Аннотация: Как говорится, лучшие рассказы всех времен и народов. Благодаря этим рассказам в начале девяностых годов появилось мнение, что Петербург не какая-та деревня, а все-таки культурный город.
АЛЕКСАНДР МАРТОВСКИЙ
АРМЕЙСКИЕ РАССКАЗЫ
ПИСЬМА СТАРОГО КОММУНИСТА
Устроившись в воинскую часть на место самого младшего из инженеров, я унаследовал древний кульман с разбитой столешницей, кособокими полками, кирпичом вместо ножки.
- Придется вам потерпеть, - заявило начальство. - На сегодняшний день государство испытывает большой дефицит в строительных материалах, не говоря о древесине или бумаге.
Я согласился терпеть. Обстоятельства мои такие. И характер не из самых склочных. Как понимаете, мягкий характер, что не способен с места в карьер начать революцию.
- Государственный путь, - это я понимаю.
Хотя не моя идея, но все оттуда, откуда проводит политику правильное и терпеливое начальство. Путь извилистый, усыпанный чаще шипами, чем розами. Слишком нетерпеливых товарищей у нас многовато, а значит, хватает расходов на наши права и обязанности за счет государства.
- Государственный интерес, - это я повторяюсь.
Оно куда проще, если придется терпеть, сообразуясь с чем-то большим, чем собственные амбиции. Правильный выбор среди множества неправильных выборов приносит не только одни пряники. От нетерпимости к патриотизму, от несовершенной идеологии к совершенному восприятию окружающей среды, от старого к новому миру. А любая победа или любая удача даются с трудом, после многих усилий, мучений и пота.
Я ни какой-то там раздолбай. Я понимаю государство, задачи и цели его, и все остальное, тем более невозможность растрачивать силы на разные пустяки, табуретки, столы, стулья. Душа моя не самая светлая. Значит, я понимал это дело каналами темной души и приветствовал без пощады. А чтобы не слишком скучать, вот тебе кульман, разбери от наследственной грязи.
- Какое-никакое благо, - тот же источник, - Чтобы показать себя с правильной стороны, не заглядывай в чужой карман. А, показавши себя с правильной стороны, ты заслужишь уважение товарищей по работе. А, заслуживши уважение товарищей, ты станешь таким, как другие.
Короче, я засучил рукава, я приступил к делу. Само мероприятие оказалось весьма интересным. Старая подшивка газет как номер один в моем списке. Она возвратила минувшие, то есть чертовски прекраснее дни Брежневщины из мрака небытия на вершины коммунистического застолья.
- Съезд и стакан, - ей богу, я зачитался.
Все прекрасное такое оно мимолетное. Вот мы съезжаемся, а вот разъезжаемся. Вот мы на сто процентов прорвались вперед, а вот туда же назад. Это непредсказуемые отчеты, это воздушные идеалы, это лучшие чувства вождя, это рапорт очередному съезду горячо презираемой тобой партии, это насмешка в каждой строке, что бежала-бежала и обогнала все прочее.
- Конференция и ускорение, - опять-таки я.
Оно поближе к концу, то бишь к концу Брежневщины. Можно подумать, не мысль, а металл. Или ускоренная мысль, что превратилась в металл. Собрались выдающиеся товарищи, побазарили на отвлеченную тему, типа наша непреходящая роль внутри судьбоносной эпохи, пошло ускорение. Мы извлекаем почти драгоценный металл, мы его формируем и выплавляем, чтобы затем претворить его в массу, во все эти серые лики и головы.
А что такое серые головы? Расскажу как-нибудь в другой раз, под стакан водочки, под бутерброд с колбасой. А сегодня времени нет, продолжаем разборки. Что там у меня за ускорением? За ускорением драные шлепанцы. Воняют, шелушатся, слоятся, на ощупь во что-то попал. Не очень свежее, но очень липкое это что-то. Пальцы так и прилипли:
- Царственная находка.
Хотя скорее, просто наследство мое от прекрасного, чистого, светлого коммунистического прошлого. По недоразумению не понимаю наследство. По самоуверенной наглости, свойственной так или сяк молодежи, я отказался от шлепанцев в пользу помойного бака, как отказался затем от портрета вождя, стопки партийной литературы, цитатника в целофанированном переплете:
- Пускай отправляются, куда следует. Как оно все устарело.
Стыдно признаться, на место древних реликвий, способных украсить любую коллекцию мира, я засандалил спортивный костюм, пачку чистых листов, две тарелки, ложку и ножик, а еще чашку с раздолбанным краем:
- У каждого мелкие глюки.
Стыдно признаться, из груды полезных вещей я оставил себе только скоросшиватель 'Дело 614' плюс его содержимое. Скажем так, несколько не совсем опрятных листов под копирку находилось в скоросшивателе. И начинались листы всегда одинаково: 'Начальнику политотдела части Полковнику Врулеву А.А. от ветерана партии, войны и труда Каменева Леонида Обломыча'. Какого черта я такое дело оставил, даже сказать не могу. Не настолько у меня порочные наклонности, не такой паршивый характер.
Потерпите лицемеры,
Не устраивайте праздник.
Не долбите на примерах
Про поступок безобразный.
Фимиам ваш распахучий
Не приятнее навоза.
Я не хуже и не лучше,
Чем любая ваша роза.
Но зато не лезу в лужи
С напомаженной балдою.
Я не лучше и не хуже
Ваших доблестных героев.
Короче, я заглянул в эту бездну.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Товарищ полковник! Разрешите вас величать именно так, сообразуясь с устоявшимися традициями непобедимой советской армии, выдвигающими на первый план должность и звание человека, как основополагающую характеристику его личностных качеств, особенностей, заслуг, совокупность оценки народа и государства.
Товарищ полковник, с этого дня не должно быть неясностей между двумя коммунистами. Ничего возрастного или отталкивающего. Ничего производственного и бытового. Нас двое, мы слиты в единый кулак, мы единица и только. А вы пожелали узнать, что это побудило меня, члена партии с сорок пятого года, пренебречь собственной выгодой, отбросить мелкие привилегии и вместо заслуженного отдыха отдаться работе в стенах родной части на благо отечества и благо народа. Извольте мой откровенный ответ. Я буду предельно краток, насколько мне позволяют скромность и совесть.
Собственно говоря, никаких секретов сегодня. Достаточно посмотреть телевизор, развернуть газетный листок, послушать радио или выйти во двор, на кипящую жизнью улицу. Вы понимаете, ничего секретного и зашифрованного, так ясно - мы катимся в бездну. А сдерживающие факторы чтобы остановиться - они отсутствуют. Зато прочие факторы или черные силы при полном параде. Практически уничтожено завоевание трех поколений трудящихся, молодежь развратилась смрадным душком, повеявшим с запада, в умах стяжательство и корысть, забыто все лучшее, все прекрасное, чем жили, горели мы, истые ленинцы.
Товарищ полковник, отец родной, поделюсь с вами тайной. Сегодня каждый боец на счету, на предопределенном ему месте. Я не имею права позорно бежать, то есть покинуть вверенный пост, не отдавшись борьбе до последнего вздоха, как завешал нам великий Ленин, учила, учит, вечно будет учить великая партия.
Теперь вы знаете все. Можно сказать, заглянули в душу мою, вычерпали ее до конца и не обнаружили там нечто неподобающее или компрометирующее коммунизм. Вы знаете все, но не знаете главного, борьба потребует титанических усилий, чудовищного перенапряжения мысли, космического всплеска энергии. Слабым и хилым товарищам придется сойти, если забыто оружие, если затупились клинки перед боем.
Я решил заточить клинок, пока враг в нерешительности, не развязал боевые действия и есть шанс подготовиться. Я решил заточить клинок, но бессилен без вашей помощи. Так прибавьте мне пороху, подкиньте огня пылкой груди пламенного (нисколько не преувеличиваю) и праведного (опять то же самое) революционера.
Предоставьте путевку на юг, для закалки безжалостной стали.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
Извините, что не писал по возвращении с юга. Думаю, долгий отчет о скитаниях в лоне врагов, исключительно населяющих благодатную область любимого нами отечества, опять-таки думаю и повторяю, этот отчет способен лишь растравить незажившие раны, не принеся ощутительной пользы партийному делу.
Оставим отчет в стороне. Если нет пользы, значит, ее нет. Но, поправляя здоровье, я не забыл указать властям на известные недостатки в системе обслуживания, торговли, питания и чего-то еще, чего мне удалось откопать, растрясти, обезвредить во время моего так называемого 'отдыха'. Тут, надеюсь, полный порядок. Вовремя предупрежденные власти не откажутся (пусть только попробуют) нанести оплеуху всей этой шпане, негодяям, скотам и отбросам, порочащим честь, достоинство, кодекс строителя коммунизма и остальные прекрасные качества гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
Я гражданин! Но речь не о том. Я хорошо потрудился на юге, я выполнил долг, я восстановился (что и следовало доказать), то есть полностью восстановился для предстоящей работы за нищие и малообразованные души таких же малообразованных детей, поступивших в отдел с последним набором.
Не желаю секретничать. Положение очень, очень серьезное. До сих пор не устранен отрицательный фактор, имеющий подавляющее значение при опохабливании святых идеалов, а также их замене на некий лубок, от которого сильно попахивает рукой запада. До сих пор гадит паркет, больше того, отравляет зловонным дыханием благоуханную атмосферу части, или еще точнее, засоряет мерзкими фразами чистый эфир и пользуется какой-никакой популярностью подлый ренегат-отступник, никогда не состоявший в облагораживающих рядах комсомола, никогда не стремившийся в комсомол - Дмитрий Долгопятов, по прозвищу Длинный. Извините за выражение, но к этому Долгопятову глупая (читай 'непроработанная') молодежь липнет, что скопище мушек на кучу отходов.
Положение не из легких. Родина поручила мне две заблудших овечки Александра Тощего и Сергея Ворчунова, только из института с его опять-таки недозволенными свободами. Я не могу оставить овечек в кошмарном черном лесу, среди болотной жижи и топей без соответствующего наставления. Пускай овечки Тощий и Ворчунов (возьмите их на заметку) просто рвутся из стада. Это не я, это они запутались, кто они есть. Будучи овечками, они хотят доказать, что бараны с крутыми рогами. И доказывают это, предпочитая само толковище на ренегатском гадюшнике размеренным ритмам рабочей системы.
Я понимаю, каждая вырванная у отщепенцев душа - маленькая победа справедливости над несправедливостью, общества над хаосом, коммунизма над идолом тьмы и еще нечто так-кое... А каждая утраченная душа - более чем поражение. Понимаю и порываюсь исправить подотчетный мне материал, либо разоблачить его, если утрачен последний шанс на нечто лучшее.
Не волнуйтесь, товарищ полковник, я нахожусь в самом центре событий, обхаживаю, стерегу, принюхиваюсь и прислушиваюсь. Пока бесполезно, безрезультатно. При моем приближении заговорщики умолкают, начинают выделываться, точнее, выделывать постные, сплошь невинные рожи. На несчастье, понять разговор или что-то там из засады не представляет возможности. Тяжелое детство, самоотверженный труд, другие удары судьбы нанесли непоправимый ущерб всем моим органам. И слух пострадал в том числе. Требуется оперативная помощь врачей, наиболее осведомленных, наиболее грамотных в данном вопросе. Не секрет, товарищ полковник, лечение в наше время, особенно оперативное и дающее результаты, кое-чего стоит, кое во что обходится нам, простым смертным. Если бы с вами говорил спекулянт...
Родина это не спекуляция. Нельзя спекулировать родиной. Вы понимаете, фонды социального стимулирования, премиальный, медицинский, черная касса и что-то еще создаются для определенных целей. Родина не подождет.
И что такое сотня-другая рублей, если враг на пороге?
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Спасибо, достойный друг, верный соратник по партии. Спасибо за помощь материального свойства, а пуще за помощь моральную. Каждый шаг дается мне нелегко, с болью, с кровью и желчью, и дальше не помню с какими потерями. В каждой точке пространства назревает истинный бой с хитрой продажной сволочью. Одному не справиться здесь без крепкой руки бескорыстных товарищей, без помощи нашей части и Родины.
Война продолжается. Я на передовой. Я не стесняюсь в средствах. Я веду наблюдение и маневрирую, как оно должно. Все-таки опыт, все-таки ум. Гораздо умнее сдержаться за холодной, за непробиваемой маской, скрыть горячие чувства, скрыть опять-таки вековую ненависть к подлым врагам, выждать момент для удара. Место действия - офицерский сортир. Я работаю в отвратительных, антисанитарных, антигуманных условиях. Я не ропщу при этом. Можно принять нечистоты, если таким путем получаешь два или три шанса быть начеку, чуть ли не бок о бок с мерзопакостным ренегатом и его завербованной шайкой.
Дух коммуниста не в силах сломить ни коварные происки негодяев, ни застывшая немощью плоть с менингитом, отитом, бронхитом, гастритом, ну и так далее. Ради интересов партии я пристрастился курить больше, чем следовало и, наконец, пообвык почитать отвратительный воздух параши за фимиам, воскуряемый нашим удачам. Ради интересов партии я готов рисковать не только удобствами, не только здоровьем, готов рисковать семьей, всем достоянием, нажитым за многолетнюю службу отечеству.
Добрый мой друг, товарищ полковник, зная ваш ревностный пыл по защите основ коммунизма, ваше стремление быть всегда впереди, а еще точнее, не только быть, но и находиться на гребне коммунистического и мирового движения, зная все это, я понимаю - вам недосуг заниматься мелкими просьбами. Однако надеюсь, вы знаете, где и когда можно поставить точку.
Следовательно, вы не обойдете меня в наградных к Октябрю, какой-никакой, но это наш и ваш праздник.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Любое дело стремится к развязке. Титанические усилия часто венчают успех, если не уступать никому, не жалеть никого, ползти на зубах (я повторяю, упорно ползти), пока своего не получишь. И это правильно. Как бы не был хитер ренегат, как бы не таился за маской порядочного гражданина, как бы не прятал коварные помыслы среди таких же коварных словечек, намеков и жестов - он все равно ренегат. А подобный товарищ когда-нибудь оплошает, покажет зубы и когти.
Вы торопили меня, подгоняли без всякой на это причины, требовали фактов и результатов. Я вас не ругаю. Вам нужны эти факты, то есть нужна крамола определенного образца с подписью и печатью. А какая без подготовки крамола? Ну, разве грешки, за которые в морду не дашь, и вообще это глупость. Я так не работаю. Никакой суеты, долгие месяцы ожидания, слежка, высокий профессионализм, расслабуха, как называет ее молодежь, прыжок из засады.
Вы торопили меня, но я не спешил. Неумолимый процесс неумолимо спускался на головы негодяев. Негодяи наглели, теряли, что вы называете 'стыд', а вместе с ним саму осторожность. Вот если бы раньше прыжок... Но это не про меня, выдающегося знатока человеческой натуры. Я выстрелил вовремя, потому что я не спешил. Я выстрелил из засады, чтобы поставить всех на колени. А не ожидали любезные? Так получайте! Это такое дерьмо, откуда не выбраться вам, то есть не выбраться никогда, как бы вы не кривлялись.
Опять правильно. Ибо не я один подготовил засаду, ибо победила сама правда. А сегодняшний вечер запишут в анналы истории, красной нитью пройдется он по судьбе человечества. Это не просто вечер, но судьбоносный момент. Его уже не отнять никогда, он с нами, его сохранит навсегда человечество.
Вот они, звездные кроки:
- Слышал вождя? - в двенадцать часов сорок одну минуту пятнадцать секунд по московскому времени произнес подлый (попомните мое слово) Сергей Ворчунов.
- Ну, - вместо ответа сказал Александр Тощий, затратив четыре секунды на подобную гадость.
- Как он тебе?
- Треп.
- А возможно, он му...
Нет, продолжать не решаюсь. Никакая бумага из самого прочного камня, сверхзакаленнейшей стали, легкого пластика не способна стерпеть столько чернухи, столько гнусной неправедной клеветы, огульную похабень такого порядка. Никакая бумага, или сверхпрочный материал, или космический сплав (что по вашей части) не выдержит второй слог в запрещенном слове и саму интонацию всего, что вы слышали. Я даже сказать не могу, как это разомкнулись уста недорезанной жабы с жалом змеи, как подобная мразь испохабила воздух не сдохнув.
На бумаге выглядит страшно. На словах омерзительно. Можно добавить, травма на целую жизнь. А точнее инфаркт, после которого честные люди не выживают, а бесчестные веселятся. Или оставить, как оно есть? Не по-коммунистически оно получается, а еще совесть... Знаете, что такое совесть, товарищ полковник. Ну, конечно же, знаете. Значит, в сугубо личной беседе мы сможем нащупать противоядие молодежной агрессии. И после всего на покой. Как-нибудь отлежаться, как-нибудь облегчить душу, как-нибудь вылечить взрыв возмущенного сердца.
Здесь путевка в Зеленогорск была бы очень уместна.
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Двадцать четыре дня, проведенные в дебрях достойной нашей природы это не так мало. По крайней мере, природа наша, по крайней мере, достойная или цветущий сад во имя человека, на благо человека, никаких следов капиталистической сволочи. Такие вот двадцать четыре дня, а точнее двадцать четыре дня и двадцать три ночи привели мой расстроенный механизм в полный, точнее полнейший порядок, укрепили чего ему следовало, возвратили веру в доброе, светлое, лучшее.
На лоне природы я много творил и надеюсь оставить стране многолетний свой опыт, как нечто для жизни:
- Почитай мать не так как отца.
- Отца не так как начальника.
- Начальника не в ущерб партии.
- Почитай только партию за начало начал, ибо суть она и венец нашей вселенной...
Но об этом позднее. Спускаясь от горних высот, я чувствую гордость за верность борьбе, положившей основу правопорядка в коммунистическом государстве. Скажу между нами, все, что положено правильной государственной системе, оно в конечном итоге осуществляется. Пускай с опозданием на несколько дней, недель, даже месяцев, но порок устранен и если не вырван до основания, то жестоко наказан.
Правопорядок все-таки больше, чем право. Несказанно рад принятым мерам к нахальному отроку, отвратительному прыщу Тощему за отчетный период (в мое отсутствие). Вы поступили по существу, грамотно, правильно и так далее, задержав очередное повышение этакой мерзости на пять советских рублей. Злобный пачкун обходится и так слишком дорого для государства. Он только пачкун, тем более злобный. Ничего не умеет, государственные награды не заслужил, тем более не выслужился перед более высоким начальством. Только пачкун, только вред, только накладка внутри государства. А сто двадцать целковых - предел для подобного (будем без матов) и аморального недоноска, противника светлого будущего, врага коммунизма.
Я уповаю на наш общественный строй, совершивший акт справедливости. Так было, так будет, так есть, так обязано быть, от начала (или начала начал) все той же нашей системы. Недостойный товарищ обязан спускаться ниже и ниже, а достойный наоборот подниматься выше и выше. Недостойный - во прах, достойный - из праха. И не иначе.
Акт совершен. Осталось его довести до конца, увеличив оклад настоящему правозащитнику партии.
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
В нашем подлом и переменчивом мире жалость не лучшее оружие против врага, не желающего исправлять ошибки и отказаться от ереси. Каждый понимает, точнее, уверен, что сорную траву не достаточно вычистить сверху. На обнажившейся проплешине родится новый сорняк, не точно такой же, но более сильный, более наглый. Здесь надо рвать, рвать и рвать до полного уничтожения вместе с корнями.
Товарищ полковник, не мне, конечно, уподобляться советнику или указывать путь вашему разуму, направленному рукой партии с единственной целью обнаружения истины в области лжи и обмана. Но иногда скромный, робкий совет скромного служащего стоит большого внимания.
Вы проявили излишнюю мягкость, можно сказать, мягкотелость. Не нанесли справедливый удар, не сковырнули из комсомола предателя Тощего, а заодно его сотоварища Ворчунова. Они стоили этого, они этого добивались, они нарочно и очень нахально работали над этим, да еще с полной самоотдачей, в здравом рассудке. Это был план, коварство которого несоизмеримо, а все остальное просто на пользу врагу... Вы решили:
- Исправятся.
Я пытался вам возразить ненавязчиво очень, но строго:
- Раньше реки повернут вспять, обмельчает Черное море, звезды станут камолыми, или превратятся в туман небеса, чем вся эта сволочь вернется обратно.
И возразил:
- На поводок сволочь.
Но вы отмахнулись:
- Со временем...
Неправильная получилась сегодня беседа, с некоторым уклоном в неверную сторону. Но как истинный коммунист, я откликнулся на ваш руководящий призыв. Я попробовал мягкие методы и никакой силы. Ну, понимаете, мозговая атака, убеждение вместо принуждения, цитатник, живое слово, наставничество, русская речь... Я все это попробовал. Больше часа шла проработка. Никакой к себе жалости. Вырываюсь из жил, надрываю ослабевшие легкие, печенка шалит. А еще мудрость Ленина, мудрость Энгельса, мудрость Маркса. А еще пленумы, съезды, материалы и документы, самое лучшее на сегодняшний день, самое справедливое. Казалось, камень смягчится. В пику сердцам ренегатов.
Они не исправились.
Длинный сразу ушел, хлопнул дверью, преднамеренно (пометьте в блокнотике) зацепившись за косяк головешкой. Два негодяя остались, дабы прыгать, елозить, хамить... Тоже мне молодежь! Тоже мне человеки! Или будущее русское земли! Или наша опора на будущее! Или лучшее, что осталось у нас! Да мне просто тошно:
- Свихнулся старик.
- Несёт ахинею.
За такое нельзя простить. Только кара рублем, только нищая жизнь без премий и без надбавок. На месяц, на квартал, на год...
Можно в мою пользу.
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Меры не помогают. Какой осел придумал заведомую хреновину о неприкосновенности молодых дарований? Приходит по данной задумке тюфтеля с институтской скамьи, приходит поганец, не желающий трудиться, не способный на что-либо полезное и вообще ни на что не способный. Ему зеленая улица: готовый стол, готовый оклад, условия для карьеры и роста:
- Можешь спать, можешь плясать, можешь кушать и хрюкать - три года мы опекаем тебя, словно няньки в детском саду. Так опекаем, что не смеем единственный раз надавать по соплям. Мать моя, да что же это такое!
Нет, я не осуждаю наш коммунизм. Все правильно, все как следует, все по закону. Но какой шизофреник придумал такие законы? Неужели Ленин придумал? Или Маркс? Или Энгельс? Неужели у них это есть? Или Сталин придумал? Да что вы мне говорите, это не Сталин, но гнида и гад, предоставивший молодежи права на преступнейшее безделье. Любой другой человек обязан держаться за место, бороться и побеждать. Плачу за добро, плачу за науку, за старших плачу и плачу по полной программе. Единственный раз проиграл, и где твое место?
Нет, в нашей системе еще существует изъян, который мы сами по простоте душевной родили:
- Лучшее детям.
А в результате? Балуешь этих детей, развращаешь этих детей, превращаешь в духовных уродцев, желающих только брать, только рвать, только вкушать, чего другому не дадено. И никакой платы. Как же так? Я значит за плату, я расплачиваюсь своей кровью и жизнью самой. А развращенные дети за так. Не ценят, не понимают, не уважают. Подошел, ухватил, оторвал, обожрал, а не понравилось, выблевал. И в лицо своего государства, и на свою несчастную землю, и на головы тех, кто оставил все лучшее для тебя. А тебе не нравится, вкус не тот, и вообще надоело.
Так дальше нельзя. Необходимо менять законы. На доброте, на всепрощении нашем гнездится зараза. Не притворяйтесь, товарищ полковник, вы знаете, что оно такое, откуда оно, по какому случаю, и будут жертвы еще, а почему, вы опять знаете. Зараза прилипчивая во всех отношениях, зараза против тех, кто вчера наслаждался душевным покоем, штудировал Маркса и верил в высшие принципы:
- Труд создает человека.
- Труд вознаграждается сам по себе.
- Счастье, чтобы трудиться...
А вместо всего этого некий Сергей Ворчунов, совершенно осклизлый тип, с длинными волосами, кошачьей мордахой, дурными повадками. Зараза берет верх. Милые добрые девушки, комсомолки до мозга костей, потеряли свою добродетель:
- Хорошо погулять.
- Хорошо поболтать.
- Хорошо пофилонить.
И где не появится пакостный донжуан, шепот губок да шелест юбок...
Я просто измаялся. Исчезли славные денечки, растаяли правильные вечерочки, когда приглашали меня в так называемый молодежный коллектив, окружали и слушали. Такое вам не представить, до самозабвения слушали. О прошлом. О нашей войне. О моих подвигах в нашей армии. Кое-что о самой армии, то есть о пушках, о ружьях, солдатах и что-то еще. Но в основном слушали про мою героическую службу и мое интендантство. Более нет ничего. Остался один Ворчунов - центр внимания, вошь ничтожная, неуничтожаемая пакость под маской нового идола.
Вот и решайте, как поступать. Не влепить ли ему строгача к Двадцать третьему февраля. Не поставить ли мне благодарность (естественно, в воспитательных целях). Пускай понимают скоты, кто герой, а на ком только маска.
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
С Ворчуновым пока разделались. Ходит, задравши хвост после славненькой взбучки, хорохорится петушком, но вокруг пообмякли курочки. Притихли они, сидят на шестах, из-под челок глазенками бегают, но молчат. Видно нравятся строгие меры.
С Ворчуновым пока разобрались к ненависти врагов народа, к радости партии. Крупный и желчный гад нынче вращается там, где положено. А вокруг вакуум, можно сказать, изоляция, которую не пробьешь никакими подлыми средствами. Все-таки гад получил по заслугам. Думал у нас пошутить, поиграть хвостиком. А мы этот хвостик, а мы его хам. Пускай теперь шутит с такой-то отметкой.
Ничего не скажу, отстояли мы коммунизм, как мужчины и как патриоты. Выигран важный бой, но оружие складывать рано. Новый, более сильный враг вырвался на арену. Зовут его Сашка. Отчество позабыл. Фамилия его Тощий. Раньше скрывался в подполье, раньше тихоня, теперь обнаружил себя и нанес удар по таким высотам, что из ноздрей слезы.
Дайте таблетку заем. Все равно гадко и гнусно.
Тощий черт совсем обнаглел, взялся за нашу гордость, за передовика производства, что-то такое по марксистско-ленинской подготовке и наш идеал - за комсомолочку Леночку. Лишь неделю назад числилась девонька среди лучших товарищей, на мерзкого Ворчунова не обращала внимание. Вся в делах, воя в работе. Чего не подкинешь, с радостью, с гордостью сделает: за себя, за руководителя, за зама руководителя, за зам зама руководителя. На всех хватало ее, и таланта, и трудолюбия, и души этой скромной и нежной. И мне старику доставалось опять же немножечко.
Нынче сплошной кавардак. Целый день за ней наблюдаю. Сидит, молчит над пустым листом, в потолок смотрит. Иногда ручку возьмет, проведет нехотя линию, поставит несколько клякс да отбросит совсем. Снова молчит, глаза мертвые, душа скучная, работница никакая, И это пока не мелькнул Алексашка. Тут в девичьих глазах появляется блеск, вся подбирается словно кошечка, алеет, белеет, того гляди в обморок грохнется. А он вокруг:
- Мур! Мур! Мур!
Тьфу. Противно...
И вот что спланировал я:
- Жизнь меняется, незаметно, но жестко меняется, не признавая порой самых лучших наших законов, отвергая опять-таки лучшее в угоду мелочной суете и тому, что сиюминутно, а в будущем только обуза и мусор.
Детки мои подросли. Внуки за ними тянутся, то ли доброе, то ли злобное племя. Какими будут они? Какое сердце зажжется под формирующейся оболочкой? А может вообще ничего? То есть, нет ничего. Ты поставил не на ту клеточку. Ты сражался не на той стороне. Ты защитил не тот лагерь. И вообще не туда занесло настоящего коммуниста, героя и славу России.
А надо, чтобы туда. Не для этого я работал всю жизнь, чтобы в конечном итоге оказаться заложником в собственном доме, среди не знаю каких еще деток и внуков. Не для этого я старался, чтобы промахнуться единственный раз. Вы представляете, раз промахнешься - точно заложник. Нет семьи, уничтожено родовое гнездо, а ты посажен на цепь, ты страдаешь.
Что говорить, тяжелая мысль, невыносимая, даже не уточняю какая, лучше не попадаться у нее на дороге, лучше уйти. Именно так, взять и уйти в сторону. А деток предоставить их собственной участи. Я же предупреждал, будет больно. Но прошлое теперь в стороне. У них своя участь и квартира своя. А у меня тоже самое, но в стороне.
Разве не выбил я потом и кровью, разве не заслужил эту мелочь?
ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
Товарищ полковник, вы меня удивляете!
Сейчас, когда борьба с вражеской нечистью в полном разгаре, когда пушки заряжены, ракеты готовы к бою, пехота выбралась из укрытий, то есть самое время стрелять... Именно сейчас я натыкаюсь на множество новых препятствий, встречаю непонимание, и с какой стороны? Странно вы себя ведете, товарищ. Очень странно. На соратника вы непохожи. До заговорщика не доросли. Я не утверждаю, что назревает предательство или заговор. Скорее это ошибка. Но сколько можно еще ошибаться перед решающей схваткой?
Мы взрослые люди, мы оба товарищи, партия у нас одна. Давайте судить трезво. Есть дела важные, а есть, которые подождут. Наше дело самое важное, оно подождало в свое время, и хватит. Пора его делать, а всякие шероховатости пора довести до конца. Они не стоят того, чтобы над ними ломаться. Они отвлекают от дела, как вы понимаете, они для оттока энергии, они все равно, что последний козырь врага. Отвлекаешься, запутываешься, потерял собственный козырь на вражеский козырь. А враг победил. Враг не упустит свое, если ты между пальцев устроил все дело.
Поэтому предупреждаю, никаких отговорок. Вы говорите, я получал квартиру когда-то очень и очень давно. Сие есть отговорка. Вы говорите и отвергаете просьбу заслуженного коммуниста, потому что я получал что-то, не знаю когда. И вы на этом настаиваете.
Но я не согласен. Я отвечаю, что получал на семью, от которой самое время отделаться. Заметьте, я отвечаю вам как человек добропорядочный, терпеливый, не совсем, чтобы склочный. Я не склочничаю, но отвечаю вам как человек. Хотя отвечать сегодня больше чем глупость. Разве сравнишь всякую материальную ерунду, хотя бы она и квартира, с чем-то большим. Например, с самой перестройкой. А как насчет русской земли? А как коммунизм? А как наше общество или будущее всех нас, то есть всех ленинградцев и русских?
Товарищ полковник, вы жертва своей слепоты. Прозрейте! Прозрейте! Прозрейте! Неужели не видно, как трудится верный ваш раб, как выявляет подлейший из заговоров отщепенцев, скотов, ренегатов, как очищает Россию от мрази, от скверны и как спасет саму партию победившего коммунизма?
Товарищ полковник, это просто абсурд, недостаточная проработка вопроса. Вы чего-то там упустили, где-то прошляпили правильное решение по причине большой занятости. Но не расстраиваетесь, оно поправимо. В личной беседе мы все утрясем. Без ошибок, без суеты, без обиды и боли.
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
С нашими ребятишками полный порядок. Они созрели, сформировались, дошли до предела, за который не стоит заглядывать, чтобы взять ребятишек за попку. Я повторяю, порядок. Гаденькие, желанненькие, тепленькие... Ну что вам еще? Они дошли. Во-первых, неповиновение закону. Во-вторых, разгильдяйство. Дальше, режим. В-четвертых, разврат. Еще дальше, все на продажу. И это минимальное из зол, вытворяемых вышеозначенными Ворчуновыми, Длинными, Тощими во главе с новой бандершей Леночкой,
Повторяю опять, минимальное. Берешь, ударяешь, конец. Только бы не ослабела рука... А рука ослабела. Я не суеверный, но это уже не рука. И кулак ослабел. Он не лучше других частей организма, он не кулак. И удары его не удары. Разве что легонькие шлепки. Ударной мощи конец. Молот, который сжимал настоящий неослабевший кулак, не опустится на предательскую голову. И голова ослабела. Но это моя голова. Она пожухла и ослабела, как только огонь перестал разжигать мое непокорное, партийное сердце.
Не думайте, что вам читают лекцию по анатомии, здесь сама правда. Я болен, бесконечно и страшно болен. Я чувствую ломоту, опустошение, слабость, коих не чувствовал никогда за долгие-долгие годы. Я угасаю благодаря ничтожной мышиной возне из-за ничтожнейшей мелочи, мать ее так, из-за какой-то квартиры.
Товарищ полковник, остановитесь пока не поздно, пораскиньте умишком, отбросьте дела менее важные, менее сложные и бездарные. Обратите суровый облик к тому, кто за преданность вам утратил свое дорогое здоровье, не выбивайте почву из-под основополагающих принципов партии, не доводите до сумасшествия, не казните без права настоящих героев!
Рядом жуткий, алкающий мир, пропитанный новым поветрием. Рядом мир торгашей, продающих святые устои ради пары лишних монет, за кусок пирога, постного, горького и гавенного. В этом мире легко заблудиться, выставить другом врага, оттолкнуть, искромсать ну, кого бы ни следовало, и остаться таким одиноким, просто пустышкой в толпе бессердечных подонков.
Не отвергайте меня. Кто за вами пойдет в изменившемся мире?
ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
Вот и лето прошло. Короче становится день, короче становятся письма. Вы сами стремились сюда, понукали мое терпение, превозмогшее целую вечность.
Вот и лето на свалке. Мерзопакостный Алексашка сумел пожениться. Леночка, бледный цветок (стыдно признаться) теперь называется Тощая. А вы что хотели? Чудесный тандем болтуна, хвастуна, ренегата с чистой производственной (мать ее) совестью. Чудесная связка, не представляю на зависть кому, на горе настоящим парням и девчонкам. А вы чего добивались? Колесо судьбы пушено, печать в паспорте, и куда повернет колесо, даже еж разберется, не то, что великий и мудрый товарищ в погонах со звездами.
Этот не разберется. Неужели мешают погоны? Неужели звезды мешают? Ох, душно! Ох, не могу! Моя душа, оплеванная, униженная, уничтоженная... Больше ни под каким соусом не получается стоять на страже отечества через 'не могу'. Самый пакостный негодяй находит пристанище, больше того, получает жирный кусочек вместо ржавых гвоздей, вместо пули в затылок. Самый пакостный негодяй смеется над пулей. И если бы только один негодяй. Враги имеют общий язык, скрещиваются, пухнут, спеваются. Мы не сопьемся никак, мы точно враги, мы еще хуже.
Какая гадость! Какая дрянь! Сколько отдано вами сил не на общее важное дело? Сколько создано вами позорного мусора не на радость отечеству? Сколько правильных душ вы обманули и оболгали, черт подери? Теперь торжествуйте! Такое по вашей части, это для вас. И еще торжествуйте! Старик доведен до инфаркта. Обгаженный, опозоренный, опороченный вами валяется на помойке последний оплот коммунизма. Даже последняя дрянь не прибьет старика. Ну а вы? Что такое вы есть? Торжествуйте!
А еще берегитесь, товарищ полковник, Я живучий, я крепкий, я человек. Это вы барахло, а я человек. Обязательно встану, обязательно припаду к груди партии, обязательно во весь рост. Я еще не подох! Я еще молод! Впереди бесконечная ночь. Радуйтесь и берегитесь, товарищ полковник!
ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
У греха слишком много концов, чтобы спрятать эти концы или совсем уничтожить. Возможно, один спрячется, самый заметный и выпирающий. Ты его заметил, ты его предупредил, ты его заколотил, на замок, на засов, на железные скобы, на гвозди. Самый заметный и выпирающий отросток твоей подлой натуры больше не проскользнет никуда. Но не один, так другой проскользнет через щелочку.
Вы попались, товарищ полковник. Не стройте из себя добродетель с невинными глазками. Не стучите об стол кулачонками с наплевательской мордочкой. Оно не поможет. Констатирую факт, теперь не поможет. Вы попались на такой щелочке, что не меньше нашего Невского проспекта с Дворцовой площадью. Вы залезли в такую область, где даже вам торчать не положено. Вы ухватили такой неподъемный кусок, что могла проглотить только партия. Дальше не продолжаю. Неужели ЭТО товарищ полковник?
Впрочем, меня не надуете. Это вы самый и есть. Я знаю, о чем разговор, я готов ответить за каждое слово. Это точно товарищ полковник. Вот этот жулик и мот, перекрашенный негодяй, враг из врагов, пошлый и недорезанный шулер. Вот этот, не знаю, как вас еще называть, набивший большой канифас на общественных неудачах, разжиревший, разъевшийся на народном добре, на кровище народной.
Пускай все узнают, кто негодяй. Куда почище кота Ворчунова, распутной Леночки, Алексашки-мерзавца, ренегата-отступника-инсинуатора Длинного. Они еще молодые, опомнятся, может, исправятся. Только не вы, товарищ полковник. Я не дам вам такого шанса, припечатаю к позорнейшему из столбов, растолку в порошок, изничтожу, расплющу, урою.
Пусть свершится судьба. Знайте, мне все известно.
ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
Встреча вновь ничего не дала. Надсмеялись над стариком, плюнули мне в глаза самой грязной, самой вонючей слюной, какая еще существует на свете. Вы, паршивый мальчишка, пинали меня, ветерана войны, ветерана труда, ветерана великой партии, отдававшего драгоценную жизнь, драгоценную плоть, драгоценную сущность свою за триумф коммунизма.
Ничего! Ваш позорный триумф скоро станет триумфом покойника, превратится в пустые хлопки, а еще в веревку и мыло, и дырку от бублика. Ваш позорный триумф прекратит попирать нашу грешную и никакую там землю!
Есть люди повыше, есть посильнее, есть настоящие верные люди на русской земле. Что не знают иного труда, чем трудиться для родины. Что не знают иной вершины, чем стоять перед родиной. Что не желают любви, кроме связанной с именем родины. Что ни о чем не заботятся, как только о родине. И для которых родина все равно, что наш коммунизм, а коммунизм, ну вы понимаете что... Есть такие товарищи. Я доползу, дотянусь, докопаюсь до них. На брюхе, на брюхе, на брюхе... Я доползу, чего бы ни стоило мне. Я дотянусь зубами до каждого горла.
Истина победит. Пусть узнает страна про обиду мою, про квартиру мою, что досталась подонку, щенку, троглодиту. Досталась гнусному отпрыску вашему - лейтенанту Врулеву.
ПИСЬМО ПОСЛЕДНЕЕ (В ОРИГИНАЛЕ)
Москва.
Кремль.
Лично...
И ДАЛЕЕ ЖИРНАЯ КЛЯКСА.
- Чем страдаешь? - воскликнул веселый субъект по фамилии Долгопятов, по прозвищу Длинный.
- Что читаешь? - воскликнул все он же, застукав меня, между прочим, за интересным занятием.
Ничего особенного, но я смутился;
- Сам не знаю пока.
Письма лопнули в крепких ладонях!
- Не читай эту чушь, не читай этот блуд маразматика. Все одно ничего не исправить, даже если захочется.
Ренегат улыбнулся.
- Старикашка много чудил, как и товарищ его, замполит. Нудный был тип, настоящий осколок прошлого.
САЧКИ
В годы счастливого 'застойного' детства было много и очень много приятных штуковин. Надежда на лучшее, уверенность в завтрашнем дне, коммунистический рай, идеалы самого коммунизма, враг на карачках, страна победителей и героев, научный прогресс, цивилизация технарей, молодым везде у нас дороги, интеллектуальный взлет молодежи. А против всего вышеупомянутого велилепия одна единственная хренотень и такая же отвратительная поганка:
- Воинская обязанность.
Последние пять-шесть-восемь годков до законного срока, установленного нашим архигуманным законодательством, я просыпался в холодном поту, рвал зубами подушку, стонал и кряхтел. А дело-то выеденного конца не стоило и все оно про военную службу:
- Милый домик, родная кровать, три десятка ободранных книг. Как покину я вас? Как без вас протяну в потной грязной казарме?
Я не боялся выскочить на троих с голыми руками. Я не боялся рискованных приключений с не самым определенным концом. Я не бежал от ударов и подставлял свою грудь под что полагается. А вот жопу не подставлял - не такое оно приятное место. И два года армейского счастья такое же место. А с ними само ожидание счастья, что превращало заведомо жизнь в ожидание ада:
- На два года в тюрьму, утерять собственное лицо, запрятать в груди горячее буйное сердце, превратиться в отточенный штык чего-то чужого и злобного.
Я скрежетал зубами. Ох, не тянуло туда, прямо в пасть к этому достославному монстру.
С деревянным автоматом
Лучше выскочу во двор,
С вожделением солдата
Братцу выстрелю в упор.
Дернет он ногой упрямо:
'Промахнулся дуралей'.
И конфликт рассудит мама
Милой выдержкой своей.
Не тянуло шестачить на тупорылых поставщиков смерти.
***
По мере приближения вожделенного часа, страх в душе нарастал. Может, я не правильно выражаюсь. Может, в душе поселился не то чтобы страх, но некое гаденькое чувство, которое чужому товарищу не откроешь, да и перед собой не очень приятно. Разве что соберешься с приятными мыслями определенный момент, и в словах утопил вот такое 'не очень':
- Коммунистическое государство - истинный рай на земле. Коммунистический режим - наиболее прогрессивное направление. Коммунистические принципы - вроде клумбы с цветами. Черная рука способна испакостить рай, искрошить прогрессивное направление, отправить в помойку цветы. И вообще, какая клумба без сторожа?
Кажется, я себя убеждал:
- Коммунистическое государство несет для людей самое светлое, самое чистое счастье, требуя за это сущую малость. И вы понимаете, какая она малость? Два года, семьсот тридцать дней и ночей на благо народов земли, на твое, на мое государство.
Получалось не так чтобы убедительно:
- Молодые товарищи с разных окраин совдепии верят в советскую армию. А это не абы как. Холодный север, солнечный юг, близкий запад, дальний восток, даже чего-то там с чукчами - они верят. Что им разница в возрасте? Что им мордой не вышел? Что им национальный вопрос? Ей богу, они верят, они стремятся душой в ряды легендарной, непобедимой, несокрушимой советской армии. А еще они понимает, здесь и только здесь истинная школа жизни, здесь и только здесь делают человеков из сволочи.
Чтобы быть убедительным, я перелопатил кучу томов, где и как полагается. У друзей, в библиотеке, в школе и на помойке. Я перечитал десятки, нет, сотни самых нечитаемых произведений о бесподобной нашей действительности, о тягостях или радостях воинской службы, об армии вообще, обо всем, что относится к данному чуду и феномену - 'советская армия'. Я не только перечитал, но я плакал вместе с героями, коих за разгильдяйство, за дебилизм и еще там за что-то отстранили от армии. Я радовался с каждым попавшим в армейский котел гражданином и выступал против каждого, кто под маминой юбкой. Как же под этой под маминой юбкой? И вообще, чужие приключения захватывали, бередили раны, вызывали честную зависть:
- Хорошо быть таким, ловко орудовать кулаками, ловко пинать, стрелять, насаживать одновременно на штык по десятку противников. Хорошо за сто метров забросить гранату, чтобы расплавились танки и пушки в дерьмо. Или с одной торпедой уделать весь тихоокеанский флот и привести в повиновение Вашингтон, Нью-Йорк и Ванкувер от одного снарядика.
К сожалению, мирная моя душа терпела подобные шутки разве что на бумаге. Выключив телевизор, отложив в сторону книгу, я возвращался к прежним сомнениям:
- Как сачкануть армию?
***
В тесном семейном кругу щекотливая тема поднималась сто тысяч раз по любой причине и без нее.
- Ты сегодня сильнее, чем я, - куксился братик после дружеской потасовки, - Но в казарме тебя подомнут как стручек. Там за все тебя в жопу.
- И тебя подомнут.
- Я хитрее, я выкручусь.
Не высовывай нос.
Не шуми, не груби.
На коварный вопрос
Топором не руби.
Притворись дурачком
И обломком шута.
Вместо сотни тычков
Станешь другом скота.
Чудище лжи дышало в лицо отвратительным смрадом.
***
На переговорах с родителями ложь достигла вселенских размеров. Каждая неудачная оценка, незначительный переполох на школярской скамье, незначительный окрик из школы встречались все той же зловещей фразой:
- Смотри дорогой - институт проворонишь.
Отец любил вспоминать:
- После войны солдатам жилось не совсем плохо, по крайней мере, не хуже других товарищей. Когда пустота в животе или дыры в карманах, солдатский кусок выглядит достаточно жирным, даже заманчивым. Не то чтобы быть работягой и жрать свои сопли.