Аннотация: Глава к книге "Ветка. Девяносто третий год".
К дню Народного единства.
Праздник. Есть повод выпить и закусить. Кого же приглашают к праздничному столу. Вчера смотрел новостные передачи. Из одной из них я узнал, что по статистике у нас 20 % семей не имеют средств для покупки необходимых лекарств. На другой поведали, что выставлен на продажу собачий ошейник, инкрустированный бриллиантами на сумму более 20 тыс. евро. Какое же предлагается единство между матерью, не имеющей средств на лечение пораженного тяжким недугом ребенка, и жирующей дамочкой, приобретающей своему дорогому мопсу эту драгоценную безделушку. Более абсурдное единство невозможно представить себе. А ведь именно это и предлагается сделать всей стране. В качестве иллюстрации к этой мысли предлагается следующая глава. Время действия 1 мая 1993 год. Место - площадь Гагарина.
С ПРАЗДНИКОМ, ДОРОГИЕ РОССИЯНЕ.
А не пора ли идти домой, подумал Андрей. Достаточно уже насмотрелся сегодня. Особенно на тех самых, кто два года назад на уши поставил всю страну, да и весь мир тоже. Ничего такого интересного сегодня уже больше не произойдет. Все, что они там еще скажут на митинге, и без того хорошо известно. Он и сам бы, слегка напрягшись, мог бы без особых творческих мук сочинить сходу спич совершенно в ампиловском духе. Что-нибудь про оккупационный режим и бандитскую группировку, пробравшуюся к власти. Надоело. Нет, пора домой.
Захотелось тишины и покоя. У него появилась мысль пройтись вдоль всего старого Нескучного сада одному и окунуться в это чудесное майское утро в детские воспоминания. Сад этот, кажется, был единственным местом в Москве, который нисколько не изменился с тех самых давних времен, как он впервые мелким пацаном пришел сюда. Он уже собирался сойти с дороги на тротуар и повернуть направо к саду, но как раз в этот момент он почувствовал какое-то непонятное тревожное движение вокруг себя. Прекратились разговоры, и группа теток, шедших впереди и певших только что под аккордеон "Утро красит майским цветом стены древнего Кремля", тоже замолчали. Он чуть ускорил шаг, посмотрел вперед и увидел, что просвет, сходящихся в перспективе зданий перегорожен грузовиками, борт в борт плотно перекрывавших дорогу. Прищурив глаза, он увидел черные точки поверх бортов. Это были люди, которые готовились к защите этой баррикады из грузовиков.
Андрей почувствовал, как мгновенно прошли и усталость и легкая досада на то, что все как-то мирно и скучно рассосалось. Нет, все только начинается. Власти перешли к более чем решительным действиям. Власть решила показать себя властью решительной и бескомпромиссной. Скотина не подчинилась, вырвалась на простор. Ну что ж, хорошо. Надо ей дать по рогам, чтобы заставить уважать демократическую власть. Кончилось ваше время, товарищи. Слазьте. Засиделись. Отныне только в отведенные вам дни и часы будете отправлять свои нужды, культы, проводить мероприятия в строго отведенных местах.
Кто дал приказ остановить движение? Выгоняя скотину из огорода, ей не перекрывают единственный выход и не бьют при этом по рогам. Андрей ускорил шаг и стал по краю улицы быстро продвигаться к баррикаде. Ему захотелось быть как можно ближе к месту, где произойдет соприкосновение отчаянного марша с властью. Сердце его стало биться чаще и все в душе напряглось. И стало страшно. И в то же время он почувствовал, что сейчас он уже никуда не уйдет, каким бы здравым не было это решение. Нет, это было бы совершенно невозможно именно сейчас. Это было похоже на трусость, которую он себе не простил бы. Но и в тоже время ему где-то в глубине души становилось стыдно и неловко. Точно так же, как нам бывает неловко быть случайным свидетелем слишком уж сильного проявления человеческих чувств. Будь это любовное проявление или, напротив, проявления ненависти.
Но точно так же нас, непонятно почему, привлекает момент борьбы. Даже и не только борьбы, но и безучастное присутствие при ней, как в спорте. Но в спорте существуют какие-то правила. А вот для того, что произойдет через несколько минут, пока никто никаких правил не прописал. Что выйдет - то и выйдет. А то, что две силы сойдутся сейчас в рукопашную, в этом уже не было никакого сомнения. Кому уйти с побитой рожей (и это в лучшем случае) зависит от той самой силы духа противника, о которой некогда писал Толстой. Ох, только как бы уберечь в этой свалке свою собственную рожу, ему, не имеющему никакого желания вставать в ряды ни одной из сторон. На груди у него висел фотоаппарат. И вот теперь он справедливо полагал, что эта штуковина станет достаточной защитой от агрессии с любой стороны. Летописцев и фотографов бить нельзя. Они только свидетели происходящего. Каждой стороне будет, несомненно, казаться, что он будет свидетельствовать в ее пользу.
Он обогнал колонну и быстрым шагом подходил уже к грузовикам, но в этот момент его поразила своею парадоксальностью одна забавная мысль. Принято считать, что баррикада - это что-то связанное с революцией, то есть нечто выстроенное в благородном стремлении заявить о своем несогласии с властями, и, как правило, заранее обреченное на поражение. В последней и высшей стадии несогласия народа с властями. Выстроенное в нарушение всяких законов, как последний отчаянный вызов власти. А вот в этом случае баррикада так парадоксально выстраивалась властями, пытающаяся сдержать стремление не малой части своего народа к справедливости.
По мере того, как людская лавина приближалась, у него с нарастающей силой в голове пульсировал один вопрос, сможет ли эта наспех созданная преграда сдержать напор людей, униженных и оплеванных, в нестерпимой обиде за грубо попранные их святые идеалы, за выброшенные на свалку прожитые жизни.
А когда он увидел поверх круглых шлемов бойцов, изготовившихся к отражению напора людской массы, высокую серебристую стелу, установленную на площади Гагарина, с устремленной в небо фигурой нашего первого космонавта, ему пришла в голову и другая неожиданная мысль. Трудно поверить в случайность того, что именно при выходе на эту площадь пытались сейчас остановить демонстрацию. Ее вознамерились остановить буквально на пороге к символу одного из самых блистательных достижений людей, попытавшихся положить начало новому жизнеустройству всех живущих на земле. К символу одной из ярчайших их побед, которую собрались у них украсть. Всех этих людей, ставя им преграду, не только лишали доступа к ими же сотворенному чуду-подвигу, но и напрочь лишали вообще всей прошедшей истории. Получалось так, что новая власть грубо палками отгоняла от символа гордости всей страны тех, благодаря чьему таланту, одержимости, и страданиям он и был создан.
Эта площадь, где сейчас стоит памятник Гагарину, прочно осталась в памяти у Андрея одним днем, который забыть было невозможно. Четырнадцатое апреля. Утром этого дня вдоль всего проспекта по направлению к Красной площади с обеих сторон толпились люди в ожидании длинного кортежа правительственных машин. Подростком он тоже стоял среди этих людей. В первой машине с открытым верхом находился парень, в честь которого только что прозвучали звездные часы истории, навеки обессмертившие его имя. Тысячи и тысячи людей пришли сюда и выстроились длинной лентой на много километров, чтобы хоть на несколько секунд глазами прикоснуться к нему. Сознавал ли сам этот парень все величие исторического подвига, который он совершил. Нет, не так. Подвига, совершенного всеми нами. И все, решительно все, кто пришел сюда были преисполнены одним распирающим грудь гордым чувством: Мы первые. МЫ. И мы всегда будем первыми. В ушах звучало: "Ведь мы такими родились на свете, что не сдаемся нигде и никогда". Прорыв во вселенную теперь у людей всех последующих поколений во всем мире будет навечно связан с именем твоей Родины. Твоей! Холодный вечный космос безмерная вселенная услышала впервые русскую речь и нашу песню: "Родина слышит, Родина знает, как нелегко ее сын побеждает". Кто ж из них тогда мог знать, что не пройдет и 30 лет - рухнет мечта, и родина повалится в бездонную яму. Треснет и будет разваливаться страна. И черта разлома, совершенно зримая и жестокая, пройдет вот здесь прямо у подножья памятника нашей славы и национальной гордости.
Кто они, все эти люди, стоящие сейчас по обе стороны разлома. Ведь у всех у них сознание пропитывалось, наполнялось с детских лет известными каждому словами "когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой". А еще из той же песни "Мы станем грудью за Родину свою". Почему же грудью они встали теперь друг против друга. Может быть, все эти патриоты по-разному понимают, что такое Родина? Или, лучше сказать, по-разному понимают стежки-дорожки нашей общей Родины? По-разному понимают, куда нам всем, оставаясь все же вместе, идти.
И в это легко можно было бы поверить. Если бы... Если бы чуть ли не на каждом "демократическом" митинге Андрей не слышал про то, что Родина - это не более, чем "прибежище негодяев". Причем последнее. А еще он услышал от одного из знаменосцев демократии, некой дамы с крепко прокуренным голосом и жены академика - диссидента, что пусть уж страна развалится на сорок, а то и больше непонятно каких независимых образований, только были бы соблюдены идеалы свободы. Какой свободы? Видимо, другими словами, невозможно демократичная дама была за то, чтобы человеческие, родственные связи порвались, и мы наконец-таки освободились друг от друга. На счастье и несчастье кому? И на радость кому? На этот счет у дамы с довольно сложной национальной составляющей ответа нет. И еще вопрос, как бы размежевались эти сорок новообразований. По какому признаку в стране просуществовавшей сотни лет. По языку, по крови, по вере, по убеждению? У этой дамы все нормально с головой? Она хоть понимает, к каким чудовищным последствиям это может привести, к каким страданиям и пролитой крови? И вот эту суку, только в силу того факта, что она была женой, не первой, академика, нам суют в светочи демократии, к которому мы, подслеповатые мотыльки, должны тянуться! Невероятно! Непостижимо!
И все эти люди родились в одной стране. И для всех них Россия это Родина. И как же все они и те, что справа, и те, что слева будут все-таки делить, а скорее всего рвать на куски общую Родину. И речь здесь идет даже не о земельном размежевании. Нет, речь идет о вещах совсем невесомых, потому и неподъемных. Как Гагарина то будут делить. Да и не только его. Всю нашу историю. Пока общую. Кому будет принадлежать одна из величайших побед России, отмеченная памятником, возвышающимся за баррикадой. И разве только эта? Список наших побед можно долго продолжать. Они будут чьими, все эти исторические и духовные столпы, на которых держится любой народ. Те, что справа, вряд ли откажутся от такого наследства. Но при этом произведут генеральную уборку наших кладовых. Будут, несомненно, выдирать все самое яркое и ценное из исторического контекста. Стряхивать со всего выдранного, как ненужную пыль, всю историческую ауру, породившую эти ценности. Они забудут, что Гагарин имел партбилет и свято верил в идеалы коммунизма. Однажды он с гордостью заявил, что не имеет никакого отношения к князьям Гагариным. И все полководцы-герои, одержавшие величайшую в мировой истории победу, были членами КПСС. По убеждению. А когда наши бойцы шли в атаку, возможно, и, матерясь, при этом еще и орали: За Родину, за Сталина. Эти мужики, понимая, что каждую секунду их может сразить пуля, вряд ли могли перепутать поле боя с партийным собранием. Они произносили именно те слова, которые первыми идут от сердца, когда все как на духу в момент последней предсмертной исповеди. Единственный момент в жизни, когда к вранью тебя ничто уже не понуждает.
Возможно, что седьмого ноября те, что справа, будут устраивать карнавальные парады в честь другого парада, состоявшегося ранним морозным утром, когда решался вопрос быть или не быть России. И не только России. "Вражья сила темная" неумолимо надвигалась и была уже в нескольких десятках км. от Красной площади. А нас призывают забыть того, на которого ровнялись, идущие на смерть. Будем стыдиться даже и имя его упоминать. Это как если бы вспоминая Бородинскую битву, мы вспомнили Наполеона во всех деталях вплоть до поразившего его насморка накануне сражения и портрета мальчика, преподнесенного ему. Даже и стульчик вспомним, на котором он восседал, а вот мы имя другого человека, руководившего сражением по другую сторону с холма в окружении своих генералов, мы стыдливо постараемся не упоминать. Как если бы его вовсе и не было. А солдаты, шедшие перед мавзолеем, старательно равняя ряды, совсем не были гладиаторами, вышедшими на потеху зажравшейся публики устраивать кровавые зрелища с криками в адрес императора: Идущие на смерть, приветствуют тебя. Нет, эти бойцы, ровняя колонны, знали, за что они шли умирать. И за Родину, и за идею тоже, живое воплощение которой они видели на мавзолее.
Андрей почти бегом первым дошел до грузовиков. Дальше куда? Он стал, озираясь, лихорадочно искать, где можно было бы укрыться, спрятаться, чтобы не оказаться между противостоящими сторонами предстоящего побоища, которое, несомненно, через минуту произойдет здесь. И тут он увидел место, где он мог бы быть в относительной безопасности, и откуда в то же время мог бы без помех обозревать все происходящее перед ним. Справа стоял дом, видимо, сталинской постройки. Фасад внизу был украшен мощными подъездными колоннами. Над землей между подъездами шел широкий гранитный полированный выступ. Он поднялся на него. Прямо над ним возвышался дощатый борт грузовика. В машине стояло несколько бойцов. Один стоял совсем рядом с ним. На голове у него был круглый шлем с прозрачной пластиной, прикрывавшей верхнюю часть лица, как у хоккеиста. В одной руке он держал короткую толстую палку. В другой длинный прямоугольный щит с мелкими дырочками вверху. Андрей увидел его глаза сквозь прозрачную пластину шлема, и сделал просящую мину, слегка виновато разведя обе руки. Дескать, не по своей воле здесь. В ответ молодой парень, поигрывая палкой, как бы разминая кисть руки, неожиданно подмигнул и бросил:
- Ну что, интересно, небось. Сейчас начнется. - Андрей понял его так, что сейчас каждый из них должен будет заниматься своим делом, не мешая друг другу.
Он нервно поправил на груди фотоаппарат и заметил, как у него дрожат кончики пальцев. Впервые похожее чувство он испытал в далеком детстве, когда видел, как с белого экрана в маленьком зальчике киноклуба Коммуна на него надвигалась по льду озера все ближе и ближе конница крестоносцев. И не убежать, и не спрятаться. Остается только с ужасом ждать эту злую, всесокрушающую, безжалостную силу, которая сотрет его уже неминуемо с лица земли.
Впереди в первых колоннах демонстрации больше не было видно жалких растрепанных старух, веселого аккордеониста в линялой гимнастерке и бывших вождей ГКЧП. И истеричный предводитель тоже куда-то исчез. Очевидно он решил, что для него это был не тот момент, когда ему, как Чапаю, должно быть впереди на лихом коне. А бравые полковники со всей их воинской статью и печатным шагом как нельзя лучше в психической атаке на врага были бы здесь, как нигде, очень уместны. Но где они? Полковники тоже пропали куда-то. Теперь впереди, плотно прижавшись друг к другу, шли здоровенные мужики. Все - плотного сложения здоровяки. Их сомкнутые ряды и особенно решительные лица, не оставляли не малейшего сомнения в том, что они было готовы и способны на все. Эти сокрушат на своем пути все. За этим они сюда и пришли. Не пожалеют никого. Придется - и по трупам пойдут.
Только вот сейчас Андрею стало по-настоящему понятно, почему так стало страшно и весело на поле брани в момент атаки во время Шенграбенского сражения Николаю Ростову. И ему тоже сейчас было и страшно, и весело. По-настоящему он даже и не успел испугаться, когда с криками, с матом мощным валом первые ряды демонстрации обрушились на преграду. Перед грузовиками стояла хилая шеренга милиционеров, спрятавшихся за свои серебристого цвета щиты. Да кто ж поставил этих несчастных камикадзе сюда. Разве не было понятно кабинетному милицейскому начальнику, какому смертельному и напрасному риску подвергает он своих подчиненных. Эта шеренга походила на легкий, дощатый полисадничек, поставленный против штормовой волны. Ему бы этому начальнику самому бы встать здесь в этот самый ряд. Так нет, сидит этот "Чапай" где-нибудь в высоком кабинете, или спрятался в лучшем случае где-то там позади, за грузовиками.
Его подневольные ребята получили первый удар мощного наката на преграду. Все пространство широкого проспекта наполнилось жутким оревом. Андрей увидел рядом с собой щуплого милиционера лет сорока с лицом участкового, отбивавшегося от яростного деда, взывая его к житейской мудрости: "Иди ты, дед, домой. Иди от греха подальше. Тебе ли здесь буйствовать".
А чуть позади от них Андрей увидел, как вырвали из шеренги высокого полноватого парня, и он оказался один в плотной массе наступавших. У него уже вырвали палку и щит, сбили с ног, и он молча теперь катался по земле, прикрывая голову руками. А толпа била его, чем попадя, не разбирая куда, Причем била не так, чтобы сделать только больно, как это происходило в его далеких мальчишеских драках. В тех баталиях существовали правила, которые непререкаемо соблюдались. Например, считалось подлым бить того, кто упал. А здесь перед его глазами в двух шагах били как раз лежачего. Андрею показалось, что били его с намерением, чтобы убить. Да, убить непременно. И все то же самое он видел во всю ширину от стоящих в сотне метров друг от друга домов. И отовсюду слышались крики, вопли, звуки тупых ударов. Андрей в жизни не видал ничего подобного. Он заворожено смотрел на это побоище, втиснувшись в свою спасительную амбразуру, и впервые зримо постигал тот факт, как ранее незнакомые друг другу люди, не причинявшие никогда друг другу личных обид, оскорблений, могут так жестоко уродовать, истязать друг друга. Ладно, с одной стороны были люди подневольные, просто исполнявшие приказ начальства, и, возможно, заведенные до предела яростным легко передающимся настроением противостоящей толпы. Но у людей с другой, нападавшей стороны! Как же это они так все вместе легко переходят здесь грань, за которой человек перестает быть человеком, и становится убийцей.
Андрей стоял в оцепенении, проникаясь ужасом уличного побоища, И тут он внезапно почувствовал, как симпатии его и сострадание переходят к оборонявшимся. Он не мог понять, что же это за сила такая, родившееся в недрах человеческого сознания, которая заставляет бить с остервенением не какого-то абстрактного противника, а человека во плоти, стоящего перед тобой и смотрящего тебе в глаза. И он уже с ненавистью смотрел на взбешенные рожи наступающих. Он почувствовал позыв схватить палку и броситься на помощь несчастным милиционерам и бить, бить и бить по этим злобным харям.
Первая защитная линия продержалась не более минуты, а затем толпа стала брать на абордаж дощатые борта грузовиков. И когда первые из наступавших стали уже перепрыгивать внутрь кузовов, сметая вторую линию обороны, их встретила струя воды. Андрей подумал, что сейчас ситуация должна решительно переломиться в пользу оборонявшихся. Он видел иной раз по телевизору, как разгонялись толпы смутьянов где-то за границей с помощью фантастических машин, похожих на броневики. Только вместо пуль из бронированных страшилищ били мощнейшие струи воды. Одна такая струя как коса выкашивала все перед собой, укладываю оземь людей, как сорную траву, или отбрасывая их далеко назад. Ему показалось, что нечто подобное он увидит и сейчас, и даже невольно попятился назад, внутренне уже радуясь такому исходу. Но что это? Напор воды, пущенный из пушки, установленной на пожарной машине, может, и был эффективен для гашения огня, но абсолютно недостаточен, чтобы остановить разъяренных людей. Это он почувствовал и на себе. Струя из водометной пушки резко развернулась и направилась прямо в его сторону. Он только и успел повернуться, подставив спину, и тут же почувствовал хлесткий удар холодной воды, окатившей его с головы до ног. Но недостаточная мощь этой струи свидетельствовала только о слабости противника, и еще больше возбуждали желание расправиться с ним. И действительно он увидел, как десятки людей уже перелезали через борта и спрыгивали с той стороны. Теперь побоище продолжалось, видимо, уже по ту сторону грузовиков, потому как крики, ругательства и удары слышались именно оттуда.
Но, тем не менее, движение волны вдоль Ленинского проспекта было остановлено. Не людьми. Грузовиками, образовавшими прочную и высокую плотину. А ее только и мог преодолеть головной боевой отряд. А для того, чтобы прошло и остальное шествие, нужен был пусть не большой проход между грузовиками. Эта очевидная простая мысль пришла наверняка не только в голову Андрею.
Он еще не знал, что всего в нескольких шагах от него как раз в этот момент был убит человек. Один из омоновцев, которого несколько минут назад еще живым он видел поверх дощатого борта. Через пару дней он увидел по телевизору, как это произошло. Один из жителей с верхнего этажа, ошалев от неожиданной удачи стать очевидцем потрясающего уличного сражения, развернувшегося прямо внизу под его окнами, старательно с дрожью в руках снимал это волнующее событие. Большой синий фургон, в кабине которого сидел один из штурмующих, с силой резко дал задний ход, видимо с намерением разнести баррикаду. Стоящие позади люди в шлемах бросились врассыпную. Один не успел и был впечатан насмерть в позади стоящую машину. После этого человек в светлой куртке выскочил из кабины и пропал в мятущейся толпе.
Борис Гунько - пролетарский поэт, музыкант, кандидат химических наук, а еще скандалист, интриган и провокатор, по отзывам его же соратников, - посвятил убийству без намека на раскаяние и милосердие следующий стих:
Он свое получил, бронированный пес.
Волчья стая скулит об утрате.
Но ликует весна, что он ног не унес,
Что подох, как собака, предатель.
А еще этому же пииту принадлежит другой не менее страстный стих, в сочинении которого он слегка скосил под Лермонтова:
Выхожу один я на дорогу,
И в руке моей блестит топор.
И хотя жидов уже немного,
Но, по-моему, их все-таки перебор.
Как безыскусно откровенно, как емко, как почти сладострастно. Чудо-стих. Михаил Юрьевич в гробу ворочается. А главный "жид" - автор революционной теории - опасливо и с дрожью посматривает на блестящий топор пролетарского поэта-музыканта.
А потом ОМОН, возможно, получив подкрепление, перешел в контрнаступление, и стал теснить осаждавших назад. Андрей уже спрыгнул вниз и был в самой гуще толпы. Он втягивал плечи и все время озирался. Ему все казалось, что уже летит ему в голову булыжник, пущенный одним из пролетариев. Или вот-вот ему на голову со свистом опустится дубинка омоновца. "Нет, по части адреналина на сегодня довольно, пора выбираться вон из этой свалки", - решил он про себя. Трудность состояла в том, что теперь не было одной четко обозначенной линии фронта. Все силовое противостояние на широком Ленинском проспекте разбилось на мелкие бои местного значения. Но не менее ожесточенные, чем если бы обе силы шли на друг на друга стенкой на стенку.
Рядом с ним трое омоновцев погнались за дядькой в шляпе. Тот, что был впереди, настиг его в два прыжка и резко ударил по голове. Шляпа полетела в сторону. Дядек упал на землю, и замер в ожидании новых ударов, прикрыв ладонями затылок. И получил их. И по голове, и по ребрам, и по заду. Андрей смотрел и физически ощущал эти удары, как по своему собственному телу. "Да что же они делают", - снова подумал Андрей. Ему захотелось броситься на помощь этому несчастному, которого обрабатывали своими тренированными ударами молодые накаченные ребята. Принесла же этого дурака-интеллигента нелегкая сюда. Мог ли он еще сегодня утром предположить, отправляясь после завтрака на Октябрьскую площадь, что ему придется в прямом смысле вступить в классовую борьбу с разъяренными "псами ельцинской банды". И каким героически- жестоким для него окажется ее исход. А каким предстанет он вскоре перед своими встревоженными домочадцами? И что он расскажет им?
Ему стало жалко дядьку в шляпе и, не отдавая себе отчет в том, что делает, он влепил одному из омоновцев пинок. Удар так удачно приложился в широкий зад, что тот не удержался на ногах и рухнул сверху на свою жертву. Зато другой, быстро обернувшись, с криком "ах ты говнюк", со всего размаху влепил ему палкой по лицу. Удар был такой силы, что боль пронзила его мозги, и он упал навзничь на землю. После этого он только и нашел в себе силы, чтобы сесть, обхватив гудящую от удара голову руками
Вдруг он увидел, как сквозь ряды дерущихся шел тараном грузовик, на борту которого белыми буквами по кумачовому фону были прописаны уже знакомые ему лозунги. Он дернулся в сторону, едва не попав под его колеса, и подумал в ужасе: Да он же подавит всех здесь без разбора. Это же не тачанка и не броневик, и не гражданская война, слава тебе Господи, пока. Да разве можно так!
Грузовик, не доехав до баррикады, стал круто разворачиваться назад. Стоявшие в его кузове с десяток человек что-то орали. Один мужик длинным древком флага старался поразить, как копьем, махавшего палкой омоновца.
Пространство перед заслоном из грузовиков стало постепенно расчищаться, но в этом момент из-за угла дружно выдвинулась большая группа ребят и стала остервенело забрасывать омоновцев камнями и кусками асфальта. Одного удара этого орудия пролетариата вполне хватило бы, чтобы свалить библейского Голиафа. А уж обычную черепушку раскроил бы в секунду. Омоновцы, как на учениях, сгруппировались, встав на одно колено, плотно выставив перед собой щиты, уйдя в глухую непробиваемую защиту. У Андрея никакой защиты не было. Он вновь бросился на землю, прикрыв голову ладонями. Через секунду он, приподняв голову, увидел, как прямо в него что-то летит. Он только успел зажмурить глаза, и почувствовал, как крошки разбившегося в метре от него куска асфальта, полетели ему в лицо.
Все, пора убираться отсюда, в отчаянии подумал он. У края дороги вдруг запылал грузовик. "Отчего же он загорелся, - удивленно спросил себя Андрей, медленно спиною отползая в сторону Нескучного сада. - Ведь не сам же он загорелся. Его подожгли? Кто и зачем? И когда он был уже на тротуаре, то увидел у другого грузовика невзрачного мужичка в кепке. Он сидел на корточках у бензобака. Крышка бензобака была отвернута, и этот тип в кепке засовывал в отверстие конец длинной промасленной тряпки. Потом все так же, прячась от всех, он запалил другой ее конец зажигалкой. Когда пламя занялось, он бегом бросился прочь от грузовика. Через несколько секунд бензобак оглушительно взорвался. Густой черный дым стал покрывать площадь.
Андрей еще раз посмотрел вдаль. Там за стоящими в ряд машинами торчала серебристая стела, вознося к небесам фигуру Гагарина. А над самым тем местом, где развернулось побоище, во всю ширину проспекта был туго натянут голубой транспарант. "Как же раньше то я его не заметил", удивленно спросил он себя. На нем крупными белыми буквами было написано: