Марьяшин Сергей Николаевич : другие произведения.

Дневник мертвеца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть об эпидемии зомби-вируса в России под рабочим названием "Дневник мертвеца" (первоначальное название "Зомби по имени Игорь" забраковали читатели неотредактированной ЖЖ-версии). Став зомби, герой неожиданно для себя сталкивается с грандиозной картиной мира, превосходящей все, к чему он привык. Это заставляет его пересмотреть свои взгляды на мир, собственное "я" и место человека во Вселенной.
  
  Дневник мертвеца.
  
  (повесть)
  
  
  Эпиграф:
  
  'Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга.'
  
  Ф. М. Достоевский 'Преступление и наказание'
  
  
  
  
  I.
  
   Меня зовут Игорь Берник, мне сорок два года; несколько дней назад меня укусил зомби, но я еще жив и не утратил разум. Это мой второй дневник; первый, скорее всего, безвозвратно потерян. Меня это огорчает, ведь я добросовестно вел его целый месяц, а теперь выходит, все было напрасным и мой труд пропал. Хотя, не буду скрывать, перспектива приближающейся ужасной смерти огорчает меня неизмеримо сильнее. Нет, огорчает ― не то слово, которым можно описать мое нынешнее состояние; я пребываю в самом черном отчаянии второй раз за всю свою жизнь. Первый раз я испытал подобное, когда понял, что потерял всю семью в один день. Наверное, так чувствует себя верующий христианин, умирающий без покаяния и уверенный, что непременно угодит за это в ад. Так уж случилось, что мне довелось прожить жизнь агностиком, выдающим себя за атеиста; но события последнего года определенно породили во мне веру ― даже не веру, а твердую уверенность. Если сейчас я в чем-то уверен доподлинно, так это только в том, что ад существует; и он пришел на землю во плоти, как непосредственная реальность, реальнее всего, что было прежде.
   В первом дневнике я подробно описал все, что мне довелось пережить за последний год. О том, чтобы восстановить его, написав заново, не может быть и речи. На это у меня нет ни сил, ни желания, ни времени. Особенно времени. Этот второй дневник будет самым коротким за историю человечества, ибо жить мне осталось считанные недели, если не дни. Я просто вкратце упомяну содержание первого дневника. Я делаю это для себя, без какой-либо особой цели; так я пытаюсь внушить себе ощущение того, что труд по созданию дневника не был совсем уж бессмысленным. В память о нем останется хотя бы краткий конспект.
  
   Когда случилась катастрофа, ― я имею в виду внезапную пандемию, стремительно захватившую мир за считанные недели ― мне, по понятным причинам, было не до писательства. Тот, кто прочитает эти страницы, определенно не нуждается в подробном пересказе событий. Несомненно, он прекрасно помнит свой страх; дикий, нечеловеческий ужас, который довелось испытать в те черные дни каждому, кто чудом сумел уцелеть; нелепость, неправдоподобность и вместе с тем неотвратимую реальность разворачивающегося на наших глазах конца света. Конца, что нам так часто предсказывали и который столько раз отрепетировал кинематограф.
   Никто поначалу не верил в реальность происходящего, казалось, это какой-то гигантский розыгрыш. Говорят, когда "Войну миров" Уэллса впервые зачитали по радио, среди американцев началась паника ― они приняли радио-пьесу за чистую монету. В этот раз все произошло наоборот: настоящую эпидемию приняли за постановку, умело осуществленный масштабный флэш-моб. Я своими глазами видел, как инфицированные с воем разрывали оцепеневших людей на улицах, а те до последнего момента не понимали, что происходит; они ругали зомби за неподобающий наряд и неприличное поведение! Они кричали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию и умирали, так ничего и не поняв. А тех, кто не погиб сразу, ждала более страшная участь: они пополнили собой армию живых мертвецов, которых становилось все больше; их численность росла в геометрической прогрессии ― и вот уже миллионы чудовищ заполнили города, между тем как с начала эпидемии прошло всего две недели.
   Сначала появились панические сообщения и ролики в интернете, они приходили со всех концов света. Я не могу вспомнить, откуда пришли первые новости. Кажется, это была Калифорния, город Сан-Диего. Во всяком случае, мне врезался в память репортаж оттуда. Телеведущий язвительно комментировал рассказ о полицейском, искусанном бродягами; он говорил, что в этом году День Всех святых начали отмечать с опережением. В целом вся история выглядела неуместной шуткой. Потом таких репортажей стало больше; они пошли из Европы, Юго-Восточной Азии, Австралии, Японии, потом из Южной Америки. Тон телевизионных сообщений изменился; новости ежечастно сообщали о введенном тут и там карантине, об отмене рейсов, закрытии границ, чрезвычайном положении, хаосе, кошмаре и резне. Было ясно, что ситуация крайне серьезная.
   Стали говорить о неизвестной инфекции; об эпидемии, быстро ставшей пандемией. Вирусу ― если это вирус ― даже не успели дать, как обычно принято, умного названия из латинских букв и цифр. Кажется, его просто не обнаружили ― настолько быстро разворачивались события. СМИ кричали о терактах, божьей каре, о торжестве вырвавшихся на свободу нанотехнологий, о развязанной режимами-изгоями бактериологической войне. Потом, примерно к концу второй недели, по телевизору впервые прозвучало слово "зомби" ― живые мертвецы. В интернете и на улицах его уже употребляли вовсю. Во второй половине того же дня термин заклеймили как ненаучный, нелепый и неполиткорректный. Продолжение дискуссии увидеть не удалось: на следующий день средства массовой информации в моем городе исчезли. Пропали интернет и телевидение, сотовая связь, радио ― словно их никогда и не было; следом исчезли электричество, вода и вся инфраструктура; мир погрузился во тьму, освещаемую лишь заревом горящих городов.
   Общественные структуры постиг распад; не было никакой организации, никакой власти, никакой помощи. Начались мародерства и грабежи; каждый был сам за себя и против всех. В этом аду я потерял семью: сына, жену и мать.
   Я никогда не прощу себе, что не остался с ними в тот день. Нелегкая понесла меня на другой конец города; я хотел принять меры для защиты своего бизнеса, единственного источника существования нашей семьи ― маленького магазина по продаже японских электронных часов. Еще недавно на моей руке были такие часы, один из лучших образцов моего товара. С той поры они не раз спасали мне жизнь, предупреждая о точном времени начала заката солнца; они же служили горьким напоминанием о том проклятом дне. Все, что осталось от моего магазина ― те часы, остальное было разграблено и сожжено. Торговый центр, где я арендовал площадь, был полностью разгромлен, и мою лавку постигла та же участь.
   В отчаянии я пытался попасть назад, домой. Машину пришлось бросить сразу: улицы стали непроезжими; всюду бегали кричащие люди, автомобили бились друг об друга, врезались в дома и столбы. Общественный транспорт оказался парализован. Никто никому не помогал. Полиция в кого-то стреляла, отовсюду слышались душераздирающие вопли и вой. Весь день и всю ночь я пробивался к дому. Я шел пешком, вооружившись на всякий случай подобранным на улице железным прутом.
   В тот день я в первый раз увидел зомби. Это зрелище поразило меня. Он был полным мужчиной средних лет в забрызганном кровью костюме-тройке. Одутловатое мертвенно белое лицо с серым отливом, без единой кровинки, как у покойника; ощеренный резиновый рот, весь перепачканный кровью; и самое ужасное ― бессмысленные, налитые кровью глаза, сверкающие багровым светом как два дьявольских карбункула. Он бежал ко мне через улицу, протянув вперед руки со скрюченными белыми пальцами, испачканными в крови, и издавал жуткие звуки, которые мне никогда не приходилось слышать прежде: что-то среднее между воем и нечленораздельным глухим мычанием. Этот нечеловеческий вопль, кровь и бессмысленное выражение лица составляли чудовищный контраст с его костюмом и дорогими часами, которые я, к собственному удивлению, успел разглядеть, несмотря на весь кошмар ситуации. Я уже знал, с чем имею дело; я защищал свою жизнь, поэтому, не дрогнув, размозжил ему голову железным прутом. Так я вошел в новый мир.
   Хотя с тех пор я видел десятки тысяч зомби, ― мужчин, женщин, даже детей, ― именно этот первый оставил в моей душе болезненный неизгладимый след. Он до сих пор снится мне в ночных кошмарах, словно воплощая собой всех живых мертвецов на свете.
   В конце концов, несколько раз едва не погибнув, я все же попал домой. В квартире никого не было; всюду виднелись следы поспешных сборов, в кухне на столе лежала записка. Я читал ее при свете зажигалки, электричество уже почти сутки как исчезло. Из нее я узнал, что семья успела спастись; они собрали минимум необходимых вещей и продуктов и выехали на дачу на второй машине. Записку писала жена; она просила меня немедленно отправляться к ним.
   Когда положение немного прояснилось, я испытал огромное облегчение. Не в силах думать ни о чем, кроме своих близких, я вышел из квартиры и отправился на дачу ― пешком, хотя ее отделяли от города тринадцать километров. Мне пришлось идти в колонне беженцев; в пути я насмотрелся всякого. Я опущу подробности, потому что любой выживший читатель слышал десятки подобных историй и может рассказать свою, точно такую же, отличающуюся немногими деталями.
   Добравшись до дачи, я обнаружил, что там никого нет. В диком отчаянии я рвал на себе волосы, проклиная себя за то, что не остался с ними; но ничего уже нельзя было исправить. Дальнейшая моя жизнь на протяжении этих безумных месяцев была посвящена их поиску. Все мои действия были подчинены ему, я должен был во что бы то ни стало найти их. Моя жизнь без семьи просто не имела смысла. Без них мне незачем жить; и этот мотив ― разыскать их любой ценой ― стал мотором моего существования. Я жил надеждой; благодаря поиску я не погиб и не сошел с ума ― я просто не мог себе этого позволить. Впрочем, с уверенностью можно утверждать лишь только то, что я не погиб. По-моему, всякий, кто выжил, в той или иной мере сошел с ума, ибо человек в здравом рассудке не продержался бы в новом мире и дня.
   Я не нашел их, несмотря на все усилия. Я бродил повсюду, периодически возвращаясь на дачу; отчаянно надеясь, что в один прекрасный день случится чудо и я обнаружу своих близких дома, живых и невредимых. Между тем, мир вокруг стал настолько опасным, что и без того призрачные шансы отыскать их таяли, как дым. Даже после того, как нашу дачу разграбили, я продолжал возвращаться туда, пока однажды ее не сожгли дотла. Не знаю, что именно произошло, но, когда после нескольких дней скитаний я вернулся к дому, на его месте дымилось пепелище. В то время брошенные дома часто горели; но это был не чей-нибудь, а наш дом, и вместе с ним окончательно умерла моя надежда. Прошло уже три месяца, я почти перестал встречать живых людей и этот пожар стал событием, заставившим меня прекратить поиски. Словно некий знак, оно дало мне понять, что моя прежняя жизнь необратимо погибла и прошлого не вернешь. Я до сих пор ничего не знаю судьбе моих близких и у меня есть все основания предполагать худшее. Но моя душа, все во мне восстало против такого исхода; я отказывался верить в их гибель. Наша психика ― загадочная штука. Не справившись с болью, она прячет ее глубоко на дно души, чтобы человек мог хоть как-то существовать.
   Через несколько месяцев жизни в ступоре я вдруг обнаружил, что перестал думать о своей потере. Я не смирился с ней, но отодвинул ее на периферию сознания, чтобы иметь возможность жить дальше. Кто-нибудь мог бы задать вопрос: почему, брошенный в самую черную бездну тоски и отчаяния, я не решился тогда покончить счеты с жизнью? Я не могу определенно ответить на него. Думаю, причин было несколько. Конечно, нельзя сбрасывать со счета инстинкт самосохранения, но все же не этот фактор был определяющим. Главным, пожалуй, было мое отношение к жизни и смерти: не веря в догматы официальной церкви, в глубине души я испытывал непоколебимую уверенность, что моя жизнь не принадлежит мне. Эта уверенность не основана на логических умозаключениях или полученном от кого-то знании; напротив, я никогда не сталкивался с подобной концепцией. Она была скорее чувством, будто встроенным в меня как неотъемлемая часть моей психической конструкции: без всяких на то оснований, я все же без тени сомнения знал, что не имею права по собственной воле распоряжаться таким образом своей жизнью; она в некотором роде не моя, а словно одолжена мне на время ― или арендована, если это слово здесь уместно. Покончив с собой, я нарушил бы главное правило природы и существования всего живого. Если допустить, что Творец все-таки существует, это было бы равносильно тому, что я швырнул бы его дар ― жизнь, прямо ему в лицо. Благодаря этому чувству такой выход ― оборвать свою жизнь добровольно ― оказался для меня невозможен.
   Был еще один фактор, также связанный с внутренней уверенностью. При нынешних обстоятельствах это может даже показаться смешным: эпидемия, нашествие живых мертвецов и гибель цивилизации застигли меня в разгар периода, именуемого кризисом среднего возраста. Эти ужасные события грубо прекратили мою погруженность в процесс болезненного самокопания. Понятно, что я не нашел в результате цель жизни, не достиг удовлетворения собой и тем, что я делаю, не сменил карьеру и не наладил треснувшие в последнее время отношения с женой. Но у меня появилось чувство, опять-таки, ни на чем не основанное, но не ставшее от этого менее прочным: в моей жизни все же есть некий смысл, неизвестная мне самому цель. Словно существует миссия, о которой я еще не знаю, но которую обязательно должен выполнить. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня больше нет сомнений, в чем именно она заключается. Поэтому я их и пишу; но об этом я расскажу потом.
   Позже, вспоминая те дни, я понимал, насколько безрассудно действовал тогда; как презирал опасность, не предавая ей никакого значения. Я испытывал ярость и бессилие одновременно; в состоянии нервного возбуждения я рыскал по округе, как обезумевший зверь и ничто не могло меня остановить. Я разыскивал выживших, чтобы расспросить их, не встречали ли они моих близких; я вступал в схватки с толпами зомби и мародерами, совершенно не думая о собственной безопасности. Должно быть, я все же подсознательно искал смерти, но она обходила меня стороной. Судьба для чего-то хранила меня; из всех передряг я вышел живым.
   Я пережил зиму, довольно суровую в том году, едва заметив ее. Стресс и напряжение держали мое тело в постоянно вздернутом состоянии; впервые за много лет я совсем не болел, даже насморком. Конечно, у меня были травмы, ушибы и даже пулевое ранение; по счастью, я избежал самого страшного, что могло со мной случиться ― укусов. Но тогда мне было совершенно все равно. Я не боялся смерти, не боялся зомби и пренебрегал всякой осторожностью.
   Весной, когда я в некоторой степени излечился от отчаяния ― или, скорее, привык к нему; организм достиг предела способности испытывать горе ― и отчасти пришел в себя, начался новый этап моего существования. Инстинкт самосохранения пробудился во мне и моя жизнь получила новый вектор; я неожиданно для себя самого начал беспокоиться о своей безопасности. Я начал осознавать перемены, произошедшие в окружающем мире, и они ужасали меня. Вернулся прежний Игорь Берник ― благоразумный и осторожный представитель среднего класса, в меру интеллигентный и не отличающийся особой смелостью. Это были не лучшие качества для выживания; безрассудство и отчаянность соответствовали новой обстановке куда больше, но я не мог выбирать душевные состояния ― они приходили и уходили сами по себе, подобно тому, как накатывают и отступают от берега морские волны.
   Для меня наступило трудное время. Как хорошо известно выжившему читателю, единственная возможность спастись заключалась в том, чтобы как можно скорее покинуть город и в дальнейшем держаться от него подальше. Количество зомби в городах превышало всякие вообразимые пределы. Я сужу по своему родному городу, но, думаю, не ошибусь, если предположу, что и в других местах события происходили похожим образом. Население моего города до начало эпидемии составляло десять миллионов человек; выжило, как мне кажется, лишь несколько тысяч. Огромное количество людей ― десятки, если не сотни тысяч, погибли: сгорели, были затоптаны в панике, растерзаны, съедены, убиты бандами мародеров. Остальные были заражены и превратились в чудовищ.
   Поскольку я почти сразу оказался в пригороде и все последующее время находился там, это позволило мне уцелеть. Разумеется, инфицированные встречались повсюду, но за городом их количество было несравнимо меньшим и спасшиеся люди имели шансы убежать или уничтожить их при встрече. Как известно, зомби не отличаются осознанным поведением; большую часть дня они стоят, пошатываясь, на одном месте или сомнабулически бродят по округе в поисках пищи. В этом шатании они подобны броуновским молекулам: двигаясь хаотическим образом, они разбредались повсюду и постепенно распространялись на обширные пространства вокруг городов. Небольшие горстки людей и одиночки вроде меня не могли противостоять растущим ордам живых мертвецов; приходилось бросать обжитые убежища и бежать прочь, еще дальше от города. Я, подобно другим, пустился в многомесячный лихорадочный бег от смерти.
   Должен сказать несколько слов о том, что происходило с людьми в этих чрезвычайных обстоятельствах. Как любой выживший, я потерял не только семью, но и друзей, соседей и всех, кого знал в прошлой жизни. Ни разу с тех пор, как началось это безумие, я не видел больше ни одного знакомого лица. Без привычных прежде вещей вроде сотовой телефонии и электронной почты люди на руинах цивилизации обнаружили себя маленькими песчинками, разбросанными на бесконечное расстояние друг от друга. За время скитаний мне не раз довелось выслушивать рассказы встретившихся людей ― часто отчаявшихся, озверевших, иступленных, безумных ― и во всех историях был один общий лейтмотив: как и я, никто из них после начала катастрофы ни разу не встретил никого из своей прежней жизни. Наш новый мир ― это мир незнакомых друг другу чужаков, где каждый чувствует себя потерявшимся и одиноким. Хотя, если быть объективным, этот мир больше не наш; отныне он полностью принадлежит живым мертвецам, а люди в нем ― то ли задержавшиеся дольше положенного незванные гости, то ли главное блюдо к ужину.
   Когда исчезла связь, общество стало стремительно разваливаться на части; оно атомизировались и распадалось на все уменьшавшиеся фрагменты, пока люди не оказались тем, чем, наверное, всегда были по своей природе ― беспомощными одиночками в крайне враждебной среде. Я мог бы употребить слово "деградация", но оно предполагает длительность; здесь же имел место стремительный, почти мгновенный распад. Власти, полиция и правила игры исчезли; все стали чужими друг другу. В качестве главного всеобщего мотива выступал страх: рефлекторный, неосознаваемый ужас, действующий на уровне инстинктов. Никто никому не помогал; люди приносили в жертву и бросали на произвол судьбы слабых: детей, раненых, женщин, стариков. Это даже можно понять ― если свои погибли, а вокруг остались одни чужаки, зачем спасать их, рискуя собственной жизнью? Разумеется, нет правил без исключений. Я видел примеры поистине героического самопожертвования, даже при своей немногочисленности способные искупить и оправдать весь человеческий род; но они же лишь подчеркивали постыдность и низость массово совершавшихся поступков. Впрочем, слова к тому моменту полностью утратили смысл. Это было время вне морали, вне нравственности ― мир обезумевших от страха животных, торжество чистой биологии.
   Я не знаю, что стало с так называемыми "сильными мира сего"; возможно, некоторые вместе с семьями сумели спастись в специально приготовленных бункерах. Но все же, будучи очевидцем этой чудовищной драмы, я думаю, что большинство из них находятся сейчас вместе со своим народом ― на улицах и площадях, в парках и скверах; они стоят там, выпучив мертвые глаза, или с глухим ворчанием бездумно бродят кругами, натыкаясь друг на друга. В моих словах нет ненависти или злорадства ― лишь признание того, что катастрофа уравняла всех, в одинаковой мере отняв шансы на спасение у простых людей и у обличенных властью.
   Когда спустя месяцы смертельное безумие и анархия первых дней уступила место шаткой стабильности, ― я называю стабильностью состояние, когда люди привыкают к безумию и анархии, ― обнаружилась странная вещь. Общественная структура, эта огромная иерархическая пирамида, создававшаяся едва ли не веками, словно перевернулась с ног наголову. Те, кто всегда были наверху, исчезли, мгновенно смытые кровавой рекой перемен; преимущество же в новых условиях получили подонки общества, традиционно презираемые парии: бродяги, бежавшие из тюрем преступники, маргинальные одиночки. Они привыкли выживать, почти не пользуясь услугами цивилизации; и вот теперь, когда эти услуги исчезли, похоронив тех, кто не мог без них жить, новые "лучшие люди" невольно оказались авангардом уцелевших остатков человечества. Я пишу без всякого раздражения или язвительности по отношению к ним, это просто констатация факта. Именно такие люди обладали наилучшими задатками для выживания и последующего доминирования, и они, с разной степенью успеха, постарались реализовать открывшиеся возможности. Им на руку сыграло и то, что в момент начала эпидемии многие из них находились в тюрьмах, которые мало чем отличаются от крепостей; это позволило им отсидеться в безопасности в самые сложные дни. То же относится к военным ― к тем из них, кого эпидемия застала в закрытых гарнизонах и бункерах.
   Во множестве фильмов, посвященных подробному смакованию разнообразных гипотетических катастроф, военным отводилась заметная роль. Сначала плохие, негодные военные ведут себя как идиоты и проваливают миссию спасения; потом за дело берутся правильные военные, обычно возглавляемые президентом ― и триумфально спасают мир. Схема настолько привычная, что, я, признаюсь, первое время подсознательно надеялся, что придет армия и всех нас спасет. Увы, в реальности армию настиг тот же распад, что и прочие силовые структуры. В первые дни я видел несколько предположительно военных самолетов и вертолетов, они пролетали высоко в небе и стремительно скрывались из глаз. Кто управлял ими, какова была их цель ― незвестно.
   Один раз я видел военных в деле, когда шел в колонне беженцев из города. На дорогу перед нами выехали несколько бронетранспортеров; люди с плачем бросились им навстречу, надеясь на спасение. Вместо этого они получили поток свинца: башни повернулись, на колонну направили несколько крупнокалиберных пулеметов и открыли огонь. Началась паника, толпа стала разбегаться; крича, люди бежали во все стороны и затаптывали упавших и раненых. Я мчался вместе со всеми, не чувствуя под собой ног; инстинкты ― вот что наилучшим образом управляет человеком в подобных экстремальных ситуациях. Уже потом, прячась в подвале брошенного дома, я пытался представить, что могло заставить военных стрелять в ищущих спасения безоружных людей. Разумеется, я не знаю их истинных мотивов; я даже не знаю, к какому из многочисленных силовых ведомств относились бронетранспортеры и их экипажи; но думаю, ими просто овладел царящий повсюду страх. Может быть, они приняли колонну беженцев за толпу инфицированных.
   Позже, когда я бродил повсюду, как безумный, в поисках своей семьи, мне приходилось сталкиваться с косвенными свидетельствами активности военных: бывая на окраине города, я несколько раз слышал сильную стрельбу. Я не большой знаток оружия и даже не знаю, откуда доносились выстрелы, потому что в городе звук отражается от домов и точное направление определить невозможно; но мне показалось, что бой велся с применением тяжелой артиллерии; оглушающие взрывы были слышны очень отчетливо. Я до сих пор не знаю, кто, где и в кого тогда стрелял.
   Еще одним доказательством участия военных были попадавшиеся мне и другим многочисленные зомби в полевой форме. Очевидно, власти бросили армейские части в самую гущу заварухи, сильно переоценив их возможности в преодолении кризиса. Положительный момент заключался в том, что в открытом доступе ― если не считать преграды в виде тысяч слоняющихся повсюду зомби ― оказалось большое количество брошенного оружия, иногда довольно серьезного. Это существенно увеличило шансы выживших людей.
   Вопреки созданным фильмами-катастрофами стереотипам, было невозможно пользоваться бесхозной военной техникой: танками, бронетраспортерами и прочим, равно как и любыми другими транспортными средствами. Дело даже не в недостатке бензина, причина очевидна для любого выжившего читателя ― из-за разбитых машин, поваленных деревьев, фонарных столбов, лежащих повсюду трупов и гор мусора дороги стали абсолютно непроезжими. Пожалуй, можно было бы попытаться использовать танк, да и то не везде. Позднее, когда стало чуть поспокойнее, естественным средством для преодоления больших расстояний казался велосипед ― еще попадались исправные экземпляры; но и с этим все оказалось не просто. Однажды я своими глазами видел, как зомби поймали человека на велосипеде. Он был вооружен: на спине висело ружье, из притороченной к багажнику сумки торчал топор. Они заметили его и бросились наперерез, их было около полудюжины. Он тоже увидел их и, очевидно, понял, что не успеет остановиться, соскочить с велосипеда и взять в руки оружие. Он отчаянно крутил педали, но они все равно догнали его. Как известно, при виде добычи зомби способны на короткие периоды поразительной активности; в такие моменты они могут бегать очень быстро. В другое время от этой сцены у меня перехватило бы дыхание, но душа моя давно зачерствела; я насмотрелся на такие ужасы, что гибель человека меня почти не тронула. Я лишь отметил про себя, что езда на велосипеде опасна и непрактична. Помочь ему я не мог, потому что привлек бы внимание еще примерно сотни ходячих мертвецов, что привело бы к моему быстрому, бесславному, и главное, бесполезному концу. После этого случая я никогда не садился на велосипед. Как и другие, я передвигался только пешком, держа оружие наготове, все время оглядываясь и прислушиваясь к каждому звуку.
  
  II.
  
   Лето я встретил в пригороде, но не там, где прежде была моя дача, а в другом районе, немного западнее и южнее. Я не мог оставаться в месте, где буквально все напоминало о моей потере. Выбор, куда отправиться, был сделан почти случайно. Сгоревшая дача осталась на севере; восток я почему-то никогда не любил; путь назад в город был исключен, при этом уходить от него в соседние области тоже не хотелось ― пугала полная неизвестность относительно того, что там происходит. Оставались западные пригороды. В прежнем мире это направление считалось самым респектабельным, там проживала верхушка общества: миллионеры, представители властной элиты и им подобная публика. Последний раз я бывал в тех местах очень давно, будучи еще ребенком. В стране тогда правили коммунисты; собственно, именно их руководители облюбовали это направление для своих госдач. На одной из них я и проводил лучшие дни своего безмятежного детства. Теперь я подумал, что было бы неплохо увидеть вновь милые моему сердцу места; узнать, во что они превратились сейчас, во времена столь жестоких перемен.
   Дорога, которая прежде заняла бы у меня минут сорок езды на машине, потребовала почти полутора месяцев пути. Я шел пешком; все мое имущество было при мне, уложенное в небольшой туристический рюкзак. Это были самые необходимые для выживания вещи: армейский сухой паек, консервы, фляга с водой, сухой спирт, подобранная где-то аптечка автомобилиста, фонарик с ручным приводом, таблетки для обеззараживания воды, спички, карты, оптический прицел, компас и тому подобные, пользующиеся в наше время чрезвычайной популярностью вещи. Из оружия, которым я к тому времени располагал, я взял с собой автомат с пристегивающимся штык-ножом ― весьма удачное решение; пистолет; запас патронов к ним; саперную лопатку, являвшуюся одновременно топором и пилой; и несколько ручных осколочных гранат. К сожалению, пришлось бросить много других полезных вещей: стреляющее дробью штурмовое ружье, нарезной карабин, охотничьи ружья, ручной пулемет, снайперскую винтовку, коллекцию монструозного вида охотничьих ножей и топоров, а также несколько ящиков с гранатами и один с одноразовыми гранатометами. Я собрал эти сокровища за время многочисленных вылазок по окрестностям. Мысль о том, что в моем распоряжении столь серьезный арсенал, согревала меня и придавала подобие чувства уверенности в завтрашнем дне. Как мне ни было жаль, но я, увы, не мог взять все хозяйство с собой. Пришлось искать компромисс и брать в дорогу лишь то, что, вероятно, окажется наиболее полезным и что я буду в состоянии долгое время нести на себе. Остальное я завернул в брезент и закопал в лесу, в одному мне известном месте ― на случай, если по каким-то причинам мне пришлось бы вернуться назад.
   Вся моя одежда была на мне, теплые вещи я выбросил. Во-первых, они давно этого заслуживали, ибо превратились в грязные лохмотья; а во-вторых, как я рассуждал ― к грядущей зиме, если мне суждено до нее дожить, я где-нибудь найду себе новые.
   Такой подход характерен для переживших катастрофу. Не было возможности что-то создавать, выращивать, чинить, конструировать ― все усилия подчинились бегству от смерти. Все, в чем нуждались выжившие люди, они находили: одежду, еду, бензин, оружие, патроны, лекарства ― вообще все. Для этого совершались вылазки к бывшим магазинам и складам ― теперь они представляли собой мертвые обветшалые здания с выбитыми витринами и характерными признаками запустения. Иногда удавалось найти что-то полезное рядом с трупами погибших или прямо на них. И, наконец, нужную вещь можно было отнять у таких же выживших, если они оказывались слабее; нередко их при этом убивали. Горько признавать, но в наступившей новой эре знаменитый совет Христа: "Живите, аки птицы небесные, что не сеют и не жнут" получил непосредственное воплощение. Кажется, ему еще приписывали слова "завтрашний день сам о себе позаботится". Им не следовали буквально, но в переносном смысле уцелевшие люди жили именно так: горизонт планирования составлял день-два от силы. О том, что будет через неделю, не говоря уже о месяце, никто даже не думал. От этих мыслей становилось страшно, люди гнали их прочь.
   Изменились, если можно так выразиться, потребительские предпочтения выживших. Возникло осознание ценности простых вещей: еды, чистой воды, спичек, соли, ножей и прочего, без чего выброшенный на улицу человек становится беспомощным. Деньги, эта замечательная разноцветная бумага, утратили всякое значение. Практиковался натуральный обмен, но, как правило, только внутри небольших групп, где люди знали друг друга; в иных случаях необходимое грубо отбиралось.
  
   Итак, почти полтора месяца я провел в пути. Я шел только в дневное время, через день ― первый день с утра до вечера без остановки даже на еду; на второй день отдыхал. Как, разумеется, знает будущий читатель этих записей, зомби проявляют наибольшую активность в темноте. Трудно судить наверняка, почему, ― казалось бы, какая разница мертвецу, светит солнце или нет? ― но факт остается фактом: днем они заползают в тень, а еще лучше в какую-нибудь нору или подвал; там они пребывают в состоянии тупого оцепенения, хотя могут напасть, если почуют поблизости добычу или шум привлечет их внимание. По неизвестной причине солнечный свет для них некомфортен; хотя, признаюсь, немного странно говорить о какой-то некомфортности для существ, не замечающих даже попавшие в них пули. Мое мнение, основанное на длительном наблюдении, состоит в том, что при солнечном свете они попросту хуже видят. В мистические байки, будто свет убивает их, подобно тому, как он якобы убивает вампиров, я не верю. Зомби крайне далеки от мистики; если уж на то пошло, во всем мире нет вещи материальнее, осязаемее и реальнее, чем они.
   Когда солнце начинает садиться, они вылезают из своих логовищ. Это самое опасное время. Вернее, не совсем так ― самое опасное время наступает, когда солнце полностью заходит и сумерки сменяются кромешной тьмой, особенно если ночь к тому же облачная или безлунная. Но почти сразу после захода их становится очень много. Днем они попадаются относительно редко, зато ночью сложно найти место, где бы их не было. В темноте, когда отовсюду слышны нечеловеческие вопли, стоны и зловещий вой, от которых мурашки бегут по коже, а волосы на всем теле встают дыбом, начинает казаться, что их вокруг тысячи и тысячи; подозреваю, что так на самом деле и есть. Ночи теперь не те, что раньше, когда в городах круглыми сутками горел свет. Нынешние ночи такие, что хоть глаз выколи. Ни фонарик, ни факел, ни даже прожектор не помогут, разве что привлекут ненужное внимание.
   Тут мне очень пригодились часы Casio ― спасительный артефакт сгинувшего прогресса. Они показывали не только время восхода и захода солнца, но и фазы луны. В них был встроен даже шагомер, поэтому я мог приблизительно оценивать пройденное растояние.
   Сначала, заняв укромное место с хорошим обзором, я доставал оптический прицел и внимательно осматривал окрестности, чтобы выбрать, куда идти: где будет находиться место следующего контрольного осмотра и каким путем безопаснее туда попасть. Прицел, в отличие от бинокля, хорош тем, что один глаз всегда остается свободным и я мог заметить, если рядом со мной происходило что-то угрожающее. Если я видел зомби, то отмечал про себя их количество и планировал маршрут так, чтобы по возможности обойти стороной. Я не мог идти кратчайшим путем из точки в точку, приходилось избегать открытых пространств. С одной стороны, открытые места были преимуществом, поскольку не позволяли зомби приблизиться незаметно; с другой, они таили опасность, там я мог оказаться на прицеле какого-нибудь человека ― снайпера-одиночки.
   Как я уже упоминал, люди больше не отличались дружелюбием к себе подобным. И то, что этот стрелок убьет меня, возможно, не ради моих вещей, а просто потому, что давно сошел с ума и не осознает, что творит, было бы для меня слабым утешением. Получалось, что шел я в основном вдоль кромки леса, готовый забежать в него или, наоборот, бежать от него на открытое место по мере необходимости. Я как можно дальше обходил бывшие населенные пункты; дорогами старался не пользоваться. К отдельно стоящим брошенным домам не приближался ― в них могли находиться зомби, прячущиеся от дневного света.
   За два часа до начала захода солнца я начинал искать убежище на ночь. Иногда подходящего места не попадалось, приходилось отсиживаться на деревьях; к счастью, обычно мне везло и такое бывало редко. Запирающийся изнутри подвал или что-то подобное идеально подходил для того, чтобы хорошо спрятаться. Главное, чтобы там были мощные ― бетонные или кирпичные ― стены и крепкая железная дверь с выступами, отверстиями или ушками. При себе у меня был хитрый замок в виде стального тросса наподобие тех, какими раньше пристегивали велосипеды для защиты от воров, только толще и прочнее; я нашел его в разгромленном хозяйственном магазине. С его помощью можно было надежно запереть изнутри любую дверь или решетку.
   Найдя убежище на ночь, я запирался и ел; потом раскладывал карту и при свете фонарика планировал следующую часть маршрута: куда я направлюсь, какое расстояние надеюсь преодолеть и сколько времени это займет. Потом засыпал, но удавалось это не всегда: бывало, находящиеся поблизости или забредшие откуда-то зомби, почуяв мое присутствие, всю ночь пытались сломать дверь, чтобы добраться до меня. Они выли, трясли ее, царапали, били ― в-общем, производили страшный шум. Обычно это продолжалось до рассвета; с восходом солнца они оставляли свои попытки и убирались восвояси. Раньше меня жутко пугали такие вещи, однако человек привыкает ко всему; в конце концов я разжился берушами в одной из разграбленных аптек и решил проблему. Но сначала мне пришлось преодолеть психологическую трудность: было очень сложно убедить себя, даже после множественных проверок, что дверь и замок достаточно надежны, чтобы выдержать многочасовой штурм. Это был вопрос доверия себе ― достаточно ли тщательно я все осмотрел, не упустил ли какой-нибудь мелочи, за которую придется заплатить жизнью? Забыл еще упомянуть, что, прежде, чем зайти внутрь и запереться, я разбрасывал перед дверью снаружи и неподалеку от нее куски битого стекла, листы жести, сухие ветки или любой найденный мусор, способный издавать звуки, когда на него наступят. Я старался, чтобы это выглядело как можно естественнее, словно этот мусор оказался там случайно, сам по себе ― чтобы возможные враги не вычислили по нему мое укрытие. Под врагами я имею в виду людей, зомби не способны даже на такие простые умозаключения. Хотя никто из вменяемых людей не передвигается ночью, я все же считал, что лишняя осторожность не помешает.
   Спал я в одежде, на случай, если придется внезапно вскакивать и драться. На расстоянии вытянутой руки я клал саперную лопатку-топор, пистолет со снятым предохранителем и пару гранат; автомат с примкнутым штык-ножом лежал на мне сверху, стволом в сторону двери; я обнимал его двумя рукам, словно ребенок любимую игрушку. Разумеется, я делал это не из-за какой-то особенной любви к нему. Мне нужно было иметь его рядом, буквально в руках; но так, чтобы пальцы во сне не попали на спусковой крючок ― я не хотел умереть от инфаркта при случайном выстреле. Я начал практиковать сон с оружием с первых же дней после начала катастрофы. Вначале улечься удобно было непросто, но еженощные упражнения дали свои плоды ― я выработал, наконец позу, в которой мог высыпаться без ущерба для безопасности.
   Если ночь проходила спокойно, следующие сутки я посвящал отдыху, еде и сну, не выходя из убежища. Утром следующего дня, проснувшись перед рассветом, я завтракал, осторожно выходил наружу и шел, стараясь придерживаться намеченного накануне плана. Так шли день за днем, неделя за неделей. За время путешествия я не раз бывал на волосок от гибели; в пути я повидал много всякого, в основном плохого. Я подробно описал произошедшие со мной события в утерянном предыдущем дневнике; у меня уже нет возможности приводить их снова. Собственно, я даже не думаю, что частные происшествия в жизни ничем не примечательного ― кроме того, что он долго оставался жив ― человека имеют какое-то значение. Эти сведения могут быть полезными разве что в качестве некоего самодеятельного пособия по выживанию. Такого рода полезные детали я стараюсь упоминать; надеюсь, они кому-нибудь пригодятся.
  
   Наконец, я достиг цели многодневного похода. Здесь меня встретила та же разруха, что и везде. Я с трудом узнавал места моего детства. С тех пор, как я был тут последний раз, изменилось практически все. После падения власти компартии огромные территории оказались застроенными особняками нуворишей и новой знати. Вилл и дворцов стало так много, что они буквально налезали один на другой. Теперь они выглядели не столь представительно, как до эпидемии. Всюду виднелись следы катастрофы: выломанные ворота; раскиданные по дворам некогда дорогие вещи и мебель, разбитые, испорченные непогодой и временем; бесполезно ржавеющие лимузины и дорогие спортивные машины; почти истлевшие трупы и скелеты в позах, свидетельствующих о борьбе и мучительной смерти. Брошенные, с выбитыми окнами и дверьми, часто обгоревшие или сгоревшие совсем, особняки являли собой поразительный контраст с роскошью, что била здесь в глаза прежде. Я не раз видел эти места в телевизионных сюжетах, но не представлял, насколько плохо дела обстояли в действительности. Помимо сожаления о безжалостно вырубленных ради строительства особняков лесах, я испытывал серьезную озабоченность ― изобилие домов означало опасность наличия многочисленных зомби. Но время показало, что мои тревоги оказались напрасными: живые мертвецы попадались, но не в таких больших количествах, как этого можно было ожидать. Я решил остаться и осмотреться немного, а потом уже решать, что делать дальше.
   Я выбрал дом, расположенный в точности на том самом месте, где много лет назад стояла старая деревянная дача моего деда. Это был безобразный трехэтажный особняк из красного кирпича. Похоже, дачный поселок сохранил свое функциональное предназначение при новой власти; только представления о том, какой должна быть госдача, сильно изменились. В моем выборе было больше ностальгии, чем рациональных соображений; я вспомнил деревья, под сенью которых играл в детстве; я плакал, обнимал их и разговаривал с ними; говорил им, что вернулся домой и останусь теперь с ними навсегда, совершенно забыв о своих планах добраться когда-нибудь до Италии или Греции ― смешно вспомнить, но я вынашивал одно время и такие бредовые идеи; поскольку не имело значения, где жить, мне хотелось переселиться в места с более теплым климатом. Вокруг оглушительно пели птицы, напоминая мне о прежних временах. Наличие птиц также говорило о том, что зомби поблизости нет ― по крайней мере, в больших количествах.
   Я, конечно, здорово расчувствовался. Так радостно было обнаружить в этом мире безумия и насилия кусочек прежнего, такого родного и знакомого безмятежного детства. Но я не позволил эмоциям заслонить соображения безопасности. Внимательно исследовав особняк и ближайшие окрестности, я пришел к выводу, что смогу использовать его для постоянного жилья. Согласно новой дачной эстетике, вокруг дома были вырублены все без исключения кусты и молодые деревья; вместо нормальной травы мозолил глаза неуместно яркий для леса канадский газон, давно никем не стриженый и запущенный. Зрелище удручающее, но нет худа без добра ― голая местность хорошо просматривалась, а в случае необходимости и простреливалась.
   Я понимал, что мне не удастся в одиночку оборонять такой огромный дом, да он и не был предназначен для этого. Его прежние жильцы целиком полагались на централизованную охрану поселка, в доме не было даже ставней и железной двери. Зато внизу обнаружился превосходный бетонный подвал с сауной, бильярдной, винным погребом и комнатой отдыха. Все это великолепие охранялось замечательной толщины стальной дверью с внутренними засовами, достойной того, чтобы ее использовали в противоатомном бункере. К моей удаче, она оказалась распахнутой настежь. Я нашел внизу большой запас консервированных продуктов, дизельный генератор и множество беспорядочно сваленных в кучи вещей, которые явно принесли сюда в спешке с верхних этажей; некоторые из них вполне могли мне пригодиться.
   Комнаты дома являлись продолжением улицы: окна без стекол перестали служить границей между внешним и внутренним пространством; на покрытом пылью и землей паркетном полу угадывался замысловатый рисунок, ветер гонял по нему высохшие еще прошлой осенью листья. В гостиной, перед покрытой паутиной плазменной панелью на роскошном когда-то кожаном диване сидел почти истлевший труп; судя по остаткам одежды, он принадлежал мужчине. Рядом на полу валялись богато инкрустированное охотничье ружье, пустая бутылка из-под виски и предмет, оказавшийся ― после того, как я оттер его от пыли ― сотовым телефоном с золотым напылением корпуса; в прежние времена такой аппарат стоил кучу денег. На стене над диваном угадывались полинявшие коричневые пятна того же цвета, что и высохшая лужа вокруг покойника; картина не оставляла сомнений в том, что здесь произошло.
   Это был единственный труп в доме. Я не обнаружил ни зомби, ни явных следов их пребывания и счел это хорошим знаком. Не могу жить в помещениях, служивших логовом живым мертвецам ― это мой пунктик. Они пачкают и портят все, к чему прикасаются. Провести в таком месте ночь при отсутствии других вариантов еще можно, но жить там постоянно ― увольте.
   Я не стал хоронить хозяина особняка. Я вообще не стал ни к чему прикасаться наверху, чтобы внешне дом производил впечатление покинутого. Подвал в качестве места для жилья меня вполне устраивал, за минувший год я привык к подвалам и считал их лучшими архитектурными достижениеми человечества ― после бункеров и бомбоубежищ, конечно. Что до покойника наверху, его зловещее соседство нисколько меня не волновало. В новом мире трупы попадались так часто, что стали восприниматься привычными элементами окружающего пейзажа ― или интерьера, если говорить о внутренних помещениях. Спустившись вниз, я запер за собой дверь и впервые с начала катастрофы уснул спокойным, глубоким сном без сновидений. Я, наконец, был дома.
  
  III.
  
   Я жил в моем новом доме почти месяц ― один, в безопасности и покое. Потом мне встретился живой человек, и эта встреча изменила мою судьбу. Я обязательно расскажу о нем чуть позже. Но прежде хочу упомянуть один, возможно, незначительный эпизод, который, однако, произвел на меня сильное впечатление. Наверное, он ни к чему в этом дневнике; однако, это событие все же произошло и имеет право быть упомянутым. Поселившись в своем роскошном подвале, я нуждался в отдыхе после отчаянного перехода из города. Я ничего не делал, только ел и спал. Немного придя в себя, я начал совершать небольшие вылазки по окрестностям. Сначала более тщательно исследовал доставшийся мне дом ― именно тогда я нашел в кабинете погибшего хозяина ежедневник в кожаном переплете и приспособил его под свой, позднее утраченный, первый дневник. Потом стал отходить от дома все дальше и дальше, постепенно расширяя свои представления о том, что творилось вокруг. Увы, это нельзя было назвать расширением моих владений, ибо каждый новый день снаружи за дверью меня могло ожидать все, что угодно. Но дома, по крайней мере, оставались домами, а деревья деревьями.
   В один из таких дней я вышел на берег протекавшей неподалеку реки. Она не стала для меня открытием, я прекрасно помнил, как купался в ней в детстве. Но теперь протяженные поля вдоль ее берегов внушали мне опасения. Открытая местность ― иногда хорошо, но чаще все же нет. Как оказалось, перемены произошли и здесь. Бывшие кукурузные поля застроили дорогими некогда виллами. Все они были брошены и имели крайне запущенный вид; некоторые пострадали от огня. Из-за этих домов путь от леса до воды ― жалкая сотня метров ― занял у меня без малого час: затаивания, перебежки и ползанье по-пластунски изрядно утомили меня. Радовало, что ни одного зомби на моем пути не оказалось; не было и следов их присутствия. Пели птицы, ярко светило солнце, воздух был таким свежим, что кружилась голова; один из тех прекрасных дней, когда понимаешь, какое это счастье ― просто быть живым. Я подошел к воде в умиротворенном настроении, не выпуская, однако, автомата из рук. Стоя на краю бетонной дамбы, к которой когда-то причаливали лодки местной лодочной станции, я прислушивался к плеску волн и даже начал подумывать о том, как бы исхитриться искупаться с автоматом и прочим вооружением, не намочив и не утопив его. Оставить оружие на берегу мне даже не пришло в голову, по нынешним временам такой поступок был бы полным безумием. К слову сказать, я не знал и до сих пор не знаю, умеют ли зомби плавать. Во время моего перехода я видел однажды реку, по течению которой плыли несколько трупов. Они не подавали признаков жизни и я не могу с уверенностью сказать, были ли это инфицированные или просто убитые люди. Неизвестность часто пугает больше, чем реальная, но знакомая опасность.
   Я стоял, грелся на солнце и задумчиво смотрел на воду. Вдруг мой взгляд упал на нечто, отчего я сначала похолодел, а потом, словно получив удар в живот, почувствовал свой желудок и покрылся потом. Это нечто было сложенным из бумаги корабликом. Бумага казалась белой и новой, кораблик имел такой вид, словно только что пущен на воду. Я замер и оцепенел, сжав автомат так, что пальцы рук чуть не свело судорогой. Ум отказывался объяснить этот невинный, совершенно безопасный на вид факт. Очевидно, кораблик не мог сделать зомби. Вряд ли его сделал взрослый выживший человек вроде меня. Ребенок? Здесь? Откуда? Я не видел живых детей со времени исхода из города.
   Я стоял, боясь пошевелиться, и наблюдал, как кораблик постепенно набирает воду и погружается все ниже. В конце концов он затонул. Белое пятно, качаясь, погружалось в темную воду, становясь все бледнее, пока не исчезло совсем. В этот момент сила, державшая мое тело в оцепенении, внезапно исчезла. Я развернулся прыжком и выставил автомат перед собой, готовый убить все, что окажется поблизости. Но позади меня, и на всем видимом пространстве вокруг не было ни души. Устыдившись своего инстинктивного порыва, ― ведь не собирался же я в самом деле стрелять в ребенка? ― совершенно обескураженный, я медленно брел вдоль берега вверх по течению, внимательно осматривая прибрежный кустарник и ближайшие к берегу дома.
   Меня не покидало чувство, что тот, кто сделал кораблик, в этот самый момент, спрятавшись, наблюдал за мной, будучи недоступным моему взору. Так я бродил час или около того; поняв, наконец, что никого не найду, я почувствовал себя сначала крайне глупо, а потом впал в отчаяние от мысли, что рядом со мной находится живой человек, ― возможно, ребенок, ― а я так и не увижу его. Переборов чувство осторожности, я тихо позвал его. Никто не откликнулся. Я позвал громче, потом еще громче. В конце концов я обнаружил себя бегающим вдоль берега между домами и вопящим во все горло. Это был какой-то психоз. Мне повезло и мои дикие крики не привлекли постороннего внимания. Но и тот, кому они предназначались, тоже не вышел. Я отправился домой в ужасном состоянии. Нечего и говорить, что назавтра я снова был на берегу, пытаясь отыскать неизвестное существо, поставившее меня в тупик этой странной загадкой.
   Так продолжалось, наверное, с неделю. Не добившись в своих поисках никакого результата, если не считать результатом сомнение в собственном психическом здоровье, ― я уже начал сомневаться, видел ли кораблик на самом деле или это плод галлюцинации, порожденной не выдержавшей напряжения психикой, ― я оставил попытки и больше не приближался к реке. Я был бы рад написать, что тайна оказалась разгаданной, но этого не произошло.
   После произошедшего я продолжил исследовать окрестности, стараясь, однако, избегать реки. Мною двигало, разумеется, не праздное любопытство. Первобытная жизнь, к которой я вынужденно скатился, казалась неистощимой на всякого рода опасности, угрожающие оборвать и без того жалкое существование чудом уцелевшего человека. На этот раз меня настиг, как я полагал, банальный авитаминоз. Почти год питания консервами, сухим пайком и суррогатами на фоне постоянного стресса дал о себе знать сильным кровотечением из десен. Стали шататься зубы, да и общее состояние неожиданно быстро ухудшилось: я постоянно чувствовал себя слабым и больным. Конечно, у меня были поливитамины из разграбленных аптек и я старался регулярно принимать их; но, как я всегда и подозревал, польза от них равнялась нулю. Я физически ощущал, насколько то, что я ел, не является по сути настоящей человеческой едой. Мне ужасно хотелось чего-то живого: овощей, фруктов, зелени. Я даже пытался есть листья и траву; но, будучи горожанином во втором поколении, совершенно в них не разбирался и получил сильнейшее расстройство желудка.
   Тут я осознал, что мое решение перебраться в престижный в прошлом пригород, возможно, оказалось не слишком удачным ― на приусадебные огороды здесь рассчитывать не приходилось. Местная публика добывала овощи в супермаркетах, а там они сгнили еще год назад. Я начал расширять ареал своих поисков. После всего пережитого было бы нелепо умереть летом в лесу из-за отсутствия еды.
  
   Днем я рыскал по округе, постепенно удаляясь все дальше от дома. Однажды мне повезло: после вереницы разбросанных тут и там удручающе огромных теннисных кортов и полей для гольфа я наткнулся на бывшее сельскохозяйственное предприятие; насколько я помнил, раньше там разводили лошадей. Его окружали обширные поля, на которых росла морковь и какая-то зелень, названия которой я не знал. Скорее всего, они относились к кормовым культурам, причем никто не сажал их с прошлого года ― все это чудо выросло само, уже без людей. Конечно, сорняков было гораздо больше, чем полезного продукта, но для меня эта находка стала огромной удачей. Хотя овощи предназначались лошадям, мой организм, и я вместе с ним, были просто счастливы. Я повадился ходить на это поле через день и набивал живот до отвала, да еще брал морковь с собой, унося каждый раз полный рюкзак.
   Как вскоре выяснилось, я посещал это место не один; мне стали попадаться зайцы, облюбовавшие поле в качестве кормовой базы. Увидев зайца впервые, я был чрезвычайно воодушевлен и уже предвкушал охоту и свежую дичь на своем столе. Дело казалось простым ― они почти не боялись меня и позволяли подходить довольно близко; я же за год научился неплохо стрелять; правда, стрелял я по бывшим людям, но мне казалось, что принципиальной разницы нет. В прежней жизни я не интересовался ни охотой, ни рыбалкой; собственно, и зайцев я раньше видел лишь по телевизору. Но никаких сложностей не предвиделось.
   Итак, я решился. Все тщательно продумал: как убью его, отнесу в безопасное место ― но не домой, чтобы не выдавать мое жилище; как сниму шкуру, разделаю его, зажарю и съем. Наступил день охоты. Дождавшись появления зайцев, я постарался подобраться к ним поближе. Заяц, которого я выбрал своей жертвой, кажется, заметил меня; он привстал и внимательно посмотрел в мою сторону, но потом продолжил есть. Расстояние между нами было метров сорок.
   Я прицелился и выстрелил. Пуля настигла цель; но заяц был не убит, а ранен. Несмотря на то, что я, как всегда бывает, немного оглох от выстрела, этот душераздирающий крик я услышал прекрасно; он был такой, что его не забудешь до самой смерти. Так, наверное, кричат умирающие дети. Я был в растерянности, но требовалось что-то делать: кто-нибудь мог услышать выстрел и крик, а это не сулило мне ничего хорошего. Я подбежал к зайцу; пуля задела его бок, он бился в агонии; все тело было в крови, кровь била из раны, кровавая пена текла изо рта. Хотя за последний год я видел множество сцен насилия и целое море крови, зрелище мучительного страдания маленького беззащитного существа глубоко потрясло меня. Я стоял в оцепенении, не решаясь ничего предпринять. Рука не поднималась добить его, но и позволить ему мучаться дальше было бесчеловечно. Я проклинал свою идею с охотой и просто ненавидел себя в этот момент.
   Не знаю, сколько бы я еще так стоял, но вдруг сзади, прямо рядом со мной прозвучал громкий выстрел ― несчастный зверь в последний раз дернулся в пыли и затих. От неожиданности я отпрыгнул в сторону и быстро развернулся в сторону выстрела, схватив автомат наизготовку. Передо мной был густой кустарник; стрелявший, должно быть, притаился в нем и не спешил выходить. Несколько секунд прошли в напряженной тишине; было так тихо, что слышался комариный звон над кустами. Потом мужской голос из кустов приказал мне положить оружие на землю, отойти от него и встать на колени, подняв руки за голову. Эта идея показалась мне из ряда вон плохой, о чем я и сообщил неизвестному. Между нами завязалась странная беседа, основным содержанием которой стало условие моей сдачи; между тем я прикидывал свои шансы убежать ― они были нулевыми на почти открытом морковном поле ― или подстрелить невидимого собеседника, паля по кустам наугад. Тут мне тоже мало что светило.
   Когда я понял, что дела мои приобрели совсем скверный оборот, одетый в военный камуфляж неизвестный неожиданно вышел из кустов. Он был невысоким седым мужчиной лет сорока, с седыми усами на добром лице. Демонстративно опустив свой, точно такой же, как у меня, автомат стволом вниз, он сказал, что я выгляжу как приличный человек и он не видит причин меня убивать. Затем он представился, его звали Славой. Внезапный поворот событий обезоружил меня; я тоже опустил автомат и назвал ему свое имя. Он подошел и мы пожали руки. Это было первое рукопожатие и первый нормальный разговор за целый год; я был глубоко тронут. Эмоции переполняли меня, от пережитого волнения я не мог вымолвить ни слова. В моих глазах стояли слезы, мне было жаль несчастного зайца; одновременно все внутри меня дрожало из-за пережитого только что ощущения смертельной опасности. И вместе с тем, я был счастлив, что за время долгих скитаний встретил, наконец, нормальное человеческое существо, хотя мы с ним едва не убили друг друга.
   Слава подобрал зайца, ловко увязал его в кусок брезента и приторочил к своему рюкзаку; затем он спросил меня, не соглашусь ли я разделить с ним ужин. Я с радостью принял его приглашение.
  
  IV.
  
   Мы пересекли поле, потом заваленное упавшими деревьями шоссе и вошли в небольшой поселок городского типа. Там Слава указал мне на один из многоэтажных домов. Соблюдая меры предосторожности, мы двинулись к нему. Я знал о существовании этого поселка, но никогда не был в нем до эпидемии. Сейчас он ничем не отличался от других таких же, что мне уже доводилось видеть прежде: выбитые окна, сожженные машины; ветер трепал остатки одежды на лежащих тут и там истлевших трупах. К счастью, мы никого не встретили. Зомби в последнее время попадались реже, а живых людей здесь явно давно не было. Преодолев семнадцать этажей по пожарной лестнице, мы вышли к чердаку. На предпоследнем этаже Слава велел мне остановится и обратил мое внимание на натянутую у самого пола тонкую проволоку. Один ее конец был прикручен к ручной гранате, привязанной к перилам. Я догадался, что это самодельная мина-растяжка. Гранату расположили так, чтобы она взорвалась на уровне моего живота, площадь поражения составила бы почти два лестничных пролета. Задумано было неплохо; однако, для меня оставалось неясным, зачем нужны другие проволоки, на которых висели цветные тряпочки, пустые консервные банки и даже рыболовный колокольчик. Слава объяснил, что ловушка предназначена не для живых людей. Он показал сделанную углем надпись на стене "Внимание! Растяжка!". Я заметил, что стены вокруг вокруг нас были покрыты бурыми пятнами и словно иссечены осколками. Слава сказал, что в прошлом месяце Виктор, человек из его команды, забыл о ловушке и подорвался, когда спускался с крыши; теперь тряпочки, банки и особенно колокольчик должны были исключить подобные несчастья в будущем.
   Аккуратно переступив через систему проволок, мы подошли к железной двери, ведущей на чердак. Открыв висячий замок, Слава толкнул дверь и пригласил меня внутрь. Отперев еще одну дверь, мы вышли на крышу.
   Мне понравилась Славина основательность. На крыше оказалась целая база: разложенная палатка с раскладушкой, матрацами и спальными мешками; пластиковые столы, стулья и импровизированный наблюдательный пункт, откуда окружающая местность просматривалась на многие километры вокруг. Слава с улыбкой дал мне бинокль и показал, куда смотреть. Я понял, что он уже давно наблюдал отсюда за моими походами на морковное поле. Когда я увидел блестящие смазкой снайперскую винтовку, пулемет и еще какое-то неизвестное мне оружие, аккуратно разложенные на брезенте под раскладушкой, мне стало не по себе. Я буквально кожей почувствовал, как все это время над моей головой витала смерть. Что ж, оставалось благодарить славины великодушие и гуманизм.
   Слава мне сразу понравился. Он почему-то вызывал у меня ощущение надежности ― как герои Клинта Иствуда. И это при том, что он был поседевшим брюнетом невысокого роста и примерно моего возраста или немного старше; довольно плотный сбитым, очень живым и разговорчивым. Когда-то, вероятно, черные, а сейчас совершенно седые короткие усы делали его окончательно непохожим на Иствуда, но ощущение их внутреннего сродства не проходило. Думаю, в мирной жизни, до эпидемии, Слава был жизнерадостным человеком; остатки этой жизнерадостности все еще ощущались.
   Я посвящаю Славе довольно много места в своем коротком дневнике по двум причинам. Во-первых, я с первых минут испытал к нему безотчетную симпатию и думаю, это чувство было взаимным. За недолгое время, отведенное нам судьбой, мы успели по-настоящему подружиться. Думаю, мой единственный друг в этом черном мире, полном зла и отчаяния, заслуживает нескольких теплых слов. Вторая причина в некоторой степени практическая. За время скитаний я встретил немало разных людей, особенно год назад, когда искал свою семью. Я выслушал множество историй, и все они походили друг на друга: как человек мирно и более или менее счастливо жил себе, никого не трогал ― и тут "случилось это дерьмо"; далее излагались кровавые и отвратительные подробности, которые мне и так были прекрасно известны. Долгие месяцы я не слышал ничего иного и остро нуждался хоть в каких-нибудь, отличных от бесконечной и беспросветной резни, новостях. И у Славы как раз были такие новости. Ну, или почти такие.
   Ловко освежевав и разделав зайца, ― щадя мои чувства, он делал это на другом конце крыши, ― Слава достал из под целлофанового навеса вязанку дров и разложил их на толстом листе железа, чтобы не прожечь покрытие крыши. Словно по волшебству, из ящика были извлечены бутылка вина и пластиковые стаканчики. Предусмотрительность моего хозяина поражала. Осмотревшись как следует, я обнаружил на крыше множество тех полезных вещей, что делают жизнь по-настоящему удобной. Там присутствовали мангал, гамак и даже телескоп; рядом с палаткой возвышались штабелями деревянные ящики с неизвестным мне оборудованием; все это хозяйство было накрыто брезентовым тентом от дождя. Привыкший к норному, почти животному существованию по подвалам, я не думал, что в наше время можно жить так комфортно и основательно. Причем, как я узнал позже, это было не основное убежище, а что-то вроде временной базы ― стоянка на время вылазок. Осмотрев крышу, я проникся к хозяину еще большим уважением.
   Пока я осваивался, а Слава готовил ужин, успело стемнеть. Он сказал, что уже можно разжигать костер ― дым снизу никто не увидит. Отделив от тушки кролика две лапки и убрав остальное для, как он выразился, "домочадцев", мой любезный хозяин налил нам вина и предложил присесть к огню. Он одобрил мою идею с охотой, но посоветовал на будущее использовать силки, чтобы не привлекать стрельбой лишнего внимания. Я согласился, хотя понятия не имел, что из себя представляют силки и как и из чего их делают. Но это уже не имело значения; вид кричащего в агонии зайца слишком ярко стоял перед моим мысленным взором, чтобы я вновь начал помышлять об охоте.
   Пока мясо жарились, мы пили вино и разговаривали. Сначала Слава попросил меня рассказать о себе, и я счел невежливым отказываться. Я подробно, почти ничего не утаивая, поделился с ним всем: как я жил до эпидемии, про исчезновение моей семьи и про то, что произошло со мной потом. Но об одной вещи я все же умолчал. Я не стал упоминать о своем нынешнем убежище. Я не испытывал недоверия к своему собеседнику, но все же не знал, как события будут развиваться дальше; мне хотелось иметь надежный тыл, некий резерв, на который я всегда смогу положиться. В остальном, за исключением этой маленькой недоговоренности, я был откровенен и правдив.
   Думаю, мой рассказ не сообщил Славе ничего нового; наверняка он, как и я, слышал подобные истории не один раз. Зато он поведал мне немало интересного об общественной жизни в округе ― если, конечно, уместно применить эти слова к тому, что я услышал. Он довольно подробно, иногда со своеобразным юмором, изложил мне "местный расклад": историю общин, образованных выжившими людьми, а также свою личную историю.
  
   В мирное время, до катастрофы, Слава был военным. Он ушел в оставку за семь лет до начала пандемии. Семьи у него не было, жена бросила его, еще когда он служил; не выдержала, по его словам, безденежья и специфики службы. Его подразделение относилось к войскам специального назначения, что означало опасные командировки и вечную тревожную неопределенность. Слава не винил ее, и, будучи оптимистом, надеялся встретить однажды свою настоящую половину.
   Его друг и бывший командир, уволившийся до него, возглавлял службу безопасности известной нефтяной компании; он пригласил Славу к себе на работу. Слава довольно быстро сделал карьеру и стал личным телохранителем председателя правления. Он назвал мне фамилию своего босса; я припомнил, что слышал ее по телевизору, но никаких ассоциаций она у меня не вызывала ― я был очень далек от олигархических кругов, да и события последнего года основательно затерли в памяти все, что было прежде. Слава, благодаря своей должности, вращался в высоком обществе и ему это нравилось. Его профессиональные качества вкупе с сообразительностью, дружелюбием и общительностью стали залогом его безоблачного будущего. Все время находясь рядом с боссом, слушая его телефонные разговоры, он стал инсайдером поневоле и даже провел несколько сделок с акциями "своей" компании, пользуясь полученными таким образом сведениями; эти сделки имели ошеломительный успех и буквально озолотили его. Слава даже смог исполнить свою давнюю мечу ― купил новенький серебристый Мерседес Е-класса. Машина и сейчас, наверное, стоит в капитальном гараже, в целости и сохранности; их разделяют каких-то сорок километров ― и миллионы зомби. "Вот только аккумулятор наверняка сдох," ― с грустью сказал Слава. Он смотрел вперед с надеждой и строил большие планы; и тут, на пике его жизненного успеха, разразилась катастрофа.
   Его босс был человеком влиятельным и со связями, он располагал доступом к правительственным источникам информации, поэтому имел более полную картину происходящего, чем простые смертные. Слава, как приближенное лицо, оказывался в курсе почти всего, что узнавал шеф, поэтому вполне понимал серьезность ситуации. Предправления был страшно напуган эпидемией и лихорадочно готовился к бегству в безопасное место ― на Алтай, в свою запасную резиденцию, в которой Слава никогда не бывал. Слава и напарник работали с "объектом" через сутки, в тот день была Славина смена. Шеф с семьей находились на даче; Слава, разумеется, рядом с ними. Он помогал загружать ценные вещи в стоящий на лужайке рядом с домом корпоративный вертолет. Вещей оказалось много, все страшно спешили и нервничали. Когда все погрузились, ― шеф, его жена, двое детей и куча чемоданов и коробок, ― оказалось, что для Славы в вертолете места нет. Возникла неловкая пауза. Теоретически, можно было не брать вещи, тогда он поместился бы; но, видимо, телохранители в месте назначения у шефа имелись, а вот ценные вещи ― нет. Что уж там находилось в этих чемоданах, Слава не знал. Возможно, золото или драгоценности, а может, какие-то документы. Как бы там ни было, перед ними стояла крайне неприятная дилемма. Прежний мир с понятными правилами и приличиями очевидным образом дал трещину. Шеф пытался объясниться: он сказал Славе, что с радостью предпочел бы его пилоту вертолета, но он ведь, увы, не умеет им управлять, а то бы они оставили пилота и Слава полетел бы с ними ― и так далее и тому подобное. Слава, будучи вооруженным, легко мог разрешить эту дилемму в свою пользу, но ему вдруг стало ужасно противно от всей этой ситуации и он отпустил их с миром; вертолет улетел. Слава отключил и выбросил в бассейн служебную рацию, а потом вошел в дом, оставленный ему в безраздельное владение. Так он встретил новую эпоху.
  
   Тем временем мясо оказалось приготовленным; я все еще испытывал угрызения совести из-за убитого мною зверя, но умопомрачительный запах жареной дичи быстро развеял их. Была откупорена вторая бутылка вина. Гарниром служили овощи и печеная картошка, которую Слава быстро испек в догорающих головнях. Соли не было, ее заменила сушеная морская капуста. Когда я спросил, откуда эта роскошь, Слава небрежно махнул рукой в сторону шоссе. Я вспомнил, что днем видел там громаду супермаркета "Перекресток"; насколько я знал из прошлой жизни, где-то рядом должна была находиться птицефабрика, теперь уже, конечно, бывшая. Я собирался наведаться туда однажды, но не успел; что ж, продукты пришли ко мне сами.
   Слава снова налил и продолжил свой рассказ. Будучи человеком деятельным и не склонным к долгим переживаниям, он не стал предаваться отчаянию, а попытался подготовиться к лихим временам ― сомнений в их скором наступлении уже не оставалось. Он оказался не один, в соседних домах осталось несколько десятков человек; как хозяева особняков и их близкие, так и брошенная впопыхах прислуга: помощники по хозяйству, шоферы, садовники, няни и тому подобная публика. Был даже повар, за что Слава не уставал благодарить судьбу, ибо готовил этот повар отменно ― даже с учетом нынешней скудости продуктов; к сожалению, потом он погиб. Они организовали нечто вроде народной дружины; впрочем, не все захотели в нее войти, некоторые решили спасаться самостоятельно.
   Первые проблемы пришли в виде бесчисленных колонн до смерти перепуганных беженцев из города. Их рассказы поражали воображение, в них были безумие и ужас; сейчас они воспринимаются буднично, но тогда производили сильное впечатление. Часть мини-ополчения, поддавшись панике, предпочла бросить все и уйти вместе с непрерывно идущими толпами. Слава рассудил, что идти нет смысла, ведь дорога все равно ведет к городу, пусть и меньшего размера. Скорее всего, оттуда тоже бегут люди, так что лучше переждать беду на месте. Конечно, он оказался прав.
   Поток беженцев не ослабевал. Они так торопились, что даже не пытались грабить дома ― только иногда просили воды, лекарства или еду. Спустя несколько дней появились зомби. Слишком быстро, учитывая отсутствие у них разума и способности к целенаправленным действиям. Вероятно, среди бегущих из города были инфицированные, "обратившиеся" не сразу. Когда вирус ― или то, что было причиной эпидемии ― начинал действовать, люди превращались в кровожадных монстров и набрасывались на идущих с ними рядом в толпе, пытаясь разорвать их на части и сожрать. Люди разбегались в панике, затаптывая друг друга, а убитые, но не съеденные до конца вдруг вставали и тоже нападали на уцелевших ― словом, происходило то, что обычно в таких случаях и происходит. Слава назвал это эффектом взрыва гранаты в переполненном вагоне метро. Не знаю ― я такого, слава богу, не видел, но спорить не стал.
   К этому моменту ополченцы располагали укрепленным домом ― поскольку все дома теперь стали ничьи, можно было укрыться в любом; они выбрали особняк, чей хозяин, вероятно, страдал паранойей, поэтому не пожалел денег на забор с колючей проволокой, решетки, двери, засовы и подвалы; за имевшееся у них короткое время они постарались еще больше укрепить его и забаррикадировать входы чем только можно. В мирное время этот дом был вечным поводом для соседских шуток, теперь же все поминали бывшего хозяина добрым словом. Оружие у них тоже имелось: в основном охотничьи ружья, топоры, косы и прочий хозяйственный инвентарь. Положение маленькой армии осложнилось тем, что буквально в первые минуты начала резни к ним во двор успели вбежать три десятка школьников со своим учителями; их автобус заглох рядом с воротами. Толку в бою от детей и наставников не было никакого; к тому же среди них, как потом выяснилось, оказались инфицированные.
   Слава снова налил, его била дрожь ― видно было, что воспоминания даются ему нелегко. Я опущу жуткие подробности его дальнейшего рассказа. Он описывал эпические битвы против атакующих их десятков или даже сотен мертвецов, подобные которым мне не приходилось видеть; я выживал в одиночку и старался прятаться, а не вступать в схватку. Им же было некуда бежать и они отчаянно защищали свои жизни. Слушая Славу, я понял, чем объясняются следы страшной бойни вокруг некоторых особняков ― при царящем вокруг соседних домов относительном благополучии они были буквально завалены скелетам и высохшими трупами; полы у окон и дверей утопали в ковре из стреляных гильз.
   После суток непрерывной осады количество зомби уменьшилось; защитники дома смогли перевести дух, подсчитать потери и помочь раненым; требовалось также восстановить баррикады. Едва наступила передышка, кто-то из укушенных ранее школьников мутировал и набросился на своих товарищей. Это едва не погубило их всех, но они сумели отбиться. К тому моменту люди уже понимали, как передается инфекция, поэтому был произведен принудительный осмотр уцелевших и всех укушенных под угрозой расстрела попытались запереть в подвале или выгнать наружу. Их оказалось едва ли не больше, чем здоровых; эта попытка привела к стычке, в которой погибли еще почти десять человек. Непокусанным пришлось самим уйти в другой дом, однако спустя пару дней они вернулись, перебив своих бывших товарищей, которые к тому времени совершенно утратили все человеческое. Затем опять пришли зомби, новая волна, и кошмар повторился.
   Я слушал ужасный рассказ, затаив дыхание. Слава приводил цифры погибших. Количество оборонявшихся в доме людей в разное время было различным ― как из-за непрерывных потерь, так и из-за того, что к ним порой присоединялись другие чудом спасшиеся люди, не знавшие, куда им бежать. Специально для их привлечения Слава с товарищами соорудили из простыни и растянули на крыше дома огромный плакат с надписью "ЗДЕСЬ ЖИВЫЕ!"; надпись за неимением краски сделали кровью. В окна чердака выставили колонки, присоединенные к питавшейся от генератора стереосистеме; из них на всю округу звучали советские песни времен Великой Отечественной войны ― диск выбрал лично Слава и не позволил никому его заменить. Я попытался представить эту сюрреалистическую картину и, к моему удивлению, мне это легко удалось. Музыка тоже привлекала выживших; позже, когда стало заканчиваться топливо для генератора, от этой практики отказались.
   Так вот, о потерях. С осени прошлого года до начала лета в их доме и вокруг него погибло сто двадцать девять человек; численность отряда выживших все время менялась, составив на пике шестьдесят два человека. В настоящее время их осталось всего трое, включая Славу; но недавно к ним присоединились еще два человека. При упоминании о них Слава заметно помрачнел.
   По его мнению, жертв могло быть гораздо меньше, если бы защищавшимся удалось хоть раз договориться о едином руководстве. Я предположил, что причины их рокового несогласия вполне объяснимы: члены отряда появлялись из разных мест, не знали друг друга, никому не доверяли; взаимная подозрительность и страх усугублялись расстройствами психики, которыми, похоже, страдали все без исключения выжившие. Слава частично согласился со мной, но не полностью; он считал, что вечная неспособность о чем-либо договориться является характерной национальной чертой наших людей; и неважно, что поставлено на карту ― преференции в гаражном кооперативе или физическое выживание среди полчищ живых мертвецов. Поняв это, он перестал участвовать в изматывающих бесплодных собраниях, предпочитая лишний раз поспать. Свою кандидатуру в качестве командира он не предлагал, поскольку считал это бесполезным; однако, если собрание все же назначало его главным, то не отказывался.
   Пережив зиму, отряд, насчитывавший тогда двадцать три человека, ― из них половина дети, ― перебрался в другой коттедж. Находиться в доме стало невыносимо ― все равно, что жить на кладбище. На заднем дворе были вырыты уже три заполненные до самого верха братские могилы; полы, стены и земля вокруг были насквозь пропитаны кровью. Трупы зомби не хоронили, а сжигали, проложив дровами и облив бензином; от этого по всей округе стоял отвратительный смрад.
   Весной всем показалось, что худшее позади; зомби нападали все реже, появилась возможность выходить наружу и исследовать местность вокруг. Необходимость в этом назрела, потому что съестные припасы и патроны подходили к концу. Мужчины разделились на две группы: одна охраняла женщин и детей, другая отправлялась на разведку. Один из рейдов принес радостные, как вначале решили, новости ― разведчики наткнулись на большую группу выживших. Радость, однако, была преждевременной.
  
   Должен признаться, дальнейший славин рассказ заставил меня испытать неловкость от того, что я принадлежу к человеческому роду. Я насмотрелся всякого и думал, что удивить или смутить меня уже ничем невозможно, однако я ошибался. Разумеется, ― и я это подчеркиваю, ― все, что я опишу далее, известно мне исключительно со слов Славы; я лично не был свидетелем этих событий. Но у меня нет ни малейшей причины не доверять ему; за то короткое время, что мы провели вместе, он ни разу не дал оснований заподозрить его в нечестности ― ни в своих поступках и словах вообще, ни в том, что касается этого рассказа в частности. Я также ничего не выдумал от себя. Я умираю и с трудом держу ручку в руках; написание дневника стоит мне огромных усилий и я заверяю неизвестного мне читателя, что не стал бы тратить остатки своих сил на то, чтобы оболгать людей, которых я никогда не видел, чьих имен не знаю и которые уже мертвы ― да, мертвы, все до единого.
   После короткой преамбулы, которая необходима, чтобы предупредить читателя о предстоящих ему неприятных минутах, которые он потратит на чтение этого фрагмента; и после всех доступных в моем нынешнем положении доказательств того, что жуткие подробности не являются моей фальсификацией, я продолжаю. Последнее предупреждение: тот, кто не желает окончательно разочароваться в человеческой породе, поступит предусмотрительно, если вообще пропустит этот отрывок. Единственное, что может хоть немного оправдать наш вид ― это ссылка на то обстоятельство, что в результате катастрофы выжило очень малое количество людей; как я уже упоминал, к сожалению, среди выживших преобладали далеко не лучшие представители своей расы. Только так можно объяснить то, что я услышал от Славы далее.
  
  V.
  
   Первая встреча была обнадеживающей и радостной. Казалось, худшее позади; уцелевшие люди, сплотившись, начнут решать проблемы и приведут окружающий мир в подобие порядка ― о том, чтобы вернуть его прежним, не стоило и мечтать. И они сплотились ― но так, что беды только умножились. Это стало ясно, когда спустя некоторое время разведчики встретили представителей другой общины. Оказалось, две эти многочисленные группы ― порядка тысячи человек каждая ― отчаянно враждовали между собой, пытаясь стереть друг друга с лица земли. Лидеры обеих групп стремились увеличить их численность и предлагали Славе с товарищами присоединиться к ним, приводя множество аргументов в свою пользу. Они не стеснялись обливать оппонентов грязью, приписывая им самые чудовищные преступления и пороки. Приходилось с трудом отделять правду от вымысла, чтобы действовать взвешенно и не навлечь на себя гнев одной из группировок, ибо те действовали по старому принципу: "кто не с нами, тот против нас". Из обоих лагерей непрерывно бежали люди ― как к бывшим врагам в поисках лучшей доли, так и просто куда-нибудь, лишь бы сбежать от этой кровавой и безнадежной вражды. Слава общался с некоторыми беглецами и это, как он считал, позволило ему составить относительно объективную картину.
   Первая община была более или менее понятна. Она состояла в основном из бывших осужденных преступников и примкнувших к ним охранников. Уголовники пережили самое горячее время в тюрьме, где вели привычную жизнь ― за исключением того, что подняли бунт и взяли власть в свои руки. Охрана без помощи из внешнего мира предпочла покориться и принять новые правила игры. Бежать все равно было некуда. Когда запасы продуктов в тюрьме иссякли, заключенные решили выйти наружу и пробиваться к какому-нибудь безопасному месту, где можно пересидеть катастрофу. Вернее, решение принял один из них, весьма колоритная личность, о котором известно лишь его прозвище ― Холера. Ниже я посвящу ему несколько слов, но не оттого, что он заслуживает памяти о себе или совершил подвиги и достойные упоминания поступки. Он совершил кое-какие поступки, в большинстве своем ужасающие и бесчеловечные, но я пишу о нем лишь потому, что он был первым, кто, по-видимому, обладал имунитетом к зомби-вирусу. Собственно, за это он и получил свое новое прозвище; как его звали до катастрофы, неизвестно.
   Выйдя из тюрьмы, они оказались в окружениии тысяч живых мертвецов. Мне почему-то вспомнились слова из прочитанной в юности баллады: "Их было сотня мечей, а нас ― семеро смелых мужчин". Им повезло; не всем, конечно ― лишь тем из них, кто сумел выбраться живыми. Тюрьма располагалась на окраине города, в протяженной промышленной зоне, поэтому число инфицированных оказалось сравнительно небольшим. Остатки банды сумели пробиться из города благодаря часто присущей уголовникам смекалке. Они шли колонной, впереди ехал бульдозер, сметающий все на своем пути, а за ним колонна из укрепленных на скорую руку автобусов, пассажиры которых отчаянно отбивали атаки нападавших со всех сторон зомби. Насколько я понимаю, им сопутствовала чрезвычайная удача, да и время суток было в их пользу ― не зная ничего толком об эпидемии, они прорывались днем, когда у большинства мертвецов наступает "сиеста".
   Доехали не все, но зиму "смелые мужчины" встретили за городом, на территории военного госпиталя, чья архитектура, по-видимому, напомнила им до боли знакомые тюремные стены. Там они и осели. Слава в шутку назвал их общину "Орденом госпитальеров", намекая на выбранное ими в качестве места жительства заведение. Госпиталь находился примерно в трех километрах от славиного дома, если идти напрямую через лес; так что у Славы и его товарищей были серьезные основания для беспокойства.
   Освоившись на новой территории, "госпитальеры" вернулись к привычному образу жизни, с поправкой на то, что уже никто не мог им в этом помешать. Они грабили брошенные дома, магазины, склады, хотя упрекать их в этом трудно ― так делали все, и я в том числе. Помимо грабежа, они предавались развлечениям всеми доступными им способами. Способов было немного, и все они способны вызвать у нормального человека содрогание. Осознание того, что цивилизация исчезла, ― вместе с судами, полицией и тюрьмами, ― приводило их в необычайное воодушевление. По сути, они мало что потеряли, зато приобрели свободу и возможность творить все, что их душе угодно. Удивительно, но даже в новых условиях они ухитрялись где-то добывать наркотики, хотя и без них имели все возможности пребывать в измененном состоянии сознания ― огромные количества алкоголя из разграбленных магазинов находились в их полном распоряжении. Пожалуй, только постоянным пьянством и употреблением наркотиков можно объяснить те ужасы, что они творили.
   Модель общества, которую "госпитальеры" воспроизвели в миниатюре из имевшихся в их распоряжении скромных человеческих ресурсов, можно назвать наркотическим садо-фашизмом с элементами рабовладения. Их община имело строгую кастовую структуру, во главе которой стоял Холера, скромно называвший себя Императором Вселенной. Ниже располагались его ближайшие подручные, затем боевики, еще ниже основная масса бывших заключенных, а под ними ― случайно прибившиеся посторонние или захваченные в плен люди. Последние являлись для вышестоящих рабами, объектом для бесконечных издевательств и истязаний... и пищей. Я не оговорился ― именно пищей. Вероятно, еще в тюрьме, оставшись без еды, в момент крайнего отчаяния, способом, который в природе практикуют, пожалуй, только крысы, наши герои выделили из своей среды наименее полезных, по их мнению, особей и принесли в жертву своим насущным пищевым потребностям.
   Можно предположить, что в дальнейшем эта практика укоренилась и, несмотря на решение проблем с припасами, каннибализм стал для них привычным занятием. Как Слава понял, его практиковали в ритуальных целях, а также по большим праздникам, которые случались у "госпитальеров" едва ли не каждую неделю. Когда возможности банды для "самоедства" ― пожирания своих самых слабых членов ― истощились, они обратили свое жадное внимание наружу. Все, кто попадались им на глаза, ― а это были в основном случайно выжившие беженцы или небольшие группы вроде славиной, ― силой захватывались в плен. Мужчин подвергали мучительным пыткам, затем убивали и съедали; женщин и детей ждала та же участь, кроме тех, кому не повезло иметь симпатичную внешность ― эти несчастные пополняли собой гарем Холеры и его ближайших слуг. Впрочем, вскоре ими пресыщались и отправляли под кухонный нож. Слава привел мне примеры ужасающих издевательств и пыток, которым подвергались несчастные; я пощажу чувства читателя и избавлю его от кошмарных подробностей. Скажу лишь, что типичная казнь заключалась в том, что обреченного швыряли в клетку с зомби, а потом наблюдали за тем, как его разрывают на куски. Разумеется, зрители делали ставки и азартно комментировали происходящее.
   Интересным, если можно применить это слово к описываемым ужасам, является тот факт, что "госпитальеры" в своих издевательствах не делали различий между обычным пленниками и инфицированными. Я имею в виду инфицированных на ранней стадии, на которой нахожусь сейчас сам ― когда человек еще не мутировал, сохраняет привычный облик и не бросается на окружающих, но уже представляет для них опасность: он может заразить их своей кровью, через пищу или иными путями. Для заражения не обязательно иметь порез или рану; я видел случаи, когда люди заражались из-за того, что слюна или кровь зомби попадала им в глаза. Отравленной является также пища, попавшая в контакт с кровью инфицированных.
   Так вот, им было совершенно наплевать, заражен ставший их жертвой человек или нет. Пока он мог обслуживать их потребности, им пользовались; когда он окончательно терял человеческий облик и переходил "на ту сторону", его уничтожали и съедали. Слава полагал, что "госпитальеры" брали пример со своего вождя, Холеры. Свидетели утверждали, что он был невосприимчив к инфекции. Это выяснилось, когда банда под его предводительством прорывалась из города. Наряду с другими, он был неоднократно укушен; но, в отличие от других, он не превратился после этого в живого мертвецва. Его раны зажили и он продолжил свое яркое и неправедное существование.
   Этот случай окружил его мистическим ореолом. Его авторитет среди собратьев стал абсолютным. "Госпитальеры" подражали своему лидеру во всем ― и когда они насиловали инфицированных, потеряв осторожность и остатки здравого смысла, это вскоре приводило к их заражению и ужасному концу. Заразившийся таким образом считался неудачником и немедленно скатывался в самый низ социальной пирамиды. Впрочем, жизнь его после этого была очень короткой. Среди "сановников" Императора Вселенной была огромная текучка, и все же число желающих приобщиться к его власти оставалось иррационально большим. Холеру же не брало ничто. Самое ужасное, что он, будучи, очевидно, вирусоносителем, заражал всех, с кем спал или слишком тесно соприкасался. Любой, на кого обращалась "милость" Императора, становился обреченным. Слава считал, что достоверно известно о его ответственности за десятки случаев заражения попавших в его гарем женщин. Всех их, разумеется, потом убили.
   Я был бы рад закончить на этом живописание кошмаров (horrors) жизни общины, но попрошу читателя потерпеть еще немного. Несмотря на обилие отвратительных подробностей, самое невероятное проявление извращенной фантазии бандитов ждет нас впереди. Я имею в виду недоказанный, но кажущийся вполне правдоподобным после всего вышеприведенного факт употребления "госпитальерами" в пищу зараженного мяса инфицированных. Эту идею также приписывают Холере ― похоже, парень был большим выдумщиком.
   Он якобы обратил внимание своих подданных на то, что их рацион скуден и невелик, а между тем вокруг слоняются тысячи зомби, от которых все равно нет никакого проку. Так почему бы не использовать их плоть в качестве еды? Хотя никто до сих пор не знает, каков "срок жизни" зомби, их огромное количество внушило "госпитальерам" мысль о том, что это решило бы их продовольственную проблему надолго, если не навсегда.
   Сказано ― сделано: поймав несколько мертвецов, естествоиспытатели с энтузиазмом приступили к опытам. Сначала они якобы заставляли есть плоть мертвецов своих рабов, отчего те быстро заражались и тоже становились зомби; некоторые просто умирали. Тогда, основываясь на бытовой логике, они решили обрабатывать продукт термическим способом, то есть жарить или варить. Мгновенные смерти прекратились и данный способ был одобрен для всеобщего применения, хотя имелись свидетельства того, что заражение все же происходит, но в ослабленном виде и растянутое во времени. Подобные издержки никого не волновали. Возможно, пребывающие в постоянном алкогольно-наркотическом сумасшествии бывшие зеки не в состоянии были отследить причинно-следственные связи своих безумных поступков. Они просто не понимали, что творят ― только так я могу объяснить ужасы, которые вынужден описывать.
   Заканчивая этот кошмар, сообщу последний, так же недоказанный факт. Развивая свою "продовольственную программу", безумцы дошли до того, что построили квазипромышленную установку, перерабатывающую плоть зомби в некую субстанцию, напоминающую по виду сухой кошачий корм, только с неизмеримо худшим запахом. Эти гранулы якобы выдавались всем членам общины в качестве ежедневного рациона. Когда Слава рассказал об этом, я вспомнил статью в журнале "Юность", которую читал в далеком детстве: это была рецензия на зарубежный фильм "Зеленый сойлент". В нем описывалось общество будущего, где пищу из-за неимения ресурсов изготавливают похожим способом, только вместо зомби в корм идут оппозиционеры правящему режиму. Лепешки из людей как раз и назывались сойлентом. Я подумал: интересно, если вся эта жуткая история ― правда, то как "госпитальеры" называли свой сойлент? К счастью, мы этого уже никогда не узнаем.
   Было ли это на самом деле, или слухи о "сойленте" ― инсинуация противоборствующего лагеря, до конца неясно. По словам Славы, леса вокруг госпиталя были почти полностью очищены от зомби. Уголовники ― Слава видел это своими глазами ― устраивали облавы, выстраиваясь цепями и прочесывая лес во всех направлениях. Встретившихся живых мертвецов они уничтожали, а трупы уносили с собой ― так не поступал никто, кроме них; обычно люди сжигают тела либо закапывают, а то и просто оставляют гнить там, где они упали. Кроме того, труба над бывшей котельной, где, согласно слухам, производился "сойлент", день и ночь коптила жирным черным дымом, даже летом. Конечно, это еще не доказательства, но достаточно характерные штрихи, подчеркивающие общую зловещую картину.
  
   Когда Слава предложил сделать перерыв в рассказе, я не мог вымолвить ни слова от потрясения. Приняв мое молчание за согласие, он достал из своих запасов диковинного вида деревянную коробку и один за другим извлек из нее предметы, которые я не видел уже целую вечность: две сигары в металлических футлярах, гильотину, бересту и толстые длинные спички. Пока он колдовал над ними, обрезая кончики сигар, поджигая бересту, прикуривая от нее и приглашая меня сделать то же самое, я, словно загипнотизированный, следил за его движениями и размышлял над услышанным.
   Все, что он рассказал, было ужасным, но некоторые детали, касающиеся главаря бандитов Холеры, этого современного Чингисхана, вызвали у меня неподдельный интерес. Прежде всего я имею в виду его предполагаемый иммунитет к вирусу. Источник инфекции все еще неизвестен ― по крайней мере, мне и всем тем, с кем в разное время сводила меня судьба. Эта тема окутана тайной, она обрастает легендами и постепенно мифологизируется, поэтому любые достоверные сведения, способные пролить на нее хоть немного света, поистине бесценны. Я только что узнал, что иммунитет возможен, пусть и в теории. Ясно, что такие вопросы и в мирное время требовали огромных ресурсов медицинского и научного сообществ, а сейчас и вовсе не по силам горсткам уцелевших людей. Я ни разу, кстати, не встретил среди выживших ни одного врача. Настройщика пианино ― встречал, а вот врачей нет, ирония судьбы. Но, несмотря на отсутствие у людей возможностей изучить вирус и найти способ борьбы с ним, само известие об иммунитете является, как мне кажется, некоей благой вестью, несущей надежду на избавление от кошмара; пускай даже эта благая весть пришла посредством сумасшедшего изувера и убийцы.
   Раскурив сигару, я с наслаждением затянулся и выпустил в ночное небо поток сладковато-горького дыма. Вкус и аромат были бесподобными. Слава устроил мне настоящий праздник. Судя по его добродушному, но несколько хитроватому виду, он вполне осознавал это и получал удовольствие от роли гостеприимного хозяина. Мы походили на двух детей, играющих во взрослых: вели себя словно взрослые, ужинали, пили вино, курили, но главное ― вели неторопливую беседу двух солидных респектабельных джентльменов. А, между тем, в нашем мире так никто не делает. Люди бегут, стреляют, украдкой едят и спят, а потом снова бегут ― вот она, норма; а то, что делали мы той ночью на крыше ― это просто игра. Но как же, черт возьми, было приятно в нее играть! Двое человеческих детей у костра, под светом равнодушных звезд; совсем одни посреди бесконечного черного мира, такого холодного и бесчеловечного.
   Стало прохладнее, но Славу, кажется, ничто не могло застать врасплох. Порывшись в одном из ящиков, он достал два грубых синих одеяла, какие бывают в военных казармах. Признаюсь, если бы это оказались шотландские пледы из овечьей шерсти в клеточку, я бы не удивился. Мы завернулись каждый в свое одеяло и я почувствовал, как благодатное тепло разливается по моему телу. Но сюрпризы еще не кончились. Следующим предметом из шляпы фокусника стала бутылка "Бэллентайна", открытая с громким сочным хлопком. Слава извинился за отсутствие льда, я же смотрел на него влюбленными глазами. Разлив виски по стаканчикам, он сообщил, что намерен продолжить свой рассказ. Я расслабился и эта новость застала меня врасплох, но ведь я же и сам с нетерпением хотел узнать конец этой истории; в особенности меня интересовала судьба Императора Вселенной. И Слава неторопливо заговорил дальше.
  
  VI.
  
   Другая община на первый взгляд выглядела приличнее. Это была секта восточного толка, самоназвание которой осталось неизвестным. Слава, будучи формальным православным (был в церкви несколько раз ― когда крестился и по работе с шефом), не разбирался в тонкостях эзотерических доктрин. Он сразу окрестил их "Белым братством" за обременительную в наши дни манеру одеваться в белые одежды. Это было неудобно, балахоны быстро пачкались и приобретали непотребный вид, но адепты упорно придерживались своих привычек; видимо, ношение определенной одежды играло важную роль в их вере.
   Они пришли из города в первые дни катастрофы и под шумок заняли ведомственный пансионат, к тому моменту опустевший ― персонал и отдыхающие в панике разбежались. Секта была неплохо организована и имела с собой припасы и все необходимое, чтобы пережить трудные времена в изоляции. Каким-то загадочным образом они знали про грядущий конец света. Насколько Слава понял, утверждение о неизбежности армагеддона* являлось важной частью их мировоззрения. В этом смысле они ничем не отличались от других так называемых "деструктивных" религиозных групп, которые регулярно предсказывали конец света, а когда он не наступал, переносили дату на более поздний срок.
   Они и прозябали в безвестности с начала 90-х годов, пока в один прекрасный момент лидер ― предприимчивый самозванный гуру в индийском стиле, но вполне русской внешности ― не сказал, что на этот раз все будет серьезно и по-настоящему. Он назвал точную дату, которая удивительным образом совпала с реальностью. Так, во всяком случае, восторженно рассказывали Славе рядовые члены общины.
   Дату конца света ему якобы сообщил из Индии один популярный святой, с которым у лидера была телепатическая связь. Еще у него была прямая связь с богом, причем он их постоянно путал и утверждал, что разница несущественная. Этот персонаж тоже был весьма колоритен. Его настоящее имя знали только старые члены общины, но никто и никогда им его не называл; он предпочитал вычурное индийское имя, которое Слава, конечно, не запомнил. Слава сказал, что и произнести его толком не мог, не то, что запомнить. Чтобы как-то обозначить лидера секты, Слава прозвал его "Вождем".
   Вождь был обычный русский парень, родом откуда-то с Кавказа; он перебрался в наш город задолго до превращения его родных мест в горячую точку. Здесь он оседлал эзотерическую волну, обретался в соответствующих кругах и приобрел некоторую известность, проводя семинары и тренинги на "духовные" темы. Ему удалось собрать вокруг себя группу приверженцев, которые и стали костяком будущей секты. Больше о нем ничего не известно. Никаких достижений, никаких свершений, кроме правильного предсказания конца света. Если факт предсказания действительно имел место, Вождя следует считать феноменом; Слава, однако, полагал, что вся история с предсказанием ― не более, чем пустая болтовня и попытка самовозвеличивания задним числом.
   К моменту, когда Слава узнал о существовании общины, секта представляла собой солидную структуру численностью почти в пару тысяч человек. Во главе стоял Вождь, который, однако, не обладал реальной властью, поскольку она его мало интересовала. После знакомства с ним у Славы сложилось впечатление, что окружающая действительность пугала его и он старался как можно реже с ней соприкасаться; в этом ему помогали гашиш и марихуана, запасы которых в секте не переводились. Вождь предпочитал проводить свои дни в гареме, набранном как из представительниц "старой гвардии", ― заслуженных сектанток первого призыва, ― так и из "учениц" ― девушек, примкнувших к секте ради спасения жизни в обстановке хаоса и ужаса эпидемии. Не брезговал он и юношами, предпочитая брать от жизни все. Настоящей властью обладали его помощники и помощницы ― "ветераны движения" из тех, с кем он создавал секту еще в мирное время. Они рьяно почитали Вождя, оказывая ему почти божественные почести, относясь при этом к нижестоящим как к рабам и даже хуже.
   Остальная масса членов числилась учениками ― чем-то вроде послушников. Они не обладали никакими правами, за исключением права беспрекословно подчинятся вожакам и отдать, если надо, жизнь по их приказу. Похоже, руководители "Белого братства" надеялись создать из своей организации подобие ордена ассасинов. Они не преуспели в этом полностью по причине не очень подходящего для подобных вещей менталитета жителей средней полосы, составлявших основной контингент общества. Но, так или иначе, главари имели почти абсолютную власть над своими адептами, большинство из которых вступили в секту уже после начала эпидемии исключительно ради спасения жизни; им пришлось это сделать, у них просто не было иного выхода.
   Тем не менее, казалось, что "Белое братство" в целом обладало моральным превосходством над "госпитальерами", выигрывая, так сказать, по очкам: например, они совсем не практиковали каннибализм. Но это призрачное превосходство таяло в свете бытовавших в секте порядков, построенных на рабском подчинении и экплуатации большинства меньшинством; меньшинством, которое в силу своих низких нравственных, интеллектуальных и человеческих качеств явно не заслуживало своего высокого положения. Слава бывал у них в гостях несколько раз и общался как с лидерами, включая Вождя, так и с рядовыми членами секты. Сначала у него были иллюзии по поводу этой общины, но они быстро рассеялись. Последней каплей в море разочарования стали клетки с заключенными в них зомби, стоявшие на теннисном корте бывшего пансионата. Их использовали для публичных казней отступников и провинившихся, бросая приговоренных к инфицированным и наблюдая, как те рвут людей на части и пожирают живьем; почти такая же клетка была у "госпитальеров". В итоге Слава сделал вывод, что хрен редьки не слаще и от обеих группировок следует держаться как можно дальше.
  
   Госпиталь от пансионата отделяло километров шесть леса, разрезанного двумя шоссе. Когда Слава узнал о существовании общин, между ними шла самая настоящая война. Общение с представителями обеих сторон (с поправкой на клевету, которой они щедро поливали оппонентов) позволило восстановить примерную картину предшествующих событий. Вначале, едва обнаружив друг друга, "госпитальеры" и представители "Белого братства" испытывали друг к другу почти теплые чувства, учитывая то, как много им всем пришлось пережить и как мало людей вообще осталось в живых. Они ходили в гости, общались, обменивались найденными вещами, припасами и едой. Контакты были достаточно плотными, и, спустя месяц или два, когда у обеих сторон сложилось определенное мнение друг от друге, начались первые недоразумения. Обе общины занимали, по сути, одну территорию и пользовались одними и теми же ресурсами. Они сталкивались в разграбленных магазинах, складах, на заброшенных полях. Существенные трения возникли из-за контроля над обширными делянками конопли, которые "Белое братство" высадило недалеко от своего поселения. Главной причиной вражды стала непримиримая пассионарность обеих групп: каждая имела свой, довольно специфический взгляд на организацию человеческого общества; и взгляд этот напрочь исключал наличие конкурентов. Две тоталитарные общины в одном месте, очевидно, не могли мирно сосуществовать. Холера откровенно презирал сектантов и их странные взгляды, те платили ему той же монетой, стараясь обратить его рабов ― в своих; то есть, склонить их к переходу в свою веру. Терпеть такое, конечно, никто не стал.
   Мелкие стычки быстро переросли в полномасштабные боевые действия с сопутствующими атрибутами: засадами, перестрелками, похищением заложников, публичными казнями пленных, поджогами и тому подобным. Доходили до того, что по ночам науськивали* на лагерь противника заранее пойманных инфицированных ― в надежде, что те искалечат и покусают как можно больше людей.
   Около месяца противостояние продолжалось с переменным успехом, но потом "госпитальеры", несмотря на меньшую численность, стали брать верх: сказалась их лучшая организованность и агрессивность. Через месяц "Белое братство" оказалось заперто в стенах пансионата; они не могли выйти наружу, но и взять поселение штурмом уголовники тоже не могли. "Госпитальеры" предприняли несколько попыток, но понесли большие потери, поэтому ограничились тем, что окружили пансионат и взяли его в осаду. Война зашла в тупик; у "Братства" было достаточно припасов, чтобы сидеть за бетонным забором хоть год, а у "Ордена" не хватало сил захватить пансионат. Сложилась патовая ситуация.
   Слава со своими товарищами заняли нейтральную позицию. Они совсем недавно пережили ужасные времена, уцелели в кошмарной бойне и не испытывали никакого желания участвовать в самодеятельной войне людей против людей ― причем в войне, где обе враждующие стороны выглядели одинаково отталкивающими. Кроме того, славина команда была слишком малочисленной, чтобы повлиять на ситуацию: половину отряда составляли дети, часть из которых была больна из-за постоянного стресса и недоедания. Слава пытался помирить врагов и даже поучаствовал пару раз посредником на переговорах, но они закончились ничем. Представители обоих кланов настойчиво звали его на свою сторону, намекая, что неверное решение будет очень дорого стоить ему и его людям.
   Славина маленькая община нервно наблюдала за ходом боевых действий, прослушивая радиопереговоры противников, благо те использовали обычные полицейские рации. Они проводили ежедневные изнурительные собрания, в повестке которых стоял один и тот же вопрос: что им делать, чтобы проскочить между двух огней и остаться невредимыми? Как всегда, решить ничего не могли; часть людей предлагала уйти в другую область, что, конечно же, было опасно; другие хотели остаться, надеясь, что пока идет противоборство, группировкам будет не до них. Но шаткое равновесие не могло длиться вечно.
   В один не очень прекрасный день Слава услышал доносившиеся со стороны пансионата сильные взрывы. Посланные на разведку люди быстро вернулись и сообщили новость: у госпитальеров появились ротные минометы. Шесть штук, новенькие, и огромное количество мин к ним. Где они их взяли, осталось загадкой.
   Дальнейшее было делом техники. После суток непрерывного обстрела и огромных потерь главари "Белого братства" решили сдаться. В ходе коротких переговоров они заручились определенными гарантиями; это позволило им убедить своих подданных, что в случае сдачи в плен им сохранят жизнь, ибо, зная о царящих в госпитале порядках, многие были готовы предпочесть смерть. Они сложили оружие и открыли ворота; госпитальеры вошли внутрь. То, что произошло потом, Слава видел в бинокль своими глазами, с этой самой крыши, где мы с ним сейчас сидели. Разумеется, гарантии были тут же нарушены. Пленных разделили на несколько групп. Большинство мужчин расстреляли на месте, участь остальных оказалась ужасна. Пытки и казни продолжались весь день; почти все сектанты были зверски замучены, несмотря на их отчаянные мольбы. Некоторым сохранили жизнь и позволили вступить в ряды госпитальеров, но они заплатили за это страшную цену ― им пришлось принимать участие в казнях своих вчерашних собратьев. Таким образом их повязали кровью и сделали невозможным выход из Ордена.
   Слава наблюдал эти жуткие сцены с ужасом и отчаянием, будучи не в силах что-либо сделать. Пусть он не питал особой любви к сектантам, но они были людьми и не заслуживали такой расправы в средневековом татаро-монгольском стиле. Что стало с Вождем и другими лидерами секты, Слава не знал. Он видел, как их под конвоем завели в одно из зданий пансионата, затем туда вошли Холера со свитой. Слава смотрел в бинокль до наступления темноты, но так и не увидел, чтобы кто-то вышел оттуда. Скорее всего, они разделили судьбу своих послушников и были замучены до смерти.
   Насладившись победой, наутро следующего дня госпитальеры собрали все ценное, связали немногочисленных оставленных в живых пленников в цепочки по несколько человек, подожгли все здания в пансионате и торжественно, с черными флагами и барабанным боем направились в сторону своего поселения. Победа была бесспорной ― в один день погибли около тысячи человек и теперь Орден стал почти единовластным хозяином огромной территории. Почти, потому что было еще одно поселение; о нем Слава обещал рассказать чуть позже.
   Слава вернулся домой подавленным. Он рассказал друзьям все, что видел. Их охватило отчаяние: хрупкое равновесие было нарушено и будущее не сулило им ничего хорошего. Теперь, когда госпитальеры сокрушили своего главного врага, они без сомнения возьмутся за небольшие группы уцелевших с тем, чтобы полностью истребить их или подчинить себе. Очередное собрание неожиданно быстро пришло к единому мнению: нужно уходить, и как можно скорее.
   Исход назначили через два дня. Решили, что госпитальеры, празднующие свой триумф, сейчас заняты и не успеют напасть в такой короткий срок; им же это время требовалось для сборов и подготовки к бегству. Утром второго дня Слава и еще четверо мужчин, выбранные жребием, отправились на последнюю разведку. Им предстояло исследовать маршрут отхода и подготовить временное убежище для ночевки группы. Они шли на запад несколько часов и вышли к предместьям небольшого областного города. Там они выбрали подходящее помещение, осмотрели его и заперли, установив несколько мин-ловушек вокруг. Связь по рации с оставшимися членами группы не поддерживалась, риск перехвата госпитальерами был слишком велик.
   К вечеру разведчики вернулись домой. Тут Славин рассказ прервался; голос его умолк, ему стало трудно говорить. При пляшущем свете костра я увидел, как дрожит его подбородок, а руки судорожно сжимаются в кулаки. Кажется, он был готов зарыдать, но вскоре взял себя в руки, несколько раз глубоко вздохнул и продолжил. Я, замерев, молчал, боясь малейшим движением помешать его рассказу.
   Они почувствовали неладное, едва приблизившись к своему дачному поселку. Что-то было не так. Полная тишина, молчание птиц, сильный запах гари. Зрелище, открывшееся их глазам, когда они подошли к дому, было ужасным. Их дом пылал, ревущее пламя яростно взметалось к небу. Во дворе лежало несколько убитых товарищей ― вернее, то, что от них осталось: все тела были разрублены на части. Трое мертвых мужчин висели распятыми на воротах и ближайших к ним деревьях. Остальные ― дети и две живших с ними женщины ― исчезли. По некоторым признаком было ясно, что расправа произошла несколько часов назад; снаряжать погоню уже не имело смысла.
   Ярость и отчаяние Славы не поддавались описанию. Он страшно привязался к детям, стал им чем-то вроде отца, называя их "моим утиным выводком". Они с товарищами все сделали правильно, у них были все шансы спастись самим и спасти детей, и все равно они проиграли ― не успели, недооценили врага. От горя Слава едва не лишился рассудка. Невзирая на возможную опасность, он сел на землю и просидел так ночь и почти весь следующий день, держась за голову и раскачиваясь. Товарищи пытались увести его, но он вырывался и его оставили в покое. Когда Слава немного пришел в себя, он нашел их в соседнем доме. Все были мрачны и неразговорчивы. Однако они остались в живых; а раз так, требовалось что-то делать ― ведь живые не могут просто сидеть или лежать, им обязательно приходится быть чем-то занятыми, даже если сама жизнь и все эти глупые дела по ее сохранению утратили всякий смысл.
   Слава застал товарищей по несчастью за разговором. Они обсуждали, что делать дальше. Собственно, обсуждать было нечего, оставалось единственное решение ― уходить. Но тут, как сказал Слава, у него случилось что-то вроде помутнения рассудка; он заявил им, что не собирается никуда идти, что он остается и намерен отомстить. Хотя свидетельств смерти детей не было, зная обычаи госпитальеров, сомневаться в их неминуемой гибели не приходилось. С ним никто не стал спорить ― отомстить, так отомстить. Пятеро против тысячи с лишним ― шансы ниже нуля. По итогам короткого совещания трое мужчин быстро собрались и ушли. Остались двое: Слава и Валентин Иванович ― крепкий пенсионер немного за шестьдесят. Слава сказал о нем: "Он... очень особенный человек, я расскажу о нем позже и ты сам поймешь, почему". Валентин Иванович, конечно, не верил в осуществимость мести, но доверял Славе как человеку и испытывал к нему теплые чувства, поэтому решил остаться.
   Как сказал Слава, от горя у него, возможно, действительно поехала крыша. Едва они с Валентином на скорую руку обустроили новое убежище, ― трансформаторную будку в соседнем поселке, ― как он приступил к подготовке возмездия. Очевидная невозможность что-нибудь сделать вдвоем против тысячи вооруженных людей, казалось, не доходила до его сознания. Он действовал методично и непреклонно, словно маньяк, замышляющий очередное злодеяние. Он следил за госпиталем, изучая систему охраны и маршруты движения часовых; он выслеживал в лесу группы уголовников и, улучив момент, похищал или убивал отставших от основного отряда; похищенных он допрашивал с пристрастием и тоже убивал. Это привело к тому, что на него открыли охоту. Им с Валентином Ивановичем пришлось несколько раз менять убежища; случалось, они ночевали даже в канализации. Нужно отдать должное старику: несмотря на то, что Слава, как одержимый, вел их обоих к неизбежной смерти, тот все равно не бросил его и продолжал помогать по мере сил.
   Недели неравного противостояния привели их на край гибели. Тут Слава опомнился ― если их убьют, месть останется неосуществленной, а этого он допустить не мог. Они залегли на дно, почти не выбирались наружу и облавы постепенно прекратились. Вероятно, госпитальеры решили, что досаждавшие им люди погибли или ушли в другой район.
   Возникшую паузу Слава использовал для размышлений. Он пришел к выводу, что двое людей не в силах уничтожить тысячу с лишним врагов в прямом противостоянии, шансов нет никаких. Это не Голливуд, это реальная жизнь, а в ней есть свои ограничения. Но его ненависть была столь велика, что просто не могла не иметь последствий. Он придумал, как осуществить свою цель. Идея была гениально простой в замысле, но, как водится, не без технических сложностей. Возможность разом убить всех до единого госпитальеров существовала ― следовало просто отравить им питьевую воду. Для этого предстояло выяснить, что служит им источником воды, как организована ее подача в поселение, что избрать в качестве отравы и каким образом яд попадет в воду.
   Этот новый план, конечно же, тоже был совершенно безумным, но он позволял отвлечься на деятельность менее опасную, чем попытки изображать Рэмбо, нападая с ножом из кустов на зазевавшихся уголовников. Слава с новыми силами принялся изучать госпиталь и его инфраструктуру, на сей раз находясь от него на солидном расстоянии. Дома ― в земляной норе, где они в ту пору обитали с Валентином ― он анализировал полученные сведения и продолжал обдумывать свой план.
  
  VII.
  
   Увы, плану этому, по словам Славы, не суждено было воплотиться в жизнь. Он не успел совсем немного. Однажды ночью они с Валентином проснулись от страшного грохота, доносившегося со стороны госпиталя. Судя по звукам, ― а Слава в этом разбирался, ― стреляли из танкового орудия, крупноколиберных пулеметов и легкого стрелкового оружия. Между выстрелами и разрывами снарядов не было промежутка, это означало, что огонь велся прямой наводкой, почти в упор. В перерывах между выстрелами отчетливо слышался характерный рокот вертолета. Слава жадно прислушивался к звукам боя, ему хотелось броситься туда немедленно, но, как все выжившие, он понимал безрассудность подобной затеи и с нетерпением ждал утра.
   С первыми лучами солнца он отправился к госпиталю. Найдя безопасное укрытие неподалеку от ненавистного ему места, Слава прильнул к биноклю. Забор, окружавший территорию госпиталя, был проломлен в нескольких местах; сорванные с петель смятые ворота валялись на дороге. Здания госпиталя исчезли: на месте привычных бежевых стен зияли пылающие руины; густой дым поднимался столбами и расстилался на километры вокруг. Следов жизни внутри периметра не было.
   Выждав немного, Слава подкрался поближе. Он осторожно пробрался к забору, не обнаружив ни засад, ни патрулей ― ничего из того, что можно было ожидать после ночных событий. Наконец, он набрался смелости и проник на территорию госпиталя.
   Там не было ни единой живой души. Повсюду на покрытом воронками дворе валялись искромсанные взрывами трупы и фрагменты тел; все пространство вокруг было усеяно битым кирпичом и искореженной арматурой. Подобные картины Славе уже приходилось видеть прежде, во время службы в горячих точках. Он обошел территорию, заглянул в помещения, что не были до конца разрушены; вышел за ограду и внимательно осмотрел местность вокруг; изучил следы нападавших, их техники и россыпи все еще пахнущих порохом стреляных гильз; а затем в общих чертах восстановил картину произошедшего. Будучи специалистом, он сделал это без труда.
   Никакого боя не было. Был безжалостный расстрел, осуществленный с высоким профессионализмом. Сначала притаившиеся в ночном лесу снайперы сняли спящих на самодельных вышках часовых. Потом штурмовая группа численностью в тридцать-сорок человек попыталась преодолеть забор, но была замечена и обстреляна из здания госпиталя. Штурмующие, похоже, отошли без боя и затаились в лесу, вызвав подкрепление. Прилетевший вертолет нанес удар неуправляемыми ракетами прямо по зданиям. Детали разорванных оболочек ракет валялись на площади перед входом в бывший главный корпус госпиталя; Слава видел такие раньше, да и звук этих взрывов он знал хорошо. Собственно, на этом все было кончено. Но нападавшие, похоже, так не считали. После ракетных залпов к воротам подъехала колонна, состоявшая из, предположительно, пяти БТРов, танка и неустановленного количества грузовиков с пехотой. Танк и БТРы въехали внутрь и некоторое время расстреливали уцелевшие здания. Пехота покинула грузовики снаружи и вошла внутрь своим ходом; их было несколько сотен. Перебив все, что еще шевелилось, они вышли обратно, загрузились в машины и отбыли. Вслед за ними ушла бронетехника. На все про все ушло от силы часа три.
   Нападавшие не стали утруждать себя захоронением тел. Но кое-что они все же сделали. Они собрали все уцелевшее оружие госпитальеров, сложили его на участок асфальта, свободный от воронок, и несколько раз проутюжили танком, чтобы привести в полную негодность. Этот впечатлило Славу больше всего ― факт уничтожения оружия красноречиво свидетельствовал, что напавшие на госпиталь в нем не нуждаются, оружия у них явно навалом. Один боевой вертолет чего стоил! Еще они взорвали здание, в котором, согласно слухам, работала установка по производству сойлента. Взорвали не во время боя, а после, специально заложив взрывчатку в нескольких местах. Слава пытался разглядеть остатки установки, но в этом крошеве из железа и кирпичей понять что-либо было невозможно.
   Картина расстрела выглядела ясной, как божий день. Оставался лишь один, очень важный, вопрос ― кто это сделал?
  
   Это не было тайной. Следы техники привели Славу туда, куда он и ожидал ― к третьему поселению, если его можно так назвать. Он обещал рассказать о нем и вот момент настал.
   Слава называл их "Замком". Эти были самые загадочные. Слава не знал, кто они, сколько их и каковы их планы на будущее района и живших тут немногочисленных уцелевших людей. С тем, откуда они взялись, все было более или менее ясно. Достоверной информацией никто не располагал, но представить это было несложно.
   Когда Слава произнес слово "Замок", я первым делом подумал о Кафке, но причина, почему он их так назвал (кем они сами себя называли, ему неизвестно), оказалась прозаичнее. Поселение располагалось на территории бывшего правительственного санатория. Основой архитектурного ансамбля был аккуратный замок в европейском стиле, построенный еще до революции богатым аристократом немецкого происхождения. Замок стоял над озером, в котором жили лебеди и утки.
   Едва Слава упомянул о замке, я вспомнил вдруг целый пласт детских впечатлений, связанных с этим местом, и воспоминания буквально затопили меня. Я знал замок; я бывал в этом санатории, навещая отдыхавшего деда. Там жили не только лебеди, но даже лоси и олени в вольерах. Я вспомнил, как кормил их морковкой сквозь ячейки забора из металлической сети. Говорят, когда советская власть пала и наступила демократия, оленей выпустили из загонов и они свободно бегали по огромному лесу на территории комплекса. Я вспомнил бронзовую статую пионера с удочкой у озера; вспомнил кнопку в стене в конце коридора со смешной надписью "Вызов стрелка-охранника" ― я тогда не решился ее нажать и остался в неведении относительно того, кто же такой этот стрелок-охранник, человек со столь странной должностью; огромный памятник отдыхающего Ленина у главного корпуса санатория ― когда пришла демократия, его убрали и увезли неведомо куда; и много чего еще.
   Я увлекся воспоминаниями и забылся, перестав слушать Славин рассказ. Когда я опомнился, он как раз закончил излагать свои версии относительно того, кто окопался в замке, и начал рассказывать, как однажды пытался попасть внутрь и наладить с ними контакт. Я решил, что будет невежливым просить его повторять все с начала и нам еще представится возможность вернуться к этому разговору. К сожалению, впоследствии дело до этого так и не дошло. Единственное, что я могу сообщить на эту тему ― по-видимому, на территории резиденции находились именно те, для кого она предназначалась: крупные федеральные чиновники, возможно, с семьями; и, очевидно, под охраной многочисленной, хорошо вооруженной армии.
   Слава узнал о существовании Замка случайно, наткнувшись на него во время одной из разведывательных вылазок. Это произошло незадолго до обнаружения госпиталя и Белого братства. Ему встретился длинный пятиметровый каменный забор со спиралью Бруно по поверхности и, самое главное, ― с действующими сигнализацией и видеонаблюдением. Для наших дней работающее видеонаблюдение ― событие, что называется, из ряда вон. Он следовал вдоль забора на большом расстоянии, чтобы не привлечь внимания, и вышел к контрольно-пропускному пункту, выполненому, как все замковые постройки, в средневековом немецком стиле. Это было не дореволюционное здание, а качественно выстроенный новодел.
   КПП представлял собой массивную башню с огромными коваными воротами. Слава подошел к ним и попытался докричаться до тех, кто был внутри. В воротах открылась бойница и оттуда на него уставилось дуло армейского огнемета; через секунду на стене показались два человека в форме, похожей на военную; их лица скрывали забрала стальных шлемов вроде тех, что использовали в войсках спецназначения. Один направил на Славу ручной пулемет, другой держал в руках бесшумную снайперскую винтовку; он не целился, но его вид и без того был достаточно красноречив.
   Пулеметчик спросил Славу, что ему нужно. Слава объяснил, что он один из выживших; что он и его товарищи скрываются неподалеку и хотели бы наладить контакт с живущими в замке, чтобы присоединиться к ним. Он сказал, что у них уже есть боевой опыт и они постараются быть полезными; во всяком случае, обузой точно не станут.
   Пулеметчик выслушал славин ответ и сказал, что они ни в ком не нуждаются. Он приказал ему отойти от ворот и больше никогда к ним не приближаться, в противном случае пообещав застрелить его. Это было сказано спокойно и без эмоций, отчего угроза выглядела еще серьезнее. Слава счел за лучшее послушаться. Он ни тогда, ни сейчас ни в чем не винил обитателей замка; он считал, что они поступили правильно и кто угодно на их месте прогнал бы его точно так же. Он сказал: "Ну, представь ― у тебя все хорошо, крепкий забор, безопасность и склады ломятся от припасов, а тут откуда ни возьмись бородатый, немытый и нечесанный мужик, похожий на бомжа, в грязных лохмотьях и с автоматом ― и просится на постой, обещая привести банду таких же голодранцев. Да любой сразу прогнал бы его, и был бы тысячу раз прав!"
   Когда Слава уходил, ему почудились, ― а может, послышались на самом деле, ― доносящиеся из-за стены детские голоса. Он больше не приближался к забору и башне, и просил членов своего отряда не появлятся в этих местах во избежание ненужного риска. Хотя до расстрела госпитался Слава ничего не знал о возможностях Замка, он все же чувствовал, что эти люди не шутят, их угрозы реальны и слова у них не расходятся с делом.
   Осталось неизвестным, зачем Замок напал на госпитальеров и почему именно в тот момент, а не тогда, например, когда Холера с подручными азартно и шумно воевали с Белым братством. Мотивы обитателей Замка ― по-прежнему тайна за семью печатями. До расстрела госпиталя они никак не проявляли себя, ни во что не вмешивались, а тут вдруг заявили о себе ― да так громко, что напугали всех вокруг.
   Без знания истинных причин Славе приходилось довольствоваться догадками. Единственное убедительное объяснение заключалось в том, что госпитальеры, уничтожив основных конкурентов, переключили внимание на Замок, решив захватить и его тоже ― чтобы остаться единственной реальной силой в этом районе. Может быть, они выдвинули какие-то условия, или даже попытались напасть первыми ― мы этого уже никогда не узнаем. Зато реакция Замка на предполагаемые действия госпитальеров хорошо известна. Пожалуй, это самая очевидная версия произошедшего; и притом самая разумная.
  
   Слава надолго замолчал. Я воспринял его молчание как знак того, что на этом завершился его рассказ о местных человеческих обществах. Он оставил у меня тягостное впечатление. Несмотря ни на какие обстоятельства, человек все еще держит марку и по-прежнему остается самым опасным хищником на Земле, независимо от того, в какой форме он пребывает ― обычной или искаженной под воздействием загадочной инфекции. Пожалуй, я не возьмусь судить, что страшнее ― мутация тела или мутации духа, сознания и морали, ужасающие примеры которых привел мне Слава.
  
   Некоторое время мы сидели в тишине. Вдруг, как всегда внезапно, откуда-то снизу раздалось громкое невнятное бормотание, почти сразу перешедшее в рычание, рев и вой. Зомби! Должно быть, они почуяли наше присутствие на крыше, однако остатки их умственных способностей не позволяли им сообразить, где мы находимся и как до нас добраться. Для этого им предстояло найти вход на пожарную лестницу и открыть ее, что было невозможно ― она запиралась изнутри на задвижку, которую Слава запер, как только мы вошли внутрь. Выломать железную дверь они бы тоже не смогли. Все, что им оставалось ― это вопить в бессильной ярости.
   Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к их жуткому крику. Он пугает даже не внезапностью, не громкостью и не злобой, которая всегда ощущается в нем; нет, самое страшное ― что эти зловещие, не похожие ни на что в природе бессмысленные звуки издаются голосовыми органами человека. Речевой аппарат, которым люди вели переговоры, произносили доклады и лекции, пели, читали стихи, объяснялись в любви, теперь производил чудовищную пародию на человеческую речь; словно человек разом забыл свой язык и вообще все языки на свете, и даже самые простые характерные звуки, междометия и восклицания, свойственные людям. Это и было самое ужасное: явно человеческий голос издавал безумные стоны, не свойственные человеку; не были они похожи и на звуки, что издают дикие животные. Хотя иногда в их криках чудились отчаяние, гнев или даже плач, они не вызывали никакого сочувствия ― ничего, кроме отвращения и страха. В них слышалось что-то невыразимо чуждое. Наверное, так должны кричать брошенные и давно не кормленные сумасшедшие, или инопланетяне из какого-то другого, совершенно чужого нам мира.
   Слава встал, подошел к раскладушке и извлек из под нее странного вида винтовку. У нее был длинный толстый ствол, похожий на глушитель-переросток, а вместо обычного оптического прицела торчало нечто, напоминающее телекамеру. Подойдя к краю крыши, он направил винтовку вниз и, медленно водя стволом туда-сюда, рассматривал происходящее. Из прицела на лицо падал зеленоватый отсвет, придавая ему зловещее выражение. "Нет, ничего не вижу!" ― воскликнул раздосадованный Слава и отнес винтовку обратно. Должно быть, мертвецы пытались войти в основной подъезд с лифтами и их скрыл бетонный козырек над входом.
   Со свойственным ему оптимизмом Слава заявил, что раз уж мы не можем заткнуть зомби, мы должны их заглушить. Я посмотрел на него с испугом ― в первую секунду я подумал, что сейчас он предложит нам заорать с такой силой, чтобы вопли зомби стали не слышны. Это невозможно: освобожденный от контроля разума голос зомби неестественно громок и обычному человеку его не перекричать. Да и как бы это выглядело со стороны? Слава богу, мы все еще разумные люди, а не жалкие сумасшедшие.
   К счастью, его план был лучше. Слава сходил к своим ящикам и принес радиоприемник. Едва он включил его, оттуда полилась волшебная музыка. Я узнал мелодию, это были дивертисменты Моцарта. Слава выкрутил громкость на максимум. Приемник был хорош: звуки музыки заполнили все пространство вокруг, так что вопли внизу стали едва слышны.
   Очередное славино волшебство повергло меня в экстаз. Я сидел очарованный, слушая музыку, будто в трансе, как вдруг запоздавшая мысль пронзила меня, словно электрическим током: радиоприемник! Как, черт возьми, откуда взялась эта музыка?! Ведь это же прямой эфир; значит, кто-то живой сидит сейчас в студии и только что поставил для своих неизвестных слушателей диск Моцарта!
   В изумлении я спросил у Славы, правильно ли понимаю происходящее. Увы! Подарив мне на миг надежду, что где-то сохранилась цивилизация, Слава тут же отнял ее, вернув меня в пучину депрессии и отчаяния.
   Он с товарищами называл эту волну "Радио Моцарта". Ее обнаружили несколько месяцев назад на сверхкоротких волнах ― сразу, как только им удалось раздобыть в одном из брошенных домов этот всеволновой радиоприемник. "Радио Моцарта" была единственной передачей в эфире; остальные волны заполнял шум и треск. На ней с утра до вечера, без перерыва исполнялись произведения Моцарта: пьесы, серенады, симфонии. Только Моцарт и ничего больше. Промежутки между произведениями отсутствовали, лишь короткие паузы в несколько секунд. Никто ничего не говорил, словно людей по ту сторону от радиоприемника не было вовсе. Каждые три дня репертуар повторялся заново, в бесконечно зацикленном воспроизведении.
   В моем уме возник образ заброшенной аппаратной, где чудом уцелевший студийный компьютер на резервном питании проигрывает один и тот же раздел жесткого диска ― тот, на котором по случайной прихоти судьбы оказался весь Моцарт: примерно восемь MP3-дисков в хорошем качестве, если мне не изменяет память.
   Студия могла находиться где угодно; впрочем, раз там не было живых людей, это уже не имело значения; передача представляла собой культурный реликт, памятник ушедшей человеческой эпохе. Если бы некий внешний наблюдатель, желающий знать, что стряслось с человечеством, стал прослушивать электромагнитный спектр в радиодиапазоне, он обнаружил бы, что во всем мире не осталось ничего, кроме Моцарта.
   Так закончилась эта ночь. Мы любовались звездами и слушали волшебную музыку Моцарта; а бесконечно далеко внизу существа, бывшие некогда людьми, яростно выли, изливая в тщетной злобе свое бессилие добраться до нас, чтобы разорвать на части и съесть.
  
  VIII.
  
   Утомленные бессонной ночью, под утро мы все же уснули на несколько часов. Когда я открыл глаза, уже вовсю светило солнце; начинался новый день, сулящий нам что угодно, кроме тихой спокойной жизни. Я вспомнил фразу, приписываемую Генри Форду на заре развития автомобилестроения: "Вы можете получить "Форд-Т" любого цвета ― при условии, что этот цвет будет будет черным". Понимаемые в широком смысле, эти слова чертовски хорошо подходили к сегодняшним дням ― вы можете рассчитывать на любые события, кроме хороших.
   Мы наскоро позавтракали консервами. Во время завтрака Слава закончил свое повествование, благо, рассказывать оставалось немного.
   После разгрома госпиталя он впал в ступор, лишившись основного мотива, заставлявшего его действовать ― мести. Какие-то колеса на небесах повернулись и преступники понесли заслуженное, хотя и неожиданное наказание; но Слава не имел к этому никакого отношения и не знал теперь, что делать дальше. Ему очень помог Валентин Иванович; он не докучал разговорами, а просто был рядом все это время и оказывал таким образом безмолвную поддержку.
   Когда Слава немного пришел в себя, перед ними встал коренной русский вопрос ― что делать? Точнее, что делать дальше? Они решили уходить. Для Славы это место стало насиженным и обжитым, однако он по понятным причинам не испытывал к нему привязанности. С ним был связан сплошной негатив: сначала предательство шефа, потом жестокая бесчеловечная мясорубка и все прочее, что затем последовало. Валентин Иванович, как человека пришлого, ничто здесь не держало.
   Они уже собрались и были готовы уходить, сами не зная, куда, но жизнь перечеркнула их планы. На них свалилась неожиданная обуза: в подвале одного из домов неподалеку обнаружилась девушка. Она была живая, но в очень плохом состоянии, больная и изможденная. С огромным трудом и не сразу Слава узнал ее. Все соседи звали ее Машей, она появилась в коттеджном поселке за год до эпидемии. Маша приехала из Англии и работала гувернанткой в семье крупного бизнесмена, чей дом стоял через два участка от дома славиного шефа.
   Каким-то немыслимым чудом ей удалось выжить в одиночку. Машин работодатель бросил ее и еще трех человек из прислуги на произвол судьбы; все они погибли, кроме Маши, она успела забежать в подвал и закрыться. Все это время она пряталась там, питаясь чуть ли не кошачьим кормом и слизывая капли воды с протекающей трубы отопительного котла. Подвал имел зарешеченное окошко, через которое она наблюдала происходящие вокруг ужасные события, отчего желание выходить наружу пропало у нее совсем. Но однажды течь в котле прекратилась ― должно быть, вся вода вытекла ― и ей поневоле пришлось выбираться на свет божий. Маша так ослабела, что почти не могла ходить. Мучимая жаждой, она с трудом выползла из своего убежища и в бессилии лежала на лужайке перед домом, где ее случайно нашел Валентин Иванович.
   От пережитого Маша напрочь утратила способность говорить и понимать по-русски, хотя Слава отлично помнил, как бойко, хотя и не всегда правильно, она болтала с ним раньше. Когда-то она была веселой и общительной девушкой, но теперь перед ними лежал бледный, едва дышащий живой скелет. Бросить ее Слава не мог, взять с собой тоже не было никакой возможности. Выбора не оставалось: им пришлось отложить уход, чтобы попытаться спасти Машу и не позволить ей умереть.
   Шли дни и недели, девушка медленно приходила в себя. Свежий воздух, относительно хорошее ― с учетом обстоятельств ― питание и забота, которой Слава с Валентином окружили ее, постепенно делали свое дело. Слава даже раздобыл где-то шприцы и витамины в капсулах, лично разработал курс лечения и регулярно делал ей уколы.
   Он словно пытался заглушить этим чувство вины ― вины за то, что не смог уберечь от гибели детей. Хотя Слава не был непосредственно виноват в их смерти, так как отсутствовал и не мог предотвратить произошедшее, он все равно принимал ее на свой счет, ибо полагал, что обязан был предвидеть нападение госпитальеров. Раньше его отвлекала от тяжелых мыслей подготовка к мести, теперь ― хлопоты о Маше.
   Валентин Иванович, как выяснилось, неплохо владел английским. Он был мидовским пенсионером и когда-то немало поездил по свету. Удивительно, что одно из самых бесполезных в новом мире умений ― знание иностранного языка ― неожиданно оказалось востребованным. Он сумел разговорить Машу и приобрел ее доверие; они проводили долгие часы в разговорах, смысл которых Слава не понимал и обижался. Валентин же, будучи человеком тактичным, вкратце передавал Славе содержание их бесед. Иногда они общались втроем, в этом случае Валентин Иванович выступал в роли переводчика. Слава надеялся, что к ней постепенно вернется знание русского, но этого не происходило. В ее сознании словно возник блок, перекрывший доступ к ранее активному речевому навыку. Тем не менее, хорошо было уже то, что она вообще говорила, пусть и на английском.
   Маша рассказала им, как перед самым началом пандемии отправилась в двухнедельный отпуск на родину, в Англию. Когда она вылетала из Москвы, ничто еще не предвещало беды. Первые случаи заражения начались, как тогда полагали, в США и быстро распространились оттуда по всему миру. Благодаря системе трансатлантических авиаперелетов Великобритания пострадала одной из первых. Когда Машин отпуск заканчивался, в стране уже вовсю бушевали беспорядки; правительство намеревалось ввести военное положение и карантин. Маша сочла, что будет спокойнее пережить неприятности вдали от дома, в далекой России, тем более что формально она должна была явиться на работу в срок. Родители, у которых она жила, тоже убеждали ее уехать и буквально силой отвезли на вокзал.
   У нее оставалось еще несколько дней отпуска; она решила воспользоваться этим и по пути навестить своих друзей во Франции. По какой-то причине удобнее было ехать поездом через Ла-Манш, а не лететь самолетом. Маша успела на один из последних рейсов на материк. Она рассказала, что поезд уже отходил от платформы, когда начались паника и хаос; ее родители исчезли в толпе. Экспресс ушел вне расписания, машинисты решили спасать себя и пассажиров и поехали, не дожидаясь разрешения диспетчера. Поезд увозил ее; со слезами на глазах она смотрела в окно, еще не зная, что никогда больше не увидит родителей и свою страну. Состав уезжал, а вслед ему, как в фильме ужасов, прямо по рельсам бежали зомби, их были десятки или даже сотни.
   Сразу после этого тоннель перекрыли, всякое сообщение было прекращено. Ее поезд оказался последним, успевшим проскочить ― благодаря самоуправству машинистов. Что поразило ее больше всего: власти перекрыли тоннель под проливом, но самолеты продолжали летать, стремительно разнося инфекцию по всей Европе и дальше.
   Встреча с друзьями сорвалась; Маша успела добраться до аэропорта Орли и вылетела в Россию. Здесь царило сдержанное спокойствие ― пока. С подачи официальных СМИ считалось, что приключившаяся беда касается только стран Запада, а мы пересидим ее в безопасности. В аэропорту Машу встретил присланный работодателем шофер. Он отвез ее в загородный дом, сказав, что хозяин в отъезде, но должен вот-вот вернуться. Его семьи там тоже не было, их мобильные телефоны не отвечали. Она провела в ожидании несколько дней, а потом начались события, о которых Слава рассказывал мне ночью.
  
   В настоящий момент, кроме Славы, Валентина Ивановича и Маши, в состав маленького отряда входили еще двое человек. Слава сказал, что познакомит меня с Валентином и тот расскажет свою историю сам ― при этом он многозначительно посмотрел на меня. Я не знал, что отвечать на это, и выжидательно молчал.
   Слава мялся и явно не решался продолжать. Потом он все же заговорил. Он, кажется, упоминал, что эти двое, о которых он еще ничего не рассказывал, вызывают у него сильное беспокойство. Они появились через месяц после Маши; пришли сами и попросили принять их в отряд. Старшему было на вид за шестьдесят, второму ― тридцать с небольшим. Славе они сразу не понравились, но он не нашел причины прогнать их сходу, а потом это было уже непросто сделать ― они познакомились, возникли пусть слегка натянутые, но все же отношения. В этом случае людей просто так на улицу уже не вышвырнешь.
   Я спросил Славу, чем именно эта парочка ему не понравилась. Он не ответил и продолжил говорить о них. Они держались особняком и общались в основном между собой, словно их связывала какая-то тайна. Иногда казалось, что они ― отец и сын, хотя внешне они совсем не походили друг на друга и, возможно даже, принадлежали к разным национальностям ― старший был белым, а в молодом человеке угадывалась примесь южной крови.
   "Но ведь все это ― не преступление?" ― спросил я Славу напрямик. Он запнулся, а потом сказал, наконец, в чем дело. Слава подозревал, что они были из госпиталя; скорее всего, при разгроме им удалось сбежать; или в ту гибельную для их общины ночь они отсутствовали, бродя по брошенным поселкам в поисках добычи. Теперь, осознав свою неспособность выжить самостоятельно, они хотят примкнуть к кому-нибудь; а может, специально спланировали внедрится в славин отряд, чтобы, усыпив его внимание, однажды ночью убить всех и завладеть убежищем, запасом продуктов и снаряжением.
   Прямых доказательств у Славы не было; но на это, по его мнению, указывали множество мелких признаков: непонятный жаргон, на котором эти двое разговаривали друг с другом; уголовные татуировки; путанная история, которую они про себя рассказали. Якобы до эпидемии они были рабочими в железнодорожном депо, а после все их коллеги и знакомые погибли; выжили только они вдвоем и с тех пор скитаются. Когда Слава пытался проверить эту версию, они обрывали разговор или переводили его на другую тему.
   Слава не мог прямо поймать их на обмане; а они, казалось, прекрасно понимали ситуацию и издевались над ним; им явно доставляло удовольствие водить его за нос. Он начал испытывать к ним настоящую ненависть, но сделать ничего не мог ― ему нужен был повод, которого они не давали. Они даже не пытались приставать к Маше, что, без сомнения, стали бы делать типичные уголовники; они вообще не проявляли к ней никакого интереса, относясь, как к заболевшему домашнему животному ― умрет и ладно, не человек же. Демонстративное равнодушие к человеческой жизни пополнило копилку славиных подозрений.
   Технически, с подготовкой и опытом бывшего спецназовца Славе не составило бы труда расправиться с ними, но это было не по-человечески; он не мог так поступить, особенно с учетом возможной ошибки. Вдруг они все же не были госпитальерами ― тогда Слава убил бы невиновных. Он давно уже не общался с представителями рабочего класса ― кто знает, может, типичные рабочие нынче так и должны себя вести и выглядеть.
   Валентин Иванович занял нейтральную позицию, всецело погрузившись в заботы о Маше. Слава чувствовал, что попал в своего рода западню, став заложником в собственном убежище. Он даже стал плохо спать, опасаясь, что эти двое могут напасть на него и на остальных во сне. Естественный выход ― оставить отряд и уйти ― тоже не годился; он чувствовал себя ответственным за жизни Маши и Валентина.
   Ответственность... Я успел позабыть, что означает это странное слово. С тех пор, как я окончательно понял, что потерял семью, я не нес ответственности ни за кого ― даже за себя. Я жил, как живут животные, одним днем. Когда привыкаешь так жить, жизнь становится очень простой. Не легкой, нет; может быть, даже очень тяжелой, но ― простой. Человеческие понятия вносят в жизнь столько ненужных сложностей! Тем не менее, я тоже ощутил тень этого забытого чувства ― или, скорее, почувствовал себя обязанным Славе; он доверился мне, накормил меня и рассказал о себе так много. Еще он не убил меня, когда мог легко это сделать ― пожалуй, я обязан ему уже только за это. Определенно, я должен как-то отблагодарить его, сделать для него что-нибудь.
   Я прямо спросил, чем могу помочь в этой ситуации. Казалось, Слава ждал этого вопроса. Он заметно повеселел и признался, что будет рад, если я присоединюсь к ним. Он видит, что я человек хороший и, судя по всему, надежный; я ему сразу понравился. Слава откровенно сказал, что если я стану членом отряда, соотношение сил в их маленьком коллективе изменится ― хороших людей сразу станет больше. "В два раза," ― подумал я про себя и тут же сообразил, что забыл посчитать Валентина Ивановича и Машу. Впрочем, Слава, похоже, и сам не слишком на них рассчитывал.
   Я подумал ровно две секунды и согласился. Я не имел планов на будущее; провести ближайшее время в компании живых людей было не самым плохим вариантом. Что касается этих двоих, я не видел в них большой проблемы. Мне казалось, что Слава после гибели детей стал чересчур мнительным и совершенно напрасно принимает бытовые трения с чужаками за признак коварного заговора.
   Оставался еще вопрос моего собственного убежища. Я решил пока ничего не говорить о нем Славе, оставив его как страховку на всякий случай. Вход в подвал был надежно заперт и замаскирован. Хотя после того, как я узнал о Замке, ничто больше не выглядело достаточно надежным, ничего существеннее для защиты убежища сделать я все равно не мог. В подвале остались мои вещи, ― в частности, первый дневник, ― но я подумал, что всегда смогу забрать их позже.
   Я принял решение. Тогда я еще не знал, что оно станет для меня роковым. Будущее представлялось светлым, не раз выручавшая меня прежде интуиция молчала. Сейчас, когда я пишу эти строки, я задним числом нахожу множество знаков, намеков и указаний судьбы на то, что принимать предложения не следовало. Не сомневаюсь, оно было сделано открыто и от чистого сердца; но бог, как говорится, действует мистическими путями, используя и хороших, и плохих людей для одному ему ведомых целей.
   С легкой душой я последовал за Славой. Соблюдая меры предосторожности, мы спустились с крыши и отправились к его основному убежищу. Я спросил, как отнесутся к моему появлению остальные члены группы; я догадывался, что по таким решениям Слава ни с кем не советовался, но посчитал нужным поинтересоваться из вежливости. Как я и ожидал, Слава заверил меня, что все, кроме двоих "рабочих", будут мне рады и чтобы я из-за этого не беспокоился.
  
  IX.
  
   Через час с небольшим мы пришли к запущенному четырехэтажному офисному зданию; вернее, оно являлось им год назад. Здание стояло метрах в ста от шоссе, на окраине элитного ― тоже в прошлом ― коттеджного поселка. Оно и было убежищем. Я сразу оценил выбор места. Весь первый этаж занимал филиал банка, что самым благоприятным образом сказалось на безопасности: тут были и двойные стальные двери с мощными запорами и тамбуром, и толстые решетки на окнах, и закрытый двор, и видеонаблюдение ― впрочем, оно давно не работало. Слава сказал, что в подвале есть депозитарий ― специально укрепленное помещение с ячейками для хранения ценностей. Он должен был стать последним рубежом их обороны на самый крайний случай.
   У входа в здание на спущенных шинах стояли несколько тронутых ржавчиной инкассаторских грузовичков. Один был открыт; висевшая на единственной петле полуоторванная дверь качалась на ветру, издавая жалобный скрип на всю округу. У некоторых машин были чем-то проломлены или прострелены пуленепробиваемые окна.
   Часть окон на первом этаже несли следы штурма: без стекол, забитые изнутри досками, стены вокруг покрыты отметинами от пуль. Дом местами горел, но полностью огню не поддался. Обычное здание, почти такое же, как и все прочие. Зато оно обеспечивало своим нынешним жильцам высокий уровень защиты.
   Они жили на последнем этаже, раньше там располагались офисы руководителей филиала банка; на крыше разместился наблюдательный пункт. Когда мы подходили, нас заметили. Я увидел силуэт на крыше; через мгновение меня ослепила яркая вспышка света, словно нарочно пущенный мне в глаза солнечный зайчик. Я догадался, что нахожусь на прицеле. Слава объяснил мне, что у них с Валентином Ивановичем есть договоренность: если Слава вдруг придет не один, он должен изобразить известный только им двоим секретный знак; если знака не будет, значит, этот человек ― враг, и Валентину Ивановичу следует застрелить его из снайперской винтовки. "Правда, стрелок он не очень хороший," ― добавил Слава с усмешкой.
   Судя по тому, что в меня не стреляли, Слава подал знак и он действительно был секретный ― я ничего не заметил. Мы зашли в здание и поднялись на четвертый этаж. Валентин Иванович встречал нас уже там. Это был маленький симпатичный пенсионер на седьмом десятке, с добрыми живыми глазами и тщательно причесанной густой шевелюрой. Несмотря на седину, которой ныне отмечены почти все живущие, выглядел он по теперешним временам на удивление хорошо, даже благополучно: упитанный, с розовым лицом и блеском в глазах, выдававших если не ум, то, по меньшей мере, здоровую жизненную хитрость. Аккуратная, будто только что поглаженная, курточка цвета хаки, такие же брюки, светлая рубашка и вычищенные ботинки довершали благостную картину. Галстук отсутствовал; в остальном он был типичным мидовским чиновником на пенсии.
  Только винтовка казалась лишней; он явно не очень хорошо умел с ней обращаться и даже держал ее как-то неловко, будто боялся, что она сама вдруг выстрелит и поранит его. Садовый инвентарь смотрелся бы в его руках уместнее.
   Слава представил нас, мы поздоровались и пожали друг другу руки. Его рукопожатие было таким мягким, что я едва почувствовал его. Говорил он тоже мягко, тихим бархатным баритоном; тщательно выбирая слова, грамотными, правильно составленными фразами; при этом все время улыбался. Он произвел на меня прекрасное впечатление. Кажется, и я не вызвал у него неприязни. Вначале, не зная, кто я и зачем явился, он был немного скован; но видя, что Слава доверяет мне, оттаял и стал непринужденнее.
   Я описываю его так подробно лишь по одной причине: Слава был совершенно прав насчет него, Валентин ― действительно очень особенный человек. Я хочу, чтобы читатель моего дневника запомнил это имя: Валентин Иванович Фролов. Возможно, ему посчастливиться выжить и он однажды встретится тебе, мой неизвестный читатель ― или ты повстречаешь людей, которые его видели; я хочу обратиться к тебе и попросить: пожалуйста, помоги ему, сделай все, что в твоих силах, чтобы этот человек остался в живых. Он ― единственен, уникален. Сохранить ему жизнь очень важно; не ради него самого, а ради всех оставшихся людей. Совсем скоро я объясню, почему.
   Слава коротко рассказал ему обо мне и сообщил, что я теперь ― член команды. Валентин Иванович радостно поприветствовал меня в этом качестве. Мне показалось, что он воспринял эту новость с заметным облегчением. Должно быть, чужаки, вызывавшие столь сильную неприязнь у Славы, заставляли и его испытывать серьезные опасения. Я ожидал знакомства с ними тоже, но они отсутствовали ― ушли якобы на поиски новых припасов, а на самом деле, как считал Слава, обделывали где-то свои темные делишки, о которых никогда не рассказывали. Уходили они часто, но очень редко приносили что-нибудь полезное; всегда минимум, достаточный лишь для того, чтобы никто не смог обвинить их в саботаже и безделье.
   Маша отдыхала в своей комнате; Валентин Иванович сказал, что она проснется к ужину. Он поинтересовался, говорю ли я по-английски. Узнав, что почти нет, он удовлетворенно кивнул.
   Слава вкратце поведал Фролову мою историю. Тот слушал очень внимательно, а в конце задал мне несколько вопросов. Казалось, он ищет противоречия и нестыковки в моей посткризисной биографии. Я отнес его слегка задевшую меня, но понятную в нынешних условиях подозрительность на этих двоих, которые, похоже, и впрямь всех здесь достали.
   После завершения учиненного мне "допроса" Слава объяснил Валентину Ивановичу, что я уже в курсе всех событий, произошедших с их маленькой общиной, за исключением его личной истории. Слава сказал, что я хотел бы выслушать ее от него самого. Фролов не возражал. Но вместо того, чтобы начать рассказывать, он закатал левый рукав своей куртки, потом рубашки и молча показал мне обнажившуюся руку. Внутри у меня все похолодело. На его предплечье отчетливо виднелись два симметричных багрово-синих шрама в форме подковы, один над другим. Даже мне, весьма далекому от медицины, было ясно, что это след человеческих зубов.
   "Это случилось почти год назад", ― ответил Фролов в ответ на мой невысказанный вопрос. "И я все еще жив, и не превратился в зомби. У меня иммунитет". Сказать, что это зрелище и его слова потрясли меня, было бы слишком мягко. Я был сражен наповал, мои мысли путались, в голове крутилось множество вопросов, сводившихся к одному: неужели это действительно возможно? Я нащупал рукой стул позади себя и медленно сел. Прежде мне никогда не приходилось слышать или сталкиваться ни с одним случаем иммунитета ― за исключением истории Холеры, который, похоже, безвозвратно сгинул вместе с подельниками; значит, его случай непроверяемый и остается всего лишь слухом. Но прямо сейчас передо мной стоял живой человек, укушенный зомби год назад, ― то есть в самом начале эпидемии, ― выживший и оставшийся при этом человеком! Невероятно!
   Казалось, Валентину Ивановичу доставил удовольствие произведенный эффект. Он попросил меня набраться терпения и заверил, что рассказ будет коротким; он надеется, что не успеет меня сильно утомить. Его вежливость была излишней: я готов был слушать все, что он скажет и столько времени, сколько потребуется. Я весь превратился во внимание, не желая пропустить ни единого слова.
   Его история такова. За неделю до катастрофы он со своей женой ― она, как и многие другие, к сожалению, погибла в те дни ― получили путевку в ведомственный пансионат, находившийся в семнадцати километрах от места, где мы сейчас разговаривали. Он поехал первым, а жена осталась в городе, чтобы закончить бытовые дела; они договорились, что она приедет к нему через несколько дней.
   Через пару дней стало ясно, что в воздухе пахнет большой бедой. Отдыхающие в пансионате только и делали, что обсуждали последние телевизионные новости, вгоняя себя и других в нервозное состояние. Валентин Иванович не выдержал, позвонил жене и потребовал, чтобы она немедленно бросила все и приезжала ― его беспокоило, что она остается в городе одна. Их взрослый сын давно покинул Россию и жил со своей семьей в Дании, связь с ним пропала еще два дня назад. Она согласилась и попросила встретить ее с вечерней электрички. Вечером он стоял на станции, весь как на иголках ― по транзисторному приемнику, с которым он теперь не расставался, передали, что в городе начались беспорядки и стрельба.
   Электричка наконец подъехала. Из открывшихся дверей бросились врассыпную кричащие пассажиры; некоторые были в крови. Они стремительно разбегались и вскоре на платформе и небольшой рыночной площади у станции началась паника. Визжали женщины, кричали и ругались мужчины; овощи и фрукты с опрокинутых лотков падали под ноги бегущим.
   Валентин Иванович увидел жену, она вместе с остальными бежала по платформе. Он подлетел к ней, схватил за руку и потащил прочь от станции; на ходу она сбивчиво кричала ему, что в поезде оказалась группа хулиганов, напавших на пассажиров и покалечивших некоторых из них; что нужно срочно что-то делать: вмешаться, вызвать полицию и скорую. Она была так занята в городе, что не смотрела телевизор и не слушала радио; и в результате не понимала сути происходящих событий. Валентин Иванович знал больше, но и он ― как все мы тогда ― не видел общей картины. Она начала вырисовываться только месяцы спустя, когда проявились ужасающие последствия. А в тот момент они спасались от "хулиганов" и жена возмущалась: почему он не вернется и не вступится, "ведь он же мужчина!"
   Он молча тащил ее, не тратя силы на спор, но далеко убежать они не смогли. Внезапно им перегородил дорогу молодой мужчина в залитой кровью белой рубашке; его глаза бешено сверкали, в них было безумие. С жутким воплем он бросился к жене, но Валентин Иванович успел заслонить ее собой. Он попытался ударить или оттолкнуть нападавшего, но тот неожиданно вцепился зубами в его руку. Боль была очень сильной, брызнула кровь. Валентин хотел освободиться, но мужчина висел на нем, как питбуль. Жена кричала в истерике и била "хулигана" по голове хозяйственной сумкой.
   Наконец, они вырвались; он сильно толкнул мужчину и тот упал. Они бросились бежать, не оглядываясь. Им посчастливилось вскочить в рейсовый автобус, когда тот уже тронулся ― водитель запаниковал и его не нужно было просить ехать побыстрее; он жал на педаль газа что было сил. В дороге жена пыталась сделать перевязку из рукава рубашки, чтобы унять кровь. Она рыдала, ее руки тряслись и ничего не получалось.
   Вместе с ними автобус доставил в пансионат еще несколько человек. Все были бледны и подавлены, никто не разговаривал друг с другом. Фролов с женой сразу пошли в медпункт; он был закрыт. Пока другие отдыхающие по их просьбе искали медсестру, Валентин нашел рукомойник и промыл место укуса водой. Кровь постепенно перестала течь, рука слегка онемела. Рана оказалась глубокой, на руке отчетливо отпечатались следы зубов. Появилась медсестра, открыла медпункт и обработала рану: промыла, зашила, смазала какой-то мазью и тщательно перевязала, на всякий случай сделав противостолбнячный укол. Еще она сделала укол новокаина и дала таблетки от боли на случай, если рана будет беспокоить ночью.
   Ужин в столовой они решили пропустить, дабы избежать расспросов и тревожных разговоров. Пансионат в последние часы стал напоминать растревоженный улей. Телевизоры были не во всех номерах, на некоторых этажах они стояли в холлах. Отдыхающие стихийно собирались возле них и взволнованно обсуждали последние события.
   Ночь они провели вдвоем. Сначала включили телевизор, но передачи исчезли: на всех каналах с шумом плясали черно-белые точки. Они немного побыли вместе, а потом разошлись по своим комнатам ― по словам Валентина Ивановича, он храпел во сне, поэтому они спали отдельно.
   Утром он проснулся от необычной тишины ― не было слышно пения птиц. До этого каждое утро его будили громкие трели; он успел привыкнуть к ним, поэтому обратил внимание на то, что сегодня птицы молчали. Он выглянул в окно. То, что он увидел, заставило его задрожать от страха. У стены здания в луже темной густой крови лежал мертвый человек без кожи, весь багрово-черный; было непонятно, что с ним произошло. Он выглядел так, будто его сожгли ― а может, сначала содрали кожу, а потом сожгли. Фролов даже не смог определить его пол. Человек этот был мертв. Самое ужасное, что глаза его были открыты, они спокойно и внимательно смотрели на Валентина Ивановича. Он в страхе захлопнул окно. Его охватила неконтролируемая паника. Валентин Иванович сказал, что в тот момент он вспомнил фильм про зомби, который смотрел много лет назад, будучи в командировке в одной капстране. Он давным давно позабыл об этом, но шок от увиденного вдруг пробудил в его мозгу стершиеся от времени воспоминания и он неосознанно начал делать то, что делали герои фильма, когда пытались спастись. Фролов принялся бегать по номеру и лихорадочно закрывать окна и форточки, потом запер на ключ и забаррикадировал входную дверь.
   Когда все, что можно, оказалось запертым, он вспомнил про жену. Дверь в ее комнату была закрыта, оттуда не доносилось ни звука. Он подошел к ней и хотел открыть, как вдруг услышал медленные шаги ― настолько медленные, что они не могли принадлежать его жене. "Они даже не принадлежат человеку, " ― пронзила Фролова страшная мысль, отчего его спина покрылась испариной. Когда кто-то ― или что-то ― подошло к двери, шаги прекратились. Из щели под дверью показалась узкая темная полоска. Она стремительно расширялась и превратилась сначала в пятно, а потом и в лужу ― огромную лужу крови, которая все увеличивалась.
   Сердце Валентина Ивановича едва не остановилось. Стараясь не дышать, он прокрался к стоящему рядом с дверью серванту и тихо открыл верхний ящик. Там лежали казенные приборы для сервировки стола. Двумя пальцами он осторожно ухватил лежащий сверху нож и медленно достал его из ящика. Это оказался бутербродный нож для намазывания масла. Валентин Иванович взял его в правую руку лезвием вниз и изо всех сил зажал в кулаке.
   В этот момент дверь распахнулась. Перед ним в луже крови стояла его жена ― то, чем она теперь стала. Ее насквозь пропитанная кровью ночная рубашка была разорвана, на теле зияли страшные раны; кровавые следы босых ног вели через всю комнату от распахнутого настежь окна. От ужаса Фролов оцепенел. Страшное зрелище приковало его взгляд; он не видел ничего вокруг, кроме стоящего перед ним кошмара и не заметил, был ли позади нее в комнате кто-то еще.
   Ее горло издавало глухие булькающие звуки, в мертвых глазах была пустота. Она простерла к нему руки с растопыренными пальцами и сделала шаг вперед, пытаясь схватить. Валентин Иванович, не отдавая отчета в своих действиях, занес нож и с размаху всадил ей в голову, проткнув ее сверху, словно тыкву. Она зашаталась и рухнула на спину, назад в свою комнату.
   Валентин Иванович почувствовал саднящий удар страшной силы изнутри грудины и стал задыхаться. Он понял, что не выдержало сердце. С заплетающимися ногами он сумел добраться до тумбочки с лекарствами; упав, опрокинул их все, лежа схватил из кучи склянок одну с нитроглицерином и высыпал себе в рот все ее содержимое; потом мир для него погас, спасительная тьма поглотила его ― он потерял сознание.
   "Мне пришлось убить собственную жену," ― извиняющимся тоном сказал Валентин Иванович. Пожалуй, ему досталось больше, чем мне или Славе, подумал я. Дальнейшая история была почти банальной. Когда он очнулся, начало вечереть. Он не мог оставаться в номере. Стараясь не смотреть на мертвое тело жены, он прошел к двери, разобрал сделанную утром баррикаду и вышел сначала в подъезд, а потом наружу. Пансионат был пуст. Ему попались несколько трупов со следами насилия, обезображенных до неузнаваемости; они были частично разорваны и съедены. Потерянный, почти утративший рассудок, он вышел за ворота и побрел в лес, буквально куда глаза глядят. Он бесцельно шел, петляя, несколько дней и ночей и в конце своего отчаянного похода набрел на дом, где укрывались с полдюжины незнакомых друг другу людей. По дороге он встретил нескольких зомби, но сумел убежать от них.
   Про укушенную руку Валентин Иванович вспомнил пару суток спустя, когда отлежался и немного пришел в себя. Рана быстро заживала, рука потихоньку начала двигаться; вот только шрама, похоже, было не избежать. В кровавой суматохе тех дней он никому не показывал рану и не говорил об укусе, не придав этому значения. Фролов рассказал новым друзьям о своих злоключениях, умолчав о ранении ― не из умысла, а просто забыв о нем. Первое время люди не осознавали инфекционную природу зомби; они не сразу стали связывать укусы и последующее перевоплощение. Случись с ним это позднее и расскажи он об укусе кому-нибудь, в худшем случае его бы убили на месте, в лучшем ― вывели бы из убежища и расстреляли.
   Потом ему, как и всем прочим, пришлось выдержать жестокую многомесячную борьбу за существование. Рассказ о ней был во многом похож на мою собственную историю, поэтому я опущу его. Когда все, с кем он делил боль и ужас наступивших черных дней, погибли и он остался один, судьба привела Валентина Ивановича к особняку, где в то время жил Слава. Дальнейшее я знал.
   Фролов заметил, что за все это время он рассказал об укусе лишь двум людям: Славе и Маше, а вот теперь и мне. Со временем, слушая рассказы других и увидев своими глазами случаи заражения, он понял, по краю какой пропасти чудом прошел и не свалился.
   Он много думал об своем случае, анализируя и пытаясь понять, чем вызвано его чудесное спасение; почему он не заразился, как заражались все без исключения, и не стал одним из кровожадных монстров, которыми кишели в то время окрестные леса. Разумеется, без врачей и медицинского оборудования он мог дать лишь философский ответ на свой вопрос. Но даже с этим ничего не вышло. Единичный случай иммунитета не позволял выстроить систему, не давал никакого объяснения. Это было исключение, которое подтверждает правило; а правило заключалось в том, что не выживает никто.
   Тем не менее, Валентин Иванович пока еще был жив, хотя и надломлен морально. Он отчаянно нуждался в новом личном мировоззрении, которое позволило бы ему продолжать жить дальше после того, как весь его мир в одночасье рухнул. Он решил, что должен жить хотя бы для того, чтобы однажды кто-нибудь из уцелевших, обладающий соответствующими возможностями, исследовал его феномен; это позволило бы найти лекарство, противоядие от новой чумы наших дней. Это решение поддерживало его и поддерживает сейчас. Оно заставляет его заботиться о теле и содержать его в приличной форме ― не ради себя, а ради потенциального вклада в будущее спасение человеческого рода.
   Слава был солидарен с Фроловым. Он отчетливо сознавал, какую ценность представляет подтвержденный случай иммунитета; какой уникальный шанс он в себе несет. Поэтому они и хотели уйти ― имея представление о том, что творилось в этих местах на протяжении последних месяцев, оба понимали, что здесь рассчитывать на разгадку тайны иммунитета и, возможно, природы самого вируса, не приходится. Они надеялись, что где-нибудь еще им повезет обнаружить уцелевшую колонию вменяемых людей, не до конца озверевших и обладающих хоть каким-то медицинским оборудованием. А встретить в такой колонии врача или микробиолога было и вовсе пределом их мечтаний.
   Рассказ Валентина Ивановича глубоко поразили меня. Я испытал невольное уважение перед силой его духа и готовностью служить человечеству. Думаю, я должен благодарить судьбу за то, что она свела меня сначала со Славой, а через него ― с Фроловым. Эта встреча и его рассказ воодушевили меня и вселили в мое сердце новую надежду на то, что для нас ― людей ― пока еще не все потеряно.
   В свете того, что я услышал в тот день, славино приглашение стать членом их отряда и мое согласие приобретали огромное значение. Они доверили мне тайну чрезвычайно важности; знание этой тайны и признание ее ценности автоматически налагало на меня обязанность всеми силами защищать жизнь и здоровье Фролова от любых возможных угроз. Слава и я, подобно принявшим обет средневековым рыцарям, должны были любой ценой доставить принцессу ― Фролова ― в замок ее отца; там она будет в безопасности, а это очень важно для спасения всего нашего королевства.
  
  X.
  
   Мне предложили выбрать помещение, в котором я буду жить. Выбор был большой: целый этаж за исключением уже занятых комнат. Я остановился на просторном кабинете с приемной ― получилось целых две комнаты. Там был огромный кожаный диван и это предопределило мое решение ― я понял, что хочу спать только на нем. В центре кабинета стоял роскошный дубовый стол с компьютером и дорогим письменным прибором. Компьютер и монитор я выбросил в окно, ― здесь все так поступали с мусором, ― а вот столу был рад; за ним я собирался писать свой дневник.
   Вечером я познакомился с Машей. Я помогал Славе готовить ужин, что свелось к нехитрой процедуре открывания консервированной фасоли и кипячению воды для чая. Принесенные с собой части зайца он жарил сам. Столовая вместе с кухней находились в большом зале с табличкой "Переговорная". Очаг, на котором готовили горячую пищу, был сделан из остова встроенного оконного кондиционера, что позволяло выводить дым прямо на улицу. Ели за огромным круглым столом, окруженным офисными креслами на колесиках. Воткнутый в полированную поверхность стола штык-нож являл собой зловещий контраст с неплохо сохранившейся конторской обстановкой.
   На стене висела пластиковая доска с фломастерами; такие доски раньше использовали на совещаниях ― рисовали диаграммы и схемы бизнес-мошенничества, как пошутил Слава. Доской активно пользовались и сейчас. Ее покрывали небрежно начерченные линии и стрелки, часть схемы занимал список припасов. Я догадался, что вижу перед собой план ухода.
   Она появилась перед самым ужином. Слава крикнул в коридор знаменитую фразу: "Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!". Через пять минут, неуверенно ступая и держась за руку Фролова, Маша медленно вошла в столовую. Я затруднился бы назвать ее возраст. Слава говорил мне, что ей тридцать два, но я мог легко дать и пятьдесят благодаря отекшему бледному лицу, чрезвычайной худобе и седым прядям, выбившимся из-под платка, которым она укрывала голову. В ее глазах горел болезненный лихорадочный блеск, она пошатывалась и наверняка упала бы, если бы не поддержка Валентина Ивановича. Вместе с тем, я не мог не отметить ее миловидности. Пожалуй, если она выздоровеет и прибавит килограммов двадцать, а также спрячет седину, она станет настоящей красавицей. По словам Славы, она и была красавицей всего год назад.
   Я встал и поприветствовал ее. Маша вымученно улыбнулась мне. Валентин Иванович представил нас друг другу, мы сели и начали ужинать. Ели почти все время молча, она была слишком слаба, чтобы говорить. Мы со Славой перебрасывались иногда парой слов, а Фролов шептал что-то Маше на ухо. Я не смог ничего разобрать, но по взглядам понял, что он рассказывает ей обо мне. Она не реагировала на рассказ, ее лицо оставалось бесстрастным. Я старался не смотреть на нее, чтобы не смущать своим любопытством. Фролов суетился вокруг Маши: отрезал ей лучшие куски, подливал воду и всячески старался помочь. Она с благодарностью принимала его заботу, каждый раз одаривая Валентина теплым взглядом. Вместе они производили впечатление семейной идилии.
   За столом воцарилась тишина, нарушаемая только звяканьем приборов; каждый ел и думал о своем. Меня приятно удивили внимание и нежность, с которыми Валентин Иванович заботился о Маше. Я давно не видел таких отношений между людьми; в них было что-то трогательное и трепетное. В машином присутствии Фролов совершенно переменился. Полный достоинства дипломат, с которым я познакомился утром, стал похож на влюбленного школьника. Таким он вызывал у меня еще большую симпатию.
   Я закончил есть и сидел, о чем-то задумавшись. Постепенно мысли ушли, вытесненные приятным теплом в желудке. Я пребывал в блаженном состоянии безмыслия, тихого и ничем не нарушаемого. Иногда, в такие редкие моменты безмолвия ума, мне удавалось забыть обо всех пережитых невзгодах, а также о тех, что еще предстоят. Мир вокруг казался добрым и благим, а все опасности уплывали далеко-далеко, за дальнюю границу сознания...
   Не знаю, как долго я отсутствовал. Очнулся внезапно ― в тишину ума ворвалась мысль, своего рода маленькое озарение. Внезапно мне стало ясно: у этих двоих роман. Разумеется, это было невозможно. Маша находилась не в том состоянии, чтобы крутить романы; скорее, перед ней остро стоял вопрос выживания. Но, если бы не плачевное состояние девушки, я мог бы биться об заклад, что вижу перед собой любовников. Самое удивительное, что Слава этого не замечал; он, кажется, воспринимал их отдельно; именно так, по отдельности и в разное время, каждый из них вошел в его жизнь. Но что-то давно изменилось, а Слава ничего не понял; а ведь это было так очевидно. Славино неведение показалось мне даже немного забавным. Должен ли я был сказать ему? Я решил, что нет ― это личная жизнь двух взрослых людей, и нас она никоим образом не касалась.
  
   Я ожидал увидеть на ужине ненавистную Славе пару, но их не было. Они, как мне сказали, часто уходили на несколько дней, не предупреждая, когда вернутся. Пользуясь их отсутствием, Слава и Валентин Иванович строили планы ухода; следы обсуждения я видел на пластиковой доске в столовой. На сегодня планирование было окончено: перед тем, как покинуть столовую, Слава тщательно стер с доски все схемы и списки. Мне стало ясно ― незванным гостям не доверяют настолько, что не посвящают их даже в существование идеи ухода.
   Здесь я должен сделать оговорку для моего неизвестного читателя. Прежде всего: к огромному сожалению, Слава оказался полностью прав в своих подозрениях относительно этой парочки. Не знаю, явились они из госпиталя или еще откуда; но то, что они были отъявленными мерзавцами ― клинический факт. Говоря откровенно, у меня нет ни малейшего желания даже упоминать о них; я хочу, чтобы проклятые имена негодяев навеки сгинули в небытии вместе со своими обладателями. Я имею личные причины ненавидеть их от всей души, той чистой ненавистью, которая может идти лишь от самого сердца ― искренней и ничем незамутненной. Им я обязан своим нынешним положением ― неизбежной смертью, которая теперь только вопрос времени.
   Но, как ни прискорбно, я вынужден писать о них. Они сыграли слишком большую роль в истории, которую я излагаю на этих страницах ― настолько большую, что рассказать ее, никак не осветив их участие, невозможно. Однако в моей власти, как хозяина дневника, свести их присутствие к минимуму, указав лишь самые необходимые факты. Именно так я и намерен поступить.
  
   Они появились через три дня. За это время я освоился в маленьком коллективе и ощутил, что нахожусь среди друзей ― давно забытое теплое чувство. Я помогал Фролову в его хлопотах вокруг Маши и обсуждал со Славой сборы и предстоящее отбытие; он рассчитывал, что через четыре, самое большее ― пять недель ― Маша должна поправиться настолько, что будет в состоянии уйти с нами. Я предвкушал предстоящий уход ― не вполне ясно, куда ― как захватывающее приключение. Когда я скитался один и моя жизнь постоянно висела на волоске, мое отношение к происходящему и собственной персоне было преисполнено поистине смертельной серьезностью. Теперь же, в окружении людей, которые сразу стали мне друзьями, мысль о путешествии с важной миссией вселяла в меня радость и оптимизм. Я был воодушевлен и не чувствовал никакого страха.
   Эти двое пришли вечером. Они выглядели именно так, как описывал их Слава. Благодаря какому-то звериному чутью они сразу восприняли мое появление в правильном свете ― как противовес их влиянию, и с первых минут стали испытывать ко мне почти нескрываемую враждебность.
   До прямого конфликта дело не доходило, потому что они видели славино отношение ко мне, а его они все же слегка побаивались; но была плохо скрываемая неприязнь, выражавшаяся разнообразными способами. Зная, что их присутствие в моей жизни продлится недолго, я старался "не лезть в бутылку" и не обострять отношения. Мне очень не хотелось, чтобы какие-либо неприятности помешали нашему уходу.
   Они же, будучи людьми невысокой морали, считали мою сдержанность проявлением слабости. Мое молчание в ответ на нападки лишь возбуждало их азарт и подстегивало выдумывать все новые способы досаждать мне. Справедливости ради, чаще этим занимался молодой, при молчаливом одобрении старшего.
   Мои с ними натянутые отношения еще более ухудшились после того, как я случайно узнал их тайну ― или, может быть, одну из их грязных тайн. С первого дня знакомства с ними меня удивлял стиль их общения между собой. На это мне указывал еще Слава, когда впервые рассказал о них. Это было странно и как-то... не совсем правильно, что ли: я не раз видел, как старший, положив младшему руку на колено и приблизившись лицом к лицу, жарко шептал что-то; как он полуобнимал его за плечи и целовал при всех ― и множество подобных необычных поступков. Им можно было найти объяснение, будь они родственниками, но, как и говорил Слава, их различное этническое происхождение исключало подобный вариант.
   Во мне стали крепнуть худшие подозрения. И однажды они получили подтверждение. В поисках нужной мне вещи я спустился на этаж ниже и зашел в одно из редко посещаемых помещений, где случайно застал нашу парочку. То, чем они занимались... это отвратительно, я не хочу описывать открывшуюся мне неприличную сцену. Они были захвачены врасплох, растеряны и не знали, что предпринять. Я увидел досаду и злость на их раскрасневшихся лицах. Не найдя ничего лучшего, я зачем-то извинился и, проклиная свою идею зайти туда, поспешно ретировался.
   С того дня между нами пробежала даже не кошка, а тигр-людоед. Я не знал, стоит ли говорить об увиденном Славе. Это была их личная жизнь и, кто бы и как не относился к подобным вещам, это касалось, по большому счету, только их. С другой стороны, Славе следовало знать истинные отношения между членами его отряда, ведь в чрезвычайной ситуации они могли самым неожиданным образом отразиться на их мотивах и действиях, подставив всех нас под удар. Меня мучила необходимость что-то решить в связи с этим. Признаюсь, я так и не сказал ничего Славе ― возможно, потому, что не успел.
   Они же, судя о людях по себе, были уверены, что я выдал их тайну, и возненавидели меня лютой ненавистью. Славино присутствие сдерживало их; зато когда он уходил на разведку, они, что называется, отрывались по полной. Фролов не был для них авторитетом и эти двое совершенно не стеснялись его, когда оскорбляли меня и иными способами задирали, создавая конфликтные ситуации, чреватые чем угодно ― учитывая, что все мы имели оружие. Валентин Иванович не мог вмешаться, его сдерживало беспокойство о Маше и, как я думал, разумная осторожность в отношении собственной безопасности ― все-таки его благополучие значило для будущих судеб человечества куда больше, чем машино, славино или мое.
   Не буду перечислять всевозможные пакости, которыми они ежедневно досаждали мне. Я чувствовал себя как незабвенный доктор Борменталь, противостоящий коллективному Шарикову, только в моем случае было очень мало комического. Но я самоотверженно терпел, по-настоящему выйдя из себя лишь однажды; вернее, дважды, если считать и последний раз.
   Первый раз произошло следующее. Я решил навестить свое убежище и проверить, все ли там в порядке; а заодно забрать дневник и кое-какие нужные мелочи. Слава по-прежнему ничего не знал об убежище; я подумал, что прошло уже много времени и не стоит упоминать о нем ― в конце концов, даже близким друзьям мы не обязаны отчитываться о своих счетах и банковских вкладах. Говорить о нем было поздно, да и не имело смысла, поскольку я не собирался уходить из отряда и возвращаться в подвал. Я видел свое будущее с ними: со Славой, Фроловым и Машей. Примерно так я рассуждал.
   Выбрав удобный момент, я побывал в убежище; дом находился менее чем в часе пешего пути. Взяв необходимое, я почти сразу вернулся назад. Принесенные вещи я выдал за найденную в брошенном доме добычу, что в некотором смысле было правдой; мы честно разделили их между собой, как принято. Спустя небольшое время я сообразил, что забыл взять главное ― свой дневник.
   Когда менее чем через неделю мне представилась новая возможность выбраться туда, я немедленно ею воспользовался. Еще на подходе к дому я почуял неладное. Для беспокойства не было видимых оснований, но я уже знал ― что-то не так. Сработало развившееся в последние месяцы сверхъестественное чутье, шестое чувство, не раз спасавшее меня в самых отчаянных ситуациях. Оно не было моей уникальной особенностью. Общаясь с другими, я часто слышал о подобных проявлениях и у них.
   У выживших людей, оказавшихся в первобытных условиях и добывавших средства для поддержания жизни охотой и собирательством в брошенных магазинах и домах, очень скоро проснулись первобытные инстинкты, что только и позволяло им выжить. Две тысячи лет цивилизации не смогли перевесить сорока тысяч, а по иным оценкам, миллионов лет развития человека как вида. Однако те же инстинкты быстро растворили тонкую пленку цивилизованности, что самым пагубным образом отразилось на отношении людей друг к другу. Но это было скорее плюсом, ибо лучше стать живым зверем в человеческом обличии, чем мертвым интеллигентом. Или, что еще хуже, зомби-интеллигентом.
   Итак, приблизившись к дому, я уже знал ― что-то случилось. Предчувствие не обмануло меня. Первое, что я заметил: мой замечательный, верно служивший мне долгие месяцы замок уничтожен. Он валялся на полу рядом с дверью в подвал, его толстый металлический трос был порван. Полагаю, тут не обошлось без рычага, которым послужил воткнутый в землю неподалеку от двери металлический лом. Похоже, трос наматывали на рычаг, пока напряжение не стало чрезмерным и он не лопнул.
   Темнота из-за полуоткрытой двери подвала дохнула отвратительным смрадом. Этот запах не принадлежал зомби, ― со временем начинаешь различать и такие нюансы, ― но ничего хорошего он мне не сулил. С автоматом наизготовку, в крайнем напряжении я осторожно проник внутрь. Тут побывали чужие. Не просто чужие, а кто-то с ярко выраженными деструктивными склонностями, буквально исходящие ненавистью. Все было испорчено, буквально все. Начиная от стен, размалеванных ругательствами, и заканчивая разбитыми, искореженными и изуродованными вещами, которые я старательно собирал в окрестных домах. Что-то из вещей, по-видимому, украли. А все, что не смогли унести с собой, постарались привести в полную негодность. Зловоние исходило от моей постели: неизвестные наложили кучу экскрементов на лежащую в изголовье подушку.
   Моим первым побуждение было бежать оттуда, но я еще не нашел главного, за чем пришел ― дневника. С тревожным сердцем я переворачивал обломки своего хозяйства, уже в глубине души зная, что не найду его. Как вдруг ― о, чудо! ― на полу, под частями разбитой тумбочки я увидел край знакомой кожаной обложки. Не веря своему счастью, я достал ее и ― тут же вновь испытал горькое разочарование. Я держал в руках пустую обложку: дневник отсутствовал, страницы были грубо вырваны с корнем. Невзирая на запах, я провел в подвале долгое время, пытаясь отыскать их, хотя уже стало понятно, что ничего найти не удастся.
   Я вышел из подвала угнетенным. Когда обворовывают наш дом, мы всегда чувствуем себя плохо ― словно это не дом, а нашу душу осквернили грязные воры. То, как поступили с моим подвалом, было за гранью обычного воровства. Это было надругательство ― рассчетливое, циничное и коварное. Особенную боль мне причинила утрата дневника. Я не строил иллюзий насчет его литературных достоинств, но мне было жаль посвященного ему времени. Я пишу сейчас эти строки во многом потому, что хочу восстановить утраченное. Пусть не полностью, но все же настолько, чтобы иметь основание считать, что уничтожившие мой дневник проиграли; моральная победа осталась за мной.
   Выйдя на свежий воздух, я в последний раз оглянулся на место, дважды бывшее моим домом ― в детстве и сейчас, в это ужасное время. Мысленно простившись с ним, я развернулся и, едва сдерживая рыдания, пошел прочь ― чтобы никогда сюда больше не возвращаться.
   В тот вечер я был мрачнее тучи. Даже Маша, хотя мы с ней почти не общались, заметила перемену в моем настроении и спросила, что случилось. Я отделался общими фразами, сославшись на плохое самочувствие, и постарался поскорее лечь спать, чтобы ни с кем не разговаривать. От моего взгляда, однако, не ускользнуло злорадное торжество, промелькнувшее на лицах оппонентов ― торжество, которое они пытались подавить, но не смогли.
   Тут мне все стало ясно. Они проследили за мной, когда я ходил в подвал в первый раз. Затем они воспользовались свободой отсутствовать, когда вздумается, которую подарил им Слава, чтобы видеть их как можно реже; они отправились туда и разгромили мое убежище дотла. Когда я понял, что произошло, то от ярости чуть не сошел с ума. На часах было три ночи. Мне хотелось ворваться к ним комнату и пристрелить обоих прямо на месте ― безоружных и спящих.
   Сейчас, когда я пишу эти строки, пришедшая тогда мысль об их убийстве кажется мне прекрасной. Но в тот момент я так не думал. Еще не зная, как дорого заплачу за свой гуманизм, ― или нерешительность? ― я представлял, что говорю с прибежавшими на выстрелы Славе и Валентину. Как я объясню им причину хладнокровного, безжалостного расстрела во сне пусть и никчемных, но все-таки людей? Мне пришлось бы тогда рассказать о моем тайном убежище и о том, что я скрыл его от друзей; это неизбежно подорвало бы доверие между нами. Но, допустим, Слава принял бы такое объяснение, все равно ― можно ли убивать людей из-за злостного хулиганства? Или из-за украденного дневника? Стоит ли жизнь двух человек пачки исписанной бумаги, пусть даже я вложил в эту бумагу свои душевные силы и несколько месяцев жизни?
   Эти вопросы не давали мне покоя. Знай я тогда, как далеко все зайдет и чем обернется для моей судьбы потворство ублюдкам, я непременно застрелил бы их, невзирая на возможные последствия. Но я этого не знал. Я провел ночь без сна, борясь с душившей меня яростью и разрываясь между жаждой возмездия, страхом перед последствиями и соображениями совести.
   Итог известен ― я никуда не пошел и ничего не сделал. Говоря по правде, мне еще никогда не приходилось убивать людей. Даже с зайцем у меня были проблемы. Вынужденное истребление зомби я ― как и все ― за убийство не считал. Когда они тысячами бродили вокруг, это было вопросом спасения собственной жизни. Сейчас, благодаря зловещим усилиям госпитальеров, они встречаются довольно редко; их ликвидация стала неприятной, но необходимой рутиной. Когда стреляешь в зомби, не чувствуешь почти ничего. Так, наверное, давно привыкший к убийствам мясник забивает скот. Другое дело ― живые люди, пускай даже самые неприятные из всех, что мне приходилось встречать.
   Наутро я пришел к ним и потребовал вернуть дневник. Они сделали вид, что не понимают, о чем идет речь; на их лицах читалось плохо скрываемое злорадство. Возможно, старший действительно не принимал участия в погроме и воровстве; однако, учитывая их отношения, он не мог не знать о произошедшем. Прямых доказательств у меня не было ― не считать же доказательством выражение лица? ― и я ушел ни с чем.
   От одержанной победы негодяи утратили всякое чувство меры. При каждом удобном случае они напоминали мне о моем унижении и потере, но, едва я пытался уличить их, тут же прикидывались невинными овечками. Порой я даже начинал сомневаться, справедливо ли обвиняю их. Но они вновь подбрасывали очередную порцию дров в костер моих подозрений: например, младший мог вполголоса прошипеть мне в спину: "пис-с-сатель" и грязно выругаться. Стоило мне обернуться, как он уже улыбался с самым невинным видом. А ведь я даже сомневаюсь, что эта жалкая тварь умела хотя бы читать!
   В этом противостоянии я не мог привлечь Славу на свою сторону. Мне пришлось бы объяснить, почему я скрыл от него мое убежище. Казалось бы, совсем незначительная вещь, но она означала, что я могу скрывать что-то еще, а это ставило под вопрос его доверие ко мне ― а значит, и мое участие в его планах. И зачем только я не рассказал ему все в самом начале?
   Дьявольская двоица прекрасно понимала, что этот момент делает меня уязвимым. Всеми силами, стараясь, однако, не раскрыться полностью, они намекали мне, что однажды непременно расскажут Славе о моем подвале. Так они мстили мне за то, что однажды я случайно застал их за безобразным непотребством.
   Мои нервы были натянуты до предела. Ситуация стала невыносимой; этот гнойник должен был однажды прорваться. Вскоре так и произошло.
  
  XI.
  
   В тот несчастливый для меня день я находился в нашем убежище вместе с Валентином и Машей. Мои антагонисты где-то бродили уже несколько дней, Слава тоже отсутствовал. Согласно имевшемуся у нас регламенту вылазок, мы ходили в разведку попеременно; в этот раз была очередь Славы. Он нашел относительно спокойный поселок к западу от нас, идеально подходящий под первую транзитную стоянку на пути запланированного исхода. Теперь Слава пользовался каждой возможностью, чтобы побывать там и подготовить место к нашему прибытию. Фролов считал, что он торопит события, поскольку состояние Маши оставалось неважным. Но Славе было трудно усидеть на месте и мы согласились, чтобы он продолжал свою кипучую деятельность по обустройству.
   Нам предстоял обычный день, ничто не предвещало беды. Фролов, как обычно, был занят с Машей. Я же, удобно расположившись в гамаке на крыше, пытался представить нашу дальнейшую жизнь, если все сложится хорошо и на основе "экспериментального материала", дорогого Валентина Ивановича, удастся создать вакцину против вируса. Я верил, что так оно и будет; единственной сложностью представлялся поиск в разоренном мире нужных специалистов ― живых и не сошедших с ума.
   Допустим, мы преодолели все опасности и доставили Фролова в нужное место, вакцина создана; что же будет дальше? Вся инфраструктура давно исчезла, численность людей составляет, быть может, меньше процента от той, что была до пандемии. Что нас ждет впереди ― неолит, новый каменный век? Жуткий рассказ Славы о том, какие невероятные формы может принять социальный проект в новых услових, не давал мне покоя. Очень не хотелось бы жить в мире, где правит тоталитарная секта или дикая орда преступников-каннибалов.
   От размышлений меня оторвал шум внизу. Мои заклятые "друзья" вернулись из отлучки. Я услышал, как они яростно ругаются внизу ― то ли друг с другом, то ли с Валентином Ивановичем; он редко повышал голос, поэтому его не было слышно. Спустившись с крыши, я обнаружил всех троих в столовой. Они действительно спорили, то и дело переходя на крик. Побледневший Фролов, внешне спокойный, пытался возражать им; впрочем, без особого успеха.
   Мне не сразу удалось понять, о чем идет спор. Оказалось, эти двое в ходе своих шатаний якобы наткнулись на группу живых людей; среди них есть женщины, дети и раненые; им срочно нужна помощь. Люди, по их словам, находились в заброшенном здании менее чем в получасе ходьбы от нас. Новоявленные самаритяне давили на Фролова, пытаясь заставить его отправиться туда вместе с ними. Когда они увидели меня, то потребовали, чтобы и я пошел.
   Валентин Иванович, судя по отражавшемуся на его лице мучительному сомнению, не был убежден в подлинности рассказа. Неудивительно ― эти двое еще ни разу не были замечены за помощью ближним. Но их волнение и то, как они, возбужденно перебивая друг друга, приводили все новые подробности о найденных людях, заставили меня усомниться в том, что они лгут. Эмоциональная речь, нервная жестикуляция и кажущееся искренним беспокойство выглядели более чем убедительно. Просто послать их к черту и улечься обратно в гамак после их рассказа я уже не мог.
   Фролов вопросительно-умоляюще смотрел на меня. Я понял, что придется что-то решать. По-хорошему, следовало дождаться Славу и поступить так, как он скажет ― именно это я и предложил. Но старший стал настаивать. Он заявил, что нужно действовать немедленно, потому что Слава может и не прийти сегодня, ― это было правдой, ― а, пока мы будем ждать, раненые истекут кровью и умрут, что ляжет тяжелым грузом на нашу совесть. Поэтому идти туда нужно прямо сейчас. Пожалуй, ничего другого и вправду не оставалось.
   Разумеется, о том, чтобы с ними пошел Валентин Иванович, не могло быть и речи. Я сказал, что пойду сам. Мы наскоро собрались, я положил в рюкзак несколько аптечек и перевязочные материалы, втайне надеясь, что все не так плохо и они не понадобятся. Из оружия, как обычно, взял свой автомат и одел специальный жилет, который Слава называл "лифчиком": он имел множество карманов, в которых лежали запасные рожки к автомату, пистолет, нож и ручные гранаты.
   Втроем мы вышли из дома. Шли молча, так как говорить с ними после всего, что между нами случилось, было не о чем. Они показывали дорогу, я шел следом. Действительно, не прошло и получаса, как старший объявил мне, что мы прибыли.
   Мы стояли перед полуразвалившимся двухэтажным зданием весьма плачевного вида. Я видел его прежде, еще в советское время, и уже тогда дом был аварийным. Очень давно, до революции, он служил конюшней местному помещику. Потом его переделали под жилой дом. Кажется, в нем ютились местные жители, работавшие обслугой на здешних госдачах. С тех пор строение почти не изменилось, разве что в окнах не было ни единого целого стекла.
   Старший кивнул на ближайший подъезд и сказал, что люди там. Я прислушался, не двигаясь с места. Из глубины дома раздавались какие-то звуки ― едва слышный глухой шум, какой вполне могут издавать люди, находящиеся внутри дома. Я пошел к подъезду, двоица последовала за мной. Мы включили фонари и вошли внутрь.
   Дом имел своеобразную форму. Он представлял собой квадрат с внутренним двором; в каждой стороне квадрата имелась арка для доступа к дворовому пространству снаружи. Я никогда раньше не заходил в это здание и не знал, как спланированы внутренние помещения. Крыша была изрядно разрушена и свет свободно проникал в комнаты и коридоры ― фонари не требовались. Я выключил свой и убрал в карман "лифчика". Так было гораздо лучше: держать автомат одной рукой очень неудобно из-за его веса. Мы медленно шли по коридору гуськом; молодой, старший и я. Пол местами провалился; из дыр между сгнившими досками зияла непроглядная чернота подвала. Коридор был завален покрытым пылью и землей мусором: остатками мебели, старыми велосипедами, ржавыми тазами, кусками отвалившихся стен и упавшими с крыши балками.
   Внезапно, как это уже случалось со мной прежде, я испытал острый приступ паники. Я почувствовал опасность физически; волосы на моей голове встали дыбом. Явных тревожных признаков не было, но всем своим существом я ощущал незримую угрозу. Я замер на месте и сказал, что дальше не пойду.
   Парочка тоже остановилась; вид у них был озабоченный. Я решил, что они тоже что-то почувствовали. Однако, вместо того, чтобы согласиться со мной и поскорее выйти наружу, они наперебой принялись убеждать меня идти дальше, взывая к совести и гуманизму: мол, каждая минута дорога и промедление смерти подобно. Их аргументы имели противоположный эффект. Я понял, что опасность реальна и ее источник ― именно они. Похоже, им все-таки удалось заманить меня в ловушку. Держа обоих на прицеле, я начал медленно пятиться к выходу. Увидя такой оборот, старший демонстративно обиделся. Он заявил, что я жалкий трус, как он всегда и подозревал; и что из-за моей паранойи умрут люди, чего Слава мне никогда потом не простит. Последний довод был неожиданным, но весомым ― мнение Славы значило для меня много. Они продолжали уговаривать меня, заверяя, что снова пойдут впереди, поэтому если какая-то опасность и появится ― а они уверены, что это полная чепуха ― то они встретят ее первыми. Пожалуй, в их словах был резон. Мой разум вступил в борьбу с инстинктом. Скрепя сердце и отчаянно пытаясь подавить страх, я согласился. Мы вновь двинулись вперед; они сказали, что мы уже почти на месте.
   На нашем пути возник особенно большой провал в полу. Старший, отступив пару шагов назад, сделал короткий разбег и перепрыгнул его. Так же поступил молодой; на другом краю старший подстраховал его, ухватив за руку. Я прыгнул следом. В это мгновение молодой резко обернулся и, вместо того, чтобы помочь мне приземлиться, толкнул меня обеими руками в грудь. Последним, что я увидел, летя вниз спиной в черную пустоту подвала, была его мерзкая победная ухмылка.
   Вместе со мной обрушились прогнившие доски с края провала. Я рухнул, судя по ощущениям, на груду битого кирпича; сверху на меня продолжала падать пыль и мелкий мусор. Когда пыль осела и я смог открыть глаза, то обнаружил, что мне в лицо бьет яркий солнечный свет, проникавший сквозь дырявые крышу и пол прямо в подвал. Я лежал совершенно беззащитный внутри круга из света, а со всех сторон меня окружала давящая сырая темнота. Боясь пошевелиться, я в оцепенении ждал, что случится дальше. Живот свело судорогой в ожидании неминуемой автоматной очереди сверху. Но ничего не произошло: до меня донесся довольный смех и радостные восклицания, а потом удаляющиеся шаги. Они не стали добивать меня; не застрелили и даже не бросили вниз гранату, а просто ушли.
   Я ничего не понимал. Однако, следовало выяснить последствия падения. Попытавшись встать, я обнаружил, что кости, кажется, целы. Меня спас набитый аптечками рюкзак, принявший на себя всю силу удара. Если б не он, перелома позвоночника мне бы не миновать. Я ушиб ноги и руки в нескольких местах, на открытых ладонях содрана кожа. Но это мелочи, главное ― я жив и не покалечен серьезно. С остальным можно разобраться потом.
   Я с трудом поднялся, опираясь на автомат, как на костыль. Меня слегка подташнивало. Все тело болело, словно меня переехало машиной. Хорошо, что я давно перестал пристегивать к стволу штык-нож; я мог сильно пораниться об него при падении. По-видимому, из-за ушиба голова стала плохо соображать ― я никак не мог понять, в чем же заключался план по моему устранению. Западня устроена идеально, но почему они не довели дело до конца? Однако сейчас это не было главным. Прежде всего я хотел найти выход наверх, на воздух.
   Выбраться тем же путем, каким я туда свалился, не представлялось возможным. До дыры было не достать. Я попытался оглядеться, но из-за светящего сверху солнца не смог ничего разглядеть в окружавшей меня кромешной тьме. И вдруг из глубины подвала, из темноты, раздалось хриплое рычание; сначала из одного места, потом что-то зашевелилось в другой стороне, потом в третьей; и вот уже повсюду вокруг себя я слышал шорохи, шаги и нечленораздельный шепот. Кровь в моих жилах похолодела. Эти звуки я не перепутал бы ни с чем на свете. Вот в чем заключался их дьявольский план: они столкнули меня в подвал, полный прячущихся от солнечного света зомби!
   Под действием невероятной дозы адреналина я подскочил на месте и приготовился защищаться. Голова моя совершенно не соображала; тело действовало само, подчиняясь древним рефлексам, унаследованным из далеких доисторических эпох. Даже не пытаясь использовать автомат, ― он уже висел на шее и я не успел бы взвести затвор, ― я выхватил штык-нож и выставил его перед собой; другой рукой сорвал с жилета и зажал в руке что-то тяжелое, круглое и ребристое; это была осколочная граната. Со всех сторон раздавался оглушительный вой и топот ― твари бросились на меня.
   Как герой вампирского фильма, я вертелся волчком в круге из света, нанося во все стороны удары ножом и круша черепа гранатой, словно булыжником; а из темноты на меня бросались все новые и новые пахнущие тленом фигуры ― воющие полуразложившиеся мертвецы, стремящиеся сожрать меня заживо. Я сражался храбро, как лев, и отчаянно, как обреченное на гибель животное. Зомби яростно ревели, я тоже безумно кричал ― так, как не кричал до этого никогда в жизни. Сражение продолжалось всего несколько секунд; потом меня сбили с ног и целая толпа чудовищ, отталкивая друг друга, навалилась на меня сверху, пытаясь достать зубами незащищенные части тела. Ничего не видя, я продолжал драться вслепую, вспарывая мертвую плоть вокруг страшным лезвием своего ножа. Прямо надо мной клацали челюсти, источавшие трупный запах, от которого я едва не лишился сознания. Плотно набитый рюкзак снова спас меня: он возвышался горой и мешал им добраться до спины и шеи. Почти потеряв надежду, в приступе отчаяния я совершил чудо ― резким рывком вскочил, сбросив с себя и расшвыряв вокруг отвратительных зомби, после чего бросился бежать, наступая ботинками прямо на шевелящиеся на полу тела. В ходе схватки мертвецы оттащили меня из-под дыры, подальше от солнечного света, и глаза мои начали немного видеть в темноте. Я обнаружил, что внизу не так темно, как мне показалось, когда я лежал под провалом. Пол дома был разрушен во многих местах, сквозь многочисленные дыры и отверстия падал свет, там и тут прорезая тьму яркими лучами, в которых плясала поднятая в драке пыль. Увидел я и нападавших ― меня окружало не меньше десятка зомби, а из дальних концов подвала на шум сбегались все новые темные тени. На мое счастье, всего в нескольких метрах от себя я заметил выход наружу: короткая лестница наверх заканчивалась черным прямоугольником двери, периметр которой был ярко очерчен бьющим сквозь щели солнечным светом. Я стремительно взбежал по ступенькам и, на секунду остановившись, ударом ноги вышиб дверь вместе с петлями. Этой секунды хватило, чтобы зомби опомнились и вновь бросились на меня. Я выскочил на порог, лицом к яркому солнечному свету и хотел побежать что есть силы, но ничего не вышло: несколько рук мертвой хваткой вцепились в рюкзак и потащили меня обратно в подвал. Я чувствовал, что мне не спастись. Забившись в отчаянии, я извернулся и выскользнул из лямок. Я вырвался на свободу, а рюкзак остался в руках зомби. От неожиданности они потеряли равновесие и с шумом свалились обратно, в непроглядную темноту подвала; рюкзак спас меня в третий раз. Я бросил взгляд на руки ― они судорожно сжимали нож и гранату, испачканные в густой, почти черной крови мертвецов. Сорвав чеку, я швырнул гранату в черный проем и отскочил в сторону, присев на корточки и зажав уши. Спустя мгновение раздался страшный взрыв; вместе с землей, кирпичным крошевом и осколками взрывная волна вышвырнула из подвала нелепо кувыркающееся в воздухе тело; оно описало короткую дугу и с глухим шлепком рухнуло на землю рядом с детскими качелями. Я сорвал с жилета еще одну гранату и бросил ее туда же, потом еще одну и еще; всего их оказалось четыре. Этого должно было хватить по любым меркам.
   Шатаясь, я побежал прочь от дома. Я пересек двор, миновал сараи и бывшее деревенское кладбище, на котором уже год никого не хоронили; потом спустился в овраг, где, как я хорошо помнил, прежде был ручей. Он и сейчас струился там, полноводный и звонкий, от него веяло прохладой и покоем. Трясущимися руками снял с шеи автомат ― как же он мешал мне в драке! ― и положил рядом с собой; потом сорвал с себя куртку и жилет. Ежесекундно оглядываясь, я начал умываться. Вода в ручье пахла свежестью; этого запаха не было раньше, в человеческое время. Я уже не раз замечал, что исчезновение людей с их неуемной хозяйственной деятельностью пошло природе только на пользу.
   Отмыв нож, я затем умылся сам, с отвращением смывая с рук вонючую кровь и куски чужой мертвой плоти. Взяв в руки автомат, я выждал немного, чтобы убедиться, что за мной не гонятся. Успокоившись окончательно, я поднялся наверх, к кладбищу. Мне хотелось видеть, что происходит вокруг, а на дне оврага я находился в невыгодной позиции. Присев на покосившуюся скамейку у старой могилы, я отложил оружие и быстро осмотрел себя на предмет повреждений и ран. Полагаться на ощущения не хотелось ― после падения в подвал и драки ныло все тело; чтобы понять истинное состояние дел, требовался визуальный осмотр. Руки были содраны до локтей, но это не беда, со временем должно зажить. Моя одежда, крепко сшитая полевая форма, превратилась в рваные лохмотья. Все тело покрывали кровоточащие царапины, порезы и ссадины, но не они меня беспокоили. В нескольких местах кожу располосовали следы человеческих ногтей. Это тоже было не страшно. Кожа очень прочна и ногтями ее не прорвать; к тому же я знал, что ногти у зомби перестают расти почти сразу после смерти и не представляют особой угрозы. Самое опасное оружие, которое у них есть ― это зубы. Больше всего я боялся укусов.
   Рассматривая себя сзади, я обратил внимание на разорванную штанину на левой ноге чуть ниже колена: она насквозь пропиталась кровью, сочившейся из скрытой под материей раны. Я закатал остатки штанины повыше, чтобы разглядеть ее. Увиденное стало для меня страшным ударом, я покачнулся и едва не рухнул на землю без чувств: кожа на икре была разорвана; кровь мешала разглядеть подробности, но я заметил полоску жира и что-то непонятное и скользкое на вид, наверное, фрагмент мышцы. Рана казалась небольшой и не представляла бы повода для серьезного беспокойства, если бы не одно "но" ― вне всяких сомнений, это был укус. По окружности раны виднелись четкие следы человеческих зубов.
   Сердце мое бешено забилось, как птица, попавшая в смертельную ловушку. Я начал задыхаться; в глазах потемнело, кровь молотом стучала в голове. Промелькнула мысль: глупо умереть от инсульта, будучи укушенным; хотя, наверное, и такое уже не раз случалось. Прошло, должно быть, много времени, прежде чем я отчасти пришел в себя. Ощущения, которые я испытывал, иначе чем странными не назовешь. Организм, хотя и сильно помятый, чувствовал себя терпимо. Не было никаких признаков того, что я умираю. Мой страх шел из ума ― я наверняка знал, что, будучи укушенным, я приговорен. Инфекция, вирус ― или что там вызывает это жуткое превращение ― уже распространяется в моей крови, и ничто на свете не в силах этому помешать. По сути, я уже мертвец. Тело еще ходит, дышит, разговаривает, но внутри никого нет ― я умер. Это можно назвать психической смертью: смертью личности и души в еще живом теле. Но совершенно точно известно, что и тело скоро умрет, и перестанет дышать и разговаривать. Хотя продолжит ходить ― и в этом заключается суть кошмара.
   Я вспоминаю сейчас, как сидел на кладбищенской скамейке ― как символично! ― и пытался собраться с мыслями. За прошедшие с момента укуса дни я обдумал свое положение множество раз. Без конца прокручивая в голове случившееся, я представлял, как мог бы избежать уготовленной мне участи. Задним числом я находил альтернативные варианты ― варианты, при которых я оставался жив; и осознание упущенных возможностей наполняли мою душу гневом, горечью, отчаянием и жалостью к себе.
   Это был черный день моей жизни ― самый черный из всех. Таких дней было несколько за всю мою жизнь: проваленные вступительные экзамены в институт, развал Союза, уход любимой девушки, смерть отца, потеря работы во время экономического кризиса, потом пандемия и исчезновение всей моей семьи. Всякий раз я думал, что хуже уже не будет; но всегда ошибался. И только сейчас я могу утверждать с полной уверенностью ― хуже действительно не будет, потому что на этот раз случилось худшее из возможного; да и жить мне осталось так мало, что ничего другого просто не успеет произойти.
   Вспоминая день, когда меня заразили, я понял одну вещь: подсознательно я всегда, с самого начала знал, что это произойдет со мной рано или поздно. Не то, чтобы я предвидел именно себе такую судьбу. Просто у меня было сильное чувство, что человечество ― люди в целом ― не сможет выбраться из этой передряги. Что все мы обречены, кто-то раньше, кто-то позже; это лишь вопрос времени. Выжившие после первых дней резни словно выиграли в подложную лотерею, где объявляют победителей, а потом вдруг оказывается, что приза не будет, потому что организаторы сбежали с деньгами. Те, кому повезло выжить, тоже обречены, просто они умрут позже, чем все остальные. А раз всем конец, то однажды настанет и мой черед ― так я всегда бессознательно считал. Кто-то сказал бы, что подобными мыслями я сам накликал свой конец, но я не соглашусь. Просто я повидал достаточно и ясно понимал, что не спасется НИКТО. Так что настигшее меня трагическое несчастье было в каком-то смысле неизбежным. Может, поэтому я так спокоен теперь; хотя в первые часы после укуса, когда мир для меня сузился до размеров злополучной раны, я чувствовал себя по-настоящему ужасно.
   Парализованный, я сидел посреди кладбища и мучительно умирал в глубине своего ума. Постепенно жизненность тела естественным путем стала брать верх; мои мысли приобретали все более оптимистичный лад, если можно так выразиться. Глядя на старые могилы с покосившимися памятниками и крестами, я думал: а есть ли разница между мной, укушенным, и лежащими под землей вокруг? Разве не проводим мы свою жизнь, так же неизбежно обреченные на старость и смерть? В чем тогда разница, кроме сроков? Они жили ― и я жил; они однажды умерли от чего-то ― я тоже умер; вернее, скоро умру. Просто пробил мой час, только и всего.
   Рассуждая таким образом, я поcтепенно вернулся к реальности. В свой последний раз, с благоговейным трепетом я жадно впитывал окружавший меня волшебный мир. День был изумительный. Яркое летнее солнце бесконечно щедро изливало свой свет на все вокруг; в его лучах мир сиял и искрился. Все казалось новым, свежим, вновь созданным, как первые листья весной: старые кладбищенские плиты, столетние сосны и ели, душистые травы, летящий пух одуванчиков и танцующие в снопах света насекомые. Простые звуки природы, привычные с детства ― нежные трели птиц, журчание ручья в овраге, комариный звон, жужжание шмеля ― стали объемными и слились в непостижимую симфонию, подобную которой человек никогда не сумел бы создать; каждой своей нотой она прославляла жизнь. Все казалось особенным; возможно, впервые в жизни я видел мир таким, какой он есть на самом деле.
   Мысли остановились. Я поднял голову, чтобы посмотреть на небо. Солнце ослепило меня, я зажмурил глаза. Мир не исчез; он стал яркой вспышкой, а потом темной пустотой, которая превратилась в бесконечную паутину света ― настолько прекрасную, что я не мог вынести это зрелище и открыл глаза. Мягко дернувшись, в неуловимое мгновение грандиозное переплетение света стало всем вокруг: деревьями, небом, травой.
   Я упал на колени и зарыдал, благодаря бога за то, что он позволил мне стать свидетелем его славы и красоты сотворенного им мира.
  
  XII.
  
   Когда я пришел в себя настолько, что вспомнил: я не один в этом мире и где-то в одном из его уголков затерялись мои друзья ― тогда я по-настоящему "вернулся". Не только друзья, но и враги. Я мысленно воспроизвел события последних часов, начиная с момента, когда опрометчиво отправился помогать выдуманным раненым людям. Теперь ситуация выглядела совершенно ясной. Для меня приготовили идеальную ловушку и я попался. Но что негодяи собирались делать потом? Им придется как-то объяснить мое исчезновение. Что бы они ни сказали, им не поверят. Но и уличить их невозможно ― погибни я в том подвале, не было бы ни одной улики. Однако... Их главным аргументом, позволившим заманить меня в подвал, были якобы нуждающиеся в помощи люди. Слава и Валентин Иванович потребуют предъявить этих людей ― тут-то мерзавцев и разоблачат.
   И вдруг я понял, что они не собираются ничего объяснять, потому и не стали утруждать себя сочинением истории, которую смогли бы подтвердить. Их план проще: избавившись от меня, они вернутся в убежище и без разговоров убьют Фролова с Машей; затем устроят засаду на Славу и застрелят его, когда он вернется. При мысли об этом меня охватил ужас.
   Я посмотрел на часы. После моего выхода из убежища прошло три с половиной часа. Получается, почти два часа я провел в самосожалениях, оплакивая свою потерянную жизнь. Я опоздал! Фролов наверняка уже мертв, и Маша тоже. Все, что я мог теперь сделать ― это попытаться спасти хотя бы Славу.
   Я вскочил на ноги и хотел побежать, но внезапная боль в прокушенной ноге заставила меня снова сесть на землю. Проклятье! Кровь продолжала сочиться, хотя и не так сильно, как в тот момент, когда я обнаружил рану. У меня с собой не было ничего, все аптечки ― девять или десять штук ― я взорвал вместе с зомби в подвале. Оторвав от подола рубашки неровную ленту, я наскоро перетянул ногу выше места укуса, прямо под коленом. Потом, прихрамывая и припадая на левую ногу, чертыхаясь от боли на каждом шагу, медленно ― слишком медленно ― побежал домой.
  
   Приближаясь к убежищу, я напряженно вглядывался, пытаясь разглядеть что-нибудь в окнах или рядом со зданием. Меня одолевали мрачные предчувствия. Если на Славу установили засаду, я тоже буду замечен и убит. В моем положении это уже не самое страшное, но я хотел спасти его жизнь. Так же сильно, если не сильнее, я желал наказать ублюдков. Пока я бежал, мысли мои вновь и вновь возвращались к подлому предательству, погубившему мою жизнь. Их вероломство не укладывалось у меня в голове. Кем же нужно быть, какими чудовищами, чтобы хладнокровно обречь подобного тебе человека на худшую из возможных смертей? Я не знал, что стану делать, когда увижу мерзавцев, но настроен был самым решительным образом.
   Я зашел к дому с тыльной стороны. Было тихо, никто не стрелял в меня. Пригибаясь, я обошел здание по периметру и достиг входной двери. Она оказалось приоткрытой, что усугубило мои опасения. В холле никого не было. С автоматом наизготовку я медленно крался вверх по лестнице, готовый стрелять во все, что движется. С трудом преодолевая второй этаж ― к этому моменту я здорово устал ― я услышал шум наверху. Громкие голоса ожесточенно спорили друг с другом; пожалуй, это походило на настоящий скандал. Я узнал голоса своих врагов и, к моей неописуемой радости, голос Славы. Он был жив!
   Перестав красться, я что есть силы припустил наверх, на четвертый этаж. Достигнув его, я выскочил с лестничной клетки в коридор и наткнулся на спорящих. Моим глазам предстал весь наш отряд в полном составе, включая двух изменников. Негодяи стояли спиной ко мне и не видели меня; они кричали на стоящего перед ними Славу, который, в свою очередь, кричал на них. Позади Славы молча стоял бледный Фролов. Прямо за ним, держась за стенку двумя руками, чтобы не упасть, покачивалась едва держащаяся на ногах Маша; вид у нее был испуганный.
   Увидев меня, Слава замолчал. Все трое: он, Фролов и Маша устремили на меня свои взоры; на их лицах было облегчение. Мои враги, перехватив их взгляды, обернулись. Увидев меня, они растерянно замолчали. В коридоре воцарилась мертвая тишина.
   Я вскинул автомат и направил его в лицо младшего, который стоял ближе ко мне. Руки болели, мне было трудно удерживать оружие в неподвижном положении, от этого ствол раскачивался прямо перед его носом. Младший побледнел; я видел, как дрожит его нижняя губа.
   Старший нарушил молчание. Он не оправдывался, не объяснялся ― лишь потребовал, чтобы я убрал оружие от лица его друга. Все остальные молчали, не зная, что будет дальше; я этого тоже не знал. Старший настаивал, его требования становились все громче ― он еще не успел остыть от спора. Я не реагировал, продолжая целиться в молодого, глядя ему прямо в глаза. Наконец, старший перешел на крик.
   Молодой, почувствовав поддержку, тоже подал голос. Я ожидал чего угодно, только не этого: он тоже принялся кричать, оскорбляя меня. Потрясенный невероятной наглостью, я замер, не зная, что предпринять. И тут меня прорвало. Я тоже начал кричать, обвиняя их в содеянном. Я и не знал, что способен на такое ― до этого я вопил подобным образом лишь однажды, четыре часа назад, отбиваясь от зомби в сыром темном подвале. Я разоблачал их подлую натуру, спрашивая, чем они заплатят за то, что сделали со мной.
   Узнав, что я укушен, молодой заметно приободрился; кажется, он тут же мысленно списал меня со счета. Он стал еще изощреннее издеваться надо мной. Старший заявил, что меня нужно немедленно отвести в лес и расстрелять. Молодой зашел дальше: он кричал, что они привяжут меня к дереву и будут приходить каждый день, чтобы посмотреть, как я превращаюсь.
   На лица моих друзей, узнавших скорбную новость, было больно смотреть. Слава даже не побледнел, а посерел; Фролов весь дрожал; Маша, не понимая по-русски, была подавлена накалом страстей и медленно сползала вниз по стенке в полуобморочном состоянии.
   Услышав столь кощунственные слова, я утратил контроль над собой. Я вопил сам уже не помню что. Негодяи что-то кричали мне в ответ. От заряда взаимной ненависти, казалось, вспыхнут обои на стенах.
   В этот момент автомат в моих руках неожиданно дернулся; раздался оглушительный звон и я оглох. Словно в замедленной съемке я увидел, как у молодого оторвалась часть шеи и отлетела куда-то; из образовавшегося огромного отверстия ударил фонтан крови, забрызгав стену. Нелепо взмахнул руками и описав полукруг, он рухнул на пол, обдав меня кровью. Он лежал на полу и бился в агонии, постепенно затихая.
   Старший что-то кричал с перекошенным от ярости лицом, но я его не слышал, ― я вообще ничего не слышал. Он пытался достать из кобуры свой пистолет, но не мог совладать с застежкой. Я направил автомат на него и уже осознанно нажал на спусковой крючок, выпустив длинную очередь в упор.
   Звуков выстрелов не было; мой враг задергался, его свитер покрылся рваными дырами; часть пуль не попала в него ― они вонзились в стену и потолок; во все стороны брызнули куски штукатурки. Он тяжело повалился на спину и затих. К счастью, я чудом не задел никого из друзей, стоявших прямо за ним.
   Тяжело дыша, я смотрел на лежащие у моих ног еще теплые трупы. Дыры в теле старшего превратились в маленькие гейзеры, через которые его кровь, пузырясь, толчками вытекала наружу. Молодой тоже затих; кровь из шеи уже не била фонтаном, а лилась широким ручьем, создавая на полу стремительно увеличивающуюся лужу ярко алого цвета. В воздухе стоял тяжелый запах мясной лавки и пороха.
   Фролова вырвало; Маша без чувств повалилась на пол. Бледный Слава с тревогой смотрел на меня, в его глазах был испуг. Я сообразил, что продолжаю держать оружие в том же положении, невольно целясь в него. Отбросив от себя автомат, как ядовитую змею, я бросился по лестнице вниз, наружу. Выбежав на крыльцо, я обессиленно повалился на землю и потерял сознание.
  
   Очнулся я от боли. Слава сделал мне укол промедола, чтобы предотвратить травматический шок, а потом еще один ― от столбняка. Я слабо протестовал, полагая, что это уже не имеет значения, к тому же с момента укуса прошло слишком много времени; но он настоял на своем. Затем Слава заставил меня показать свои раны, я покорно подчинился ― мне было все равно; он обработал их, заклеил и перевязал, уделив особое внимание укусу на ноге.
   Перевязывая, он рассказал, что вернулся домой буквально через десять минут после нашего ухода. Фролов сообщил ему, что произошло. Слава сразу заподозрил неладное, однако сделать ничего не мог ― он понятия не имел, куда я направился, ведомый своими палачами, и где меня искать. Он слышал взрывы моих гранат, но из-за большого расстояния и переменчивого лесного рельефа не мог определить источник звука; к тому же он не знал, имели ли эти взрывы отношение ко мне. Ему только и оставалось, что в тревоге ждать дальнейшего развития событий.
   Неразлучная пара появилась спустя спустя несколько часов ― видимо, кроме моего убийства, у них в этот день были и другие дела. Я оказался прав насчет их плана перебить нас всех: они явно не ждали Славу так рано и растерялись, когда он вышел к ним и потребовал объяснить мое отсутствие. Ничего внятного они не сказали; возник скандал, который я и застал. Слава сказал, что даже если бы я не появился, он все равно заставил бы их заплатить за мое исчезновение ― так что судьба негодяев в любом случае была предрешена.
   В двух фразах я рассказал о том, что со мной произошло. Потом мы молча сидели на крыльце и курили. Выкурив две сигареты подряд, я откинулся на спину и бессильно лежал, разглядывая замысловатые трещины на козырьке у входа.
   Потом я сказал: "Кажется, я решил твою проблему". Откашлявшись, Слава хриплым голосом выдавил "спасибо" и спросил, что я собираюсь делать дальше. Вопрос застал меня врасплох; я совершено не думал об этом, потому что впереди у меня не было никакого "дальше".
   И все же, чисто технически я пока оставался живым: мое сердце стучало и гнало кровь по сосудам, легкие дышали, а глаза видели окружающий мир; правда, я стал хуже слышать, но это пройдет ― так всегда бывало после стрельбы в закрытых помещениях. Я не знал, что мне теперь делать. Больше всего хотелось лечь на землю и тихо умереть, но это было невозможно. Если человек не скончался от укусов или других травм сразу, процесс превращения может оказаться весьма длительным; он занимает дни и даже недели.
   Я видел, как в подобных ситуациях люди иногда кончали с собой. Признаюсь, такая мысль пришла мне в голову, но я отверг ее. Как я упоминал ранее, не являясь приверженцем христианской религии, я все же согласен с ней в том, что человек не имеет права распоряжаться своей жизнью, в какую бы ужасную ситуацию он не попал ― даже в ту, в которой я находился сейчас.
   Слава сказал, что для него ничего не изменилось и я могу остаться с ними в убежище. Однако мы оба знали, что это невозможно ― я буду представлять для них слишком большую опасность. Я видел, как он переживает из-за того, что случилось; конечно, он во всем винил себя ― если бы не его приглашение, я, наверное, был бы сейчас в порядке. Я, как мог, попытался успокоить его, хотя, если кто-то в тот момент и нуждался в утешении, так это я сам.
   Я сказал, что намерен уйти и принять свою судьбу, какой бы она не оказалась. Слава, замявшись, спросил, куда именно я пойду. Испытывая неловкость, мой друг дал понять, что, если я пожелаю, он может найти меня "потом" и сделать для меня все, "что нужно". Я понял, что он имел в виду: когда я окончательно превращусь в зомби, он найдет и уничтожит мой ходячий труп, а потом похоронит меня по-человечески, как полагается. Признаюсь, о судьбе своего тела после смерти я думал меньше всего, но все же тепло поблагодарил его и заверил, что этот вопрос не стоит его хлопот ― пусть лучше он сосредоточится на выполнении задуманного им с Фроловым предприятия.
   Я решил, что уйду сегодня же. Мы поужинали в последний раз ― все, кроме Маши. Валентин Иванович сказал, что после расстрела на ее глазах она боится меня и не хочет выходить. Он пытался объяснить ей, что произошло, но она сидела в своей комнате перепуганная и наотрез отказывалась выйти и попрощаться со мной. Мне было все равно. Мы ели в молчании, а напоследок выпили водки, хотя Слава предупредил меня о крайней нежелательности употребления ее после промедола. Рассудив, что терять мне нечего, я решил ни в чем себя не ограничивать.
   Потом они помогли мне собраться. Мне приходилось видеть, как укушенных людей если не убивали сразу, то выбрасывали на улицу практически в чем мать родила, справедливо считая, что покойники ― даже потенциальные ― уже ни в чем не нуждаются. Их имущество делили между оставшимися. Меня же, напротив, собирали, как норвежского конунга в последнее путешествие в Валгаллу: мне предложили столько всего, что я с трудом сумел отказаться, убедив их, что такую гору вещей, пусть и полезных, мне не унести. У викингов были корабли-драккары, куда можно сложить барахло; я же располагал только двумя израненными руками.
   В итоге я взял с собой лишь то, с чем пришел к ним месяц назад. Слава настоял, чтобы я взял медикаменты, хотя, на мой взгляд, это было последнее, в чем я в тот момент нуждался. Я согласился, не желая омрачать расставание ненужным спором. Он дал мне новый рюкзак взамен взорванного в подвале и положил туда, кроме прочего, несколько военных аптечек: помимо известного мне промедола, там были таблетки тарена ― им спасаются от последствий применения химического оружия ― и неизвестные мне препараты в инновационных упаковках. Потом мне щедро отсыпали патронов и гранат. Я взял еще чистую воду в большой фляге и сухой паек на несколько дней; и это все.
   Втроем мы вышли на крыльцо: я, Слава и Валентин Иванович. Мы немного постояли в тишине. Близился вечер, затихли птицы; заходящее солнце окрасило окружающий пейзаж в нежно розовые тона. Мне стоило поторопиться, если я не хотел оказаться в пути после наступления темноты. Я снял с руки свои верные Casio и отдал Славе ― мне они больше не понадобятся. Фролову мне дать было нечего, поэтому мы просто обнялись по русскому обычаю. Я пожелал им удачи в исполнении их плана. Они не пожелали мне ничего.
   Я спустился с крыльца и быстро пошел прочь, не оглядываясь. Двигаясь в направлении ближайшего от убежища небольшого городка, ― я сказал Славе, что намерен остановиться там, ― я шел до тех пор, пока дом, по моим расчетам, не скрылся у меня за спиной. Я обернулся ― так оно и было, здание полностью растворилось в лесу; мои друзья уже не могли меня видеть.
   Тогда я резко изменил направление и пошел в другую сторону ― туда, где, как я помнил еще с советских времен, располагался маленький поселок у железнодорожной станции, состоящий всего из нескольких домов. В мирное время я как-то бывал там, навещая местный продуктовый магазинчик. Путь к нему требовал большего времени, но я надеялся успеть. Я предпринял этот последний в своей жизни обман, чтобы избавить Славу от неприятного бремени моих похорон ― как я понял, он все же решил отдать мне последние почести и увековечить мою память, несмотря на мое категорическое несогласие.
   Я пришел на место, когда солнце почти село. Взглянув по привычке на запястье, чтобы узнать, сколько времени занял путь, я вспомнил, что часов у меня больше нет. Возможности тщательно обследовать поселок не оставалось, нужно было как можно скорее отыскать убежище на эту ночь. С фонарем и автоматом наизготовку я вошел в подъезд ближайшей кирпичной девятиэтажки. Я поднимался вверх этаж за этажом, пробуя открывать двери во все попадавшиеся на пути квартиры. На четвертом этаже одна из дверей оказалась незапертой. Я вошел в квартиру и быстро осмотрел ее: двухкомнатная, давно покинутая. В ней не было никого, только старая мебель и брошенные вещи, покрытые толстым слоем пыли.
   Я действовал рефлекторно, как привык за многие месяцы: прикладом разбил зеркало в прихожей и положил крупные осколки снаружи перед дверью, чтобы услышать хруст стекла, если кто-то подойдет к ней. Один большой кусок я оставил ― мне хотелось иметь возможность увидеть свое лицо, если возникнет такое желание.
   Закрыв дверь на щеколду, но не удовлетворившись этим, я соорудил перед ней баррикаду из мебели. Потом зашел в комнату, рухнул на кровать и крепко уснул; сегодняшний бесконечно длинный и бесконечно ужасный день закончился.
  
  XIII.
  
   Я проспал, наверное, целые сутки ― без часов на руке время превратилась в абстракцию, не имеющую к моей личной реальности никакого отношения. Мне снились кошмары: я убегал от кого-то, в меня стреляли, я тонул, прятался под машиной и она, вдруг опустившись, раздавливала меня ― в общем, погибал многообразными способами и никак не мог выбраться наружу, в мир бодрствования. Когда я с трудом разлепил глаза, в комнате царил полумрак. С трудом поднявшись ― все тело болело ― я подошел к окну, отодвинул пыльную штору и выглянул во двор. Судя по предзакатному свету солнца, уже вторая половина дня ― вот только какого? Я чувствовал себя так плохо, что не удивился бы, узнав, что мой сон длился целых два или даже три дня. Я ощущал попеременно то озноб, настолько сильный, что приходилось набрасывать на себя все одеяла, что я нашел в квартире, и лежать под ними, стуча зубами, то жар ― и тогда я сбрасывал с себя все и лежал в одном белье, истекая потом. Временами я впадал в блаженное полубессознательное состояние, когда удавалось забыться и уснуть.
   Затрудняюсь сказать, сколько времени прошло, пока меня болтало в липком тумане, на границе между полных кошмарами безумных снов и горячечным бредом бодрствования. Но однажды утром я почувствовал , что мне стало лучше. Согласно субъективному ощущению, со дня моего прихода в эту квартиру прошло дня два-три, не больше ― вот только подтвердить это ощущение было нечем. Я даже пожалел о том, что отдал Славе свои часы. Порывшись в шкафах и тумбочках моего случайного убежища, я нашел электронный будильник. Он не работал, в нем не было батарейки.
   Рана почти перестала чесаться ― вначале, в первые часы после укуса, я испытывал такой сильный зуд, что с трудом подавлял нестерпимое желание сорвать повязку и раздирать рану до тех пор, пока проклятая чесотка не прекратится. Я все же сдержался, хотя это и стоило мне немалых усилий, поскольку понимал, что забинтовать ногу обратно так же хорошо, как это сделал Слава, не сумею.
   Вспомнив о препаратах, которые он заставил меня взять, я вскрыл аптечку и сделал себе укол промедола. Получилось не слишком удачно, я колол себя впервые в жизни; но хуже, по крайнем мере, сразу, не стало. Абсолютно не веря в действенность промедола против зомби-вируса, я следовал, скорее, психологическому суеверию: если у меня есть лекарства, особенно такие, которые нужно принимать по часам ― значит, нужно их принимать. Это вносило в жизнь элемент упорядоченности.
   При том, до укуса я уже давно, много лет назад, перестал принимать любые лекарства, и это никак не отразилось на частоте или тяжести случавшихся у меня болезней. Скорее, я стал болеть реже и легче, чем обычно; исчезли осложнения, всегда ставившие врачей в тупик своей неизлечимостью. Вопреки устоявшемуся мнению, прекративший принимать лекарства человек не умирает от первой же простуды, а живет точно также, как и всегда. Привычка не зависеть от лекарств оказалась очень полезной после начала эпидемии. Конечно, я иногда заходил в аптеки, чтобы взять там, например, витамины (абсолютно бесполезные, как выяснилось) или пластыри (полезная вещь), но спустя год сроки годности многих лекарств подходили к концу, а добыть новые было уже негде.
   Я давно считал, что все без исключения лекарства, даже официально признанные крайне полезными, действуют исключительно благодаря самовнушению пациентов. Успех крайне прибыльной фармакологической индустрии представлялся мне целиком построенным на своего рода вуду-эффекте: человеку дают препарат, относительно которого создано глубокое и неистребимое убеждение в том, что он реально помогает. Он принимает его ― и выздоравливает, исключительно благодаря вере в то, что препарат принесет ему облегчение.
   Я даже видел сайт в Интернете ― когда еще существовал Интернет ― где остроумно обыграли эту идею. Сайт содержал текст с кратким обзором человеческих суеверий, связанных с болезнями и лечением. Обзор включал историю медицины, описание шаманских практик, народного целительства, гипноза и многое другое.
   Именно история медицины, от древней до современной, подействовала на меня отрезвляюще: читая, я понимал, что самые прогрессивные методы лечения сегодняшего дня в будущем обязательно будут отвергнуты как ошибочные и даже варварские, как это уже случалось множество раз. Вот только вряд ли случится снова, ведь медицины-то больше нет ― она исчезла вместе со всеми атрибутами цивилизации, хотя должна была спасти человечество, быстро создав эффективную вакцину. По-моему, по телевизору говорили, что вакцину создали ― должно быть, не хватило времени убедить население в том, что она действует.
   В конце текста делался вывод, что прием лекарств представляет собой ни что иное, как ритуал, в эффективность которого пациент глубоко верит ― и не более того. Там же приводились списки побочных действий популярных современных препаратов. Создатели сайта предлагали пользователям не покупать лекарств, направив сэкономленные деньги на поддержку их проекта. Взамен они обещали провести виртуальный ритуал, служащий выздоровлению и не оказывающий побочных действий на печень, почки или что-то еще ― в отличие от традиционных препаратов.
   Помню, идея показалась мне забавной. На сайте была страница отзывов. Рискнувшие прибегнуть к ритуалу взамен лекарств могли проголосовать; на выбор предлагались лишь два варианта: "помогло" и "не помогло". К моим удивлению и радости, перевес тех, кому "помогло", был огромным. Думаю, авторы сайта хорошо заработали на своей идее ― хотя сейчас их, конечно, уже нет в живых.
   Вскоре после укола мне все-таки стало хуже, и это подтвердило мое мнение о вредности лекарств ― хотя кто-нибудь мог бы сказать, что виноват не промедол, а инфекция, пожиравшая меня изнутри. Но никого нет, никто и ничего мне уже не скажет; я лежал в комнате один. Слабость, охватившая меня, была столь сильна, что я не мог пошевелиться. Все, что мне оставалось ― это лежать на кровати и смотреть в потолок. Я лежал, прокручивая в голове события проклятого дня, когда меня укусили.
   Как ни странно, думал я не о себе. Мои мысли занимали враги, обрекшие меня на мучительную, нечеловеческую смерть. Точнее, даже не они сами, а то, что я убил их. Именно факт убийства, а не что-то иное, был темой моих размышлений. Как я уже писал, до этого мне никогда не приходилось убивать людей ― зомби не в счет. Мне всегда казалось, что человек, совершивший убийство, переходит в другое качество. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить. В нас, людях, ― как, впрочем, и в большинство других видов, особенно хищных, ― природой встроен психический механизм, не позволяющий убивать себе подобных. Может, тут дело в биологии; а может, этот механизм имеет своим источником более высокую инстанцию, не знаю. Если что-то не дает нам убивать себя, как в моем случае, оно же может не позволить нам убивать других.
   Когда этот механизм по разным причинам ломается, как ломаются из-за воспитания и давления общества многие инстинктивные структуры, человек становится способен лишить жизни себе подобного. Он превращается в кого-то другого ― отличного от того, кем он был бы, не соверши он убийства. И другим его делает не сам факт убийства, как нарушение табу или религиозных заповедей, ― в своих рассуждениях на эту тему я был далек от морали, ― а то, что в нем разрушен механизм запрета на убийство. Он может никого за свою жизнь и не убить, но внутренняя способность и готовность сделать это служит признаком того, что он ― другой. Не хуже и не лучше прочих людей, разница лишь в том, что некая часть его психики повреждена. Он человек с психическим дефектом, бракованный. И это тоже не хорошо и не плохо, потому что психически здоровых было мало до пандемии, а сейчас их и вовсе нет. Но он ― другой. У него, условно говоря, не такой дефект, как у большинства людей; и это его от них отличает. Я думал, что подобный человек должен иметь совершенно особенный взгляд на мир, свою внутреннюю извращенную реальность, позволяющую ему отбирать чужие жизни и оставаться в согласии с самим собой. Такой субъект казался мне чем-то вроде марсианина, чью внутреннюю логику и чувства обычному человеку никогда не постичь.
   До эпидемии я никогда не задумывался, к какому типу людей с этой точки зрения я отношусь ― меня занимали совершенно другие заботы и подобная мысль даже не могла прийти мне в голову. После же, будучи свидетелем страшных вещей, я стал часто размышлять об этом. Судьба хранила меня, за весь прошедший год мне не пришлось убить ни одного человека (нескольких мародеров я все же ранил, но они, полагаю, выжили). Я льстил себе, относя себя к неспособным убивать. И вот в одночасье я превращаюсь в убийцу ― в дефектного и противоестественного человека, согласно моим собственным представлениям. Конечно, я убил, не планируя преступление заранее, холодно и рассчетливо; налицо состояние аффекта; да и первый выстрел произошел нечаянно ― это был несчастный случай; а старшего я убил, защищаясь, иначе он выхватил бы пистолет и застрелил меня на месте. Но факт произошедшего не отменить ― на моих руках, метафорически и буквально, была кровь двух человек.
   И что же я после этого чувствую? Ничего! Ни сожаления, ни раскаяния, ни даже радости от осуществленного возмездия. Вообще ничего! Ранив зайца, я переживал сильнее. Быть может и вправду, убийство зомби ― бывших людей и в каком-то смысле тоже гуманоидов ― притупляет со временем все чувства. Когда часто и помногу стреляешь по человеческим фигурам, силуэтам, формам, оболочкам, пустым сосудам ― как их не назови ― у них так же, как у живых людей, льется кровь, повреждаются внутренние органы и разрушается организм. Они даже умирают по-настоящему, если поврежден головной мозг, или что там у них вместо него. Наверное, к этому просто привыкаешь, и перейти потом от стрельбы в зомби к стрельбе по живым людям становится очень легко. Мог ли я из-за этого очерстветь настолько, что незаметно для себя пересек незримую черту, отделяющую нормальных людей от убийц? Или я все же нормальный, а произошедшее ― не более, чем трагическая случайность? Вот и гадай после этого, к какому типу себя отнести.
   От размышлений о погибших уголовниках ― теперь я практически уверен, что они были госпитальерами ― я незаметно перешел к себе: своей судьбе и тому, что мне теперь делать. Я не мог выбросить из головы слова младшего о том, что они привяжут меня к дереву и будут наблюдать, как я превращаюсь в зомби, медленно и необратимо. Я все время думал об этом ― не о дереве, конечно, а о неизбежном превращении. Вопрос, который волновал меня, был таков: каким образом намерен я встретить свою смерть?
   Я твердо решил не обрывать свое существование принудительно, хотя все возможности для этого были. Я мог застрелиться из пистолета, взорвать себя гранатой или отравиться ― Слава любезно положил мне в рюкзак таблетки, передозировка которых при смешении с другими таблетками (их он тоже положил) приводит к гарантированной и безболезненной смерти во сне. Однако по причине, изложенной ранее, я не собирался ничем из этого воспользоваться. Разве что в самом конце ― когда страдания, моральные и физические, достигнут пределов моей способности выносить их.
   Бессильно лежа в кровати, я размышлял над заслонившим весь мир вопросом. В какой-то момент я отвлекся, а потом мысли, по своему обыкновению, потекли собственными причудливыми путями. Затем они исчезли и я впал в медитативное состояние, вызванное медленным ритмом моего дыхания. Я провел в нем, должно быть, немало времени, потому что, вспомнив себя вновь, обнаружил, что солнце село и снаружи стало совсем темно. А очнулся я от мысли, явившейся внезапно откуда-то из глубин моего подсознания; и эта мысль была ответом на мучивший меня вопрос.
   Я понял, что есть способ встретить свою смерть так, чтобы до конца остаться человеком ― настолько, насколько это будет возможным. И способ этот крайне прост: я должен проследить и задокументировать, если сумею, те изменения, что произойдут во мне по мере того, как дьявольский вирус сначала медленно убьет меня, а потом превратит в бессмысленно бродящее по земле мертвое чудовище.
   В таком исходе было нечто даже не героическое, но, скорее, осмысленное. Делая записи, я смог бы не только принести пользу другим людям, если они найдут их ― но и продлил бы, возможно, тем самым свое существование в качестве живого разумного человека. Может быть, совершая пусть нехитрые, но все же интеллектуальные усилия, я сумею хоть немного отсрочить свою гибель как индивидуума и мыслящего существа. Я читал когда-то, что люди, занимавшиеся до старости интеллектуальным трудом, гораздо дольше сохраняли ясность мысли и те качества, которые делают нас личностями, чем их сверстники, смирившиеся с судьбой и автоматически вставшие на путь физической и умственной деградации. Возможно, аналогия не вполне корректна в силу различий между природами разрушительных сил, действующих на меня и на обычного старика, но я очень надеялся, что она сработает.
   Чем больше я над этим думал, тем яснее видел, что такой способ умереть для меня ― идеальный. В нем было достоинство; а это последнее, что могло иметь для меня хоть какое-то значение. Все остальное в своей жизни я безвозвратно потерял.
   Был еще один довод в его пользу. Совсем недавно я с увлечением вел дневник, погубленный впоследствии моими врагами. Мне было бы легко возобновить занятие, само по себе приятное и отвлекающее от страха и неизбежных физических страданий. Никто не знает, что испытывает превращающийся в зомби человек; принято считать, что он страшно мучается, прежде всего от физической боли. Я боялся того, что меня ждет, а работа над дневником могла бы занять меня и отчасти сгладить предстоящие страдания.
   Обдумав эту идею со всех сторон, я решил, что так и поступлю. Прочие варианты по сравнению с этим выглядели менее цельными, за исключением, пожалуй, самоубийства. Но к нему я всегда смогу прибегнуть, если положение мое станет совершенно невыносимым.
   Я уже не раз замечал, что лучшие решения волнующих нас проблем приходят, когда ум молчит. Рациональный разум не способен дать ответ так точно, как это делает интуция, имеющая источником самые глубокие слои нашего подсознания. Жаль, в прошлом я прислушивался к ней нечасто. То, что последнее в моей жизни решение принято в полном согласии с ее безмолвной мудростью, служит мне теперь некоторым утешением.
  
  XIV.
  
   Приняв решение, я немного повеселел и пришел в настолько хорошее расположение духа, что нашел в себе силы поесть. Для осуществления моего плана нужны были две простые вещи: тетрадь и ручка. Этого добра было полно в славином убежище, но там меня занимали другие проблемы, так что теперь придется тратить время на их поиск.
   Решив вести дневник, я стал остро ощущать, что единственное, чем я располагаю, мой главный и последний ресурс ― это время. Собственно, так было всегда на протяжении всей моей жизни; самое ценное, что есть у любого человека ― это его время. Но люди обычно не понимают этого и тратят жизнь на чепуху. Я сам поступал подобным образом много лет. И только теперь, когда от смерти меня отделяют несколько дней, или, быть может, недель, я понял эту очевидную истину. Слишком поздно; по-хорошему, ее должны были вбивать детям в головы еще в детских садах.
   Перерыв квартиру, в которой ночевал, вверх дном, я не нашел ничего подходящего. В стенке обнаружилось закрытое бюро, в нем лежал ноутбук. Не питая особых надежд, я открыл его и несколько раз нажал кнопку включения. Ничего не произошло, батарея безнадежно разряжена. Более бесполезную вещь, чем ноутбук, сейчас трудно даже вообразить.
   Пришлось разобрать баррикаду у двери и выйти в подъезд. Я прошел несколько этажей вверх, найдя пару квартир с незапертыми дверями. Их уже грабили, причем не раз; и все же мне повезло. В одной из них я обнаружил большой блокнот с закругленными краями и ленточкой-закладкой, в другой ― несколько шариковых ручек и фломастеров в ящике письменного стола. Я попробовал расписать их; за год все высохли, кроме одного паркера. Там же я нашел карандаши и лезвие для заточки. Их я тоже взял с собой, на случай, если паркер выйдет из строя. Так странно: раньше с подобным вниманием я относился лишь к оружию; а теперь выбираю письменные принадлежности так, словно от них зависит моя жизнь. Еще я надеялся найти работающие часы, но с этим мне не повезло.
   Уже выходя из комнаты, я заметил на полке предмет, привлекший мое внимание. Это была небольшая бронзовая статуэтка на подставке из зеленого камня, изображавшая ангела. Не знаю, почему я остановился возле нее. Может быть, тусклый луч света, проникший сквозь грязное окно, как-то по особому осветил ее. Я смотрел на нее в неподвижности и молчании. И вдруг, словно получив внезапный удар изнутри, вспомнил: я видел ее раньше! Я уже стоял здесь, в этой квартире, в той же самой позе; и точно также смотрел на нее. Это был сон, который приснился мне много лет назад, задолго до эпидемии ― так давно, что я начисто забыл его; но сейчас вид этой статуэтки зацепил что-то в моей памяти и вытянул наружу целый ворох воспоминаний.
   Я вспомнил сон целиком, со всем подробностями, словно видел его только вчера: это был жуткий кошмар о том, как наш мир пал жертвой неизвестной болезни, превращавшей людей в одержимых убийством чудовищ! Причем меня тоже заразили и я стал одним из них! Получается, это был сон-предсказание о грядущей катастрофе ― но тогда я этого еще не знал; а потом забыл его так надежно, что не вспомнил даже после начала эпидемии.
   Сейчас он вновь ожил в моей памяти. Сон был очень длинным; в нем я провел несколько месяцев в мире, пораженном вирусом зомби и даже сам побывал им. Не буду пересказывать его весь ― он слишком большой. Приведу лишь основные моменты: это зло принесено к нам из параллельного мира ужасным дьяволом; я смог запечатать проход между мирами, склеив из кусков магическую статуэтку ― бронзового ангела на зеленой малахитовой подставке. Это была ненадежная преграда, но, пока я сжимаю ее в руках, наш мир остается в безопасности. Я побывал зомби и понял, что если при жизни человек обладал волей и интеллектом, то он не станет бессмысленным тупым мертвецом, а с большой вероятностью превратится в весьма смышленного зомби, обладающего мотивацией и собственными интересами, посвященными главным образом спасению близких.
   Потрясенный этим невероятным, почти мистическим совпадением, я решил взять статуэтку с собой. Она и сейчас стоит на прикроватной тумбочке в спальне, где я пишу эти строки. Иногда я в задумчивости смотрю на нее, будучи не в силах разгадать загадку, которую она таит в себе ― вещь, существующая одновременно в двух мирах, мире яви и мире сновидений.
  
   Мне хотелось остаться в квартире с письменным столом, где я обнаружил ангела. К сожалению, на двери не было внутренней щеколды, а ключа от нее я не нашел. Пришлось спускаться вниз, к месту моих ночевок. Эта нехитрая операция при моей нынешней слабости заняла уйму времени, оставив меня почти без сил. Придя "домой", ― очевидно, эта квартира теперь станет моим последним домом, ― я рухнул в постель и провалился в сон.
   Наутро следующего дня ― а может, второго или третьего, кто теперь знает? ― я открыл глаза с рассветом и пением птиц. В голове еще мелькали туманные обрывки бредовых сновидений, но я заставил себя поесть, сделал укол и принял какие-то таблетки, заботливо положенные Славой. Позже я стал считать, что напрасно делал это ― возможно, действие промедола и других препаратов, а также их сочетаниий могло исказить мои ощущения, которые я старался добросовестно описывать. Но в тот момент я просто не подумал об этом. Мне было плохо и я пытался помочь себе всеми средствами, какими располагал, хотя и не слишком верил в их действенность.
   После "лечения" я вновь почувствовал себя хуже, поэтому смог начать дневник только к вечеру. Соорудив на кровати нечто вроде кресла из диванных подушек, я устроился в нем и принялся за работу. Чтобы было удобнее писать, я подложил под блокнот пластиковый поднос, найденный на кухне. Первые несколько страниц блокнота были исписаны предыдущим владельцем. Напоминания о делах, звонках и список вещей к предстоящему отпуску казались полной бессмыслицей, не имеющей никакого отношения к реальности окружающего меня мира. Без сожаления я вырвал исписанные листы и кинул на пол. На странице, ставшей теперь первой, нетвердой рукой я вывел: "Дневник Игоря Берника". Затем я перевернул ее, задумался ненадолго и начал писать; усеивая страницы мелкими строчками, я излагал дневнику свою жизнь за прошедший год.
  
   По причинам, упомянутым ранее, мне хотелось вначале восстановить хотя бы в самых общих моментах мой первый ― уничтоженный ― дневник. По большому счету, почти все события, произошедшие со мной, не являются особенными и поэтому не имеют большого значения. Пожалуй, самыми важными были лишь две вещи, и их я узнал от Славы: новые формы, которые приобрела общественная жизнь после эпидемии; и доказанный факт существования иммунитета к вирусу. И все же я посвятил не один и не два, а много дней описанию и других событий, а также своих впечатлений и размышлений. Неизвестный читатель этих строк может быть удивлен тем, что я тратил на них драгоценное время оставшейся мне жизни.
   Я буквально физически ощущал, что мое время уходит, как песок утекает сквозь пальцы, оставляя в руке пустоту. Но я не тратил его понапрасну. И причины тому две. Первая: эти события, особенно пропажа моей семьи, возвращение в места детства и встреча со Славой очень много значат для меня. Или я уже должен писать в прошедшем времени, "значили"? Я подумал, что не будет ничего плохого, если я сохраню память о них, ― о людях, которые были и остаются мне дороги, ― неважно, живы они сейчас или мертвы.
   Вторая причина проста. В течение времени, что заняло у меня написание всего вышеизложенного, со мной почти ничего не происходило. Соответственно, нечего было и записывать, так что я мог со спокойной совестью предаться воспоминаниям. Я продолжал слабеть, мало ел, редко вставал с кровати и писал ― утром, днем, вечером; в любое время, когда был в состоянии это делать. Изменения, ради описания которых я затеял хлопоты с дневником, все же были; но столь незначительные, что я могу перечислить их все в нескольких строках. Кроме слабости, могу отметить перемены во внешности, как самые очевидные: я быстро худел, кожа моя заметно побледнела, под глазами появились темные круги. Изменения можно списать и на то, что я почти не ел ― не из принципа, просто не хотелось.
   Злополучная рана, столь досадно перечеркнувшая мою жизнь, больше не доставляла беспокойства. После чесотки первых дней она почти перестала ощущаться ― словно мне сделали в это место обезболивающий укол. Я даже осторожно приподнимал край повязки, чтобы посмотреть, что с ней. Она не заживала, но и не причиняла хлопот.
   Пожалуй, единственная вещь, показавшаяся мне необычной ― непроходящая глухота. Она возникла из-за стрельбы в убежище и до сих пор не оставила меня. Обычно заложенность в ушах после выстрела полностью проходит без следа дня за три-четыре; без часов я потерял счет времени; по моим ощущениям, я пишу уже около двух недель ― а может, и больше. Слух полностью так и не вернулся.
  
   Все больше сожалею о том, что оставил себя без часов. Эти записи были бы ценнее, подкрепи я их точной хронологией ― в какой день, во сколько и что именно со мной происходило. Оказалось, я совершенно не в состоянии определить, даже приблизительно, временные отрезки больше дня. Если по положению солнца и общей освещенности еще можно сообразить, день сейчас, утро или вечер, то оценить даже примерное количество дней, прошедших с момента моего прихода сюда, я не могу. Нет никаких ориентиров. Иногда из-за внезапной слабости я теряю сознание и проваливаюсь в небытие; всплытие обратно тоже происходит неожиданно. Несколько раз я обнаруживал себя лежащим на полу в коридоре и в кухне, а один раз ― даже в подъезде на другом этаже; последний случай сильно напугал меня.
   Я начал "делать зарубки" ― рисую черточки на последней странице блокнота. Каждая "зарубка" соответствует одному дню, который я могу ясно вспомнить и отделить от других, точно таких же. Сейчас их тринадцать, но меня не покидает ощущение, что между ними потерялось еще много дней ― возможно, почти столько же, сколько я могу засвидетельствовать сознательно.
  
   Как, наверное, всякий выживший, раньше я нередко задумывался о том, каково это ― превратиться в зомби, стать одним из этих существ? Нас страшит даже обычная, нормальная человеческая смерть: от старости, пули или, как в прошлом, в автокатастрофе; но совсем другое дело ― заразиться зомби-вирусом. Такая перспектива вселяла в людей ужас, от одной мысли об этих тварях шел мороз по коже.
   Смерть ли это, некая странная форма жизни или нечто худшее, чем смерть? Без сомнения, это второй главный философский вопрос нашего времени, вытеснивший все прочие: что значит быть зомби? Что они чувствуют, если чувствуют; как они видят мир, если видят? Вопрос номер один ― как выжить, разумеется; но передо мной он уже не стоял ― не решив его, я плавно перешел к вопросу номер два.
   Давным давно, наверное, еще в школе, я читал одну пьесу Мольера. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, это был Мольер. Память не сохранила ничего из нее, кроме одной фразы. Я почему-то вспомнил ее сегодня и она показалась мне очень смешной; я смеялся так сильно, что едва не упал с кровати. Одна из героинь, французская великосветская дама, никак не могла понять, что бывают и другие виды самоотождествления, кроме бытия великосветской дамой или господином. Она возмущенно восклицала: "Как это можно ― быть персом?!". Видимо, в те времена уроженцы Персии были во Франции экзотикой ― куда большей, чем сейчас зомби. Я подумал, что скоро узнаю сам, как можно быть "персом" и каково им быть ― ну разве это не смешно?
  
  XV.
  
   Выжившие люди располагают некоторыми знаниями о зомби, полученными благодаря наблюдениям и обмену опытом. Эти знания более или менее надежны. Так, например, всем известно, что зомби не любят солнечный свет, поэтому вероятность встретить их днем ниже, чем ночью. Этим можно пользоваться, планируя перемещения в дневное время. Но почему они не любят солнца, никто не знает.
   Какие еще сведения есть у нас об этих ужасных созданиях? Я решил перечислить все, что мне известно о них ― чтобы в дальнейшем, исходя уже из собственного опыта пребывания "на другой стороне", попытаться объяснить, если смогу, их поведение и привычки.
   Главный вопрос таков: что зомби представляют собой по сути? Я не занимался их вскрытием, только уничтожал. Встретившиеся мне однажды люди рассказали, как им довелось пообщаться с выжившим врачом, который пытался изучать инфицированных. Он вскрыл десятки экземляров ― как уничтоженных выстрелом в голову, разрушившим головной мозг, так и пойманных "живыми". Согласно его словам, никакой разницы между ними не было. В обоих случаях перед ним лежал человеческий труп ― по всем признакам это были мертвые тела. Все жизненные процессы в них остановились, обмен веществ отсутствовал. Во всяком случае, насколько можно было судить визуально, без приборов ― потому что врач их не имел. Тем не менее, до разрушения мозга эти трупы необъяснимым образом двигались: ходили и даже бегали. Их движения отличала зловещая карикатурность ― нормальные люди так никогда не двигаются, разве что танцуя хип-хоп. Как известно, для овладения подобными танцами нужны долгие тренировки; довольно непросто овладеть этими судорожными телодвижениями, противоестественными для обычного человека.
   Что именно оживляло тела ― неизвестно. После разрушения тканей мозга зомби становился простым трупом и стремительно разлагался. В ином случае зараженные организмы отличались завидной живучестью. Слово "живучесть" я употребляю в том значении, в каком его применяют к военной технике; к биологической жизни оно в данном случае не относится. До сих пор можно встретить первых зомби, инфицированных в самом начале эпидемии ― почти год назад. Вид у них крайне изношенный, но это не мешает им продолжать бродить в поисках добычи. Непонятно, сколько еще они могут протянуть в таком режиме. Ясно одно: пока мышцы и связки их ног не полностью распались, они продолжают ходить.
   Их поведение, при заметном однообразии, отличается целесообразностью. Вся активность зомби направлена на добывание еды, что роднит их с прочими проявленими хищной природы. Они атакуют все живое: людей, кошек, собак, крыс, птиц ― все, что только могут достать. Они едят даже насекомых, листья и мох. Я видел зомби, грызущих стволы молодых деревьев. Единственное, что не вызывает их реакции ― другие мертвецы; друг к другу они совершенно равнодушны и, кажется, даже не замечают наличие рядом себе подобных. Неясно, чем обусловлена такая избирательность.
   У них полностью отсутствует инстинкт самосохранения. Они не понимают опасности и не пытаются избежать ее. Очевидно, зомби не чувствуют боли и, наверное, вообще ничего не чувствуют. Похоже, у них полностью отказали органы чувств и нервная система. Вернее, даже не отказали ― эти системы у них полностью разрушены. Мне довелось видеть матерого зомби лицом к лицу. Он явно был инфицирован давно и долгое время провел на улице, причем зимой. Так вот, у него не было зрения. Он не видел меня; его глаза просто не могли видеть, потому что разложились и вытекли. И все же он как-то воспринимал меня, устремившись именно туда, где я стоял.
   Все прочие функции, присущие обычным людям, которыми они были до инфицирования, у зомби отсутствуют. Сознание, речь, социальное поведение ― утрачено абсолютно все. Ни у кого, кто хоть раз видел зомби, не возникнет вопроса: возможно ли их излечение и возвращение в прежнее, человеческое состояние? Очевидно, ответ ― нет.
   В отличие от всех прочих существ зомби, будучи неживыми, лишены способности к размножению. Со стороны, однако, кажется, что они именно плодятся, причем стремительно. Стоит хотя бы одному человеку заразиться, как количество инфицированных вокруг растет по экспоненте. Однако в действительности размножается паразитирующий на людях вирус, ― если он существует, ― используя человеческую популяцию как питательную среду. Насколько я помню последние телепередачи и новости в интернете, сам вирус выделить не смогли ― или не успели. Хотя сообщения о созданной вакцине поступали из нескольких стран, никаких результатов ее применения нет; либо о них ничего не известно.
   Как происходит инфицирование, знают все. Чтобы человек заразился, вирус должен попасть в кровь или на слизистые оболочки; в последнем случае есть шанс спастись, если сразу же тщательно вымыть испачканное место. Чаще всего заражение происходит через укусы: зомби старается сожрать человека, зубами отрывая куски всюду, куда может дотянуться. Это стопроцентный смертный приговор, как в моем случае. От Славы я узнал, что человек может заразиться также половым путем или употребляя в пищу плоть инфицированных; подобное трудно вообразить, но, благодаря истории госпитальеров я теперь знаю, что бывает и такое.
   Раны и порезы от ногтей не приводят к заражению, если в них не попала кровь инфицированных. Я знаю это, потому что видел сильно исцарапанных людей, буквально разодранных в клочья. Но их не укусили, и, когда раны заживали, они продолжали жить.
   Если от укуса или иных травм человек умирает сразу, то перевоплощение трупа в зомби происходит очень быстро, иногда просто мгновенно ― за считанные секунды. В ином случае, если зараженный не умер, процесс затягивается. Я слышал, что некоторые люди в группах выживших скрывали укусы, опасаясь, что их сразу выгонят или убьют. Им удавалось прятать проблему по нескольку недель и более. Заканчивалось это всегда плохо: они все равно умирали, после чего происходило мгновенное перевоплощение; оживший труп вскакивал и набрасывался на своих бывших товарищей.
   В моем случае рана была небольшой и сама по себе не опасной для жизни. Следовательно, мое перевоплощение может растянуться надолго ― оно займет дни, может быть, недели или даже месяц.
   Про возможность иммунитета я подробно писал ранее. Полагаю, мне не следует надеятся, что я стану вторым или третьим счастливым обладателем этого дара ― после Валентина Ивановича и Холеры.
   Вот, пожалуй, и все, что мы знаем о феномене зомби на сегодняшний день. Самое печальное, что все, о чем я только что написал, было известно уже спустя месяц после начала пандемии. С того времени прошел без малого год, а наши знания об этом зловещем явлении остались прежними, нисколько не увеличившись. Чтобы исследовать его глубже, нужны специалисты, медицинское оборудование и безопасное место для проведения опытов. Без вышеперечисленного наши познавательные возможности немногим отличаются от таковых пещерного человека. Конечно, мы обладаем способностями к обобщению и анализу, чего не было у наших далеких предков; но, по правде говоря, они пока не очень-то помогают нам преуспеть в деле выживания.
  
   Итак, что я имею после прошествия условных тринадцати дней? Правильнее было бы написать ― тринадцати черточек в блокноте, потому что действительное количество дней, как я уже отмечал, увы, неизвестно.
   Глухота так и не прошла, а даже напротив, усугубилась. Сначала это сильно беспокоило меня; я привык полагаться на слух, доверяя ему жизнь. Очень важно, особенно в многоэтажных домах или в лесу, где нет прямой видимости, заранее услышать возможную опасность. Но я почти не выходил из квартиры, поэтому со временем привык к новому положению вещей. Сейчас мои уши словно заложены ватой. Самое неприятное, что я не слышу своих собственных действий и вызываемого ими шума. Тот, кто не лишен слуха, подобно мне, может легко вычислить мое местонахождение. Теперь я стараюсь действовать бесшумно, насколько это возможно при отсутствии обратной связи. Еще мне жаль, что я лишился возможности слушать пение птиц. Я любил эти звуки; особенно радовали меня соловьи, начинавшие свои песни незадолго до рассвета. Они напоминали мне о том, что я все еще жив.
   Зрение тоже изменилось; в моих глазах словно сбилась настройка. Все стало размытым, как бывает, когда смотришь в бинокль с ненаведенной резкостью. Вещи, на которые я смотрю, лишились резкости. Их силуэты двоятся и троятся, отчего границы предметов выглядят нечеткими. В местах размытости я вижу цвета, которых, как я знаю, на самом деле нет ― нечто вроде туманной радуги. Иногда в воздухе прямо передо мной возникают цветные пятна. Они маленького размера, иногда едва видимые, но чаще это точки ослепительно яркого света, как искры или молния. Я четко воспринимаю их, но не могу назвать цвет ― слова для его обозначения не существует, потому что такого цвета нет в доступном человеческому зрению спектре. Они появляются внезапно, по две-три штуки сразу и некоторое время висят неподвижно, после чего исчезают без следа. Они производят странное впечатление. Не знаю, как точнее выразить его; но мне кажется, эти сияющие точки не относятся к реальности нашего мира. Они иные, словно вдавлены в ткань пространства из другого измерения. Это прозвучит странно, но я скажу так: они реальнее, чем фон, на который они наложены ― реальнее, чем наш материальный мир. Я затрудняюсь выразить это яснее. Еще одна странность: я написал "маленького размера" и "некоторое время", однако понимаю, что эти понятия к ним не применимы, как и слово "точка". Я не знаю, что они такое, но сияющие точки словно лишены атрибутов времени и пространства. Это невозможно выразить словами, однако ощущается именно так.
   Заметив произошедшие изменения, я решил проверить остальные органы чувств и с неприятным удивлением обнаружил, что лишился обоняния. Даже не знаю, как это произошло. Насморка у меня нет, и все же я не могу различить запах вещей, которые по определению должны иметь его, даже если я засуну их себе в нос. Я проводил опыт со свежими листьями и травой, ― ради этого мне пришлось покинуть квартиру и выйти наружу, ― но ничего не почувствовал.
   Вкусовые ощущения также исчезли. Хотя сухие пайки, сколько я их помню, всегда отличались безвкусием, а другой еды, чтобы проверить, у меня нет. Но, когда я ем, то ощущаю, что во рту что-то находится.
   С осязанием все непросто. Самые заметные изменения произошли как раз с тем, как я ощущаю свое тело. Если абберации зрения и проблемы со слухом и вкусом еще можно объяснить крайней усталостью и измотанностью, то в отношении тела такие объяснения не работают. Кажется, что возникшее в месте укуса онемение постепенно распространяется. Я впервые заметил это, когда понял, что не чувствую боль от ушиба в лодыжке левой ноги ― той, в которую был укушен. Сначала я решил, что ушиб прошел, но визуальный осмотр показал, что это не так: лодыжка была глубокого лилового цвета. Когда видишь подобный ушиб, то боишься даже прикоснуться к нему, настолько сильную боль он должен вызывать. Я же постукивал по лодыжке ручкой, но ничего не ощутил.
   С этого момента я внимательно слежу за тем, что происходит с моим телом. Через пару дней-черточек я с ужасом обнаружил, что почти перестал ощущать всю левую ногу от бедра до стопы. Я даже пробовал осторожно колоть ее в разных местах кончиком ножа, но боли не было. Продолжаю наблюдать.
  
  XVI.
  
   В моем блокноте уже семнадцать черточек. Изменения происходят стремительно. Я полностью оглох. В течение последних нескольких дней я не слышал ни единого звука. Чтобы убедиться в перемене, я нашел несколько тарелок на кухне и с размаху разбил их об раковину. Вместо ожидаемого звона ответом была тишина. Ощущение, должен отметить, странное. Я никогда не нырял с аквалангом, но если попытаться выразить тишину, затопившую окружающий мир, то я сказал бы так: чувствую себя как на дне океана ― словно я и все вокруг меня находится под огромным давлением, и это давление вызывает эффект безмолвия. Да, будто я нахожусь на самом дне океана безмолвия.
   Однако, когда я проваливаюсь в сон или бессознательное состояние ― что, по моим ощущениям, происходит все чаще ― то по-прежнему слышу звуки. Обычно это голоса ― я разговариваю там с кем-то. Иногда это нежный мелодичный звон, похожий на музыку. Он очень тихий, порой его едва слышно.
   Вкусовые ощущения и обоняние я, похоже, окончательно утратил.
   Зрение, к счастью, почти не пострадало. Правда, эффект расфокусировки усилился. Я чувствую себя близоруким человеком, потерявшим очки. Помимо сияющих вспышек я теперь иногда вижу большие световые пятна, похожие на широкие полупрозрачные ленты или полосы. Они наложены на реальные объекты и пронизывают их, как какие-нибудь завихрения в воздухе. Про их цвета ничего сказать не могу, за исключением того, что они разные. В русском языке названий для них нет ― и, тем не менее, я отчетливо их воспринимаю, хотя совершенно не в силах описать. По поводу размеров пятен затрудняюсь что-то сказать, но они ощущаются довольно большими: как, например, автомобиль или автобус. Еще я стал лучше видеть в темноте, тогда как солнечный свет мне словно мешает. Он слепит и не дает разглядеть детали предметов.
   Вспомнил, что у меня есть зеркало ― большой осколок, который я специально оставил, чтобы отслеживать изменения внешности. Оказывается, я изменился очень сильно. Мое лицо теперь настолько безжизненное и бледное, что выглядит почти серым. Местами на нем появились темные пятна, вроде пигментных ― если мне это не кажется. То же самое по всему телу. Несмотря на то, что я ни разу не брился, щетина замерла на отметке "пять дней". Отмечаю сильную худобу; глаза ввалились, черты лица обострены. Должен признать, вид у меня малосимпатичный. Я по-настоящему начинаю смахивать на зомби, какими они бывают на ранних стадиях.
   Вдруг понял, что забыл, какого цвета мои глаза. Но рассмотреть их не смог; все, что сумел разглядеть ― что зрачки темные и очень сильно расширенные.
   Неожиданный результат визуального осмотра: испытываю острое желание разбить зеркало, чтобы больше себя в нем не видеть. Пока воздержусь. Раз уж я ставлю эксперимент над собой, попробую довести его до конца.
   Самые большие изменения произошли с ощущениями тела. "Анестезия" распространилась, я утратил все ощущения, включая осязание. Я больше не чувствую предметов, к которым прикасаюсь. Так, я не ощущаю блокнот и ручку в своих руках; поэтому, когда пишу, вынужден полагаться исключительно на зрение ― которое тоже слабеет. Я пробовал трогать и колоть тело в разных местах, а также дергал, щипал себя и даже с силой нажимал на глаза ― безрезультатно. Пожалуй, это напоминает общий наркоз, но при частичном сохранении сознания. Частичном ― потому что я часто теряю его и проваливаюсь в яркие сны, которые потом не могу вспомнить. Или местный наркоз, как в стоматологии, только распространившийся на все тело целиком.
   В качестве эксперимента попробовал еще одну вещь. Когда-то я пытался заниматься йогой и с тех пор помнил несколько асан. Я попробовал сделать те из них, которые у меня никогда не получались. К моему удивлению, тело легко приняло нужные положения. Потом я сообразил, что наверняка травмировал при этом мышцы, связки или суставы, но ничего не почувствовал. Решил больше не испытывать себя таким образом, чтобы не разрушить тело раньше времени. Но все равно, это очень любопытно: теперь я могу принять самую замысловатую и неудобную позу; например, стоять на одной ноге и как-нибудь хитро согнуться, отставив другую ногу и разведя руки; в таком положении я могу находиться очень долго (хотя что это теперь значит ― "очень долго"?) без малейших признаков усталости. Это удивительно.
   "Исчезновение" тела вызывает смешанные чувства. Я понимаю, что стремительно скатываюсь вниз ― к тому, чтобы вскоре перестать быть человеком. Одновременно я испытываю огромное облегчение ― почти радость ― от того, что потерял чувствительность. Ведь это означает, что я никогда больше не испытаю физическую боль. Боли я боялся больше всего, наряду с сумасшествием. Я не чувствую своих ран и ушибов, не чувствую усталости ― это восхитительно, почти волшебно! Только сейчас я осознал, что прожил всю свою жизнь под гнетом тирании организма и его бесконечных, чаще неприятных, ощущений. "Анестезия" испытывается как своего рода освобождение.
   Но есть, как водится, и обратная сторона медали. Теперь мне приходится быть очень осторожным, чтобы случайно не повредить тело. Мне стало сложно выполнять самые элементарные действия: есть, писать дневник, одеваться и раздеваться, ходить. Раздеваться-одеваться я перестал для экономии времени. И потом, теперь, когда я не ощущаю одежду или ее отсутствие, а также температуру окружающего воздуха, это не имеет никакого значения.
   Я хожу, как деревянная кукла. Чтобы переместиться в пространстве, я должен в безмолвии сформулировать намерение попасть в нужное мне место ― например, в другую комнату. Иногда я говорю это мысленно, а следом возникает намерение. Затем тело вскакивает ― оно делает это само, как автономный от меня объект ― и нелепым деревянным шагом идет туда, куда я его направил. Поскольку я не ощущаю движений и шагов, мне кажется, что я лечу или парю в пространстве. Ощущение себя локализовано в том месте, где должна быть голова. Это не удивительно ― ведь у меня осталось только зрение, а глаза расположены на голове. Иногда тело теряет равновесие и падает, тогда я намерением заставляю его встать и продолжать идти. Никакой боли от падений, я, конечно, не испытываю.
   Неожиданная сложность возникла с отправлением физиологических потребностей. Я больше не испытываю голода, холода и жажды ― и это прекрасно! Но также я не знаю теперь, когда мне нужно сходить в туалет. С едой вопрос решается просто ― я вспоминаю, что, кажется, давно не ел; распечатываю сухой паек и засовываю в рот галеты и прочее, находящееся в упаковке. Далее я намерением приказываю себе жевать и глотать; поскольку осязания больше нет, я использую зеркало, чтобы убедиться, что жую и глотаю. Но вот с дефекацией и мочеиспусканием возникают очевидные проблемы. Мне кажется, если я совсем перестану об этом беспокоиться, тело будет жить и так. Возможно, оно уже мертво, а я этого не знаю из-за отсутствия обратной связи. Зомби, насколько мне известно, не ходят в туалет. По крайней мере, никто не видел их за этим занятием.
   Еще один эксперимент ― осторожно надрезал кожу на руке. Боли, естественно, не было. Выступило немного крови: темной, очень густой на вид. Она почти сразу свернулась; раньше мне пришлось бы немало повозиться, чтобы унять кровь от такого пореза.
   Продолжаю делать уколы промедола; заодно попробовал разные таблетки из военной аптечки. Теперь, без ощущений, такие вещи делать легко. Я мог бы даже глотать гвозди и все равно ничего бы не почувствовал. То, что я делаю себе уколы и принимаю медицинские препараты, немало удивляет меня самого. Я не могу объяснить, для чего это делаю. Наверное, ребята с анти-медицинского сайта были правы: прием лекарств ― действительно ритуал; к нему привыкаешь, а потом боишься прекратить его. Это подобно боязни черных кошек, какое-то фармакологическое суеверие.
   На сегодня все, устал писать. Вернее, не устал ― я теперь не чувствую усталости. Скорее, надоело, потому что процесс письма сопряжен с вглядыванием в мои мелкие строчки, а это быстро надоедает. Да, наскучило ― более адекватный термин.
  
  ***
  
   Двадцать черточек. Вчера вечером (а может, несколько дней назад) произошло удивительное событие. Я выходил во двор и встретил зомби. И он напал на меня!
   Я вышел, чтобы проверить свои изменившиеся ощущения. Все было ожидаемо, но меня огорчило, что я не чувствую дуновений ветра. Я видел, как он колышит ветви деревьев и траву, но ничего не чувствовал. Так жаль, раньше я любил ощущать, как легкий летний ветерок обдувает мое лицо.
   Солнце уже почти село. Я увидел зомби случайно; он или она ― я не смог разобрать ― стоял, покачиваясь, посреди детской площадки. Я огляделся в поисках других; никого больше не было. Прежде я полагался в этом на слух. Он заметил меня, но ничего не предпринимал ― просто стоял и смотрел, словно не мог ни на что решиться. Потом вдруг сорвался с места и бросился на меня. Нас отделяло всего метров двадцать. Я подпустил его совсем близко и выстрелил очередью в голову. Так странно: не было ни грохота выстрелов, ни отдачи. Я должен был уже привыкнуть, но пока не могу.
   Раньше подобное событие вызвало бы у меня страх, огорчение, досаду. Сейчас же я испытываю радость пополам с гордостью. Еще бы ― ведь он принял меня за человека!
  
  ***
  
   Сегодня, выпав из особенно глубоко забытия, я обнаружил, что последняя страница с черточками вырвана. "Сегодня" ― пора перестать употреблять это слово, оно лишилось смысла; когда бы я не обнаружил себя в сознании ― это всегда оказывается сегодня. Я нашел страницу на полу, разорванной. Соединив клочки непослушными пальцами, я увидел, что пользы в ней более нет.
   Она вся изрисована черточками; их здесь, наверное, сотни. Некоторые черточки перечеркнуты другими таким образом, что получились кресты; а в одном месте неровные линии соединились столь причудливо, что в получившемся рисунке угадывается свастика.
   Выходит, я пытался писать в бессознательном состоянии, как лунатик. К счастью, основной текст не пострадал; я не перенес бы потерю еще одного дневника. Идея вести записи была не такой уж плохой ― это занятие действительно удерживает меня в привычной реальности, не давая умереть или затеряться в удивительных мирах, которые я порой вижу в своих галлюцинациях.
  
  ***
  
   Потерян еще один ценный инструмент. Я разбил зеркало. Когда я пришел в сознание, было раннее утро ― если судить по яркому солнечному свету, заливавшему квартиру через разбитые оконные стекла. Задергивая остатки штор, я случайно заметил, что руки покрыты какими-то бурыми пятнами. Попытавшись потереть их по привычке, я ничего не почувствовал, поэтому мог лишь догадываться, что это за пятна и откуда они взялись. Тут мне пришло в голову, что стоит посмотреть на свое лицо, тем более что я давно этого не делал.
   Я дошел до кровати, на которой рядом с блокнотом лежат мои вещи: оружие, еда, лекарства и большой кусок зеркала. Взяв его обеими руками и приблизив к лицу, я увидел страшную образину. Восковое лицо в пятнах, ввалившиеся внутрь, безумно сверкающие глаза; нижняя челюсть противоестественно движется ― то ли жует, то ли пытается говорить. Но самое ужасное: рот и подбородок испачканы той же жидкостью, что и руки. Нет сомнений, что это именно жидкость, а если точнее ― чья-то кровь.
   Поднеся зеркало вплотную к лицу, я пытался рассмотреть жуткое зрелище подробнее. К своему ужасу, я увидел свисающий изо рта шнурок. Поймав его не с первой попытки своими бесчувственными пальцами, я потянул за него и вытащил наружу клочок шерсти и небольшую лапку, похожую на маленькую человеческую руку. Когда я понял, что это был хвост некогда живого существа, меня стошнило. Произошло это как-то странно, очень гладко и безболезненно. Я почувствовал мысленный спазм ― именно мысленный, он был у меня в голове; организм по-прежнему ничего не чувствовал. Тело согнулось и извергло содержимое желудка прямо мне в руки, опять без каких-либо ощущений; я обнаружил в своих ладонях фрагменты тела мелкого грызуна ― мыши или крысы. Покрытые чем-то черным, похожим на блестящую плесень, они выглядели так, словно были не переварены, а разорваны на части, которые затем частично сгнили.
   С меня было довольно. Мысленно закричав в отчаянии, я всплеснул руками, отчего зеркало слетело с моих колен на пол и разбилось на мелкие кусочки. Пытаясь поднять самый большой из них, я делал это так неловко, что изрезал себе все пальцы, но успеха не достиг. Теперь я не смогу увидеть себя со стороны; к тому же испачкал блокнот рвотой и кровью из порезанных рук. Хотя ― разве дневник зомби может быть иным? Как это все печально.
  
  XVII.
  
   Не помню, когда последний раз выходил на улицу в ясном сознании. В сомнабулическом состоянии, похоже, делаю это часто. Вся моя одежда покрыта коричневыми пятнами, даже ботинки; пол в квартире испачкан следами того же цвета. Проверить, что это, не могу; но не сомневаюсь, что чья-то кровь. Судя по этим зловещим признакам, в фазе провалов памяти я ― довольно успешный охотник. Могу лишь надеятся, что это кровь животных, а не людей.
   От вылазок наружу в ясном сознании меня удерживает неожиданная и неприятная мысль. Я вдруг подумал, что Слава, имея опыт службы в спецназе, вполне мог понять мою хитрость со сменой направления. Тогда он без труда вычислит мое местонахождение и выследит меня. Его единственной целью будет мое уничтожение, это понятно. Но меня беспокоит вовсе не угроза смерти от его руки. Я не хочу предстать перед ним в своем нынешнем виде. Мой теперешний облик мне самому кажется отвратительным и я не сомневаюсь, что Слава тоже должен признать меня чрезвычайно отталкивающим. Я стесняюсь собственной внешности! Надо полагать, я первый в истории стеснительный зомби, испытывающий неловкость и стыд из-за то, что он ― зомби.
  
  ***
  
   Я иногда задумываюсь: почему никто до меня не пытался сделать подобное ― будучи зараженным, не отслеживал происходящие в себе изменения? Со случаями мгновенного превращения все ясно ― человек гибнет сразу и вести дневник уже некому. Но ведь многие превращались постепенно, подобно мне сейчас; почему же они не попробовали?
   Мне приходит в голову единственное объяснение: страх смерти настолько завладел их сердцами, что они могли думать лишь о неизбежности собственного конца. Как и для меня вначале, весь мир для них сузился до размеров раны, нанесенной укусом.
   У меня есть еще одно предположение. Что, если промежутки относительно ясного сознания, во время которых я могу писать, вызваны действием промедола, тарена и прочих препаратов, которые я регулярно принимаю? Или их случайным сочетанием? Впрочем, регулярность ― не то слово, учитывая, что я потерял всякое представление о времени. Однако, что произойдет, если я перестану их принимать ― не скачусь ли я немедленно к бессмысленному состоянию, свойственному типичному зомби?
   Необходимость писать при сильно сдавшем зрении обременяет меня, поэтому идея прекратить прием лекарств кажется заманчивой. Но, если мое предположение верно, героический эксперимент будет на этом закончен. Нет, пожалуй, не стану этого делать. Тем более, что вскоре все произойдет естественным путем ― Слава был щедр ко мне, но запас препаратов не безграничен, рано или поздно они закончатся.
  
  ***
  
   Моя жизнь, если ее еще можно назвать жизнью, явственно разделилась на две части. В одной из них мое сознание отсутствует; разум, освобожденный от организма, путешествует в неведомых далях, которые сам не в силах постичь. В то же время тело, подобно мистеру Хайду, бродит где-то и совершает ужасные вещи ― то есть ведет себя, как и положено зомби. Вторая часть, "доктор Джекил" ― я, пишущий эти строки. Когда сознание возвращается, я будто выныриваю из царства сказочно прекрасных сновидений в этот мир кошмаров и обнаруживаю себя заточенным в полуживую конструкцию, жуткое подобие человека. Я не могу вспомнить ничего из моих снов; в памяти остаются лишь быстро гаснущие обрывки, которые вскоре исчезают. Также я не помню и не знаю, что происходит с телом во время моего отсутствия.
   Пожалуй, эта разделенность сознания ― единственное, что отличает меня от обычного зомби. А может, они все испытывают ее, просто мы ничего не знаем об этом. Я прилагаю огромные усилия воли, ведя этот дневник; верю, что это помогает мне оставаться в какой-то мере собой, пусть и временами. Я также верю, что эти усилия удерживают меня от того, чтобы уснуть окончательно и потеряться в снах навсегда.
   Меня держит цель, а обычный человек, превращающийся в зомби, такой цели не имеет. Жизнь в умирающем ― или уже мертвом ― теле страшит его, поэтому он только рад возможности покинуть жестокий мир, утонув навеки в своих фантазиях. Разумеется, это лишь мое предположение о том, как происходит процесс превращения. Но думаю, оно очень близко к истине.
   Мне подумалось еще вот о чем. Разве не подобным же образом обычный человек проживает отпущенный ему на земле срок? Вся его жизнь, от рождения до смерти, так же разделена на "сон" и "бодрствование". Когда он спит и видит сны, то понятия не имеет о мире яви. А когда просыпается, то забывает свои сновидения.
  
  ***
  
   Давно хотел об этом написать. Из-за исчезновения внешних звуков стали слышны мысли. Конечно, я слышал их и раньше, как все нормальные люди. Но сейчас все не так. В наступившем безмолвии мысли стали звучать необычайно громко, заменив собой исчезнувший фон внешнего мира. В полной тишине моя мысль становится отчетливой, яркой. Иногда ее словно произносит чужой ― не мой ― голос. Он может быть мужский, женским или детским; или даже вообще не человеческим. Я уже не уверен, мои ли это мысли?
   Теперь у меня целая толпа в голове и оркестр в придачу. Я могу мысленно говорить сам с собой или, к примеру, напевать мелодию. Стоит мне только начать, инициировать первый мысленный акт, не произнеся еще мысленно ни слова, но только намереваясь это сделать, как в голове возникает целый фейерверк: этот первый толчок производит движение, словно ломает лед ― от первой трещины во все стороны разбегаются множество других. Это похоже на бильярд. Первый шар бьет по другому, они разлетаются, ударяют еще несколько шаров ― и вот уже все пришло в движение, развивающееся по собственным законам, не зависящим от моей воли. Мышление стало непредсказуемым. Я начинаю думать о чем-то, не ведая, куда это меня заведет. Или так было всегда, просто раньше я этого не замечал?
   То же с музыкой. Стоит мне напеть мысленно хоть пару нот, описанный выше процесс превращает их в целую симфонию. Все звучит так объемно, так мощно и величественно, что я не перестаю изумляться. Никогда в прежней жизни я не слышал ничего похожего. Все звучит так, словно доступный моему слуху диапазон вдруг бесконечно расширился, причем не только в обе стороны спектра, но и непостижимым образом внутрь ― в глубину, в третье измерение.
   Еще одна странная вещь: теперь я могу видеть эти внутренние звуки. А внутренние ли они? Чем дальше я иду по этому пути, тем сложнее мне пользоваться языком. Предвижу день, когда я сяду в замешательстве с блокнотом и ручкой в руках, будучи не в силах написать ни единого слова ― настолько неадекватными станут все слова перед лицом открывающейся мне новой реальности. Не знаю, как передать это словами, но звук стал доступен моему зрению. Отдельные ноты, мелодии и фрагменты, оказываются, имеют форму, цвет и объем! Только это не те формы, цвета и объем, которые мы видим в нашем обычном мире. Но как же они божественно прекрасны! Я могу сосредочиться на каком-нибудь из них, погрузиться в него полностью ― и тогда он становится дверью, вратами, через который я проваливаюсь в еще один бесконечный мир, полный волшебства. Это... немыслимо. Я не подозревал ни о чем подобном, даже не знал, что так может быть.
  
  ***
  
   Боже, каким страшным стал мой почерк! Удивительно, впрочем, что я все еще в состоянии писать. С трудом разобрал предыдущую запись. Я уже не читаю, а, скорее, угадываю, что там написано, пользуясь своими новыми способностями к постижению.
   Хочу добавить кое-что по поводу расширившегося восприятия. У меня появилась теория на этот счет. Мне кажется, из-за отказа органов чувств освободились присущие сознанию способности непосредственно воспринимать реальность. Или того, что я принимаю за реальность. Оглядываясь назад, я вижу, что эти способности нарастали постепенно, по мере угасания ощущений тела.
   То, что я принимал за ухудшение зрения, было им; но на него накладывались картины, доставляемые сознанию другими способами, о которых в обычном состоянии мы не имеем понятия. То, что казалось цветными пятнами и лентами, было фрагментами иного мира, который наложен на наш и пронизывает его из своего, более высокого, полагаю, измерения. Я не понимал этого и не мог видеть его целиком, воспринимая лишь кусочки, казавшиеся мне ошибочными сигналами умирающего зрения. Сейчас мне открывается величественная картина бытия, но она слишком непонятна, слишком чужда человеческому разуму, чтобы можно было привычно развесить ярлыки и описать ее в виде доступной сознанию схемы. Говоря коротко, я вижу (еще одно негодное слово) грандиозный мир, который не в силах упорядочить и описать.
  
  ***
  
   Мне удалось увидеть (за неимением лучшего продолжу использовать это слово), как возникает то, что мы считаем нашим обычным миром ― миром, в котором прежде мы ходили на работу, а сейчас сражаемся с зомби. Я вспомнил, что много раз видел это, когда был маленьким ребенком и еще не умел говорить. Сначала есть (снова неадекватное слово) лишь пустота, в которой, словно водоворот, стремительно вращается нечто. Этому нечто нет названия; оно представляет собой все, что есть ― как бы первичный материал бытия. У него нет качеств, свойств, формы, но его можно воспринимать ― хотя того, кто может его воспринять, тоже пока нет; сначала должен появиться мир, в котором будет наблюдатель. Оно видится, но нет того, кто его видит. Нет, наш язык определенно никуда не годен. Затем, в какой-то внезапный момент, по неизвестной причине водоворот вдруг меняет свое движение, фрагменты этого нечто соединяются ― словно слипаются ― определенным образом, и возникает наш мир. Это происходит мгновенно, без усилий и какого-либо движения, при том что водоворот, как кажется, движется. Точно так же мир распадается обратно. Но это не выглядит разрушением. Я сравнил бы это с тем, как бывает, когда дети вечером разбирают созданные в течении дня сооружения из конструктора и укладывают детали в коробку, чтобы наутро начать все заново.
   Процесс создания-распада повторяется постоянно, каждый раз, когда человек засыпает и просыпается. За долгие годы я слишком укоренился в теле и утратил способность видеть это, но сейчас, со смертью тела, она снова ко мне вернулась.
  
  ***
  
   Обнаружилась удивительная штука. Если изменить фокусировку восприятия, намеренно сосредоточившись, то поразительные по красоте и загадочности вещи, которые я вижу, но не понимаю, вдруг обретают смысл; мне хочется верить, что я научился непосредственно воспринимать суть явлений. Смысл ― будто еще одно измерение вещей, координатная сетка, которую мы набрасываем на реальность (очередное бессмысленное слово!), чтобы поймать ее и объяснить. В понимании, как мне сейчас кажется, нет никакой пользы, но с ним мы чувствуем себя спокойнее.
   Небольшое усилие ― и прекрасный калейдоскоп волшебного немыслимого нечто оборачивается скопищем объектов и явлений, подчинненных стройным законам и связанных между собой строго определенными взаимодействиями. У них есть признаки, особенности, причины и следствия; а у самых продвинутых из них ― людей и некоторых других существ ― даже намерения и воля. Так интересно! Конечно, объектный мир скучнее, в нем совсем нет волшебства; зато его можно исследовать, классифицировать и описывать. Это тоже очень увлекательно.
   Но, может статься, ― и эта мысль пугает меня, ― что добытый подобным образом смысл является полностью... бессмысленным. В таком знании может скрываться бездна практической пользы, но, обладая им, мы все равно будем бесконечно далеки от истинного понимания сути используемых нами вещей и явлений. Еще больше я боюсь того, что слова "истинное понимание" являются столь же безнадежными, что и прочие. Похоже, в реальности нет ничего, на что их можно было бы навесить. Вдруг мир устроен так, что возможность истинного понимания, или даже просто понимания, в нем не предусмотрена; а то, что мы называем "пониманием" ― лишь успокаивающая нас имитация? Тогда ничто в принципе нельзя понять. Ох, кажется, от усилий выразить это разболелась моя воображаемая голова!
  
  XVIII.
  
   Продолжая эксперименты с восприятием, я смог "увидеть" причину своего нынешнего состояния. Не знаю, действительно ли это вирус... Я буду называть это вирусом за неимением лучшего слова. Не уверен, что именно оно предстанет человеческому взору в окуляр микроскопа, но я воспринимаю это так: полуживое, нечто среднее между простейшим живым организмом и неорганикой. Оно "видится" мне как субстанция черного цвета со вспыхивающими внутри багровыми искрами. Это не чернота в обычном понимании, когда нет отраженных лучей, а, напротив, активное свечение ― только угольно черного цвета. Наверное, ее можно представить, вообразив фильм, в кадре которого встает солнце, освещая все вокруг своими яркими лучами; но пленка не обычная, а негатив, поэтому лучи ― черные.
   Чувства, которые вызвал у меня вирус, когда я увидел его в себе первый раз ― страх и омерзение; как если бы я вляпался в черное зловонное пятно на поверхности прекрасного озера. Однако, наблюдая его снова и снова, я постепенно привык к нему. Он уже даже не кажется мне таким отвратительным. Когда воспринимаешь его "вблизи", он выглядит немного иначе: как черная пушистая плесень, переливающаяся маслянистым сиянием. Он похож на заколдованный лес, качающийся на ветру, в глубине которого то тут, то там зажигаются красные огоньки. Это зрелище так завораживает, что можно забыться и смотреть на него целую вечность; будто оказался в причудливом чужом мире, полностью отличном от того, к чему мы привыкли.
   Вирус "растворен" в крови и других жидкостях в форме маленьких точек, напоминающих споры плесени ― я видел их однажды по телевизору. То, что я воспринимаю как "лес", концентрируется в некоторых внутренних органах, особенно в желудке, солнечном сплетении, головном и спинном мозге.
   Благодаря тому, что мне открылось, я теперь знаю, что голода зомби не существует! "Голод зомби" ― всего лишь устойчивый стереотип, появившийся у выживших людей от страха и непонимания того, как действует вирус. Выжившим кажется ― я раньше тоже так думал, ― что зомби должны постоянно испытывать муки жуткого, инфернального голода; что именно голод заставляет их пожирать все живое, что встречается им на пути. Это совершенно не так. Голод присутствует, но испытывает его не человек, а завладевшая им плесень!
   Вирус попросту "вышвыривает" сознание инфицированного наружу и завладевает телом, используя его для своих нужд, которых всего две: питаться и размножаться, убивая все живое вокруг. Пока тело, одержимое вирусом, творит страшные вещи, сам человек пребывает в блаженных сновидениях, оставаясь связанным с телом чем-то наподобие тонкой ниточки из серебряного света. Так это воспринимается, во всяком случае. Связь не рвется, потому что вирус не позволяет этому произойти. Допусти он это, и зомби превратится в обычный труп, который в ту же секунду рухнет на землю и постепенно разложится в положенный срок; тогда вирус внутри постигнет та же участь.
   Раскрылась, наконец, загадка нелюбви зомби к солнечному свету. Свет безразличен трупу, но смертелен для вируса. Казалось бы, поскольку вирус внутри организма, бояться ему нечего. Но тела большинства инфицированных так изувечены, что граница между внутри и снаружи почти исчезла.
   Плесень способна пожирать жизнь непосредственно, без химических реакций. Умом я понимаю, что это невозможно, но так это "выглядит". Она отнимает жизненную силу у жертв зомби и присваивает ее себе почти целиком, оставляя телу-носителю буквально крохи, достаточные лишь для того, чтобы оно не умерло окончательно и продолжало хоть как-то функционировать. Зомби не до конца мертвы. В них есть жизнь, но ее так мало, что никакие приборы не смогут зафиксировать ее проявлений на фоне активности вируса.
  
  ***
  
   Странности нарастают. Я обнаружил, что могу воспринимать себя находящимся одновременно в разных местах и даже в разных временах! Например, часть меня лежит в этой комнате на кровати; другая часть в этот же самый момент пребывает в другом городе, причем в прошлом ― именно тогда, когда я в нем жил. Меня словно размазало в пространстве-времени. Признаюсь, ощущение очень занятное и ни на что не похожее. Я попробовал перемещаться в разные эпизоды своей жизни и у меня легко получилось! Это не работа памяти ― я действительно переживаю эти моменты так реально, словно они происходят сейчас; и они на самом деле происходят сейчас, хотя и относятся к далекому прошлому. Это еще одна вещь, которую я не в силах объяснить.
   Ведомый любопытством, я захотел побывать не только в прошлом, но и в будущем. Яркий солнечный день; я бреду куда-то, держа в руках бронзового ангела, и вдруг весь мир переворачивается и гаснет. Вместо солнечного света ― заполненная звездами чернота космоса. Они начинают вращаться и я исчезаю в этом вращении. Последнее, что я испытал перед тем, как окончательно исчезнуть ― бесконечный, всепоглощающий покой. Это было чувство, превосходящее любое доступное человеку счастье. Если бы мне пришлось определить его одним словом, я назвал бы его... удовлетворением.
   Вдохновленный этим видением, я решил пойти в своих опытах еще дальше и узнать что-нибудь о своих друзьях, оставшихся в убежище. Скажу заранее ― мне это удалось; подробности постараюсь написать завтра. Какое смешное слово: "завтра".
  
  ***
  
   Обещанные подробности. Сначала я захотел узнать, что мои друзья делают в данный момент. На меня обрушился поток видений, в которых я едва не утонул. Смысла в воспринятом было не много, однако общее ощущение таково, что у них после моего ухода ничего не изменилось. Маша все так же болеет, Фролов хлопочет около нее; Слава бродит где-то, изнывая от нетерпеливого желания поскорее отправиться в путь.
   Тогда я подумал, что нужно сосредоточиться на ком-то одном из них и выбрал для начала Фролова. Сначала мелькали непонятные картины, относящиеся, видимо, к его прошлому. Потом поток образов замедлился, почти остановившись ― так действуют мои попытки сфокусировать восприятие. Я "увидел", как он встречает свою жену на пригородной станции. Прибывает электричка из города, в ней множество укушенных, раненых и забрызганных кровью людей; бедолаги еще не знают, какая страшная судьба им уготована. Когда двери открылись и люди начали выходить, укушенные стали превращаться и нападать на живых. На его жену набросились; Фролов пытается защитить ее и его кусают в предплечье. Все в точности так, как он рассказывал.
   Затем я "увидел" вирус в его крови. После ранения он стремительно распространился по всему телу, но по непонятной причине не стал активным, а пребывал в латентном, словно спящем состоянии. Он даже отсвечивал не как обычно, ― цветом тьмы, ― а едва заметным темно-серым сиянием. В таком виде он еще больше напоминал споры плесени.
   Из рассказа Фролова следовало, что утром в комнату его жены проник зомби и укусил ее; от этого она обратилась и он был вынужден ее убить. Теперь я знаю, что это не так ― я увидел, что он сам заразил ее! Разумеется, не специально ― тогда еще ничего не знали о способах передачи инфекции. Они провели вместе ночь. Жена была слаба здоровьем и вирусу хватило одной ночи, чтобы завладеть ею. Наутро Фролов проснулся и обнаружил в своей постели живого мертвеца. Остальная часть его рассказа была правдой ― он сумел убить ее и убежал из пансионата.
   Еще я увидел, что сейчас он спит с Машей ― они действительно любовники ― и вирус уже передался ей, но пока не действует в полную силу. Она обречена, причем Фролов знает об этом; знает, что станет виновником ее смерти, но не может ничего с собой поделать. Он слишком увлечен ею, чтобы думать о последствиях.
   Странно, но то, что я увидел, никак не затронуло меня. Оставась в глубине своей души человеком, я должен был бы переживать за друзей: расстроиться из-за обмана Фролова, испугаться угрожающей Славе опасности или грустить о жуткой участи, ожидающей Машу ― но все во мне осталось спокойным и равнодушным. Я всегда был очень чувствительным, а сейчас словно погрузился в анабиоз. Значит, эмоциональная сфера разделила судьбу прочих систем моего организма*. Я даже не успел заметить, когда это случилось. Интересно, как все происходит: сначала отказало тело, теперь настал черед психики ― будто меня, словно робота, отключают по частям.
  
  ***
  
   Мне захотелось узнать их ближайшее будущее. Сначала Фролов. Я увидел его у окна столовой с автоматом в руках. Приседая, он прячется от пуль; стреляют снаружи. Рядом с ним Маша, он пытается спасти ее. Но ― поздно, враги уже в здании. Они поднялись по лестнице и заполнили коридор ― тот самый, где я убил двух уголовников. Фролов хочет защитить Машу: он стреляет в них, они стреляют в ответ; он падает, сраженный насмерть пулями в грудь.
   Потом я увидел Машу. Она в полутемном подвале, тусклая лампочка светит ей прямо в лицо. Я вижу, что это лицо зомби ― вирус пожрал ее, она окончательно превратилась в мертвеца: землистая кожа, уродливо искаженные черты, бессмысленные глаза, полные яростной злобы. Сквозь изломанные губы вырываются глухое рычание и вой. Она сидит в кресле, крепко привязанная ремнями. Вокруг нее какие-то люди; они стоят во тьме и я не могу их рассмотреть.
   Затем Слава. Сначала я решил, что не хочу видеть его смерть; но любопытство взяло верх и мне захотелось узнать, что ждет его впереди. Я увидел, как он сломя голову мчится через лес; вслед ему, сбивая ветки, свистят пули. Слышен лай собак, выстрелы и крики преследователей. Он отрывается и пытается сбить их со следа; прячась по оврагам, уходит все дальше вглубь леса. Вскоре крики и лай стихают, только редкие пули с глухим стуком впиваются в стволы деревьев над его головой. Наконец, он оторвался от погони, переплыв речку; и теперь лежит, обессиленный, на траве, глядя на пушистые облака, проплывающие в бездонном синем небе. Я понял, что ему удалось уцелеть в грядущей передряге.
   Что же ожидает его дальше? Я догадался, что вижу далекое будущее. Скалистый берег моря, покрытые галькой пустые пляжи на много километров вокруг. Над обрывом висит маленький, словно игрушечный, замок из серого камня. Ялта? Над крышей замка хлопает на ветру красный флаг. Я вижу серп и молот на нем ― это флаг СССР. Ветер доносит обрывки какой-то песни, льющейся из стоящих в окнах замка огромных колонок. С трудом разбирая слова, я узнаю старую песню Аллы Пугачевой.
   Дорога, ведущая к замку, перегорожена. Это похоже на блокпост: домик-коробка из бетонных блоков, из окна торчит пулемет; рядом с домиком стоит танк стволом к дороге. Все подходы к замку опутаны колючей проволокой, оставлен лишь небольшой проход между танком и домиком; его перегораживают сваренные из стальных прутьев ворота. Сидя верхом на танке, несколько обвешанных оружием молодых ребят весело болтают о чем-то, смеясь и подшучивая друг над другом. Я не могу разобрать их разговор, слышны лишь прерывающие его время от времени взрывы хохота. Потом я вижу внутренние помещения замка. Он заполнен людьми: мужчины и женщины, они заняты какими-то делами; некоторые отдыхают. В замке много детей, их голоса слышны повсюду.
   Приглядываясь, я понимаю, что многие из них чем-то неуловимо похожи друг на друга. Я догадываюсь, что вижу большую семью: все эти люди ― родственники: сестры, братья, дети, дяди и тети, тести, тещи, шурины и девери. Это даже больше, чем семья ― тесно сплоченное племя, состоящее из близких друг другу людей.
   Наконец, я вижу другую сторону замка, скрытую от дороги. Под тенистым навесом стоит мягкий диван с видом на море. На нем удобно устроился седой, как лунь, пузатый старичок с усами; на его коленях, свернувшись, спит кот. Одной рукой старик гладит кота; другой держит трубку, которую иногда осторожно, чтобы не потревожить кота, вставляет в рот, удерживает ненадолго и извлекает обратно; потом выпускает густые клубы дыма и ветер тут же уносит их прочь. Вокруг дивана бегают друг за дружкой двое сорванцов; старик смотрит на них с умилением. Я понимаю, что он ― патриарх, глава семьи и хозяин всего вокруг. Я вглядываюсь в его лицо и узнаю своего друга ― это Слава. Прошедший через ад, перенесший немыслимые ужасы, состарившийся ― но нашедший, в конце концов, свое счастье.
  
  XIX.
  
   Меня так вдохновляют мои новые способности, что я уже просто не могу остановиться. На этот раз мне захотелось узнать, как все началось ― откуда пошла уничтожившая нас пандемия. Когда я безмолвно "вознамерился" узнать это, то обнаружил себя уже не сидящим на кровати с блокнотом, а перенесшимся в совершенно другое, незнакомое мне место. Это было не видение, а непосредственное присутствие в происходящем.
   Я сижу на полу платформы метро, прислонившись спиной к стене. Рядом со мной слева сидит бомж, очень агрессивно настроенный, но слишком слабый, чтобы бросаться на людей. Они обходят его, а он злобно рычит и шипит им вслед. Один из пассажиров вызывает у него особенно сильную ярость, он ползет за ним следом. Когда он проползает мимо меня, я вижу, что нижней половины его тела нет: торчит кусок позвоночника, мясо и прочая дрянь. Понимаю, что этот бомж ― первый зомби, с которого все началось. Кажется, в эпидемиологии для обозначения первого заболевшего используют термин "нулевой пациент"; именно его я и видел. Не знаю, где происходила эта сцена, но у меня осталось четкое ощущение, что в каком-то американском городе. Причем город этот достаточно большой, раз там есть метро.
   При всем впечатлении, которое произвело на меня увиденное, это было не совсем то, что я рассчитывал узнать. Меня интересовали не подробности, а причины произошедшего. Почему, за что человечество постигла такая страшная участь?
   После многочисленных опытов с восприятием я постиг столь многое, что уже не могу наивно полагать, будто "истинные причины" чего бы-то ни было существуют и, тем более, могут быть открыты. Меня больше не вводят в заблуждения слова вроде "истины", "сути", "причины" или, например, "правильности", "пользы", "достоинства". В действительности ― в природе ― не существует ничего, что можно назвать ими. Все эти слова, и вообще все слова и человеческий язык в целом ― это вредная абстракция, уводящая нас от непосредственного восприятия того, что есть. И я понимал, что ответы на волнующие меня вопросы относятся именно к этой категории. Ведь мне известно, как сознание, повинуясь малейшей прихоти моих желаний, способно буквально из ничего в мгновение ока творить бесконечные миры, полные удивительных подробностей. Эти миры столь же реальны, что и наш; иногда похожи на него, а иногда нет. Я знаю, что если захочу получить ответ на вопрос, на который в принципе не может быть ответа, сознание все равно решит задачу ― оно тут же создаст мир, в котором искомый ответ есть. Но какова будет ценность такого ответа? Вот он, вред языка: чтобы объяснить ложность слова "истинное", я вынужден был обратиться к такой же бессмыслице ― "ценности"!
   И все же, вполне осознавая, что ответы на эти вопросы не принесут мне объективного понимания, я желал получить их. Такова, видно, природа человека: получать извращенное удовольствие от бесконечного запутывания в своих тщетных попытках знать все обо всем. Тщетность ― вот главное человеческое слово. В нем наша суть.
  
  ***
  
   Итак, я пожелал знать причины. В то же мгновенье я постиг их: постиг истинную суть произошедшей катастрофы, ее источники и скрытые предпосылки, все неуловимые влияния и факторы, приведшие к тому, что случилось. Это знание потрясло меня. Оно было столь грандиозным, что понятия добра и зла совершенно неприменимы к нему. Но, ― и это главное, ― пытаясь вербализировать его, чтобы перенести узнанное на бумагу, я обнаружил, что не могу написать ни слова! Это знание настолько нечеловеческое, что его невозможно перевести в наши понятия. И все же я попытаюсь ― а что мне еще остается?
   Причины пандемии ясны, как день, но человеку они могут показаться неприятными и даже возмутительными ― мы не любим, когда что-то оказывается вне нашего контроля.
   Пандемия была неизбежна и предопределена давным-давно, когда человечество еще не существовало. Катастрофа произошла из-за нарушения баланса; и баланс этот не имеет отношения к нашей планете, и нарушен он был не человеком. Первичное нарушение произошло где-то в центре мироздания, причем оно не было нарушением в том смысле, как мы это понимаем. Оно было необходимым событием, включенным во всеобщее, никогда не нарушаемое равновесие ― ненарушаемое, потому, что никто и ничто не в силах его нарушить. Нарушение, однако, требовало компенсации; и она произошла, согласно законам природы, действующим ныне.
   Волны от компенсации достигли нашего мира, ― а он, как мне открылось, находится на онтологической периферии относительно Источника Всего, поэтому воздействия достигают нас не сразу и в сильно преломленном виде, ― где приняли характер эпидемии зомби-вируса, выкосившей человечество под корень. В силу присущей вселенной непостижимой гармонии событие это оказалось долгожданным и необходимым на нашей планете.
   Назревшим ― пожалуй, удачное слово. Человечество и почти все сухопутные виды были стерты с лица земли менее чем за месяц, потому что в силу естественного порядка вещей (или божественного замысла, если угодно) планета должна была быть очищена для чего-то другого. Так уже происходило прежде, когда гибли неандертальцы, мамонты, динозавры и множество более ранних видов, следы пребывания которых на Земле полностью исчезли еще до появления человека.
   Мудрецы древних эпох были правы, считая, что мы живем в конце периода Кали-Юги ― Темной Эпохи. Однако это знание неверно интерпретировали. Ожидалось, что Кали-Югу сменит золотой век ― Эра Водолея, и человечество воспользуется ее плодами: жизнь на земле станет как в раю. Так оно и будет ― но только без людей. Мне открылось, что нашей эпохой была как раз Кали-Юга. Окончание Кали-Юги означает конец эры людей.
   Еще одно удачное, хотя и не вполне передающее суть слово ― Жатва. Существа, жившие на планете, в очень тонком смысле, который мне трудно выразить, "созрели", чтобы быть сжатыми, как жнут урожай. Мы не в силах понять и принять, что можем быть пищей для кого-то другого; это неприятный факт, однако так оно и есть. Кто-то (или что-то) получил пользу от сопровождаемой чудовищными страданиями гибели человечества и других видов; хотя мне не нравится слово "польза", лучшего тут, наверное, не найти. Можно посмотреть на это с другой стороны: природа, из-за присущей ей экономии и гармонии, устроила так, чтобы наша гибель принесла пользу чему-то еще.
   И все же, при всей жестокости эпидемии, с более широкой, нечеловеческой перспективы произошедшее видится мне правильным и необходимым. Катастрофа стала частью мировой гармонии и равновесия, и потому полностью соответствует порядку вещей. Увы, космос ничего не знает о человеческой справедливости.
   Когда я постиг это, мне тут же захотелось узнать, кто ― или что ― получил выгоду от нашего истребления? Я ясно видел, что это не вирус, а нечто иное, более значительное; эта сила, безмерно превосходящая человечество, использовала вирус как орудие. Он был выбран как самый изящный и экономичный способ ― просто потому, что природа любит экономию.
   За вирусом стояло нечто, что я не в состоянии описать ― человеческий язык не предназначен для подобного. Согласно законам природы, человек не должен видеть таких вещей, поэтому в его языке нет слов для их обозначения.
   Эта сила не разумна в нашем понимании. Она столь велика, огромна и могущественна (при всей относительности этих слов), что не нуждается ни в каком разуме. И хотя она может притвориться разумом, воплотившись в человека ― ей, самой по себе, разум не нужен. Мне кажется, старая теологическая формула "покой превыше всякого разумения" означает именно это ― ее абсолютное превосходство над всяким разумом и даже сознанием, а вовсе не то, что ее невозможно постичь разумом. Конечно, ее невозможно постичь, это верно тоже.
   Я могу попытаться описать ее лишь метафорически. Если вообразить, что эта сила могла бы отбрасывать некую тень; а та, в свою очередь, тоже отбрасывала бы тень, которая тоже отбрасывает тень... и так далее; то, выбрав тень в условной середине этого бесконечно расходящегося ряда, я мог бы попытаться обозначить ее, ― тень, а не саму силу, ― используя слово "Жизнь". А если взять тень еще дальше, ближе к концу ряда (хотя конца у него нет, ибо он бесконечен), я увижу ветхозаветного бога, карающего своих непослушных детей за совершенную когда-то чепуху, о которой они уже и не помнят.
   Или, если представить, что существует иерархия реальности, в которой явление или сущность тем реальнее и занимают тем более высокое положение, чем ближе они расположены к первопричине, или Источнику всего ― то эта сила находилась бы за пределами иерархии: вне ее, превыше ее и реальнее ее. Хотя слово "находилась", как и все прочие слова, звучит по отношении к ней крайне неуместно.
   Я понимаю, что мои попытки описать ее выглядят жалко; но это все, что в моих силах. Человеческий разум пасует перед этой задачей и отступает ― не сконфуженный, нет ― практически полностью уничтоженный.
   Резюмируя, могу кратко выразить полученное мною откровение так: человечество погибло, потому что ему суждено было погибнуть. Наверное, такое объяснение будет вернее всего. Банально, но сказать лучше не представляется возможным.
  
  ***
  
   Физиологическия я полностью ослеп, глаза мои больше не видят. Как же я пишу эти строки и пишу ли их вообще, или мне это только кажется? Я точно знаю и нисколько не сомневаюсь, что пишу; это не галлюцинация. Как же я могу быть уверен, не видя, не ощущая руками блокнота и ручки, что это происходит на самом деле ? Я "вижу" это. Попробую объяснить. Самое простое описание: я вижу себя как бы со стороны, сидящим на кровати с блокнотом в руках и сосредоточенно водящим ручкой по странице. Такое несложно представить, однако это лишь метафора того, что на самом деле происходит. В действительности я не завис под потолком в углу комнаты, наблюдая за своим телом, как это иногда описывали в книгах о посмертном опыте. В действительности... Нехватка адекватных слов вызывает у меня настоящие мучения. Я "смотрю" на этот мир и свое пишущее тело будто из другого измерения, отличающегося глубиной. Как если бы я разглядывал лежащий на столе комикс о своих злоключениях. "Обычный" Игорь Берник ― плоская картинка, переживающая свои проблемы в нарисованной истории. Но картинка нарисована на листе, а он трехмерный. И я, листающий трехмерную тетрадь в объемном мире, настоящий трехмерный я, могу видеть все его приключения; и даже могу, открыв тетрадь в произвольном месте, заранее узнать, что будет дальше.
   Другой способ описать это. Теперь я без сомнения знаю, что все в мире взаимосвязано, и это не красивый образ ― это буквально так и есть. Каждый атом любой, самой ничтожной, вещи связан со всеми остальными атомами целой вселенной. Когда мы наступаем на жука, в тот же момент об этом узнает вся вселенная. Не содрогается и не сотрясается, но ― знает об этом. Совершенно точно так же в момент, когда я пишу ручкой в своем блокноте, словно мириады невидимых нитей связывают мои пальцы, ручку и блокнот со всем сущим. Это вызывает своего рода дрожание, специфические вибрации, свойственные именно этим объектам. Я воспринимаю эти вибрации, отраженные от всего, что есть и "вижу" таким образом себя, пишущего этот дневник.
   Или если вообразить, что я, как призрачная летучая мышь, издаю беззвучный крик и улавливаю его отражение от вещей, событий и явлений этого мира, что позволяет мне иметь представление о происходящем в нем ― то принцип становится понятным.
   Как много слов, и все ради тщетной попытки объяснить слово "вижу"... Так или иначе, но я более уверен в реальности происходящего, чем если бы видел это своими собственными глазами. Единственное, в чем я не уверен ― это почерк, насколько он теперь читабельный. Я могу писать, но прочесть написанное не в силах. Все-таки мир, в котором я пребываю сейчас, и другой, в котором мое мертвое тело пишет дневник ― слишком разные. Но мне и не нужно читать ― я непосредственно воспринимаю чистый смысл и не нуждаюсь больше в косноязычном посредничестве речи.
  
  ***
  
   Утратив тело и его органы чувств, я потерял привычный мне внешний мир. Все мое внимание сосредоточено теперь на мире внутреннем, потому что кроме него у меня больше ничего нет. И выяснилась удивительная вещь: то, что я всегда считал внешним, парадоксальным образом находится внутри меня! Мое тело, другие тела, деревья, облака, материки, вся Земля и даже бесконечно далекие звезды ― все они существуют во мне. Нет и не было никогда никакого "снаружи"! Была лишь иллюзия, замысловатая галлюцинация.
   Только один вопрос занимает меня теперь. Потеряв все, что я считал собой, ― оказалось, это было моим, но не было мною, ― я не знаю теперь, кто я такой; или, скорее ― что я такое? Я думал, что я ― Игорь Берник: тело, отзывающееся на данное ему когда-то имя. Но тела больше нет, а я ― есть! Может быть, я ― чистое сознание, ум без опоры в чем-либо? Но мой ум, это скопище мыслей, идей, умственных привычек, вкусов и предпочтений, лишившись якоря в виде тела, стремительно рассеивается, как песочный замок на сильном ветру. Он почти исчез, а я все еще есть!
   Что же я такое?! Я знаю: стоит мне хоть на миг сосредоточить фокус внимания на этом вопросе, как ответ будет немедленно получен. Там, за ширмой моего маленького "я", лежит Ответ на все вопросы; там находится Удовлетворение всех нужд. Это Врата и Ключ ко всему, хотя они и выглядят маленькой дверцей. И я, как кот вокруг сметаны, хожу вокруг них, сужая круги, но все не решаюсь войти. Что-то удерживает меня. Когда я приближаюсь слишком близко, меня охватывает страх, заставляющий отпрянуть прочь; словно древний опыт прежних воплощений удерживает меня от окончательного шага внутрь ― ведь я точно знаю, я чувствую это: там меня ждет подлинная Смерть; не гибель тела или разума, но смерть моей души. Это плата, которая взимается за вход; и никто не в силах попасть туда иначе. Осмелюсь ли я однажды войти?
  
  ***
  
   Последняя Истина открылась. Разум в беспомощности застывает перед ней, я не в силах выдавить ни слова ― любые слова будут жалкой клоунадой и кощунством. Даже я сам... мое "я" в этом Святом Отсутствии выглядит неуместным. Это... невыразимо.
  
  XX.
  
   Это была последняя запись, сделанная рукой Игоря Берника. Читатель мог бы предположить, что он утратил способность писать и потерял интерес к ведению дневника. Или, окончательно превратившись в живого мертвеца, ушел из ставшей его последним пристанищем квартиры, чтобы присоединиться к миллионам своих собратьев, все еще бродящих неприкаянными по нашей земле...
   К счастью, дальнейшая судьба Берника известна. Дневник был найден на территории некогда тщательно охраняемого, а ныне опустевшего и заброшенного секретного объекта. Очевидно, это то самое место, что упоминается в дневнике как "Замок". Блокнот находился в папке с наклейкой "Дело И. Берника", листы были пронумерованы и прошиты, концы ниток склеены биркой с подписью, датой и печатью. Помимо блокнота, в папке хранились подшитые доклады, рапорты, справки, копии приказов и отчеты. Все бумаги касались содержания дневника и отражали работу по проверке приведенных в нем сведений, скрупулезно проделанную хозяином папки ― высокопоставленным сотрудником госбезопасности.
   Особенный интерес представляют несколько последних листов, написанных им от руки. К сожалению, они испачканы выцветшими коричневыми пятнами неизвестного происхождения, из-за чего многие страницы склеились и пропали, а текст на остальных не везде читаем. И все же эти листы заслуживают того, чтобы войти составной частью в Дневник Берника, потому что являются, по сути, его продолжением, хотя и написанным другим человеком.
   Текст приведен ниже. Сведения, содержащися в нем, относились к высшей категории секретности, поэтому все имена и названия заменены литерой "N", как это раньше было принято у военных.
  
  
  12 сентября 20-- года
  
   Адъютант принес т.н. "Дневник Берника". Сказал, что текст давно ходит по рукам среди офицеров и сотрудников. Мнения о нем разделились. Некоторые считают, что это подлинный дневник зомби, другие полагают, что розыгрыш. Текст довольно объемный, тетрадь выглядит аутентично. Неужели наши люди настолько свободны, что располагают временем на сочинение подобной ерунды? Посмотрю на досуге.
  
  15 сентября 20-- года
  
   Прочитал, впечатления противоречивые. Местами смахивает на подделку, однако отдельные эпизоды заслуживают внимания. Он упоминает наш Объект под названием "Замок" и вспоминает Кафку в связи с этим. Если бы он побывал тут, то удивился бы, узнав, насколько прав. Или это розыгрыш и автор действительно работает у нас? Тогда он тем более прав, наблюдая каждый день здешнее царство бюрократического абсурда.
   И все же, ряд сведений вполне проверяем. Решил пока придержать тетрадку у себя. Ход делу давать не буду, чтобы не попасть в нелепое положение, если текст все же окажется розыгрышем.
  
  16 сентября 20-- года
  
  Навел справки по т.н. "Госпиталю". Мой источник в бригаде спецназа сообщил, что они действительно участвовали в ликвидации поселения на территории бывшего госпиталя РВСН ― он находился всего в нескольких километрах от нас. Причина ликвидации ― как обычно, угроза инфекции. За этими словами может скрываться что угодно.
   Утром говорил с генералом N, он, помимо прочего, курирует подразделение биозащиты и лаборатории. Спросил про их контакты с миром "за периметром". Он внес некоторую ясность. У них был большой проект снаружи, но летом его закрыли ― даты закрытия и ликвидации поселения совпадают. N сообщил, что они неофициально испытывали там новые образцы вакцин. Без подробностей, ― сослался на секретность проекта, ― но кое-что рассказал.
   Поселением руководил их агент, он вел там большую работу. Они ставили массовые опыты, которые нельзя проводить на Объекте из-за присутствия охраняемого Первого лица и Семьи ― отсюда неофициальность проекта. Агент был инфицирован и держался только за счет нашей экспериментальной вакцины. Когда процесс зашел слишком далеко, он мутировал. Поселение осталось без присмотра, замены агенту не нашли и проект решили закрыть от греха подальше. Если бы обо всем узнало Первое лицо, кое-кто не сносил бы головы.
   История легендарного "уголовника Холеры" обрастает плотью. Но это еще ничего не доказывает ― автор текста может работать в лаборатории или иметь там знакомых, от которых узнал о проекте.
  
  17 сентября 20-- года
  
   Собственно, какая разница ― настоящий дневник или нет? От ответа зависит, cтоит ли мне тратить служебное время на это расследование. Пока я веду его в частном порядке.
   Разница есть. Если блокнот подлинный, то, отбросив всю метафизику, которая есть ни что иное, как галлюцинации, вызванные передозировкой тарена, имеем два факта:
   1. Человек превратился в зомби и в этом состоянии вел дневник.
   2. Естественный иммунитет возможен, более того ― буквально у нас под боком находится человек, им обладающий.
   Оба факта имеют огромное практическое значение. Изучив оба случая, наши специалисты-медики могли бы создать, наконец, действующую вакцину и решить эту проблему раз и навсегда.
   Решил действовать в обоих направлениях, пока неофициально. Не хотелось бы стать объектом насмешек, если это все же розыгрыш.
  
  18 сентября 20-- года
  
   Похоже, не розыгрыш. Через знакомого в Управлении N, полковника N, вышел на командира группы, которая патрулировала местность вокруг периметра. Он помог найти бойцов, добывших дневник и принесших его на Объект. Попросил адъютанта переговорить с ними, чтобы они написали отчет об этом происшествии. Адъютант доложил: писать отчет они отказались, но устно сообщили, что встретили инфицированного, который вел себя необычным образом. Во-первых, он встретился им днем. Он шел им навстречу и нес в руках предмет ― кажется, статуэтку (!). Они ликвидировали его согласно инструкции. При обыске на теле обнаружили блокнот, который шутки ради принесли на базу. Там его читали солдаты по очереди, потом он попал к старшему офицеру и пошел по рукам дальше.
   Через полковника N надавил на командира этих бойцов, жду их отчет завтра. Очень просил описать статуэтку подробно.
  
  19 сентября 20-- года
  
   Отчет лежит у меня на столе. Читаю: "<...> имфицированный держал в руках статуэтку. <...> Согласно инструкции, сержант N открыл огонь на поражение. В результате огня статуэтка была повреждена пулями и разрушилась. Статуэтка представляла из себя фигуру ангела в одежде типа балахон (что у них за язык!) и длинными крыльями до пола. Ангел сделан из бронзы и установлен на подставку из зеленого камня ― скорее всего, малахита. <...> На теле ликвидированного имфицированного в кармане куртки обнаружен блокнот, который сержант N принял решение изъять и доставить на базу. <...>"
   Они все ужасно не любят слово "инфицированный". Слишком сложное для них. А писать "зомби" в официальных отчетах запрещено.
   Открываю дело. Пытался выбить из них точное место инцендента, но где там ― столько времени прошло! Говорят, статуэтка даже в виде обломков была очень красивой ― чувствуется, дорогая вещь. Они выбросили ее в кусты, а труп, согласно той же инструкции ― Инструкции о поведении личного состава в условиях чрезвычайной ситуации биологического заражения ― посыпали хлоркой и зарыли под каким-то деревом. Что ж, в этом направлении тупик. Попробуем другое.
  
  20 сентября 20-- года
  
   Изучив документы и карты до-эпидемиологического периода, обнаружил три возможных местонахождения упоминаемого в дневнике убежища. Это допофисы и филиалы банков. Поблизости от нас их много, больше десятка ― все-таки элитный район, но меня интересуют только эти три. Они расположены приблизительно на той удаленности от Объекта, что указана в дневнике.
   Договорился с генералом N, начальником Управления N, о выделении в мое распоряжение группы спецназа. Дали 20 человек и служебных собак на три дня. Думаю, этого более чем достаточно. Если сведения в дневнике верны, им придется иметь дело с пенсионером, больной женщиной и бывшим коллегой. Как-нибудь справятся. Все же надеюсь, до насилия не дойдет. Послал с ними своего офицера для ведения переговоров.
  
  21 сентября 20-- года
  
   Группа обследовала все три банка, на это ушел день, потому что передвигались пешком и скрытно. Два здания разрушены и пусты, в третьем, похоже, живут наши герои. Командир группы доложил, что удаленный осмотр здания подтвердил наличие в нем живых людей. Через оптику они наблюдали в окнах двух мужчин и женщину. Бинго!
   Командир группы по рации запросил разрешение на задержание. Он хотел провернуть дело побыстрее, чтобы отдыхать оставшиеся два дня. Разрешение не дал. В конце концов, это не арест преступников. Завтра утром мой офицер войдет в здание, вступит в контакт и убедит их добровольно проследовать вместе с ним на Объект. Спецназ нужен лишь для усиления впечатления ― для большей убедительности.
   Договорился с N, начальником группы биозащиты. По его приказу к завтрашнему утру для приема предполагаемого Фролова подготовят отдельную лабораторию и бригаду специалистов. Если дело выгорит, мы будем иметь вакцину уже совсем скоро!
  
  22 сентября 20-- года
  
   Бараны! Идиоты! Командир группы силой отстранил моего офицера от операции и провел ее самостоятельно, без приказа. Блистательный итог: предполагаемый пенсионер, обладатель иммунитета ― убит, женщина ранена и задержана, третий мужчина ― видимо, Слава ― сумел сбежать.
   Я этого так не оставлю! Буду требовать ареста командира и служебного разбирательства. В условиях чрезвычайного положения такие выходки не должны сходить им с рук. Подозреваю, дело не обошлось без участия генерала N, командующего бригадой спецназа. Так он вредит мне за то, что пять лет назад в Карелии я отстранил от должности его протеже, майора N. Я отстранил его правильно, он был дуб дубом и не тянул работу совершенно. Комиссия по кадрам подтвердила несоответствие занимаемой должности. Но N до сих пор думает, что я сделал это специально, чтобы насолить ему. Он думает, что мстит мне ― а нагадил всему человечеству. Хотя на человечество ему точно наплевать: все знают, что его семья после начала пандемии осталась за периметром. Но что я теперь предъявлю людям в лаборатории?
   Почти час ругался по рации с командиром группы. Требовал, чтобы он доставил тело убитого ими мужчины на Объект. Они хотели посыпать его хлоркой и сжечь ― лишь бы не утруждать себя переноской! Он наотрез отказался подчиняться моим приказам. Пришлось звонить на самый верх, дошел до замначальника службы безопасности Объекта! Сразу все забегали, как тараканы. Женщина уже в лазарете, труп в лаборатории. Пишу рапорт о происшедшем.
  
  23 сентября 20-- года
  
   Весь день выслушиваю упреки от завлаборатории N. Конечно, он прав ― мне следовало присутствовать при задержании, а не доверять такое важное дело офицеру, а тем более этим головорезам. Но ничего уже не исправишь, нужно работать с тем, что имеется в нашем распоряжении. К вечеру N зашел ко мне в кабинет и доложил результаты исследования тела. Официальный отчет обещал написать к утру. Общий смысл его доклада: активность вируса в теле подавлена, но чем это вызвано ― неизвестно. Говорит, чтобы они смогли узнать это, им должны были доставить живой организм. Все подробности будут в отчете.
  
  24 сентября 20-- года
  
   Продираюсь через медицинскую терминологию. Хотя общий смысл и так понятен. "<...> Предположительно подавляющие активность вируса антитела не вырабатываются организмом в состоянии смерти <...>". В случае неудач отчеты пишутся в основном для того, чтобы снять с себя ответственность. Но как здесь отделить попытки оправдаться от объективных причин неудачи? Я ведь не медик. Консультироваться не с кем, завлаб N ― самый авторитетный ученый-микробиолог, его доставили на Объект одним из первых. Никто из нашего медицинского начальства не решится спорить с его выводами.
   Ирония судьбы ― этот Фролов рассчитывал найти лабораторию, чтобы послужить науке. Такой лаборатории, как у нас, нет больше нигде ― их и в мирное время можно было по пальцам пересчитать. И он находился рядом с ней, вот только попал туда мертвым ― и все из-за этих идиотов.
   Каковы итоги? По телу автора дневника результатов нет, по Фролову ― тоже. Остается девушка. Но у нее нет иммунитета, значит, она бесполезна. И все же нужно отработать и это направление, чтобы довести дело до конца.
  
  27 сентября 20-- года
  
   Девушка чувствует себя лучше. Анализы показали, что она не инфицирована. Выходит, Берник ошибся. Как я и полагал, несмотря на некоторые впечатляющие совпадения, все эти его видения ― не более чем галлюцинации.
   Я лично участвовал в допросе. Нам потребовался переводчик, она действительно не говорит по-русски. Ее зовут Мэри Клэр Уотсон, гражданка Великобритании, уроженка Манчестера, 34 года. Все, что она рассказала, полностью подтверждает содержащиеся в дневнике сведения. Единственное, о чем она отказалась говорить ― ее отношения с Фроловым. После применения спецсредств она подтвердила и их.
   Сейчас решается вопрос о ее статусе и дальнейшем пребывании на территории Объекта. Для ее нахождении здесь нужны основания, а их нет. Или скоро не будет, потому что руководство намерено закрыть дело Берника. Значит, англичанка зависает в воздухе, а ответственность за это лежит на мне, ведь она попала сюда по моей инициативе.
  
  3 октября 20-- года
  
   Дело И. Берника официально закрыто. Я оформил Уотсон как временно задержанную. Раз она чистая, немедленная ликвидация ей не грозит. А дальше будет видно.
  
  13 октября 20-- года
  
   Думал, мне уже не придется писать в эту папку. Неожиданное известие, как снег на голову: повторные анализы подтвердили наличие вируса в крови временно задержанной гражданки Великобритании М. К. Уотсон. Она немедленно заключена в изолятор тюремного блока, проводится разбирательство. Это первый случай за год, когда вирус попал внутрь периметра ― и произошло это по моей инициативе. Начальство уже смотрит косо. От этого дела кругом неприятности, а полезный выход равен нулю.
   Разобрались ― оказалось, первый раз по ошибке перепутали образцы крови. Виновный лаборант выявлен и подвергнут аресту. Вопрос о его дальнейшей судьбе решается.
  
  18 октября 20-- года
  
   Задержанная мутировала и была ликвидирована согласно Инструкции. Ее изучение ― и живой, и трупа ― новых результатов в понимании механизма действия вируса не дало. Проще говоря, она оказалась обычной зомби, одной из многих тысяч, изученных нашими специалистами.
  
  1 ноября 20-- года
  
   Дело Берника никак не желает уйти в архив. От источника в Службе внутренней безопасности узнал про ЧП в роте охраны тюрьмы. Меня это не слишком интересует, но, раз там сидела "моя" заключенная, решил на всякий случай выяснить подробности.
  
  4 ноября 20-- года
  
   Источник узнал о произошедшем в тюрьме. Было выявлено несколько случаев инфекции среди рядовых роты охраны. Их немедленно задержали и поместили под стражу. Проверка показала, что все они в разное время несли дежурство в блоке, где содержалась Уотсон. После допросов с применением спецсредств они признались, что в ночное время, когда руководство тюрьмы отсутствовало, изнасиловали заключенную. Согласно их показаниям, они не знали, что она инфицирована. Это может быть правдой, сведения о ее состоянии сразу были засекречены, хотя в последние дни ее жизни достаточно было просто посмотреть на нее, чтобы признать в ней зомби.
   Дальнейшие допросы показали, что все рядовые, несшие дежурство в этом блоке ― а их оказалось аж 15 человек ― принимали участие в изнасилованиях. Их сразу арестовали. Анализы показали, что все они инфицированы. Их ликвидировали в тот же день согласно Инструкции. Начальник тюрьмы и помощник по воспитательной работе арестованы и ждут трибунала. В других обстоятельствах дело замяли бы по-тихому, но тюрьма находиться на территории Объекта ?1, где присутствуют Первое лицо с семьей и члены кабинета. Не исключено, что они уже получили информацию о происшедшем ― вопрос только, какую именно и от кого. Назревает дикий скандал. Скоро полетят головы. В том числе, с большой вероятностью, и моя.
  
  6 ноября 20-- года
  
   Внешне пока все тихо. Однако новости из тюрьмы очень тревожные. Источник сообщил, что пятнадцать ликвидированных солдат до ареста имели многочисленные контакты внутри периметра. Контактов так много, что отследить их все не представляется возможным. Хуже того ― все пятнадцать дежурили в нарядах по кухне и теоретически могли заразить более трех тысяч человек. Руководство в панике. Неизвестно, доложили ли о ситуации Самому, но что-то назревает. Незаметно изолировать и ликвидировать такое количество людей, имеющих по службе доступ к оружию, невозможно. А если они узнают, что их подозревают в инфекции, на их верность присяге можно не рассчитывать.
  
  8 ноября 20-- года
  
   Случилось самое страшное, что только могло случиться. Ситуация развивается по наихудшему сценарию. В течение последних двух дней зафиксированы десятки случаев мутации, персонал в панике. При попытке изолировать тюрьму рота охраны взбунтовалась и взялась за оружие. На территории тюрьмы идет бой. Первое лицо, семья и кабинет укрылись в подземном противоядерном бункере. Конечно, им уже обо всем доложили. Мне конец в любом случае. Даже если удастся переломить ситуацию, я буду назван главным виновником ― больше обвинить некого, ведь насильники и начальство тюрьмы уже расстреляны.
   Сейчас 20:05. Вся территория Объекта охвачена хаосом. Инфицированных уже сотни, если не тысячи. Повсюду стрельба из всех видов оружия, здания горят. Дорожки и газоны вокруг завалена трупами. Я нахожусь в бомбоубежище под зданием, где был мой кабинет ― его больше нет после танкового выстрела. С собой успел взять только табельный пистолет и эту папку. Вместе со мной двое коллег: генерал N из Управления связи и полковник N, замначальника соседнего отдела, он тяжело ранен в бедро. Остальные сотрудники с нашего этажа погибли от взрыва танкового снаряда. Не думаю, что выстрел был сделан специально по нам. Наверное, стрелок промахнулся и попал в здание случайно.
   Генерал N сказал ― по его сведениям, в бункере, где находится Первое лицо и его окружение, сработала автоматическая система безопасности, предусмотренная на случай ядерной войны. Створки ворот закрылись и откроются теперь только через двадцать или тридцать лет, он не знает точно, когда. Мы остались без руководства.
   Сидим в бункере уже пять часов. N истек кровью и умер, хотя мы сделали ему перевязку, как могли. Судя по звукам наверху, бой постепенно затихает. Вот так нашему Замку пришел бесславный конец ― из-за горстки похотливых скотов в роте охраны!
  
  9 ноября 20-- года
  
   Шум боя наверху окончательно стих. Зато стали слышны другие звуки. Как правильно писал Берник, эти рев и вой ни с чем нельзя перепутать. Я пробовал открыть дверь наружу и посмотреть, что там происходит. Это был мой самый страшный кошмар ― их там тысячи. Все, с кем я работал на протяжении года, мертвы или мутировали. Они заметили меня, но я успел захлопнуть дверь перед самым их носом. Теперь они знают, что мы здесь. Они бьются в дверь и страшно кричат.
   Выхода нет ― мы заперты здесь, как в мышеловке. У нас нет ни еды, ни воды, ни лекарств. Странно, но тут, кажется, вообще ничего нет ― даже туалетов. А ведь все это должно быть в нормальном бомбоубежище. Я уверен, что есть. Тут имеется еще одна дверь, она заперта с другой стороны. Кажется, я понял ― кто-то успел забежать туда раньше нас и заперся изнутри. Получается, мы застряли в пустом тамбуре между поверхностью и основными помещениями. Я и N пробовали стучать в дверь и кричать, но никто не открывает. Никаких звуков оттуда не доносится.
  
  11 ноября 20-- года
  
   Кошмар продолжается двое суток без перерыва. Снаружи слышны только рев и скрежет ногтей по металлу. Внутренняя дверь не поддается. Кто бы там ни был внутри, он не собирается открывать ее ради нас.
   17:10 N покончил с собой. Перед тем, как застрелиться, он рассказал мне, что всего три дня назад присутствовал на совещании по текущей обстановке. Я никогда не бывал на них, а он ходил регулярно ― его допуск выше. Они называют их политинформацией. На последнем совещании им рассказали о международном положении. Эти сведения секретны, но сейчас это уже не имеет значения.
   На сегодняшний день дела в мире обстоят так. Правительства основных мировых держав (США, Великобритании, Франции, России, Китая и еще нескольких) уцелели, но у них больше нет населения. Остались только они сами и все, что на момент начала пандемии плавало в море на атомном ходу: подводные лодки, авианосцы и крейсеры, ледоколы. Правительства сидят в закрытых бункерах, подобных нашему Объекту ? 1. У них налажена связь между собой, они регулярно проводят переговоры и телеконференции, на которых обсуждают текущие дела и делят опустевшие территории. Самая актуальная тема в сегодняшней повестке дня ― следует ли переучреждать ООН и если да, то где должна находиться новая штаб-квартира. Случается, у них происходят ЧП и тогда некоторые участники обсуждений покидают ряды. Только что это произошло с нами.
  
  13 ноября 20-- года
  
   Двое суток сижу запертый в компании с парой трупов и слушаю вой и скрежет снаружи. Они могут рваться сюда годами, дверь не поддастся. Но у меня нет воды. Внутренняя дверь по-прежнему закрыта. Может, там и нет никого, ее просто заклинило. В этих ужасных условиях я не знаю, что еще мне предпринять. Как сотрудник Федеральной службы охраны и русский офицер, я вижу единственный достойный выход из создавшегося положения ― и намерен воспользоваться им прямо сейчас. Господи, спаси мою душу!
  
  Эпилог.
  
  Спустя 12 лет после описываемых событий
  
   "Итак, только что вы прослушали в прямом эфире "Дневник Игоря Берника", классику современного реализма, литературный памятник, увековечивший произошедшую с человеческой цивилизацией катастрофу ― первое и единственное произведение, написанное в разгар пандемии зомби-вируса, этой страшной чумы, которая едва на стерла нас с вами с лица этой чудесной планеты. Как вы знаете, оригинал дневника был обнаружен на территории секретной военной базы, где предположительно укрывались высшие должностные лица некогда существовавшего на нашей территории государства ― как мы с вами помним из уроков истории, оно называлось "Российская Федерация".
   Напоминаю вам, друзья мои, что с вами в студии находится Геннадий Альбамут, основатель и ведущий одноименного Свободного радио. Сегодня 20 апреля 12-го года от Последнего Дня, время в студии ― 12 часов 28 минут по Гринвичу плюс три часа. Я вещаю на поселения и общины Центральной и Западных областей ― ну, и на остальные, где меня слышат. Это передача для детей "Школьный час", у нас с вами был урок родного языка и литературы, на котором я зачитал вам "Дневник Берника". Когда вы подрастете, мои маленькие друзья, ― да, когда вам исполнится двадцать лет, и никак не меньше, ― только тогда вы сможете попросить родителей дать вам полную версию этого текста, без купюр ― но лично я бы вам не советовал. Уж больно это страшное, скажу я вам, чтиво.
   Сейчас у нас будет... э-э... перемена... скажем, э... десять минут? Хорошо, пятнадцать минут... да. Так. Приготовьте тетрадки, ручки, карандаши, или досточки и угольки ― у кого что есть, мои дорогие. Если у вас ничего нет, тогда навострите свои маленькие ушки и приготовьтесь слушать, мои милые друзья ― потому что после перерыва нас ждет урок английского языка. Предвижу ваши возражения! ― да, Англии больше нет, и Америки тоже... но! Те из вас, мои маленькие слушатели, кто вырастет и станет отважным покорителем неизвестных пространств на территориях, известных прежде как Финлядия, ― помните наши уроки истории? ― Швеция, Норвегия, а также Польша, Венгрия и Румыния ― да-да, та самая Румыния, родина Дракулы, о котором я рассказывал вам в прошлой передаче, мои дорогие друзья, ― так вот, те из вас, кто будет исследовать эти огромные пустые и опасные пространства, могут встретить там уцелевшие поселения. И на каком же языке, спрашиваю я вас, вы собираетесь общаться с жителями этих поселений?! Именно!.. На английском, друзья мои ― и ни на каком ином! Как ни крути, это все еще язык международного общения. Не думаете же вы, что я начну давать вам уроки финского?! Нет, мои милые, я не настолько жесток.
   Итак, напоминаю наше расписание. У нас остался урок английского, потом безопасность жизнедеятельности ― самый важный предмет, друзья мои! Знаете ли вы, что его изучали дети еще в древнегреческих школах ― о древнеримских я даже и не говорю?! Потом у меня будет перерыв в вещании до восемнадцати часов ― в восемнадцать у нас новости поселений, я жду у радиоприемников ваших родителей, сразу после новостей ― передача из цикла "Сельская жизнь", в которой наш специальный гость ― настоящий бывший агроном, между прочим ― расскажет вашим папам и мамам о том, как правильно выращивать пшеницу. В этом выпуске речь пойдет о севообороте ― важная тема, не пропустите! А пока у меня перерыв, у вас, мои дорогие ― обед, работа по дому и выполнение домашних заданий! Но есть и хорошая новость: сегодня пятница, а это значит, что впереди вас ожидают целых два бесконечно дли-и-и-и-инных выходных дня ― ура!!! Целых два дня вы можете делать все, что вашей душе угодно ― только слушайте старших и не выходите за территорию вашего поселения, если хотите жить долго и счастливо, мои хорошие!
   Снова напоминаю вам, друзья мои, что с вами в эфире ― я, ваш ведущий Геннадий Альбамут, Свободное радио, передача "Школьный час". Это радиоуроки для детей, в чьих поселениях нет школы ― надеюсь, пока нет. Ну, хватит болтать, начинается перемена ― пятнадцать минут, пожалуйста, не опаздывайте! А я, специально к уроку английского языка, поставлю вам песню замечательного британского коллектива Монти Пайтон... она называется... "Всегда смотри на светлую сторону жизни!", слова и музыка Эрика Айдла. О-па, поехали!.."
  
  Тест песни:
  
  Some things in life are bad
  They can really make you mad
  Other things just make you swear and curse.
  When you're chewing on life's gristle
  Don't grumble, give a whistle
  And this'll help things turn out for the best...
  
  And...always look on the bright side of life...
  Always look on the light side of life...
  
  If life seems jolly rotten
  There's something you've forgotten
  And that's to laugh and smile and dance and sing.
  When you're feeling in the dumps
  Don't be silly chumps
  Just purse your lips and whistle ― that's the thing.
  
  And...always look on the bright side of life...
  Always look on the light side of life...
  
  For life is quite absurd
  And death's the final word
  You must always face the curtain with a bow.
  Forget about your sin ― give the audience a grin
  Enjoy it ― it's your last chance anyhow.
  
  So always look on the bright side of death
  Just before you draw your terminal breath
  
  Life's a piece of shit
  When you look at it
  Life's a laugh and death's a joke, it's true.
  You'll see it's all a show
  Keep 'em laughing as you go
  Just remember that the last laugh is on you.
  
  And always look on the bright side of life...
  Always look on the right side of life...
  (Come on guys, cheer up!)
  Always look on the bright side of life...
  Always look on the bright side of life...
  (Worse things happen at sea, you know.)
  Always look on the bright side of life...
  (I mean ― what have you got to lose?)
  (You know, you come from nothing ― you're going back to nothing.
  What have you lost? Nothing!)
  Always look on the right side of life...
  
  Конец
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"