остановил сервомодуль и распылил частицы погибшей ткани. Разведчик тут же показал мне, как из земли стремительно потянулись жёсткие побеги скруна - единственного растения, способного остановить лаву.
  
  Северное и южное направления всё ещё были изучены мной недостаточно хорошо, и оттуда могла появиться неожиданная угроза. Мой породитель, как и несколько поколений его предков, разместил основную часть потомства на восток от себя. Он собирал преимущественно информацию об этом направлении, и записал для нас прежде всего её. Ради этого породитель урезал до необходимого минимума все остальные переданные сведения и количество оставленных нам питательных веществ. Мне оказалось нелегко выжить, но я не осуждал его. Предки его партнёров по размножению всегда росли в этих местах и сохранили о востоке противоречивые и волнующие данные. Руководствуясь ими, мне следовало бы избегать этого направления, но, видимо, со своей плотью породитель передал мне и своё безумие.
  Я, однако, сохранял здравый смысл в том, что касалось самого главного. Прежде чем вложить все силы в разведку на востоке, мне необходимо было оставить собственных потомков.
  Сегодня я чувствовал себя как никогда сильным. Мои охотничьи модули были сложны и многочисленны. Сейчас они уже рассыпались по всей территории, собирая для меня ловчие лопасти скруна, ловя в воздухе флаев и подстерегая у выходов из нор мелкие охотники взумов. Под дневным солнцем моё тело быстро росло, покрываясь новыми разъёмами для модулей и отпочковывая сами модули. Среди них уже было несколько партнёрских и даже три репродуктивных. Однако размножение - это серьёзный шаг, и я пока не торопился.
  И теперь, в лучшую для себя пору, я помнил, что когда-нибудь моё тело станет слишком громоздким и медленно растущим, чтобы модули-охотники могли его прокормить, даже добывая пищу со всех окрестностей. Таков конец любого из нас. С помощью разведчиков я не раз наблюдал своих престарелых собратьев, медленно умирающих от голода. К несчастью, после кончины их мёртвая плоть была для меня бесполезна, разве что эти места долго оставались отмечены густыми зарослями скруна. Как это всё-таки обидно - умирать, так много узнав о мире и научившись, наконец, ставить точные задачи, умирать, не в силах уже ни с кем поделиться знанием.
  
  На следующий день я почувствовал, что моё тело ещё немного выросло. Пора было отправлять партнёрские модули к другим разумным. Некоторое время я доращивал один из них, тот, который должен был принести мне не только плоть соседа, но и информацию от него. Этот модуль я собирался отправить к бугорчатому разумному, жившему дальше всего на восток отсюда. В тех же местах я намеревался впоследствии поселить своих детей.
  Когда партнёрские модули один за другим начали возвращаться и входить в пустовавшие до того разъёмы, я почувствовал острое наслаждение. Такого не давали мне ни богатая пища, ни лучи восходящего солнца, которые так мягко касаются тела. Но острее всего наслаждение стало, когда с моим телом соединился модуль, несущий информационный блок. Это была радость одновременно продолжения рода и осознания.
  Да! Теперь я точно знал, что дальше на восток разумных уже нет. Хотя раньше они селились там, о чём ясно свидетельствовали остатки засохшего скруна в разных местах. И память партнёра, обрывочная, неточная, но память о том, что в этом направлении поджидает великая опасность, но может быть и великая мудрость. Это знание сделало меня ещё заботливее, когда я растил и снаряжал репродуктивные модули, обеспечивая будущих детей всем необходимым. По счастью, я стал для этого достаточно мощен и силён. Отраднее продолжать жизнь, когда понимаешь, зачем жить.
  
  Спустя сутки тело потребовало от меня продолжить размножение. Но, сделав усилие, я стал перестраивать себя, доращивая огромный разведывательный модуль для исследований на востоке. Он должен был преодолеть расстояние в несколько раз больше обычного. Для этого я пожертвовал даже связью на расстоянии, решив узнать всё, когда он вернётся. Когда я отсоединил модуль, до захода оставалась ещё бОльшая часть дня. Я ждал долго. Разведчик не вернулся к заходу солнца. До последнего луча я не хотел погружаться в грунт и только в сумерках смирился с тем, что потерял модуль. Ночной холод убивал всё, что оставалось отделённым от тела. Мне уже пришлось потерять так немало охотников, но это всего лишь сокращало срок моей жизни, теперь же мне казалось, что я потерял с разведчиком и смысл существования.
  На следующий день я разослал повсюду охотники, усиленно питаясь и готовясь повторить разведку. Неожиданно я почувствовал, что пропавший разведчик возвращается в свой разъём. Перепутать я не мог никак - он один был так велик. Мне следовало бы заблокировать его, поняв, где он мог переночевать. До меня доходили мерзкие, неприятные слухи о разумных, способных присоединять чужие модули. Я предпочёл бы им не верить. Но, в конце концов, и партнёры по размножению делают нечто подобное, чтобы отправить породителю свою плоть и данные о месте обитания. В использовании универсального разъёма для иных целей было, конечно, нечто извращённое...
  Тут я обнаружил, что разведчик уже передаёт мне информацию. Чужую информацию, записанную не им самим. В ней было много пробелов, и касалась она куда более раннего времени, чем вчерашний день. Она оказалась слишком необычной, чтобы усвоить её сразу.
  Впрочем, собственные записи модуля тоже сохранились, и это слегка успокоила меня. Очень долго я просматривал однообразный пейзаж восточного направления. Тут обитало множество взумов, на которых никто не охотился. Затем местность стала совсем пустынной...потом на горизонте показался разумный. Я долго пытался прикинуть расстояние и ракурс, в котором он был виден - слишком огромным он выглядел, и сознание старалось объяснить эту странность. Когда разведчик приблизился к нему, я понял, что он не только огромен, но и стар. Ужасающе стар и истощён.
  В моём сознании словно исчезла какая-то преграда, и я начал понимать сведения, записанные этим странным существом на мой разведчик.
  Он действительно научился присоединять чужие модули любого назначения, считывать с них информацию и записывать её. И хотел научить этому всех остальных. Похоже, что действовать его заставляла та жажда новых знаний, которая не давала успокоиться и мне. Идея так меня увлекла, что я больше не видел в ней извращения. Ведь как немного мы успеваем обследовать за свою жизнь... Всего лишь небольшой участок, лежащий в пределах досягаемости разведчиков. И как немного мы помним... Всего лишь то, что происходило с породителем и его предками, и ещё жалкие клочки информации от партнёров. Если начать обмениваться друг с другом ... как много станет нам доступно...
  Я испытал шок, похожий на ожог от яда ловчих лопастей, когда узнал, что когда-то мы уже делали это. Вокруг старика жило целое поселение разумных, собиравших информацию отовсюду. Её было так много, что мелкие и слишком молодые особи уже не могли её осознать. И на долю старика выпало хранить все эти сведения. Нет, тогда он ещё не был стар, он был велик и прекрасен, его могучее тело покрывало множество разъёмов.
   И я понял, как они это делали! Теперь я и сам мог преобразовать себя таким образом, чтобы использовать чужие модули. И понимал, почему это знание предпочли забыть...
  
  Сначала сами соседи посылали к нему охотничьи модули. Посылали для того, чтобы учитель мог отдать все силы хранению полученной информации и её осознанию. Потом другие разумные тоже достигли зрелости. Они узнали всё, что могли, хранитель знаний больше не был им нужен. Он охотился сам - сначала. Но местность была истощена, а старость приближалась, новые модули отрастали всё медленнее. И он научился самовольно перехватывать чужие охотники. В переданной мне информации не было сведений о том, как это делать. Но всем разумным рядом со стариком пришлось платить эту дань. Сначала он брал с каждого понемногу. Но и этого оказалось достаточно, чтобы своих детей, внуков и правнуков они размещали всё дальше от опасного места. Именно так, детей, внуков и правнуков. Он жил чудовищно, несоразмерно долго. Любого же, кто опрометчиво поселился слишком близко, старик в конце концов просто обрекал на голодную смерть. Да, теперь я понял, почему эта местность считалась опасной.
  Уже давно он жил тут совсем один. Вернее, медленно умирал. Старик был слишком огромен и силён, чтобы умереть быстро. Последнее, что у него осталось, он вложил в запись на моём модуле-разведчике. По счастью, тот был сделан мной достаточно ёмким.
  
  Переработав так много информации, я чувствовал сильнейший голод. Магнитная буря, от которой моё тело было экранировано, сбила системы ориентации охотников.Я послал мощный сигнал, чтобы их вернуть. Наслаждаясь обильной пищей, я неторопливо обдумывал послание и неожиданно понял, как можно насильно перехватить чужие модули. Для того, кто уже знал, как их присоединять, это было едва ли не очевидно.
  До этого всё казалось мне таким простым... Я отправлю свои модули к партнёрам и поделюсь с ними новым способом обмена информацией. В конце концов, им решать, счесть ли его извращением. Я научу ему детей, чтобы они могли поддерживать друг друга. Но теперь я думал о том, не начнёт ли каждый из нас истреблять соседей, чтобы выжить самому. И сумею ли я сам удержаться от этого?
  
  Зачем старик передал мне это послание? Хотел ли он, чтобы мы сделали новую попытку, освободившись от власти прошлых ошибок? Или, умирая, он желал добраться до мира вокруг себя и разрушить его тоже? Я чувствовал, что на раздумья мне понадобится не меньше суток.
  
  
  Ещё двадцать поколений
  
  Полдень. На Земле сказали бы "сиеста", но у меня давно уже не получалось уснуть днём. Я стою под навесом у входа в наш дом. Навес загораживает меня от солнца, но лучи пробиваются и сквозь пластик.
  Слишком жаркое солнце. Яркое, нестерпимо яркое небо. Я ведь родился и вырос здесь ... Почему же каждая клеточка моего тела вопит о том, что ей тут слишком жарко, что на неё падает слишком много лучей, и весь этот мир требует предельного напряжения жизни? Арра - не враждебная людям планета. Просто здесь можно жить только так - быстро, напряжённо, горячо. В шестьдесят лет ты - уже пресыщенный жизнью старикан, но дети здесь погибают редко. Человек остаётся на Арре самым страшным из хищников. Местные растения непригодны в пищу, но вполне подходят для промышленности. И земные злаки тоже неплохо приживаются на этой земле, мощно и бурно идя в рост. Со стороны мы выглядим, наверное, почти феодальным обществом - слишком многие заняты простым крестьянским трудом, а не какой-нибудь высокоточной гидропоникой. Но именно этот труд позволяет здесь понемногу обустраиваться. Наверное, мы всё-таки привыкнем к этой планете. Ещё через пятнадцать-двадцать поколений... Возможно, именно такой жизни - открытой, яркой, напряжённой - не хватало тем, кто сюда прилетел.
  
  Прикрывшись полуденной накидкой по улице спешит человек. Мне не видно его лица, но это наверняка гость из соседней общины. Вряд ли он принёс известие о какой-то опасности. Случись очередное извержение или солнечная вспышка, нам уже передали бы об этом, при отказе радиосвязи - просто голубиной почтой. Да и он сам не шёл бы по улице просто так, а рассказал бы дурные новости сразу же, едва попросив воды в крайнем доме. Скорее всего, у них погибла часть посевов, и он идёт одолжить семена. Это бывает нередко, и в таких случаях лучше просить о помощи, забыв про ложный стыд. Что здешняя горячая и порывистая природа отнимает у одних, то она тут же щедрой рукой дарит другим.
  Гостя увидел не только я. Из нашей двери к нему наперерез бросается женщина, даже не прикрывшись накидкой. Удерживает его за руку, то бормочет, то выкрикивает, что муж ненавидит и мучает её. Бьёт. Издевается. Выставляет на полуденное солнце. Заставляет пить лекарства, вызывающие выкидыш. Она рыдает, спрятав голову на его груди под накидкой, а прохожий пытается её успокоить.
  Наконец, взяв её за руку, он твёрдым шагом направляется ко мне. Я жду немедленной драки, драки без объяснений. В каждой общине свои нравы, и мы не вмешиваемся в чужие дела, но некоторые вещи не прощают нигде. Но он просто молча передаёт мне её руку и уходит, стараясь не глядеть в глаза. Моя жена, Гая, идёт со мной в дом, как будто не проклинала мужа минуту назад. Выходит, в других общинах тоже знают о её безумии.
  Один из бесконечной череды дней. Всего один...
  
  Большинство жителей Арры пока живут как обычные крестьяне. Но мы не просто пытаемся выжить, мы знаем, чего хотим добиться. Рано или поздно мы построим собственную цивилизацию. Мы развернём сложные и современные заводы, мы сможем позволить себе любую, самую головоломную и дорогостоящую науку. В ожидании этого в каждой общине не просто учат школьников грамоте. Каждого ребёнка приучают думать и понимать, пусть даже с помощью опытов, сделанных, как встарь на Земле, при помощи сургуча и верёвочки. Уроженцы Арры по любым меркам считаются достаточно образованными людьми.
  И всё-таки в нашей культуре есть такое, что любой чужак счёл бы язычеством. Тёмным язычеством, которое помогает нам выжить. Занавешенная Ниша. Она находится совсем недалеко от нашего посёлка, а общинникам из других мест приходится совершать сюда настоящие паломничества.
  Любой наш подросток расскажет, почему извергаются вулканы, что такое метеориты и магнитные бури. Но даже лучшим учёным почти никогда не удаётся ответить на простые, детские вопросы. "Когда?" "Где?" "С какими последствиями?"
  А между тем в нашей жизни нет ничего важнее. Когда очередная магнитная буря нарушит связь? Где случится новое извержение вулкана? Окажется ли очередной выброс спор латуна безвредным, как обычно, или вызовет жесточайшие приступы астмы у попавших под него неудачников? Есть только один подходящий прибор для поиска ответов - человек. Самый точный и самый хрупкий. Безумно хрупкий. Человек и его интуиция, с помощью которой удаётся нащупать ответ на вопросы, для науки несущественные или бессмысленные.
  Занавешенная Ниша - почти наверняка дело рук.... уж не знаю, человеческих ли. Здешняя почва не сохраняет кости и вещи, на Арре цело лишь то, что ещё живёт. Может быть, её создали самые первые, вымершие потом, поселенцы, у которых ещё не было связи с Землёй. А может быть и другая раса, но почти наверняка - гуманоиды. Слишком уж хорошо совпадает ниша с очертаниями человеческого тела.
  Пещера, с потолка которой срывается, уже на первых шагах сбивая с ног, громадная масса воды. И так - двадцать метров, до самой Ниши. И только раз в сутки поток на полминуты стихает, открывая дорогу к углублению в скале. Видимо, там есть какие-то воздухоносные ходы. В этой нише и можно простоять целые сутки, не задохнувшись и даже почти не намочив одежды. Но остаться прежним не получилось ни у кого. Непонятная нам комбинация довольно простых воздействий - инфразвуковой компонент в гуле воды, немного повышенный радиоактивный фон, мелькание света и тени. Отсюда выходят пророками. Или сумасшедшими. Или пророками и сумасшедшими сразу. А у той общины, где не осталось своего пророка, шансов выжить совсем мало.
  Первых поселенцев было не так уж много, и нам пришлось хорошо помнить свои родословные. Почти сразу, как только нашли Занавешенную Нишу, стало понятно, что пророками обычно становятся потомки определённых линий. Понятно стало и то, кто сохранял разум. Те, кто уже насытился жизнью, завоёвывал и терял. Те, кто боролся с потоками лавы, видел смерть товарищей и детей, ерошил волосы своих внуков. Способность глядеть в будущее, не отводя глаз, требует готовности ко всему, почти бесстрастия. Мудрости. Внутреннего покоя.
  В подходящих линиях испытанные жизнью люди находились почти всегда. Арра со временем делает такими едва ли не всех, кого не погубила. Нам просто не повезло. Когда умер последний пророк нашей общины, из потомков Кириана среди взрослых мужчин остался только я.
  К тому времени я был женат чуть меньше здешнего года. Родители помогали Гае нянчить нашу девочку - учили ходить, обшивали, не пускали под полуденное солнце. Когда я возвращался с работы, Гая держала её на руках, чтобы я снова увидел собственные серые глаза на младенческом лице. Я готовился войти в Нишу и даже делал каждый вечер упражнения земных мистиков, приводящие душу в равновесие. Но не так, совсем не так скоро... Неужели я словом или жестом дал ей почувствовать мою неуверенность? Как я мог забыть, что Гая - тоже из потомков Кириана? У женщин мы не берём в расчёт этого родства, для нас они прежде всего матери. Но я-то ведь помнил, что мы - родственники, хотя и настолько далёкие, что это не помешало общине разрешить наш брак.
  В тот день я начал свои упражнения уже утром, в неурочный час, поскольку назавтра должен был вступить в Пещеру. Постучалась мать и сказала, что Гая ушла куда-то, оставив ей ребёнка.
  Когда я подбежал к Пещере, текучая завеса уже сомкнулась за моей женой. И я встретил Гаю только через сутки - или так больше и не встретил?
  Сначала мы поверили, что всё обошлось благополучно. Я повёл Гаю к посёлку, набросив на неё оставленную вчера накидку. Она была молчалива, как все, выходящие из Занавешенной Ниши. Однако собравшиеся встречать услышали от неё первое пророчество и пошли огораживать северные поля от потоков лавы.
  Но в Гае не нашлось необходимого бесстрастия. В ней было слишком много любви ко мне, молодой, ненасытившейся любви. И эта любовь перегорала страхом. Её словно рвало всеми ошибками, глупостями, подлостями, которые я мог бы совершить, пускай едва-едва возможными, пускай почти невероятными. Гая ревновала меня ко всем, даже к девочкам и старухам. Сначала она выискивала приметы моей нелюбви, потом приметы ненависти, и, в конце концов, стала отказываться от еды из страха перед тем, что я захочу её отравить. Хуже всего стало, когда мои родители переехали вместе с внучкой в другой дом, опасаясь за жизнь ребёнка. Я пытался прогнать Гаю, но всякий раз она возвращалась, бормоча, что я не отделаюсь от неё так просто, что она заставит меня расплатиться за унижения и побои.
  Ясное сознание возвращалось к ней ненадолго - иногда несколько раз в неделю, иногда - раз в несколько недель. Пятнадцати-двадцати минут хватало ей лишь для того, чтобы произнести очередное пророчество - здравое, редкостно точное и подробное. Для того, чтобы увидеть меня таким, каким я был на самом деле - растерянным, виноватым, обескураженным - у неё не оставалось ни минуты. Мы всё время были рядом, скованные умирающей любовью и фантомной враждой, но Гаю отделяло от меня нечто более непреодолимое, чем завеса ревущей воды в Пещере.
  
  Тогда я ещё надеялся. Окончательно поверив мучавшим её призракам, Гая словно бы примирилась с ними, стала спокойнее, хотя и ещё мрачнее. Она уже не бросалась на меня с кулаками, и обычно нам удавалось её накормить. Её кожа снова стала кожей молодой девушки, исчезла страшная желтоватая бледность и вялая шаткость походки. Появилась надежда на то, что она переживёт второе посещение Занавешенной Ниши - раньше это иногда помогало безумцам.
  Я боялся, что она замрёт на полпути под сокрушающей струёй воды. Этого не случилось - Гая пошла знакомой дорогой твёрдо, уверенно, так ни разу и не оглянувшись на меня. Но через день, на выходе из Пещеры, я снова встретил не ту, что родила мне ребёнка.
  Женщина, которая появилась оттуда, была подавлена виной. Теперь ей подступали под горло уже собственные несовершённые ошибки и фантомные предательства. Она твердила, что всегда ненавидела меня, что платила злом за добро, что оставалась со мной лишь для того, чтобы мучить. Когда я пытался успокоить Гаю, она отталкивала мои руки. Когда просил вспомнить о нашей дочери, она утверждала, что хотела сжечь её под палящим солнцем, как Медея.
  
  Иногда - так редко - она забывается и разрешает мне заботиться о ней. Застегнуть сзади платье, налить чай... Я ловлю эти минуты, как погибающий от жажды ловит ссохшимися губами последние капли. Их скоро не останется. Мои родители обещали позаботиться о Гае, я же неизбежно уйду в Пещеру. Для очистки совести я начал делать свои упражнения, хотя и знаю, что они бесполезны для меня. В одной ли цене плодородный перегной и выжженная земля? Я не верю, что для Занавешенной Ниши равны мудрость оставшейся позади жизни, и пепел жизни, так и не прожитой. Почему я иду туда? В посёлках редко бывало больше одного пророка, но это так понятно, так хорошо объяснимо. Если кто-то уже есть, то зачем нужен второй? И всё-таки иногда мне кажется, что Ниша выбирает только одного. Верю ли я, что пророческий дар, оставив Гаю, вместе с безумием достанется мне? Или я просто не хочу сдаваться Арре, нашей яростной чужой родине?
  
  
  Корректор
  
  Педагог начальной школы, ещё не отвыкший отзываться на "Серёжа" и настойчиво приучавший себя к "Сергею Петровичу" расписывал план индивидуальной работы на уроке.
  "Мария Серова (депрессивная фаза). Подобрать для чтения и заучивания что-нибудь понежнее из Есенина. Сейчас может и впечатлит.
  Руслан Исаев (нейтральная фаза). Кроссворды по русскому языку и литературе (номера 2, 5, 6). Если справится - хвалить повыразительнее.
  Григорий Сажин (маниакальная фаза). Сочинение на тему "Если бы я был волшебником". Не обращать внимания на грамматические ошибки!"
  План писался для себя, без особых формальностей - методических рекомендаций по их младшим классам ещё не существовало. Как обычно в таких случаях, дело шло легко и приятно. "На бумаге", - одёрнул он себя. Сергей Петрович уже привык к тому, что из запланированного получается хорошо если половина.
  Так оно и было. Однако первый урок относительно бодро вырулил к перемене. Ученики высыпали в небольшое отдельное фойе - гордость педагога, который долго выбивал помещение, чтобы и в это время не спускать с детей глаз. Полкласса привычно выстроились в "ручеёк". Развлечение уже не совсем для этого возраста, но с тех пор, как в первом классе ребятам полюбилась эта игра, заниматься чем-то ещё мало кто хотел. Тишь, гладь, и общая благодать. Никто не лупит другого портфелем, пытаясь оспорить место лидера - оно с самого начала прочно занято Вадимом Коржиным, это и по "ручейку" видно. Миловидная, белокурая Катя Пугач всё так же привычно стоит в сторонке - а ведь давно уже хочет попроситься в игру, хотя и робеет. "Маниакальная фаза, - щёлкнуло у Сергея Петровича в голове. - Ну же, может получиться. Он пошептался с Катей, схватил её за руку и присоединился к "ручейку". Минуты через три, убедившись, что девочка играет правильно, он отошёл к Младену, взиравшему на происходящее с угрюмым видом. Хорошо хоть в драку не лезет. Впрочем, депрессивная фаза не слишком располагает.
   - Не играют? - сочувственно спросил Сергей Петрович.
   - Не хотят со мной, - здоровенный Младен был всего на полголовы его ниже, но ответ прозвучал совершенно по-детски.
   - Конечно, ты же каждый день кого-то задираешь, - это не было преувеличением, Младен и впрямь приставал и дразнился с понедельника по пятницу, как должность исполнял. - Постарайся от них хоть дня на три отстать, тогда все привыкнут и будут брать тебя в игру (Сергей Петрович прикинул сроки депрессивной фазы у Младена - вроде бы хватает, чтобы закрепить новое поведение).
  
  Следующим уроком была математика.
   - Так, с этой задачей мы справились. А теперь попробуем её решить другим способом.
  Класс зашевелился. Несколько человек просто кипели про себя от возмущения. Нина Сергеева, неизменная отличница, аккуратно подняла руку и, получив разрешение говорить, выразила общее мнение.
   - Сергей Петрович, а зачем нам решать другим способом, если мы её уже решили?
  Так, бунт на корабле. Давно бы пора, детки уже не маленькие. Большинство пошли в школу с семи-восьми лет - развитие у этого поколения замедленное, вундеркиндов считай что и нет. Сильно отстающих в развитии, впрочем, тоже гораздо меньше. Классы коррекции позакрывались. Но это как посмотреть. Сейчас в каждой школе вся параллель третьих и четвёртых - это классы коррекции, хорошо хоть таблички не висят.
  Нет, не будет он давить Нинин бунт. Девочка была такой же постоянной и предсказуемой, как и большинство одноклассников, но ЭТА предсказуемость вызывала у него уважение. Упорная, настойчивая, готовая стену прошибить, но разобраться в том, что было ей непонятно. И выросла в результате существенно поумнее сверстников. Что ж, добавим вопросов в эту головку с высоким лбом.
   - А следующую задачу можно будет решить только новым способом.
   - Вот тогда Вы нам его и покажете.
   - А на задаче что, непременно написано будет, что она только так решается?
  Его дети были мечтой методиста ещё с первого класса. Примеры на сложение в пределах десятка, примеры с переходом через десяток, примеры на сложение в пределах сотни - в двух дюжинах тетрадок всё было оформлено так, как того требовали нормативы. А вот когда начали решать текстовые задачи, и получались вычисления, которые непонятно к какой епархии относились, класс надолго замолкал.
   - Смотри, Нина. В жизни же ты не будешь знать заранее, с какой задачей что делать. Вот в магазине ты как деньги считаешь?
  Взгляд карих глаз взмыл вверх. Девочка честно вспоминала.
   - Складываю десятки с десятками, пятачки с пятачками, двушки с двушками, рубли с рублями, а потом считаю.
   - И у тебя получается. Но ведь я вас так не учил.
   - Так мама учила. Ой, а как правильно?
   - Как угодно правильно, лишь бы получалось. Кассирша вообще ничего не считает, только штрих-коды пробивает - тоже способ.
  Сергей Петрович коротко кивнул, чтобы Нина села. Она и села - с предельно озадаченным видом. Ну вот, выключил из работы на пол-урока лучшую ученицу...
  
  В школьную столовую шли строем. Готовили у них неплохо, даже чай был в пакетиках, а не из котла. От запахов у оголодавшего Сергея Петровича рука сама тянулась к ложке. Но сначала надо было поговорить с Верочкой. На завтрак овсяная каша, которую девочка, не ест принципиально. Сейчас у неё нейтральная фаза, особенно бурной эмоциональной реакции быть не должно.
   - Ну, попробуй пару ложечек. Тебя же никто не заставляет съесть всё. Ты давно её не пробовала?
   - Я никогда её не ела. С самого детства!
   - Так ты, наверное, и не помнишь, какая она на вкус?
   - Точно не помню. Но наверняка противная!
  Верочка засопела и решительно поднесла ложку к тарелке. Через несколько глотков раздалось:
   - Ой, а она тёплая. И с маслом. Мама какую-то другую готовила...
  Быстро очистив тарелку, девочка гордо подошла к учителю и зашептала, щекоча ухо: "Сергей Петрович, а Вы не скажете родителям, чтобы мне таблеток больше не давали. Я их очень не люблю, особенно когда грустно".
  Ещё бы. У Верочки равновесие нейромедиаторов и так смещено в сторону привычной депрессии. Давно пора поговорить с родителями о корректировке курса препаратов - что они с визитом к врачу медлят, в самом деле.
  
  Впереди было ещё несколько уроков. В детстве маленький Серёжа и не думал, что взрослым тоже будет с таким нетерпением дожидаться пятничного вечера. Эта адская смесь школы, детского сада и психологического тренинга к концу недели выматывала его окончательно. "Слишком поздно спохватились, - думал он. - С рождения бы с ними заниматься. Предсказуемые, удобные, понятные - вот и упустили момент. Россию-то, как это нередко бывало, выручила относительная отсталость, а ведь в развитых странах таких классов и пятый, и шестой, и седьмой, и восьмой. На тех факультетах, где нужна гибкость ума - ну, на мехмате том же - преподаватели могут заранее удавиться. Но это-то ладно. А вот что будет, когда повзрослевшему Грише Сажину врачи предпишут бегать в парке вместо того, чтобы привычно начинать утро с телевизора, как всегда было заведено в его семье? И как ему объясняться с женой, вся семья которой тоже привыкла начинать утро с телевизора? Проще помереть от лишнего жира. Но скорее всего проживёт он ещё лет двести, ошалело наблюдая непонятный, страшно изменившийся мир, в котором будет чувствовать себя лишним".
  
  Пошатываясь от усталости, учитель добрёл до родного двора, где ему наперерез кинулась сухощавая женщина средних лет с неизменным пакетом в руке. За покупками Тамара Ивановна Сверчкова, мать его ученика Пети и старшего, Толи или, попросту, Сверчка, обычно выходила как раз в это время, так что избежать её расспросов Сергею Петровичу удавалось редко. Но что сейчас-то её переполошило?
   - Сергей Петрович, помогите! Толя пропал.
   - Так время-то ещё вроде не позднее?
   - Он в этот час всегда уже дома. А тут... Петя говорит, собрался и ушёл куда-то, и вид был напуганный. И мне до этого ничего не говорил. Зайдите к нам, Сергей Петрович.
  Дома учитель переоделся, оставил вещи и с чувством полной покорности судьбе побрёл в квартиру Сверчковых. В глазке двери, куда он позвонил, показался и спрятался зелёный Петькин глаз.
   - Сергей Петрович, Вы простите. Мне мама никому открывать не разрешает.
  Уныло ждать под дверью пришлось недолго. Скоро вернулась извиняющаяся Тамара Ивановна с покупками.
   - Он у меня приучен никому не открывать.
   - Ну мне-то ладно. А если пожар?
   - Какой пожар? - Тамара Ивановна заозиралась. - А-а, если пожар начнётся...
   - Вы уж Петю предупредите, чтобы он хотя бы аварийным службам открывал.
  Но все мысли Тамары Ивановны были сейчас сосредоточены на старшем. "Запугали, втянули в долги, заставляют сделать что-то нехорошее".
   - Вы знаете, Сергей Петрович, он сейчас очень трудный стал. Запирается в ванной и меня пускать не хочет. А недавно я у него в кармане нашла... - она тихонько вынула из ящика стола и показала Сергею Петровичу упаковку презервативов.
  Вообще-то Сверчок - уже старшеклассник. И если то, что у него растёт над губой - не усы, то Сергей Петрович вообще безбородый китаец. А за презервативы его похвалить бы надо - мальчики этого возраста - народ совершенно безбашенный. Вряд ли Толе обломится их использовать прямо сейчас, ну хоть надевать научится. Конечно, когда сэкономит на завтраках на новую упаковку.
  Во всяком случае, воронье гнездо, которое красовалось на голове у Сверчка, приводившего в класс младшего брата, совсем недавно сменилось вполне приличной по молодёжным понятиям причёской.
  Петя мало что добавил к прежним показаниям. Брат сидел за компьютером, потом кому-то звонил, договариваясь о встрече, потом с испуганным видом выскочил из квартиры.
  Сергей Петрович подошёл к компьютеру. Тамара Ивановна вряд ли была продвинутым пользователем, и стереть историю Сверчок не догадался. Так, сайт, посвящённый заброшенной больнице, любимому месту детишек, воображающих себя сталкерами. Хороший способ перед кем-то покрасоваться. С кем бы он туда пошёл на Толином месте? Учитель представил себе, как успокаивающе обнимает в темноте испуганную, тёплую старшеклассницу. Чёрт возьми, а ведь и сейчас бы не отказался... Сверчок - парень на удивление приличный, дальше дело вряд ли пойдёт. А скорее всего он просто пригласил сразу нескольких - и лишними раздумьями девицы себя не смутят, и спокойнее, и у мальчика потом будет выбор.
   - У Толи есть подруги в нашей школе?
   - Что вы, - испуганно отозвалась Тамара Ивановна.
   - Есть, есть, - ехидно буркнул Петька. - И Света, и Люба, которая длинная.
  Увлечениям старшего брата младший явно не сочувствовал.
  
  Сергей Петрович нашёл на сайте школы домашний телефон Любы, которая длинная, и начал названивать. Отозвалась её мать. Из предстоящего похода барышня, в отличие от Сверчка, секрета не сделала. Идут с Толей и с Бертой, мобильник там не пробивает, но сразу после отзвонится, шприцы подбирать не будут, ходить станут осторожно, чтобы не провалиться, фонарики заряжены.
  На минуту Сергей Петрович понадеялся, что теперь его отпустят домой, но не тут-то было. Его уже тянули ехать "к этому ужасному месту". Тамара Ивановна была намного старше, и даже его учительский авторитет спасения не обеспечивал. От нужной станции метро он хотел позвонить Сверчку, но Тамару Ивановну сейчас можно было остановить только танком.
  Заброшенная больница оказалась недостроенной детской онкологией - вот и попробуй в точности прикинуть потери и приобретения от событий последних лет. Они долго ходили в сумерках по полуразрушенным корпусам, где гнилые доски проваливались прямо под ногами. Кое-где сквозь дыры в полу было видно нижний этаж. Один раз учителю пришлось прижать спутницу к стене, спасая от рухнувшего рядом с ними куска штукатурки. Когда обошлось, Сергей Петрович несколько раз оглядывался на неё - не восприняли ли его действия как-то не так. Тамара Ивановна громко выкликала Толю, и стайки подростков шарахались от них ещё на подходе. Однако используя свой преподавательский опыт, Сергей Петрович кое-кого расспросил. Да, видели. Да, ходили. Ушли отсюда или нет - не знают. Надо было спускаться в подвалы, уже не сумеречные, а непроглядно тёмные, и вот тут учитель пожалел о поспешных сборах. Фонарик, о котором напоминали на сайте, оказался здесь абсолютно необходимым предметом. Хорошо хоть бетонные полы и стены были рассчитаны на века, и учитель на ощупь передвигался от одной стены к другой, время от времени пытаясь прочихаться от пыли.
  Сергей Петрович испытывал форменное раздвоение личности. Педагог в нём скурпулёзно отмечал опасности - валяющиеся на полу шприцы, шаткие стены, оскалы разбитых окон, подозрительные компании. Подросток-сталкер вопил от восторга.
  На обратном пути он всё-таки уговорил осевшую от волнений мать позвонить домой. Сверчок был уже там - они разминулись у той самой станции метро. В метро Сергей Петрович откровенно спал, не слушая возмущённого монолога Тамары Ивановны. "Вот Петя такого никогда не сделает!"
  
  "И скверно, если не сделает, - думал он, ворочаясь на скомканной постели. - Главный-то шум подняли именно тогда, когда первые дети, которым предстояло прожить двести и больше лет, вошли в период полового созревания. Это и обычным-то подросткам не просто, а тут... Девочки бинтовали набухающие груди, мальчики осаждали врачей с просьбами их кастрировать. Слишком постоянные, слишком похожие на себя, совершенно неспособные смириться с тем, что становятся другими... Это в каждом из нас с рождения живёт даже не один другой, а целая компания".
  Пронзительный телефонный звонок заставил его резко вскочить. Голова тут же закружилась, перед глазами поплыла огромная луна, уже наблюдавшая этим вечером его сталкерские подвиги.
  Тамара Ивановна говорила несвязно, то плача, то ругая беспечного классного руководителя, плебейский класс и дурные влияния, но суть дела учитель понял довольно быстро. Сверчок, на которого разом вылились все мамины переживания, оделся и хлопнул дверью. Где его теперь искать, оставалось непонятным.
  Впрочем, непонятно было матери, а Сергей Петрович уже оделся и теперь нерешительно подходил к самой шумной квартире на последнем этаже. На её дермантиновой обивке кто-то написал чёрным маркером Fuck you. Рядом явственно отпечатался след от ботинка. Для подростков уже наступил комендантский час, и, выскочив на улицу, Сверчок рисковал попасть в милицию, значит, дорога ему только сюда.
  Родителей Севы Баринова обычно не было до поздней ночи, и в квартире вечно тусовались подростки, приобретая опыт половой жизни и знакомясь с тем, что у нынешних старшеклассников называлось ёмким словом "вещества". Севкин отец имел какие-то знакомства в милиции, поэтому разгонять малину, сколько учитель на неё ни жаловался, не собирались. Родителям же образ жизни родного чада явно не казался чем-то из ряда вон выходящим.
  Прошлый раз Сергей Петрович уходил отсюда с изрядным скандалом. Нынешний скандал обещал быть гораздо сильнее, и учитель сделал глубокий вдох, готовясь к неизбежному. Неожиданно он услышал слабый звук, и поднялся по лестнице ещё на один пролёт вверх, туда, где была последняя площадка и вход на чердак. Там стоял Сверчок, задыхаясь, словно он только что выбежал из дома.
   - Пойдём что ли ко мне, - пробормотал учитель.
  Толя молчал, спускаясь к его квартире, молчал, раздеваясь, молчал за чаем.
   - Ну вот, - сказал Сергей Петрович. - Взрослый человек, победитель олимпиад.
   - Только биологической. Это она всё рассказывает! И Петька, вслед за ней: "Я тобой горжусь!". Дурак. Я понимаю, он не виноват, что она мне его всё время в пример ставит. Но всё равно, я потому и ушёл, чтобы с ним что-нибудь не сделать. Зачем он ей сказал, что я боялся? Может и боялся немного, конечно - вон как она на меня наехала. Но у Петьки-то вышло, что меня кто-то просто напугал до смерти.
  Ученики Сергея Петровича плохо различали оттенки эмоций. Сверчок наверняка и предвкушал приключение, и про девочек думал, но Петьке-то как это объяснишь? Толик же действительно взрослый уже человек, должен понимать. Впрочем, со старшими классами действительно не рекомендуют подробно обсуждать разницу между поколениями. Тем более, что Толе, как и самому Сергею Петровичу, совсем уж долгая жизнь не светит.
  Учитель мысленно помянул недобрым словом все услышанные указания. "Не акцентировать", - это надо же такое придумать, как будто у детей нет своих глаз и своей головы. Вот только хватит ли у Толи знаний, чтобы понять объяснения?
   - Говоришь, биологической?
   - Третье место всего-навсего.
   - Ну, брат, третье место по всей Москве - это совсем неплохо. Пойдёшь завтра на мою лекцию? В качестве дополнительных занятий? А после неё уже и подумаем, что тебе делать.
  Обрадованный отсрочкой Сверчок молча кивнул.
  
  Потом был ещё один телефонный разговор. Да, нашёлся. Нет, сейчас домой не пойдёт, испереживался и заснул. Завтра с утра идёт на лекцию по биологии. Нет, со мной, всё под контролем.
  Уснуть прямо сейчас учителю явно не было суждено, тем более, что Тамара Ивановна перезванивала ещё дважды. Он сел готовиться к лекции, просматривая сайт родного педа. Слава Аллаху, лекций на биологию уже отвели побольше, добавили часов на генетику и молекулярку. Будем надеяться, что и психология осталась на прежнем, вполне приличном уровне.
  
  С утра Толя долго причёсывался и заправлял измятую рубашку под брюки. Сергей Петрович тем временем жарил на кухне яичницу из шести яиц, на двоих. В пед они приехали загодя, и ещё на подступах ко входу учитель услышал знакомое обращение:
   - Серёжа! Как хорошо, что вы читаете. У нас же нет ни у кого такого опыта. А вы повзрослели, заматерели даже. Кто это с вами?
  Евдокия Григорьевна, преподаватель психологии. Он у неё курсовую делал. Пришла, значит, поддержать.
   - Ученик, - ответил он, не вдаваясь в подробности.
  
  Студентов собрали полную аудиторию. Собственно, большинству оно даром не сдалось. Хотя ... кто-то ведь должен будет вести у его учеников, когда они перейдут в пятый, шестой, седьмой. Лет до двенадцати точно можно что-то исправить, в хороших случаях и до четырнадцати. Мозг ещё интенсивно растёт, какие-то связи образуются, какие-то отмирают. Учитель растерянно скользнул взглядом по незнакомым студенческим лицам, нашёл Толю, и начал рассказывать, чувствуя себя то ли лектором, то ли адвокатом.
  
  Понятно, почему развитые страны так поспешили с этим проектом. Рождаемость падает уже повсюду, даже в Азии и Латинской Америке. Население стареет. Единственный выход - сделать пожилых людей трудоспособными. Хотя бы будущих пожилых людей.
  Дряблые мышцы, изношенные сердце и сосуды, слепнущие глаза - всё это, по сути дела, проявления одной главной болезни преклонных лет - старости. Признак того, что организм неуклонно и беспощадно расправляется с каждой клеткой, вызывающей хоть малейшее подозрение. Расправляется не просто так - если этого не делать, то однажды какая-то из них даст начало опухоли. Рак. Прав, ох как прав был желчный доктор. "Я сказал пациенту, что у него сердце и сосуды как у юноши. Ушёл от меня в самодовольном настроении. Дурак. Наверняка умрёт от рака".
  Справиться со старением стало возможным. Но чтобы моложавые старики не умирали в онкологии, надо было победить и рак. А как его победишь, если ещё до рождения человека во множестве его клеток начинают накапливаться мутации, и каждая, как бомба замедленного действия, дожидается своего часа? Логичный вывод - снизить частоту мутаций если не до нуля, то до сколько-нибудь приемлемого уровня. И снижали. С умом вроде бы снижали, начиная с внутриутробного периода. Оградили от воздействия иммунную систему, которая без мутаций - никак, ведь на каждую заразу должна найтись своя клетка, которая её распознает. Только вот забыли ещё про один орган, защищающий человека от окружающего мира. Мозг.
  А в этом самом внутриутробном периоде в размножающихся клетках мозга бесятся и скачут по хромосомам, встраиваясь в новые места, мобильные элементы. Которым, как одному из источников мутаций, тоже воспретили беситься и скакать.
  А у этих перемещений, как оказалось, был свой смысл и свой резон. Мозг прежних представителей человечества получался мозаичным. Рядом с любым участком мозга мог оказаться другой, непохожий на него - по схеме связей между клетками, по балансу медиаторов, по скорости работы. И в каждый момент у человека оставался шанс повести себя не так, как он привык, затвердил и выучил. Вот только новорожденным долгожителям этого шанса не оставили. Лишь через несколько лет стали применять препараты, не проникающие через барьер между кровью и мозгом.
  Когда грянул гром, пришлось искать быстрое, простое и сравнительно безопасное решение. Тогда-то и обратили внимание на то, что часть "новых" детей перемахнула через половое созревание относительно безболезненно. По психологической классификации (Так, а Толя-то с ней знаком? Придётся объяснять.) это были циклотимики. Созревало большинство из них рано и довольно бурно. Да и вообще ребёнок, которого кидает то в активную деятельность, то в унылое безразличие, воспитателям не слишком удобен. Но этот опыт разных душевных состояний помог им в том возрасте, когда меняешься едва ли не каждый день.
  Попробовали искусственно, с помощью фармакологии, вызвать нечто вроде слабенького биполярного расстройства и у других детей. Но чтобы в новом состоянии они могли научиться вести себя по-новому, рядом должен быть взрослый. Корректор, который будет эти изменения провоцировать и поддерживать.
  
  Вопросами Серёжу завалили все, даже его старые преподаватели. Только через полчаса после лекции он включил мобильник и сразу же услышал звонок. Леночка. Коллега.
   - Там Тамара Ивановна тебя уже обыскалась. Страшно волнуется, выражается туманно, но, по-моему, пыталась у меня узнать, не склонен ли ты к педофилии.
  Вот ведь ёлки зелёные! Не может же он взять парня и насильно привести домой за ручку. Почти не надеясь на то, что Сверчок уже переменил решение, он спросил, скорее для очистки совести:
   - Ты как, Толя? Куда теперь?
   - Домой, куда я денусь. Мама ругаться, конечно, будет. Только понимаете, я-то у неё как-нибудь вырасту. А Петьку она без меня совсем затрёт. Он ведь славный, в самом деле, хотя и простой, как сибирский валенок.
  На такой быстрый результат свой речи учитель даже не рассчитывал. По дороге домой Сергей Петрович думал о том, что совсем отвык от обычных детей и подростков, с их быстрыми решениями и частыми сменами настроения. Перед тем, как взять новый класс, переучиваться придётся. Вожатым что ли пойти на все три смены?
  
  Во дворе, прощаясь, Сверчок неловко поднял руку, сжатую в кулак. Учитель отсалютовал ему в ответ.
  
  
  
  Паук
  
  У входа в Центр Космических исследований ждали собеседования человек двадцать - а ведь ещё полчаса до начала. Огюст вздохнул. Он знал, что в других странах сейчас стоят такие же очереди - или соберутся, когда в том полушарии кончится ночь и настанет день. Сколько было любителей порассуждать о том, что нынешняя цивилизация окончательно превратилась в цивилизацию комфорта, что люди уже ни для чего не готовы рисковать жизнью и поступаться собственными удобствами. А между тем, стоило лишь объявить о наборе операторов для первой партии марсианских шагоходов, как желающих набралось на целую армию. Какие замечательные приходили ребята - умные, коммуникабельные, с несокрушимым здоровьем, с хорошей реакцией. И девятьсот девяносто девять человек из тысячи приходилось отсеивать. А оставались всё больше странноватые неловкие интроверты, из которых половина не подходила просто по здоровью.
  Огюст вспомнил вчерашний разговор с психологом Центра.
  - Работать оператором вашего восьминога на жидкостном приводе - это не "Ситроен" водить. Хотя, конечно, управление движениями человеческого тела всё равно на порядок сложнее.
  - Тогда почему же, чёрт побери, мало кто справляется с шагоходом при испытаниях? Ведь своим телом почти все владеют неплохо, а большинство приходящих к нам - просто замечательно.
  - А вот именно поэтому, - русский психолог, чем-то похожий на Королёва, уже успел надоесть ему своими парадоксами, - У них в голове есть подробная схема собственного устройства. Если человеку приходится управлять сложной машиной - ну, самолётом, например, - она воспринимается как продолжение его тела. А схема шагохода одновременно слишком сложная и слишком нечеловеческая, вдобавок работать приходится дистантно. Ну, не получается у большинства почувствовать это частью себя. Разве что у тех нескладёх, которые и так собственное тело представляют себе не слишком хорошо. И после этого вы удивляетесь, что они оказываются неловкими, неспортивными и эмоционально скованными? Так что выхода я не вижу - если управление не станет проще, вам, капитан, по-прежнему придётся выбирать лучших из худших.
  Огюст ещё раз мысленно чертыхнулся. Сделать управление проще можно было одним способом - послать на Марс не шагоходы, а колёсные или гусеничные машины. По сравнению с ними их паучки имели множество преимуществ - экономичность, высокую проходимость и маневренность, замечательное удобство отбора проб. Вдобавок они могли практически вцепиться конечностями в грунт или подняться после падения. А гусеничная машинка... перевернёт её слишком сильная пыльная буря, и всё закончится. Но все эти достоинства восьминога проявлялись лишь при ручном управлении, когда оператор синхронизировал движения ног и сложные движения корпуса. Ни один компьютер не был на это способен - во всяком случае, при передвижении машины по пересечённой местности. И неудивительно - движения паука, управляемого оператором-человеком, никогда в точности не повторялись. У самых способных паучок переставал заваливаться на пол примерно через час и начинал ходить совсем прилично где-то спустя сутки.
  Антону хорошо. Он, конечно, тоже полетит с ними и будет отвечать за медицину и психологическую поддержку экипажа. Но каждый день командовать этими... лучшими из худших, придётся-то ему, Огюсту.
  Его слегка передёрнуло, и перед глазами встало унылое малоподвижное лицо Майкла и его вечно отведённый в сторону взгляд. Лучший оператор. Великий Космос, освоенный и неосвоенный! Огюст вообще не понимал, зачем Майкл попёрся в экспедицию. Психологу он сказал что-то вроде: "Хочу показать человечеству, что я кое на что годен", - и в ответ на его понимающую широкую улыбку сразу смешался и буркнул непонятное себе под нос. Огюст тогда просто взял его за руку и развернул к пульту управления. И часу не прошло, как Майк уже держался на удивление уверенно. Зато теперь оператор по любому поводу предпочитал контактировать лично с капитаном, начисто забывая о субординации. Огюст задницей чувствовал - в полёте и на Марсе ему ещё не раз придётся пожалеть, что обстоятельства их первого знакомства сложились именно так.
  
  Его опасения оправдались полностью. В полёте Майкл по-прежнему стеснялся спрашивать об указаниях у товарищей и чаще всего следовал за капитаном, как затравленный одноклассниками школьник держится за спиной учителя. В конце концов Огюста даже стала радовать мысль о предстоящей гиберинации, хотя воспоминания от земных проб были не из приятных.
  Пара месяцев, которые уходили теперь на путь до Марса - это, конечно, уже не год или два. Но гиберинация по-прежнему оставалась лучшим способом не нахватать лишних грэев. Так что на подлёте к красной планете вид у всех был предсказуемо пожёванный. Один только Майкл как раньше выглядел слегка раскоординированным увальнем, так и продолжал им выглядеть.
  Невеликое марсианское тяготение после посадки подкосило всех окончательно. Решение о том, что базу надо оборудовать заранее, казалось сейчас Огюсту верхом мудрости. Неделя ушла на адаптацию и подготовку к работе. Но, наконец, всё было сделано, и рядом со шлюзом выстроилась стайка восьминогов. Блестящие машины, с растопыренными конечностями, с четырьмя круглыми "глазами" на стебельках выглядели даже не техническими устройствами, а какими-то инопланетными существами здесь, на базе, где даже магнитное поле было земным. Пройдёт ещё пара дней, и корпус каждого паука, посечённый здешними песчинками, станет матовым, несмотря ни на какие снимающие статику устройства.
  На базе исследователи снова отсчитывали время настоящими, а не условными сутками. Наутро стайка паучков вышла через шлюз и разбежалась в разные стороны, отбирая пробы в поисках воды под грунтом. Ещё двое были отправлены для того, чтобы проверить возможное убежище - почти со всех сторон окружённый естественными стенами овальный цирк. Он находился к востоку от базы, в том же направлении, в котором искали воду восьминоги. Думая о том, что убежище надо бы успеть проверить до первой пыльной бури, Огюст мысленно держал пальцы скрещенными. Успели. Цирк оказался подходящим, с удобным проходом между стенками, и предупреждение о надвигающейся буре пришло со спутника заранее, за несколько часов. Все машины успевали ещё отобрать несколько проб и добраться до убежища.
  Дольше всех возился, естественно Майкл. Ему казалось, что он успел что-то найти, и к убежищу он повернул, когда на его экранах первые песчаные вихри уже коснулись корпуса. Огюст расхаживал по операторской взад-вперёд, изредка бросая мрачные взгляды на экран. Любая из здешних машинок стоила дороже подготовки всех операторов вместе взятых, и запасных шагоходов не было. На экранах Майкла уже давно была видна одна и та же картинка - круговерть песчинок, за которой ничего нельзя было разобрать. Одна и та же? Но восьминога давно должно было либо перевернуть и понести, либо засыпать песком. Однако буря над грунтом была хорошо видна, хотя и в чуть непривычном ракурсе. Огюст внезапно понял, что делает Майкл, движения которого были едва заметны. Он дал песку занести своего паучка почти до верха, но всё же не полностью, и лёгкими движениями постоянно откапывался. Буря не могла унести машину, но движения в песке сжирали кучу энергии и быстро растратили бы весь запас, не будь действия оператора такими экономными. Два экрана из четырёх погасли одновременно - Майкл выключил их, пытаясь сберечь ещё хоть что-то. Огюст стоял за спиной оператора, не в силах отвести взгляда. Через полчаса отключился ещё один из горевших пока экранов - слишком крупная частица попала паучку по правому глазу. Но картинка на оставшемся лишь слегка дёргалась, и на ней была всё та же круговерть.
  Песок успокоился часов через пять, пейзаж на экранах снова стал однообразно-бездвижным. Несколько паучков побежали к машине Майкла. Полученные ей повреждения были штатными, и устранялись довольно легко, была возможна и подзарядка.
  Когда индикатор запаса энергии рядом с экраном Майкла снова зажёгся зелёным, Огюст воскликнул:
  - Ну, оператор, повезло тебе! Случись что, голову бы снял.
  Майкл, казалось, почти не слушал. Он наконец смог запустить полевой анализатор, и теперь проверял последнюю пробу.
   - Там есть вода, - выдавил он. Только вот я не засёк координаты.
  Огюст мысленно сосчитал до десяти. После пережитого оператор имел, конечно, полное право забыть, что его машину пеленгуют со спутников. Но всё же странно после подобного опыта остаться таким же недотёпой.
  - Молодец, паучок, - сказал командир. Координаты я сейчас всем вам передам.
  
  Вода под грунтом и правда была. Очень приличные запасы воды. И теперь восьминогам предстояло участвовать в монтаже новой базы. Куча нудной и предсказуемой работы - однако Огюста это радовало куда больше, чем перспектива продолжить бесплодный поиск и улететь ни с чем. Тем более что в монтаже, как оказалось, паучки не знали себе равных. Все сомнения капитана по поводу того, правильно ли была выбрана модель вездеходов, стремительно рассеивались.
  Майкл не то чтобы ходил по базе победителем - он вообще мало куда выбирался, кроме столовой и гимнастического зала. Но выглядел довольным, заговаривал с соседями по столу, стеснительно улыбался, в очередной раз сметая рукавом кружку, и даже пробовал шутить. Рабочий день иногда длился по двенадцать часов, но Майкл всё равно пытался задержаться, и Огюсту приходилось выкидывать его из операторской силой. Дней через десять к капитану присоединился Антон, и они стали прогонять строптивого оператора вдвоём.
  
  Кризис случился, когда по причине предстоящей пыльной бури всех паучков на два дня загнали в убежище. На второе утро Майкл не пришёл на завтрак. Огюст постучался в его дверь. Майкл, опустив голову, боком сидел на узкой койке, занимавшей почти всю каюту. Увидев капитана, он поднял глаза и тревожно спросил:
   - Буря нас не накроет?
  Огюст удивился. О безопасности базы персоналу говорилось многократно. Капитан стал устало пересказывать привычное.
   - Я про цирк. Нас там не заметёт? Стенки достаточно высокие? Очень трудно ничего не видеть
  Огюст успокоил его и поторопил с завтраком.
   - Сейчас, подождите немного. Меня пока не все руки слушаются, но это пройдёт. Онемело что-то.
  Встревоженный капитан выбежал и пришёл обратно уже с Антоном.
   - Поздно, - мрачно сказал психолог через четверть часа. - Чего-то подобного я и боялся. Но Майкл говорить со мной не хотел, и на откровенность не шёл. Он уже полностью идентифицирует себя с шагоходом.
   - С этим пауком?
   - В теле этого паука он впервые почувствовал себя ловким и уверенным. За судьбу шагохода беспокоились, работу этой модели хвалили. А самого Майкла мы, похоже, преимущественно ругали. Я даже не знаю, что для него сейчас будет хуже - вернуться к работе или бросить её.
  Капитан растерянно спросил:
   - Он выздоровеет?
  Психолог молчал, и Огюст видел, что тот не знает, что ответить.
  
  
  Чужая книга
  
  - Прочти пару строк, - попросил он приятеля. - Я сегодня очки забыл.
  Серёжка стал читать, осторожно дозируя насмешку и серьёзность, лишь бы не показаться нелепым:
  - Ты становишься взрослым, когда понимаешь одну простую вещь: мир вокруг тебя действительно есть. Люди рядом не такие, как ты сам, но всё равно настоящие и живые. Восход солнца на Тянь-Шане непохож на московское утро, хмуро пробивающееся сквозь жалюзи. Черёмуха возле твоего дома, в отличие от цветов на компьютерных обоях, пахнет черёмухой и осыпается тебе за шиворот. И твоя жизнь - единственный и последний шанс увидеть всё это.
  Дмитрий прогнал от себя обиду на Серёгину интонацию, важнее было узнать другое.
  - Не здесь. На левой странице.
  - Тут же ничего нет, только выходные данные.
  Дмитрий лукавил. Отлично он читал без очков, это вдали всё расплывалось. Он отчётливо видел (или всё-таки казалось?), что на левой странице кто-то написал чёрной ручкой: "Это книга для тебя. Димыч, Дмитрий Григорьевич или как ты сейчас предпочитаешь себя называть? И что и как ты в ней прочтёшь - не менее важно, чем то, о чём тут написано".
  
  Тихое, уютное кафе с обменом книг открылось в городе с год назад. Квартирка у них с женой была маленькая, и другой не светило. Книги грозили её заполонить. Дмитрий приносил в кафе то, что перечитывать он уже не собирался, но и отдавать было не стыдно. Уносил одну-две книги. Но сегодня дома, скользнув взглядом по полкам, он увидел повесть, страстно любимую и много значившую для него в юности. И вдруг захотел, чтобы она кому-то досталась, и забрал её с собой.
  
  Придя в кафе, он сразу заметил эту книжку в самодельном картонном переплёте с замысловатым узором. Прочитанное чем-то зацепило Дмитрия, а потом он увидел эту надпись. После разговора с Серёжкой ему вдруг стало страшновато брать книгу домой, словно это грозило серьёзно усложнить жизнь. Но всё-таки, обругав себя за нерешительность, он её взял. Читалось легко, но потом захотелось перечитать, и он перечитывал снова.
  
  Жизнь понемногу становилась беспокойнее, но вряд ли хуже. Он опять сошёлся с институтскими товарищами, летом, в отпускное время, сплавлялся с ними на байдарках. Мишка учил его Санька грести. Саня приметно окреп и вообще, похоже, был доволен походной жизнью.
  Дмитрий подружился с соседом, громкоголосым стариканом, покупал ему продукты. Тот любил, когда он приходил, рассказывал Димычу дорогому, как в молодости работал на северах бурильщиком. Хвастался, понятное дело, подвирал про сибирские морозы и всё такое. Почему-то именно соседа теперь представлял себе Дмитрий, когда думал о пропавшем невесть куда непутёвом отце.
  
  Года через три он увидел у изголовья заснувшего сына книгу в самодельной картонной обложке, только цвет был другой. Взял в руки, прочитал: "Не имеют значения ни добрые намерения, ни то, насколько красиво они выражены. Важно лишь то, есть ли у тебя сила действовать. Накапливай эту силу, береги её. Не позволяй никому на неё покушаться".
  Слова отталкивали, вызывали неприязнь. На левой странице ничего написано не было, но Дмитрий был уверен - когда книгу берёт в руки Саня, он читает: "Это книга для тебя, Санёк, Александр". Внезапно спящий Санька, близкий и знакомый до каждого позвонка на юношески тощей спине, показался ему чужим. "Но я же не знаю, как он это прочтёт, - успокаивал себя Дмитрий. - Вон, Серёге написанное в моей книге показалось просто нелепыми проповедями". "Ну зачем, зачем ты туда полез? - снова и снова спрашивал он себя. - Это ведь не твоя книга".
  
  Лекарь
  
  - Это он?
  Друг подался назад, стиснув руку прижавшейся к нему дочери. Тари пыталась поглубже спрятать лицо в платок, защищаясь то ли от солнечных лучей, то ли от обжигавшего её изнутри холода.
  Возле своего дома на лавке, залитой жарким полуденным светом, сидел седобородый человек. За его спиной лежала огромная тень. Она была почти неподвижна, как будто неведомая сила укротила её, но клубящийся полумрак обозначал угрозу, говоря любому о том, что обладатель тени связан со злом - смертью, горем, предательством.
  
  Когда-то при нашем знакомстве тринадцатилетняя дочь моего друга, беспечная шалунья, спела мне все здешние песни. Неделю назад её изнасиловали трое пропащих ребят с окраины. Сейчас они сидели в подземелье в ожидании суда, а Тари вот уже семь дней не говорила ни слова. Я обещал отцу отвести их к лучшему лекарю, какого знал сам. Он и правда был лучшим, но тех, за кем тянутся подобные тени, длинные и полные мрака, боятся во всех вольных городах. Сможет ли девочка справиться со страхом, если с ним не сладил её отец? Если не сможет, я буду бессилен что-то сделать.
  Но Тари, вглядевшись в лицо лекаря, вырывает свою руку из руки отца и решительно шагает вперёд, к седобородому старику со страшной тенью. Девочка слегка пошатывается, но лекарь поддерживает её, и они входят в прохладный каменный дом, оставив нас на солнцепёке.
  - Он был ребёнком, когда в их городе началась чума, - говорю я, отвечая на невысказанный вопрос. - Потом мародёры продали уцелевших в рабство. Родной дядя искал его и в конце концов нашёл, но до этого многое успело случиться... Мы боимся зла, которое несут миру слишком мрачные тени, и гоним тех, кто их отбрасывает. И так охотно забываем, что про предательство слишком много знает не только предатель, но и тот, кого предали, а про обиду - не только обидчик, но и обиженный. Мы просто боимся... В самом деле, мало кому удаётся укротить свою тень, причинил ли он зло или претерпел его. Тот, к кому я привёл тебя - один из сумевших это сделать.
  Друг хочет что-то ответить, но, осёкшись, замолкает, глядя мне за спину. Я не люблю бывать на улице в солнечные дни. Но я знаю, что он видит сейчас - огромную, змеящуюся тень. Тень, что заползает в трещины мостовой и накрывает оказавшиеся на её пути булыжники, комочки земли, травинки, словно глотая их.
  
  Мёртвый город
  
  Саню трясло - то ли от ночной прохлады, то ли от страха. Санька давно уже знал, что он трус - ещё с тех пор, как пытался кататься на крышах электричек с пацанами. Хотел хоть немного походить в авторитете, а вместо этого Васёк с Лёхой смеялись, как его колотило, когда уже продавили резину сцепки и оказались в тамбуре. Лёху, правда, потом так и изжарило на вагоне, но в этом чёртовом районе всё равно вечно то кто-то в больницу попадёт, то в милицию загремит. Хоронить их не пустили.
  Главное - на ментов не нарваться, чтобы не наваляли. Другие так, обматерят, по уху дадут, пойдут с матерью разбираться - толку с этого, пусть разбудят сначала.
  Баллончики были рассованы по карманам, переулок пустовал, только фонарь освещал подходящий кусок стены, и Саня начал успокаиваться. Он уже прикидывал, откуда лучше начинать рисунок. Хотя бы несколько кораллов из рифа и пару рыбёшек...
  
  Раньше они жили на Чистых прудах. Сначала Саньку особым хулиганам никто не считал. Ну, прогуляет школу иногда... Лёнькины родители даже брали его с Лёнькой в Зоопарк. Саня истратил там все родительские деньги на жрачку и нелепую позолоченную саблю, которую тут же сломал, тыкая в Лёньку, в сетку вольеров, в каменные барьеры. Но Лёнькины родители не особо ругались и на свои купили им ещё билеты в экзотариум. Там было темно и тепло, Санька пригрелся, затих, и начал рассматривать морские аквариумы. Сперва он замечал только рыб. Почти все они, огромные и маленькие, были непомерно пёстрыми. Как в Немо. Потом, приплюснув нос к стеклу, Саня понял, что в странных камнях, куда заплывают рыбы, тоже кто-то живёт. Камни были разные, похожие на веер, на перья, на дома, на расколотый грецкий орех и совсем ни на что не похожие. Из них торчали прозрачные щупальца хозяев.
  - Это вот - коралл, и это - коралл, - зашептал Лёнька, щекоча ухо. - А вон та, как бочонок от лото - асцидия.
  - Они правда живые, они растут? - Сане было важно, чтобы кто-то это подтвердил.
  - Да. Вырастают в большие-большие рифы. Коралловый риф, - Лёнька вспомнил какую-то передачу, - это дом для множества живых существ.
  Лёнькины родители хотели ещё пойти в обезьянник, но они прилипли к аквариумам и проторчали в экзотариуме всё оставшееся время. Там ещё были муравьи-листорезы, но кораллы оказались интереснее всего.
  Домой возвращались затемно. Окна в домах светились жёлтым, белым, оранжевым, голубым. Лёнька рассказывал, что внутри у прозрачных хозяев этих построек живут маленькие водоросли. Они их кормят и забирают лишний углекислый газ ("животные выделяют углекислый газ" - вспомнил Саня из теста по естествознанию, который им диктовали), чтобы кораллам было легче строить себе дома. А кораллы строят рифы, которые всех защищают.
  Они петляли переулками, и скоро показались знакомые дома - невысокие, разноцветные, с замысловатыми узорами на фасадах. Саньку вдруг почудилось, что они тоже собирают грусть и радость своих жильцов и растут, откладывая её в эти узоры.
  
  Когда Саня был детсадовцем, отец напивался ещё редко. Но всё равно иногда напивался. Тогда разозлённая, красная от крика мама наскоро одевала его и шла гулять по улицам. Они обычно проходили мимо пруда, кормили уток батоном. Остатки вкусного мякиша Санёк потихоньку запихивал себе в рот. Иногда ему ещё разрешали полазить по камням, наваленным рядом с прудом. Он забирался повыше, задирал голову и смотрел, как сквозь деревья за ними с обеих сторон наблюдают дома - такие спокойные-спокойные. И мама тоже успокаивалась, покупала им обоим мороженое или что-то напевала.
  
  В третьем классе Санёк начал прогуливать. Иногда его заносило в большие магазины, и он шёл к автоматам, часами дёргая ручку или нажимая на кнопку, пока не проигрывал все карманные деньги. Сане казалось, что если он сразу выиграет много, то его жизнь станет другой, хорошей. Но даже когда всё начиналось удачно, он в конце концов оставлял всю мелочь в автомате.
  И всё-таки чаще Саня шлялся где-нибудь по бульварам. Глазел на прохожих, на уток, иногда даже от скуки садился на лавочку, перелистывал учебник, пялясь на картинки. Тут было тихо, красиво и казалось, что ещё ничего не потеряно - пойдёт он на следующий день в школу, получит две, нет, три, пятёрки, перескажет всем последний фильм так, что станет понятно, что он самый крутой. Правда, пятёрок в таком количестве ему ещё не подвалило ни разу, но как-то и правда всё обходилось.
  
  Денег им и правда, наконец, обломилось - всей семье сразу. Их дом собрались ремонтировать и расселять. Папа вспомнил, что когда-то он разводился с мамой, сделал в паспорте какую-то запись, и теперь папе полагалась своя квартира, а им своя, да ещё с доплатой. Саньку сразу купили новую приставку, но когда он понял, что ребята со двора переселяются не в одно место, а кто куда, он малость загрустил. В последний вечер они сидели с Лёнькой во дворе, и тот рассказывал, что кораллы отчего-то гибнут по всему свету, остаются только мёртвые скелеты. Санёк понимал, что в гости к Лёньке ему вряд ли теперь светит - слишком далеко, вдобавок Санька теперь - хулиган. Правда утром, когда все забегали, сломя голову, и начали грузить вещи, потом тряслись в кузове, а потом сидели в пустой квартире и пили пепси из огромной бутылки, было прикольно.
  Только вот новый район ему сразу не понравился. Дома там были высокие, какие-то серо-жёлтые и мёртвые, как мёртвые кораллы. Класс оказался большой, и Саня там был не в авторитете, хотя ходил на общие стрелки драться с "ашками". Учителя его словно не замечали - прежние хоть ругали, когда прогуливал. На рисовании было ничего, и преподавал там неплохой мужик. Даже не ругался, когда Саня забывал краски и рисовал карандашами. Он часто разрешал рисовать на свободную тему - всадников там, войнушку, волков, тропики и кораллы. Хмыкал, почти ничего не говорил, но когда брал карандаш и поправлял рисунок, Саня сразу понимал, как надо было сделать.
  
  С отцом они как-то незаметно разъехались совсем, хотя сначала хотели просто продать вторую квартиру. Мама тоже начала пить, хотя на работе держалась. А что, ей там не машину водить. Мама то колотила Саньку, запоздало узнав про очередную провинность (он уже не очень и разбирался, за что ему досталось), то совала ему деньги, гордо говоря, что сама добывает и зарабатывает. Иногда она и правда зарабатывала очень много, но чаще их кормила бабушка.
  Деньги Санёк обычно спускал в интернет-кафе, но и там ходил в неудачниках. Когда Саня играл с кем-то онлайн, его много раз успевали застрелить или замочить его войско. Несколько раз он играл на деньги, поэтому теперь сидел в долгах, не решаясь соваться в ближнее кафе и вылезая только в дальнее. Но теперь деньги уходили у него на другое, не на игру и не на долги.
  Однажды он брёл из кафе мимо мёртвых серо-жёлтых домов и увидел на стене одного из них рисунок. Рисунок был красочный, как коралловый риф, и какой-то весёлый, хотя ничего особенного там не было - просто название неизвестной Саньку группы. Квартал стал живым, и Саньке снова стало казаться, что всё ещё может быть хорошо, как казалось, когда он жил в старом доме. Он потихоньку стал учиться рисовать краской из баллончиков. Обычно это приходилось делать на какой-нибудь помоечной стене, и он даже не знал, чего больше боялся - что спросят про баллончики или что будут смеяться как над помоечником.
  
  Первая ярко-синяя полоса легла на стену, и Санёк сразу почувствовал, как уверенно идёт рука. Баллончики он менял едва ли не на ощупь, твёрдо зная, что сейчас всё получится. Когда вся краска кончилась, на стене вырос живой риф - с рыбами, морскими звёздами, водорослями. Даже под тусклым светом фонаря он был яркий, как настоящий. Чёрт, не зря учитель повторяет, что рисовать надо красками.
  
  Шатаясь от усталости и возбуждения, Санёк доковылял домой, открыл дверь, пробрался мимо храпящей матери, и лёг в постель, прижимая холодные ноги прямо к подбородку. Сейчас он был абсолютно уверен, что на следующий день жизнь во всём их квартале должна полностью измениться.
  
  Убежище
  
  Дома
  У нас печальны. Юность любит радость.
  
  Тяжёлые двери бомбоубежища, как им и положено, открывались одна внутрь, другая наружу. Рычаги были покрашены густо положенной серой краской и, если как следует навалиться на дверь, входили в пазы легко, надёжно отгораживая их от подвального коридора.
  Закрывшись в убежище вдвоём, они с Галкой начинали целоваться. Сергей неизменно удивлялся, как это просто и нестыдно - искать её вспухшие губы, гладить друг друга по волосам, притягивать Галку к себе, положив руку на голую спину, между лопатками. Словно выключалось постоянная тревога из-за того, что рядом чужой, другой, не такой как ты.
  По утрам народу здесь было мало, но к дальнейшим действиям они переходить всё же не решались, и Сергею приходилось самому как-то справляться с острым желанием. Они открывали двери, наскоро оправляли одежду и оглядывали мрачноватое подвальное помещение, которое уже несколько лет назад выделили их институтскому студенческому обществу. Лавки по стенам, из тех, на которых полагается сидеть впритирку при использовании бомбоубежища по назначению. Ободранный стол с трёхлитровой банкой. Она осторожно изображала вазу для цветов, но цветы в ней бывали редко, зато в ящике стола прятались стаканы, чай и циклопических размеров кипятильник. Низкий цементный потолок с вечно булькающими трубами. Однажды кто-то в припадке студенческого буйства схватил огнетушитель и, сорвав кран, направил его вверх. Пока девочки не закончили с уборкой, потолок какое-то время притворялся полом, пострадавшим от последствий необузданной пьянки, и каждый вошедший чесал в затылке: "В силах ли это человеческих?" Героя искали, но без большого энтузиазма. В конце концов если даже в их НСО нет места разгильдяям, то где оно тогда, это место?
  Начальство их заслуженно не любило, это точно. Вечное: "Студенческое общество не должно быть самоцелью, и далеко не для всех участие в НСО может считаться общественной работой и давать право на повышенную стипендию". Но отчитываться-то начальству было чем-то нужно - за научную работу студентов, за школьные кружки и всё прочее, чем они занимались.
  К институту они успели устать от сопровождавшего их с детства припева: "Учись, веди общественную работу, получай хорошую характеристику, так будет легче поступить в ВУЗ, потом в аспирантуру, а там и кандидатская степень". Они успели устать от необходимости вести себя, соответствовать и соблюдать.
  
  Напротив пары несокрушимых железных дверей в убежище располагалась выкрашенная облупившейся коричневой краской фанерная. За ней был институтский склад, в который из коридора вела такая же фанерная дверь. Было как-то сразу понятно, что бомбоубежище выполняет функцию сугубо декоративную, что в случае чего взрывная волна вынесет обе фанерки, порвёт, как нитки, трубы, и здесь ничего не останется. Впрочем, а кто обещал, что что-то должно остаться?
  С детства что-то откладывалось у них свинцом в костях и заставляло искать место, где на тебя меньше давит небо и слабее притягивает земля, где просто и легко. Куда можно придти, не спрашивая, обрадоваться увиденным физиономиям, располовинить купленный домой кусок колбасы. Травить для Галки с Настей байки о том, что за закрытыми дверями находятся подвальные коридоры, которые идут аж на другой конец города, к старому институтскому зданию, а один из них вообще выводит за город, к секретной лаборатории. Галка слушала с невозмутимым видом, а Настя доверчиво округляла глаза. Несмотря на ясную голову, она иногда бывала донельзя наивна, и чувство юмора частенько ей изменяло.
  Как ни смешно, в научном обществе они действительно изрядную часть времени говорили про науку, листали ксероксы последних статей, обсуждали депонированные рукописи. Даже по научным сказкам-данцзыбао, которыми они каждый месяц потешали факультет, можно было понять, кто из них чем интересуется - были сказочки посвящены способности здешних тараканов питаться цементной крошкой или происхождению чашек от бубликов. Картинки для данцзыбао рисовал Костя, и картинки были фееричны, детальны и невероятны. Много позже, просматривая хорошую книгу с дежурно-скучными или дежурно-завлекательными иллюстрациями, Сергей ловил себя на чувстве, похожем на голод.
  О политике почти не говорили. Политикой наелось предыдущее поколение, те спорили, передавали из рук в руки неположенное, влипали в неприятности. В конце концов каждый из старших бесповоротно пришёл к чему-то своему, и это своё развело их потом в разные стороны.
  Их юность пришлась на гонку на лафетах. Траур по Брежневу каждый из них ещё отстоял в своей институтской аудитории. Траур по Андропову почти все пересидели в подвале, задраив люки. Не то чтобы его поголовно не терпеть не могли - кто-то надеялся на нового генсека и теперь горевал об упущенных возможностях - но идти наверх и стоять навытяжку не хотелось никому. Низкий бетонный потолок убежища удерживал на себе атмосферный столб. Их мир рассыпался в руках, и всем, что им оставалось, были они сами. Галка. Костя. Лёня. Настя.
  Больше всего им нужно было любить, и они с Галкой полюбили друг друга не первой, легкомысленной и опрометчивой любовью, а сразу второй, знающей. Галка не красилась и почти не кокетничала с другими. Сергей ходил в институт в старых брюках, оставшихся ещё со школы, не задумываясь о том, чтобы одеться получше. Ему просто хотелось быть где-то рядом с Галкой всю жизнь, не завоёвывать, не вызывать восхищение. Уже лет через десять Сергей увидел в метро девчушку-школьницу и едва не вскрикнул. Это был их с Галей незачатый ребёнок - мастью, чертами, повадками.
  Сергей до сих пор не понимал, что их развело. Может быть, не хватило опыта первой, легкомысленной любви. Он не возненавидел Галку и даже не расхотел жить. Просто каждый раз, когда он пытался вдохнуть, было больно.
  Из НСО он тогда ушёл, резко и сразу, сославшись на то, что ему посчастливилось найти хорошего шефа. Ему и правда невероятно повезло, но, придя на работу, Сергей чуть меньше часа обычно сидел неподвижно, пытаясь заставить себя что-то делать. С работой со временем наладилось, но в остальном Сергей чувствовал себя автоматом. Прямоугольненьким таким, по продаже газированной воды. Опустил монетку - сироп льётся. Те, кто был вокруг, не знали их песен, не понимали их шуток, им вечно надо было объяснять то, что казалось Сергею очевидным. Он изображал общение довольно успешно, пришлось вспомнить школьные навыки.
  
  Тогда, с Люсей, ему показалось, что он сможет вырваться из этого круга. Построить маленькое убежище на двоих. Но годы шли, а ему всё так же приходилось объяснять любую мелочь - вплоть до того, зачем он читал сыну эти странные стихи. И главное, когда Сергей говорил, всё, что он отстаивал, начинало казаться несущественным. Жена обиженно смотрела на него, словно спрашивая: "Разве ты не можешь без этого?" Лет через пять Сергей осознал, сколько накопилось вещей, без которых он уже смог, и решил бежать. Бегство и последующие переговоры оказались постыдными и некрасивыми. Он предлагал что-то, что казалось ему полезным для жены и ребёнка, Люся начинала плакать и угрожать. В конце концов переговоры взяла в свои руки его мать. Она грозила бывшей жене урезанием алиментов, разменом квартиры и другими вещами, о которых Сергей не позволил бы себе даже подумать. В результате ему отдали компьютер, разрешили забирать сына на время отпуска. К его удивлению, женщины прощались едва ли не с объятиями.
  Сергей, у которого неожиданно освободилась куча времени, пытался с кем-нибудь сойтись и снова и снова ощущал себя автоматом - с приятелями, с женщинами, с младшими. Может быть и Люся чувствовала вместо него эту пустоту, и просто не могла привыкнуть и приспособиться к ней?
  Время от времени он виделся со старыми друзьями. Многим из них на удивление твёрдо шли собственной дорогой, вопреки всем бедам и соблазнам последних лет. Они действительно были редкостно талантливы, словно так и не случившийся взрыв всё-таки перекроил ткани их душ и тел, убив одних и сделав других почти неуязвимыми.
  Однажды Сергей выбрался домой к Насте. Говорили обо всём долго, не спеша, попивая чаёк. Время от времени из своей комнаты выглядывала и снисходительно его изучала Настина дочь, удивительно красивая и самостоятельная барышня. Большая часть разговора почему-то вылетела у него из головы. Но вот этот пристальный Настин взгляд и вопрос:
  - Ты не был с тех пор в убежище?
  -А оно ещё есть?
  - У НСО его давно отобрали, конечно, но кто ж такое перестроит. Сходи. Иначе ты там навсегда останешься. Сходи и попытайся выйти через другую дверь.
  - А ты выходила?
  - Типа да.
  Настя не шутила. Он помнил, что Настя всегда была слишком серьёзна. И понимал, что переспрашивать не стоит.
  
  На вахте взамен древней бабульки стояли охранники. Сергея еле пропустили, потому что он хотя и числился солидным человеком, но проходил уже по другой епархии. Покружив по этажам, он стыдливо нырнул в подвал. Навстречу Сергею тут же выбежала парочка огромных чёрных тараканов - факультет оставался одним из немногих мест, где их почему-то не вытеснили прусаки.
  Убежище был забито папками и сломанными стульями, но он просочился в полуоткрытые железные двери. На фанерной двери висел замок, естественно, оказавшийся камуфляжем - дужка легко вышла из углубления. Сергей повесил его на дверь с другой стороны и стал продираться сквозь склад. Склад загружали через наружную дверь и так же, явно, собирались выгружать. С этой стороны он был почти непроходим. Сергей раскатывал пирамиды банок, лез по сугробам ватников. Наконец показался дверной проём. Он вёл в незнакомый коридор, невозможно, невероятно длинный. Сергею казалось, что ему не будет конца, но когда он уже потерял счёт времени, вдали стал виден дневной свет, загороженный железной решёткой. "Оголовок запасного выхода", - вспомнил Сергей. Решётка неожиданно легко поддалась, выпачкав пальцы ржавчиной.
  Его затошнило от мысли, что он выйдет посреди Москвы, рядом с каким-нибудь ларьком, и услышит юмористический концерт, хрипящий из динамиков. Но под ногами шуршали сосновые иглы. Вокруг был лес, местами сильно вырубленный, но всё же настоящий северный лес. Из-за деревьев виднелись несолидные щитовые дома - почему-то именно такие строят здесь, где жить надо бы в бревенчатой, хорошо проконопаченной избе. "Посёлок рыбаков или лесорубов", - подумал он. По сравнению с предполагавшимся концертом матерок, который доносился до него, звучал почти целомудренно. Похоже, открыли магазин, и местные пришли закупиться хлебом, чаем и водкой.
  Сергей обнаружил, что зачем-то взял с собой документы и деньги, и теперь лениво соображал, что работы тут всё равно не найдёт, разве что учителем устроится. Но ему не хотелось загадывать далеко. Пойти в поселковый магазин, встать в очередь, взять буханку хлеба, поболтать со старухами. И попробовать понять, выбрался он всё-таки или просто нашёл новое убежище...
  
  
  Послушник
  
  "Тр-р-р-р" будильника. Солнце. Солнце. Солнце.
  Антону в последнее время казалось, что он живёт в каком-то нудном комиксе. Рыжий котёнок завозился на подушке, пробрался ему в ноги и уселся умываться. Бери пример, хозяин.
  Смотреть на собственную мультяшную морду в зеркале не хотелось совсем. Однако ординатура - не лучшее время для душевных метаний. Антон, не глядя, умылся, почистил зубы, но, сводя отросшую за день щетину кремом для бритья, ему всё-таки пришлось разглядывать и затычки-модуляторы в ушах, и радужный отблеск глазных линз-фильтров.
  Высокий лоб. Удлинённое скуластое лицо. Близко посаженные глаза.
  Вполне достаточно для героя комикса. Избыточные подробности линзы успешно отфильтровывают. Антон попробовал улыбнуться, и изображение в зеркале тут же скроило одну из двух-трёх улыбок типовых, хотя изнутри молодой медик чувствовал, что выражение лица вышло кривоватым.
  Завтрак он проглотил с обычной жадностью молодого врача - когда-то снова поешь. Хорошо, что ощущения вкуса и запаха зависят от более древних структур, чем зеркальные нейроны, и послушникам их не модифицируют...
  У двери в штанину вцепился Рыська и стал пробираться вверх, оставляя на костюме рыжие шерстинки. Накормили, напоили, а поиграть? Конечно, соседки-медички зайдут в середине дня, принесут рыбки, посюсюкают. Но котик твёрдо знал, что хочет внимания любимого хозяина.
  На Рыськину фигурку фильтры не действовали, однако мелкий хулиган с коротеньким хвостиком всё равно выглядел слегка игрушечным. Антон поднял его к груди и стал чесать за ухом. Котик тем временем посасывал кусок рубахи, по которой расплывалось влажное пятно.
  Послушникам почти всегда рекомендовали завести животное. В изменившимся мире оставалось хоть что-то привычное и близкое. Обнаружив залитый молоком пол или подранные шторы, Антон начинал выговаривать шкоднику, но каждый раз размякал на второй минуте. В конце концов, любого кота ругать всё равно бесполезно.
  
  Раннее утро. Полупустой подъёмник на двадцатый уровень. Рутинный обход больных, с недавнего времени - мучение. Лица тех, кто ожидал его, уже сидя на кроватях. Лица. Лица. Лица. Искажённые модулятором голосà без выражения. Ординатору теперь никак не удавалось поймать момент, когда следует изобразить на физиономии уверенность мудрого доктора "ситуация-под-контролем-мы-уже-знаем-как-вас-лечить". Оставалось почаще ссылаться на руководителя, Сержио Белотти, который играючи добивался почтительности от самых капризных пациентов. Белотти вёл самые тяжёлые случаи, он пропадал в отделении до глубокой ночи, он лично присутствовал при каждой ответственной процедуре. Это было хорошо для всех, кроме Антона, которому новоявленный шеф почти не мог уделить внимания.
  Собственно, постоянным его руководителем был Джамаль Росси, молодой, лет на пятнадцать постарше ординатора, профессор, сам прошедший через послушничество. Но Росси две недели назад вылетел на Гидрию и, судя по вестям оттуда, ждать его скорого возвращения не приходилось.
  После обхода Антон надолго погрузился в больничную рутину. Читал ориентировки по проявлениям аллергии на неземные продукты, школил студенток-медсестёр. Уходя из комнаты, он услышал, как одна из девушек ехидно сказала: "Невозмутим и непоколебим как скала". Невозмутимым он себя вовсе не чувствовал. Антон знал, что оттягивает посещение соседнего отделения, как только может.
  
  Раньше ему надо было бы проходить через бокс, но земные бактерии и вирусы оказались безвредны для велигеров, как и их аналоги на Люфтланде. Подготовка ограничилась тем, что Антон положил за щёки резонаторы. Он откинул рычаг. Лязгнула железная дверь. В комнате без окон высотой в две больничных палаты, сидело существо, почти целиком состоявшее из пяти пар суставчатых ног. Бòльшая часть внутренностей тоже была расположена в ногах, а туловище закрывал спавшийся воздушный мешок. У взрослых велигеров он раздувался, истончаясь до слоя толщиной в несколько молекул. Мешок служил и для парения, и для фотосинтеза. Голова была подогнута под туловище, торчали только две пары глаз.
  Неодобрительно глядя на Антона, существо засвистело и затренькало. Молодой медик был знаком с основами языка велигеров. Но такое же треньканье, издаваемое доцентом Адлером, легко разбивалось на фонемы и складывалось в корни. Сейчас же Антон слышал лишь бессмысленный шум.
  
  Он знал, что никакие другие звуки человек не может воспринять с той скоростью, с которой воспринимает речь. Но это создание, сидевшее перед ним, его мозг наотрез отказывался признать способным к осмысленному разговору. Проблема была не в подготовке Антона, а в его психологии. Как, собственно, большинство проблем с чужими.
  Самые большие сложности создавало именно то, что и сделало когда-то людей людьми. Наиболее перспективным умением обезьян оказалось обезьянничанье. Умение передразнивать, повторять за соседями, ощущать их настроение и передавать им своё. Теперь развитая система зеркальных нейронов напрочь отказывалась воспринимать непохожих на человека разумных существ как чувствующих и мыслящих. Фильтры, которые, не снимая, должны были носить послушники, как раз и предназначались для того, чтобы отключить привычные связи, заставить мозг перестроиться.
  В теории. На практике всё, что мог сейчас Антон - это, дождавшись пауз, пытаться самому насвистеть с помощью резонаторов:
   - Мы хотим тебе помочь.
   - Мы хотим тебя осмотреть.
   - Если ты можешь летать, мы отвезём тебя домой.
  Минут через пятнадцать Антон почувствовал, что должен закончить это бессмысленное действо. На выходе из отделения его перехватила Мария. Ему казалось, что даже фильтр неспособен исказить это чётко очерченное лицо, приглушить блеск карих глаз, испортить завитки чёрных волос. Мария, звезда комиксов. Сердце колотилось: "Пригласит меня куда-то? Или просто хочет поболтать?"
  .- Знаешь, - сказала она. - Давай встретимся после этой твоей странной практики. У меня такое чувство, что ты в карантине, и нам разрешено видеть друг друга только на паршивом мониторе. Ты даже на моё кокетство перестал реагировать.
  Поговорили, называется. Антон изо всех сил надеялся, что они расстаются не навсегда. Как он теперь без неё? Вот как?
  
  Следующий день начался всё с той же рутины. Раннее пробуждение, подъёмник, обход. Антону представлялось, что его жизнь зациклилась в бессмысленное кольцо. После обеда Белотти согласился сопровождать его к велигеру. Антон ожидал, что тот посоветует хоть что-то. Но Белотти постоял, послушал, как он пытается разговаривать, бросил: "Ну что ж, продолжайте. Все материалы по этой расе я вам дал". И ушёл.
  Антон с тревогой поглядел на велигера. Хотя в глазах землянина тот и выглядел ожившим скелетом, за проведённое на поверхности детство парусник успел накопить вполне достаточно питательных веществ. И грозило ему не истощение. Взрослые велигеры спускались вниз, сдувая парус, для того, чтобы оставить потомство. До поры их дети питались как животные и росли под приглядом родителей. Потом наступало время старшим умереть, а молодым раздуть парус и подняться в воздушный океан.
  Похоже, сдувшийся парус был для организма взрослых сигналом о завершении жизни. Сколько времени должно пройти, чтобы для этого велигера смерть оказалась неизбежной? Антон не знал.
  Сидевшему перед ним паруснику на редкость не повезло. Когда он впервые набирал высоту, шлюпка, вылетевшая из земного челнока, прошла слишком близко на высокой скорости. Оглушённый воздушной волной, молодой велигер начал медленно выпускать газы из паруса. Шлюпка успела подхватить его ещё до поверхности, а челнок доставил странное создание в земной госпиталь. При осмотре оказалось, что повреждения летуна невелики и хорошо регенерируют. Но как вернуть его в родную стихию? Раздувание паруса было сложным, отчасти сознательным процессом. Готов ли велигер снова начать его ровно тогда, когда это будет необходимо? Ведь если парус начнёт расти во время перелёта, велигера просто не вытащат из корабля. Антон с сожалением поглядел на летуна и вышел.
  
  Вот он и дома. Остаться одному и отдохнуть. Зачем приоткрыта дверь?
  Марио поднялся ему навстречу. Подвижная физиономия, блестящие глаза. У Антона всегда поднималось настроение, когда он встречал его живой взгляд и слышал насмешливую речь. Но проклятый фильтр даже не давал по-настоящему разглядеть лицо однокурсника.
   - Зачем пожаловал?
   - Естественно, в корыстных целях. Ты же у нас послушник, половину дежурств с тебя сняли. Не хочешь поменяться со старым приятелем?
   - Ладно, лучше отпахать завтра, чем послезавтра. Собираешься прожигать жизнь?
   - В точку. Собираюсь охмурять барышню. Веду её туда, где читают стихи и поют, в том числе и твой покорный. На женщин надо действовать сильными впечатлениями.
  Интересно, знает он про Марию? Или так сказал?
  Марио уже хлопотал над кофе. Чашка тёмно-коричневой, концентрированной бодрости.
   - Песню для привлечения барышень не послушаешь?
  Гитарный перебор звучал, как обычно, мягко и вкрадчиво, и голос на его фоне казался донельзя мультяшным. Что же он там поет?
  .... Бедный рыцарь, закрытый в себе, как в консервной банке,
   ....Кто научит тебя, как добраться до первых звёзд?
  Чёрт возьми, а ведь песня-то, похоже, сочинена специально для него.
  Марио взял последний аккорд и сказал:
   - Знаешь, Джамаль ведь и мне предлагал стать послушником. Но я сдрейфил. Понял, что просто рассудком подвинусь.
   - Ну, а я нацепил на себя эти фильтры. И что толку? Джамаль в отлёте, а Белотти мне тут не учитель.
   - Белотти вообще, похоже, тебя избегает. У него племянник погиб во время послушничества. Падение с высоты. То ли самоубийство, то ли несчастный случай.
   - Не знал.
   Зато Марио, как всегда, знал про всех и обо всём. Неожиданно Антону захотелось спросить о том, что раньше не приходило ему в голову:
   - Слушай, а чего ты не выложишь всё это в широкий доступ? Песни там, стихи.
   - В этом широком доступе знаешь уже какая помойка? На вечере, куда я собрался, будет один человек... Если ему понравится, то может и выложу.
  Антон вдруг понял, что его лёгкий и беспечный друг уже много лет подряд не может решить, начать ли ему относиться к своим песням всерьёз, сомневается, мучается. Вот так открытие. И сделал он его сейчас, когда общаться приходится, будто двум десантникам в скафандрах. Как в консервной банке, в самом деле.
  Они ещё немного поболтали о чём-то необязательном, а когда Антон ложился спать, ему пришла в голову странная идея.
  
  Дежурства в отделении у него назавтра не было, только посещение велигера. Выходя из комнаты, Антон сунул за пазуху котёнка. Тот пригрелся, и вылезти не пробовал, зато никак не мог согласиться с тем, что ему нельзя высунуть голову и обозревать окрестности. Ничего, прикроем халатом. В конце концов, у зверёныша тоже не ах с этими горемычными зеркальными нейронами, может быть что-то получится.
  
  В огромной палате котёнок вёл себя почти так же нагло, как у себя дома. Минут через пять парусник пошевелился, зверёныш соизволил его заметить и атаковал ближайшую к нему ногу. Антон знал, что лёгкому и на редкость прочному телу велигера ничего не грозит. "Что я делаю, - мелькнуло в голове у медика - он же просто раздавит Рыську". Но существо начало перебирать конечностями, осторожно подставляя для атаки то одну, то другую. Котёнок, получивший новую игрушку, выпускал когти и пытался мяукнуть. Минут через десять парусник снова замер. Он заговорил, и Антон неожиданно обнаружил, что разбирает отдельные слова.
   - Я думал много. Я устал. Уходи к себе.
  Для начала уже неплохо. Антон сгрёб Рыську в охапку и затворил за собой железную дверь.
  
  На следующий день перед выходом его начала колотить нервная дрожь. Теперь, когда хоть что-то стало получаться, было так легко всё испортить. На беду Антона, подъёмник сегодня был забит множеством людей, выходивших на разных уровнях, и тащился невозможно медленно.
  Грубо очерченные лица. Резкие, дёргающиеся движения. Ему казалось, что на него отовсюду глядят глаза - серые, карие, чёрные. Мозг выдал резкий сигнал тревоги. Антон судорожно вздохнул и почувствовал, что воздуха не хватает. Кто-то обнял его за плечи и вывел на одном из уровней. Глядя сквозь толстое стекло на городок с игрушечными домами, Антон впервые осознал, на какой огромной высоте находится. Колени подгибались. Его развернули лицом от окна. На Антона взглянул человек с чётко прорисованным лицом поселенца из комиксов - широкий лоб, квадратная челюсть.
   - Послушник?
   - Да, - выдохнул он.
   - То-то я смотрю, у тебя линзы в глазах. Братишка мой послушничал. Тяжёлое это дело. Проводить до твоего уровня?
   - Пожалуйста..., - выдохнул Антон.
  Попутчик довёз его до двадцатого уровня, вывел, хлопнул по плечу.
   - Ну, держись.
  Антон подумал, что на следующий день даже не сможет узнать его лица среди похожих лиц. В каком-то смысле его поддержало сейчас всё человечество.
  
  Технология дальних перелётов оказалась немыслимо, анекдотически простой. Неожиданный подарок судьбы, получите и распишитесь. Люди едва успели прибраться у себя дома, кое-как восстановить биосферу, решить самые насущные социальные проблемы. Сложности начались потом. Космос был заселённым. Очень заселённым. Множество детекторов, локаторов, глаз были уставлены на человечество и их обладатели ждали от него подобающего поведения. А люди ... на эмоциональном уровне людям оказалось трудно воспринимать большинство из них как разумных созданий.
  "Человек вечно лезет туда, где жить ему нельзя, - думал Антон, - вечно пытается прыгнуть выше головы. С тех пор, как мы стали разумны, для нас открылся мир. Весь мир. Даже те его кусочки, которые не были для нас предназначены. Человек не приспособлен к тому, чтобы есть плесневелые сухари и тухлую солонину, пить гнилую воду, страдать от качки. И всё-таки плавать по морю необходимо, жить не столь уж необходимо".
  Парусник встретил его треньканьем и хрустом. Антон невольно поднял руку, призывая говорить помедленней, и неожиданно оказался понятым. Очень внятно его спрашивали:
   - Этот чужой живёт с вами? Он ест живых. Вы его не боитесь?
   - Они давно живут с нами. Они прогоняли вредных. Они забавные.
   - Он вырастет большой? Как ты?
   - Поменьше.
   - Он очень хочет вырасти большим.
   - Ты понимаешь, что он чувствует?
   - Я взрослый. Мы все это понимаем. Люди говорили с детьми. Люди могут не знать.
  Вот так сюрприз. Раса с универсальной эмпатией. Третья степень сложности контакта. И в материалах, которые дал ему Белотти, об этом ничего не сказано.
  По хорошему, такое задание следует передать кому-то с большим опытом. Но как его передашь, если контакт уже налажен, а времени нет?
   - Почему вы меня боитесь? Те, в корабле, меня не боялись. Я не знаю, что мне делать. Боюсь вам повредить. Нельзя вредить разумным.
  Команды кораблей набирались из прошедших послушничество.
   - Нам надо учиться не бояться.
   - Как мы учимся летать?
   - Да.
   - Ты хочешь вернуться и летать?
   - Да. Но есть проблемы.
  После разговора парусник дал себя осмотреть. Повреждения восстановились. О каких же проблемах он говорил?
  На следующий день Антон освоился настолько, что решился прямо спросить:
   - Если мы вернём тебя, ты не умрёшь? Как те, что спускаются на поверхность?
   - Я не умру. Здесь высоко. Я чувствую. Иногда мы летаем и ниже. На поверхность мне нельзя. Тогда умру. Как вы называете летающую вещь, из которой меня выловили сетью?
   - Шлюпка, - Антон с трудом подобрал подходящую серию звуков.
   - Я взлечу со шлюпки. Если она сможет зависнуть в воздухе.
  Это требовало высшего пилотажа, но Антон знал, что лётчика, способного на подобный трюк, можно найти. Интересно, как парусник чувствует высоту, находясь в закрытом помещении?
  
  Челнок был готов через два дня. Кроме капитана с ними летел пилот шлюпки. Сержио Белотти, недовольно ворча, что его отрывают от дел, тоже собрался лететь с курируемым.
  Для Антона это был первый переход. До него он и не поверил бы, что это выглядит так просто. Капитан оказался асом. Они выскочили прямо рядом с Люфтландом и начали вход в атмосферу.
   - Ты хороший, - говорил ему парусник, сидя на поджатых ногах. - Когда я вернусь, я сплету о тебе сеть. И об этом, рыжем.
  Ну да, велигеры же плетут парящие в воздухе сети. Но никто ещё не знал, что это что-то вроде картин или рассказов.
  Антону было хорошо, он чувствовал, что привык-таки к своим линзам. Перед полётом он познакомился с капитаном и Джеком, пилотом шлюпки, они болтали, шутили. А ведь совсем недавно разговор с незнакомыми людьми стал пугать его как ночной кошмар. И всё-таки к этому "хорошо" неизменно примешивалась постоянная неясная тревога, он просто смирился с ней и покорно следил за её приливами и отливами. Вот и сейчас что-то погнало его в кабину к капитану.
   - Через десять минут уже посадка, - тот был недоволен. - Расходитесь по местам, пристёгивайтесь.
   - Нам нельзя приземляться, - выкрикнул он. - Нельзя. Тормозите!
   - Белотти велел садиться.
   - Этот проект веду я, а не Белотти. - крикнул Антон, задавив в себе привычную любому медику субординацию. - Тормозите, надо отправить шлюпку.
   - Ну и задачку ты мне задал, парень, - буркнул капитан. И добавил, уже в микрофон - Все в шлюпку, быстро.
  Когда Антон, цепляясь за скобы на стенках, добрался к шлюзу, пилот уже занял своё место, а парусник бочком пробирался в люк.
   - На какой высоте зависать? - спросил Джек, перекрикивая грохот.
   - Километров десять.
   - Маловато, - прокричал пилот.
  Но шлюпка пошла на снижение. Небо оказалось безоблачным. Внизу стали видны буроватые холмы и озёра Люфтланда.
   - Скажи паучку, чтобы выбирался через шлюз, - добродушно сказал Джек.
  Съёжившись, парусник начал протискиваться наружу. Когда отсек закрылся, Антон онемел от страха. Он понимал, что теперь велигеру надо будет пробраться на крышу шлюпки и, сидя на ней, раздуть парус. Страшно было даже подумать какой ветер сейчас там, снаружи. Шлюпка зависла, но её слегка болтало из стороны в сторону.
  По обшивке что-то заскребло. Минут через пять в иллюминаторах с обеих сторон показались огромные, выставленные на полную длину ноги. Спустя ещё десять минут стал виден бежевый низ паруса. Парус надувался и рос. Их раскачивало всё сильнее.
   - Всё, - закричал пилот. Слишком сильный ветер. Больше не удержу.
  Но тут ноги снова заскрежетали по обшивке, шлюпку качнуло, и Антон понял, что велигер поднялся в воздух.
  В иллюминатор Антон видел, как парусник, стремительно удаляясь, летит прочь. Его дважды перекувырнуло, и велигер едва не вошёл в пике, но выправился, раздувая ещё больше огромный треугольный парус. Издалека к нему направлялась разноцветная стайка сородичей. Только теперь, когда тревога отпустила, Антон понял, как красивы эти воздушные странники, красивы непривычной, чужой красотой. Они кружились, слетались, разлетались, легко меняя направление, несмотря на ветер. "Кажется, это называется "идти галсами"", - вспомнил он.
  - Здорово, - сказал лётчик. - Хорошо, что камеры работали. Останется на память.
  Джек сделал ещё пару кругов, издалека любуясь парусниками, и через полчаса они уже стыковались с челноком.
  Белотти охладил их суховатым: "Ну что, всё-таки живы? Сумасшедшая была затея". Антону очень хотелось спросить, почему он требовал посадки, но в нём снова пробудилась субординация.
  Скоро они вновь оказались на Земле. Спускаясь по трапу, пилот протянул Антону записи. Белотти видел это. Он молчал всю дорогу до клиники, и лишь рядом с подъёмником сказал:
   - Отдай.
  Молодой медик упрямо мотнул головой:
   - Это ведь единственное доказательство, что всё прошло как надо.
   - А как надо? Откуда ты вообще взял, что людям надо общаться с любыми инопланетными тварями? Для блага человечества? Твои велигеры не так уж развиты. Что они могут нам дать? Вы едва не угробились сами, чуть не угробили шлюпку. Чьё благо для тебя важнее, людей или этих пауков?
   - Человечества, - твёрдо сказал Антон. Его затошнило от собственного пафоса, но он понимал, что не может объяснить иначе.
   - Я буду против того, чтобы тебе зачли ординатуру. Я вообще против этого дурацкого проекта, который гробит одних и ломает жизнь другим. В конце концов, пусть издеваются таким образом над космонавтами, над ксенологами, а медиков оставят в покое.
  Антон пожал плечами. После недавнего напряжения он чувствовал себя почти полностью опустошённым. Оставалось положиться на судьбу. Три дня он послушно совершал обходы, делал назначения, гонял медсестёр. Рутина успокаивала, едва ли не вгоняя в сон. Белотти с ним не заговаривал.
  На четвёртый день прилетел Джамаль, и состоялся долгий и бурный разговор. В оставленных им материалах, как выяснилось, говорилось об эмпатических способностях взрослых велигеров, о механизме программированной смерти и о многом другом. Антону вообще не должны были поручать уход за парусником без опытного куратора, но Белотти почему-то принял такое решение.
  Узнав это, Антон почувствовал, как с него слетает прежнее безразличие. Теперь он испугался, испугался по-настоящему, до дрожи в коленках. Летуна спасло чудо. Ординатор знал, что это глупо и бессмысленно, но снова и снова задавал себе один и тот же вопрос. Понял бы он намерения Белотти, если бы мог видеть его настоящее лицо и слышать не модулированный голос? Когда тот посещал велигера и глядел на него, нет, даже не как на врага, просто как на пустое место? И что важное, может быть жизненно важное, упускает он сейчас? Привычные приливы и отливы тревоги временами нестерпимо усиливались. Никогда он не начнёт повторять за Белотти о поломанной жизни. Но Антону стало яснее, почему говорят, что прошедший послушничество уже никогда не будет прежним.
  
  Ещё через день заседала комиссия. Ординатору зачли послушничество и разрешили досрочно избавиться от линз и модуляторов. Сор из избы выносить не стали. Сержио Белотти остался главным врачом, и только отделение ксеномедицины вывели из-под его подчинения.
  
  У выхода Антона, словно освобождённого из темницы, дожидалась Мария. Он глядел на неё во все глаза и видел, что Мария действительно рада ему, счастлива, что они вместе. Искорки в карих глазах, единственный на весь мир изгиб улыбки. Но он знал и другое. У каждого своя судьба, у него, у Белотти, у Марии. До разговора с Марио он не задумывался о том, что замечает обычно лишь сиюминутные чувства. Теперь привычная тревога заставляла его искать и угадывать линии чужой жизни. Его ждёт судьба ксеномедика, и готова ли девушка быть рядом с ним? И поймёт ли Мария, что он уже не тот, что был раньше?
   - Успеем сегодня на регату? - спросил Антон.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"