Дишли Мария : другие произведения.

Старики Умирают Медленно

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 5.40*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Он называл ее "Олечкой", готовил по утрам завтрак и укрывал ей ноги пледом каждый вечер. Вплоть до самой своей смерти. Эта была странная пара - со стороны казалось, что у них попросту идеальные, даже сказочные отношения, но почему же тогда пожилая дочь их по ночам беззвучно рыдала в подушку и мучительно выискивала способ, как забрать отца к себе?...

  

"УЛЫБАЙТЕСЬ! ВАС СНИМАЕТ СКРЫТАЯ КАМЕРА!"

  

Все имена и персонажи вымышлены, все события являются плодом авторского воображения...

Все совпадения случайны.

Эпизод 1. "Старики Умирают Медленно..."

  
   Он называл ее "Олечкой", готовил по утрам завтрак и укрывал ей ноги пледом каждый вечер. Вплоть до самой своей смерти. Эта была странная пара - со стороны казалось, что у них попросту идеальные, даже сказочные отношения, но почему же тогда пожилая дочь их по ночам беззвучно рыдала в подушку и мучительно выискивала способ, как забрать отца к себе?..
   1.
   Теплый солнечный луч медленно дополз до самой двери комнаты Ольги Андреевны, но не успел коснуться даже края красной вытертой ковровой дорожки, как завопило радио. Это вовсе не означало, что утро пары стариков началось. Просто так уж было заведено.
   Услышав тошнотворно-нудный голос диктора, объявляющего программу на сегодня, он осторожно перевернулся на другой бок, натянул на плечи тонкое колючее одеяло, подложил под щеку ладонь и уставился на стройные ряды книг за стеклом перекосившегося от времени венгерского шкафа. Сегодня ночью его опять мучила бессонница - низ спины болел так, словно его беспрестанно били по почкам. Последние два-три месяца эти приступы жгучей боли возникали все чаще, но его это мало заботило.
   Хуже всего было то, что на девятое мая не приехали правнуки. А ведь он сам ходил на рынок за живыми карпами, капустой и яйцами, даже тортик купил, парадный мундир с орденами из шифоньера достал, хрустальные бокалы - с антресолей... И никто не появился.
   Боль накатила снова и огненным языком лизнула правый бок, он сморщился и отвернулся к стенке.
   Ольга Андреевна вчера определенно была в ударе. На ночь глядя затеяла постирушку, напустила пару, ругалась какие все вокруг сволочи, да и что похуже говорила. Он пил на кухне вонючий кислый чай и с тоской смотрел на развешенные для просушки желтушные эластичные бинты, с которых тоскливо капало на свежевыкрашенный пол.
   - Павлуша! - голос ее был раздраженным. - Простыню на балконе повесить надо. Или я одна все делать должна?!
   Он вжал голову в плечи и опустил тяжелые отечные веки.
   - Да, да, Олечка, сию секунду...
   Стирка всегда была в их семье настоящим катаклизмом. Ольга Андреевна из молчаливой надменной старухи за какие-то доли секунды превращалась в злющую фурию. В это время под ее горячую руку определенно попадаться не стоило. Из шкафов во все стороны летело бесконечное старое тряпье, которое она бережно складировала в течение не одного десятка лет - изъеденные молью кофты, расползшиеся по швам простыни, наволочки, провонявшие нафталином пальто, шапки, платки и шерстяные одеяла. В ванной парили многочисленные эмалированные тазики с замоченным бельем, что-то зло скрежеща себе под нос, она тяжело шаркала из ванной комнаты на кухню, таскала туда-сюда железный бак для кипячения, разносила по квартире едкий запах хлорки. Спустя несколько минут лицо ее становилось багровым, глаза превращались в две узенькие щелки, повисшие желтоватые щеки мелко дрожали, жидкие волосы прилипали к мокрому лбу, она пыхтела, смахивала их кривыми узловатыми пальцами.
   Павел Николаевич в такие моменты старался вести себя как можно незаметнее и выполнять все ее распоряжения чисто автоматически - изо всех сил стараясь не попадаться ей на глаза и даже не смотреть на нее.
   Казалось, совсем недавно она еще была видной полноватой сорокалетней дамой в длинном синем платье из дорогого панбархата ручной выделки. Он еще помнил ее прежнюю - вот солнечный свет, порезанный створчатым окном старого немецкого дома, падает на ее умиротворенное лицо. Она читает, то и дело протирая очки, теребит пальчиком янтарные бусики, у ног ее лежит сонная овчарка. Дочка Ниночка делает за большим письменным столом уроки, тихо тикают настенные часы, откуда-то из подпола доносится писк новорожденных котят... Тишина, спокойствие.
   Тогда не было ни этой ругани, ни душной парилки, ни грандиозных стирок - за незначительную плату военными пайками китайские детишки таскали домой тюки с грязным бельем, которые стирали их матери, остальное же по дому делала Нина... Он возвращался из штаба поздно ночью усталый и изможденный, но домашний уют словно елеем омывал все его душевные раны. Его семье не было известно, почему вот уже второй год их дивизия расквартирована в Порт Артуре, но вопросов никто не задавал. "Начальство знает лучше, где кому место", как поговаривала Ольга Андреевна - в ту пору еще молодая жена молодого полковника НКВД...
   Павел Николаевич что-то невнятно замычал себе под нос, подхватил полотенцем горячий тазик со скрученной в тугой узел простыней, послушно потащился на балкон. "Не стоит поминать прошлое, - рассуждал он. - Как говорится, было дело, да прошло. Надо жить днем сегодняшним, настоящим. Величие души раскрывается не в великом, а в повседневности. Живи незаметно..."
   - Живи незаметно, - оперным басом пропел он, глядя на свои разношенные синие тапки. - Живи незаметно...
   Это высказывание одного из древних мыслителей, имя которого он уж не помнил, было для него своеобразным аутотренингом - этаким молитвословом на каждый день. С недавних пор он взялся за перечитывание философских трудов Мишеля Монтеня, Платона и Эпикура с целью восстановить свой прежний багаж знаний, а заодно чем-то развлечь свой измученный однообразием и постоянными болями в пояснице ум.
   - Ум, ум... - повторил он вслух.
   - Ты что-то сказал? - из скрытой клубами пара ванной комнаты высунулась Ольга Андреевна в промокшем насквозь тряпичном халатике.
   - А...нет, нет, Олечка. Ничего... Это я сам с собой...
   "Разум, ультиматум, индивидуум..." - чисто машинально он принялся вспоминать слова, заканчивающиеся на "ум". Подобные незначительные тренировки памяти были нужны для поддержания того самого ума в хорошей форме.
   "...Коллоквиум, симпозиум, пленум, референдум, консилиум, консорциум, президиум ..."
   - Хоть бы Ирина позвонила, поздравила, - ворчала в ванной комнате жена. - Нет же, все о нас позабыли. Неблагодарные... Это ж как мы только таких детей воспитали...
   Он протиснулся сквозь узкий дверной проем на балкон, протащил следом тазик, вдохнул свежий вечерний воздух.
   "...Подиум, медиум, опиум..."
   Он ни о чем не хотел помнить сейчас, кроме этих ничего не значащих слов. Ни о своих прошлых грешках, ни о войне, ни о бесконечных переездах из города в город, ни о наступившей старости напару с привычным вечерним просмотром программы "Новости" и "Поле Чудес", ни о ночных болях, ни об утренних завываниях радио...
   Садящееся солнце сейчас казалось рыжей лепешкой расплавленного воска - оно медленно стекало на запад, разбрызгивая по макушкам деревьев последние знойные капли. Внизу скрипели качели, слышался детский смех, вдали лениво переругивались соседки, дурманящим тягучим ароматом струила зацветающая черемуха. Весь этот мир вдруг показался ему настолько прекрасным, что от переизбытка чувств невольно защипало глаза. Он отмахнулся от всей этой разъедающей душу красоты, как от назойливой мухи, и перекинул через веревку мокрую простыню.
   "...Аквариум, террариум. Постскриптум..."
   2.
   Утро следующего дня оказалось еще более неприятным, чем день вчерашний. Ольга Андреевна проснулась в скверном настроении - от вчерашней постирушки тоскливо ныл позвоночник, левая нога с тромбофлебитом распухла до степени неподатливого полена, да и перспектива грядущего прихода гостей ее совсем не радовала. Громко кряхтя, она заворочалась посреди кучи взбитых подушек и села на кровати, недовольно оглядываясь по сторонам. По радио передавали концерт по заявкам, нога ныла, в соседней комнате, скрипя пружинами старого дивана, ворочался супруг. Наверное, опять всю ночь не спал. Обычно она просыпалась посреди ночи и краем глаза замечала тонкую полоску света, струящегося из-под двери, нехотя вставала и, шамкая беззубым ртом, принималась ругать его за эти ночные бдения, словно непослушного ребенка. Однако проку от этого было мало - едва она ложилась и начинала засыпать, свет в соседней комнате зажигался снова.
   Павел Николаевич всегда читал много, а в последнее время особенно - то Фенимора Купера с Конан Дойлом, то философов. Мемуары писать собрался, на все эти многочисленные письма от сослуживцев и старых друзей-приятелей отвечал. Порой Ольга Андреевна даже ревновала его ко всей этой кипе бумаги - мужниной страсти к книгочейству и писательствам она никогда не разделяла. Особенно ее раздражало его чрезвычайное воздействие на детей - дочь Нина библиотекарем стала, внучка в искусствоведы подалась...
   А в последнее время он то и дело таскался в находящийся неподалеку книжный магазин и партиями закупал там книжки со всякой фантастикой - почему-то ему вздумалось ознакомить правнучку с творчеством братьев Стругацких. А ведь девчушке уже четырнадцать стукнуло... Красивая вон стала, как конфетка - небось уже парни засматриваются. О другом ей думать начинать надо, домашним заботам обучаться, готовке, а не фантазиями и инопланетянами голову забивать. Вот Алеше - тому в самый раз: мальчишка как-никак, солдатики-самолетики-пистолетики. Ан нет, за Лиску взялся. Надо будет подарить ей книжку по домоводству - может еще не все потеряно...
   Она тяжело вздохнула, спустила ноги с кровати, сгребла рукой прилипшую ко лбу тонкую паутину волос, наспех скрепила их заколкой-невидимкой. Эх, старость не радость, молодость не воротишь. Она злилась на свои непослушные пальцы, на некрасиво повисшие брыли и индюшачий мешок под подбородком, на чугунную тяжесть в ногах. Вспоминать о возрасте не хотелось, смиряться с реальным положением вещей тоже. Она итак уже пожертвовала всем чем могла - первый муж тиран, заперевший молодую жену в четырех стенах, скандал, развод (это в те-то годы?!), второй муж военный, постоянные переезды с места на место, страх за ближних и за себя саму, нелепая смерть любимого сыночка Павлика...
   "Да что вспоминать-то, проклинать себя за потерянные годы, за упущенные возможности? - думала Ольга Андреевна, аккуратно расправляя на пуховых подушках крахмальные салфетки. - Без толку это..."
   В то же время в глубине души она осознавала, что отделаться от воспоминаний ей никогда не удастся, что прошлое идет за ней попятам, железными тисками сдавливая сердце. И именно оттого только сильнее разгоралась в ее душе черная злость на эту жизнь, на этот мир, где царит одна несправедливость, где умирают любимые и выживают ненавистные...
   В половине одиннадцатого, открыв дверь своим ключом, пришла Нина Павловна, молча разулась в прихожей, занесла на кухню сумки с продуктами и прошла в зал к отцу. С матерью у нее давно были натянутые взаимоотношения - пожалуй, еще со школьного возраста. Характер у Нины всегда был сложный, бунтарский. Вот разве что за последние годы сильно сдала - так ведь шутка ли, седьмой десяток пошел, да и муж попался такой, что не приведи господи, интеллигент вшивый. А раньше какая была... Сколько достойных мужчин увивалось, букеты роз дарили, руку-сердце-сберкнижку предлагали, так ведь смеялась только - красавица брюнетка, глаза синие - ручкой делала. А этот чем взял? Ох, сколько скандалов было, когда она замуж собиралась! Разведенка, с малолетней дочерью на руках!.. И ведь ничего слышать не хотела... Теперь сама пусть расплачивается - мучается с этим педантичным придирчивым скрягой до конца дней своих.
   Пожалуй, Ольга Андреевна даже злорадствовала по поводу неудачного брака дочери. Была ли то зависть к природной жгучей красоте Нины, или затаенная обида за то что она всегда тянулась больше к отцу, нежели к матери, или же за то что выжила после той тяжелой болезни, а долгожданный младший сынок умер - кто ж его знает. Ей было стыдно признаться даже самой себе, но дочь свою она ненавидела лютой ненавистью. И то и дело это демонстрировала.
   3.
   - Наша Олечка сегодня опять в ударе? - поинтересовалась Нина Павловна, пытаясь придать своему голосу максимальную веселость.
   В зале пахло отчетливым запахом старости, постельное белье аккуратной стопкой лежало на сложенном диване, прикрывая торчащую наружу пружину. Она поглядела на скорчившегося за письменным столом отца. Ну вот. Осунулся еще больше.
   - Опять ночью не спал? Все болит?
   Наморщился, отмахнулся - вот всю жизнь так, ничего не рассказывает, одни анекдоты.
   - Ты посмотри, как у тебя веки отекли, ты лекарство-то пьешь?
   - Нина, ты мне лучше скажи как у детей там дела? Почему вчера не приехали?
   - Алешка опять с животом маялся. У Вадимовых стариков были позавчера, как всегда накормили непойми чем. Папин-то желудок по наследству достался, а пища там сам представляешь какая, острое да жирное...
   Павел Николаевич недовольно крякнул.
   У всех своя жизнь. Все разбежались и занимаются своими собственными делами, разбираются со своими собственными проблемами. Жаль, что невозможно жить всем вместе - как раньше жили - одной большой семьей, в одном доме. Все - дети, внуки, правнуки, праправнуки... Хотя даже нет, не так. Порой ему очень хотелось, чтобы время вдруг повернуло вспять, чтобы все разом - и дочка Нина, и Иришка, и Алеша с Алисой - стали любопытными детьми, с которыми так приятно сидеть на полу, изучая кубики, и радоваться вместе с ними ползущему по настенному ковру с оленями лучу солнечного света. А Олечка позабыла бы все свои прошлые горечи и стала такой же живой и любящей как раньше. За это ему не было бы жалко и жизнь свою отдать. Вот только ощутить снова это мимолетное счастье и умереть...
   - Нина! Пойди-ка, посмотри, чего-то я не пойму... Это мука какая, блинная что ли?!
   - Сейчас, пап, на муку гляну и вернусь.
   - Да нет, идите, готовьте... Скоро дети придут. Я тут полежу чуть-чуть, отдохну...
   Нет, никогда ничего не пойдет в обратную сторону. А уж время и подавно. Все люди в определенный момент понимают, что их жизнь кончена и осталось лишь сделать один последний шаг. Но ныть нельзя. Нужно, чтобы близкие запомнили его не как плаксивого больного старикашку, за которым то и дело приходится выносить горшок и стирать простыни, а в наилучшем виде - бодрым и веселым. Он выпятил грудь, растянул уголки рта в некоем подобии улыбки и глянул на отражение в стеклянной дверце шкафа.
   - Ммммда...вида ужасного... - басовито заметил он.
   Еще год назад, когда дочь Нина договорилась через своего мужа медика, чтобы его положили на обследование в военный госпиталь, он узнал, что у него рак, и естественно неоперабельный ("сами понимаете, Пал Николаич, возраст"). Конечно же он прекрасно понимал, что жить ему осталось считанные недели, а то и дни, но все равно намеревался пробыть на этом свете как можно дольше. И пока что это удавалось. С болью, с трудом, но все же. Когда раз в две недели приходила участковый врач и уговаривала его начать принимать обезболивающие, он твердо отказывался, мотивируя это тем, что не желает провести свой остаток дней в наркотическом дурмане.
   - Пап, тебе ноги накрыть одеялом? - лицо Нины вынырнуло из туманной дремотной ваты, разбивая тонкую вязь зарождающегося сна и возвращая тянущую боль в спине.
   - Не надо, все в порядке. Я не сплю.
   Какие у нее внимательные, усталые глаза... Выцветшие, почти совсем серые, с лучистыми морщинками в уголках. Седые пряди в волосах. Естественно, беспомощные больные старики-родители для нее обуза. Как хотелось бы, чтобы хоть у детей была счастливая спокойная старость без необходимости тянуть на себе столь неподъемный груз. Нельзя жить так долго. Но как же хочется...
   4.
   В половине первого дня подошла первая гостья - Анастасия Михайловна, бывшая коллега Павла Николаевича по последним годам работы в НИИ - простая семидесятилетняя женщина с одутловатым лицом, густо покрытым пигментными пятнами. Она тут же устремилась на кухню и взялась за резку овощей для салата. На самом деле Ольга Андреевна привыкла к тому, что на кухне именно она непререкаемая хозяйка и владычица, а потому не любила, когда в процесс готовки вмешивался кто-то посторонний. Такое позволялось лишь дочери и изредка внучке. Анастасия Михайловна довольно быстро была отстранена от работы с продуктами под предлогом того, что нужно накрыть на стол.
   Следом за ней пришел муж Нины - опрятный козлобородый старичок с шамкающим ртом, тридцать лет подряд проработавший заведующим клинической лабораторией в областной больнице. Он моментально ретировался к Павлу Николаевичу, но не успел затеять традиционную дискуссию на политическую тему, так как шумной толпой ввалились "дети". Симпатичный, чрезвычайно похожий на прадеда чертами лица, одиннадцатилетний Алеша тут же оказался на кухне и выпросил себе соленый огурец, после чего ушел плевать с балкона. Алиса казалась ко всему равнодушной, нехотя перецеловалась с родственниками и вальяжно развалилась в кресле, всем видом демонстрируя полное безразличие к царящей вокруг суматохе. Ольга Андреевна сперва хотела привлечь ее к общему делу, но потом передумала. На самом деле правнучка была ее любимицей - среди всех прочих одна она не вызывала у нее никаких негативных эмоций, за что постоянно удостаивалась какого-нибудь недоступного другим угощения.
   В свои неполные пятнадцать лет Алиса казалась уже не нескладным подростком, а вполне оформившейся девушкой. Вполне возможно, что она и сама чувствовала свою растущую не по дням, а по часам привлекательность, и успешно училась ею пользоваться. К тому же правнучка была очень светлой природной блондинкой. В отличие от всех прочих родственников как по линии матери, так и отца. Все это казалось Ольге Андреевне неким мистическим знаком - она тоже была в юности светловолосой, внешне похожей на Алису лицом, да и в характере наблюдалось странное сходство. Возможно, она попросту видела себя прежнюю в этой девчушке...
   - Дедуля, с праздником! Извини, что вчера не смогли. Алешка, понимаешь... - на ходу скидывая туфли, затараторила Ирина, мать Алеши и Алисы, и шмыгнула в комнату.
   Вот так всегда. Ни тебе, бабушка, здравствуй, ни до свиданья... "Дедуля, дедуля" один на уме... Обидно. С полугодовалого возраста с ней возилась, кормила и одевала, пока непутевая дочь на Кубе с мужем прохлаждалась. Никакой благодарности!
   Она со злостью швырнула грязную кастрюлю в мойку, а снятую варежку на стол. Дочь посмотрела укоризненно.
   - Мама...
   - Тесто плохо поднялось, - брюзгливо заворчала Ольга Андреевна, - муку, видать, старую ты в прошлый раз купила...
   - Неправда, - спокойно отпарировала дочь. - Хорошая мука.
   - Значит тогда дрожжи старые!
   Нина Павловна скрипнула зубами и промолчала, яростно взбивая в кастрюле картофельное пюре. Она бы уже давно взбунтовалась и выговорила ей все, что думает, если бы не уговоры отца "не ругаться с бабушкой".
   "На самом деле она хорошая, - говорил он, - она просто болеет..."
   5.
   Муж Ирины Вадим принес букет красных гвоздик.
   Гвоздики Павлу Николаевичу всегда нравились - этакая приятная ностальгия по ушедшему. Вспоминались те времена, когда все его однополчанцы были еще живы и практически здоровы - каждое девятое мая самые близкие из них приезжали к нему в гости, вместе вспоминали былые удачи и поражения, радовались радостям друг друга, печалились по тем, кто ушел безвозвратно. Сейчас уже никто из них не приезжает, большинство давно умерли...
   - Пал Николаич, может вы мундир наденете? Я камеру принес. Запечатлеть вас хотел. Так сказать, в орденах. Так сказать, для потомков...
   Хорошо поставленный бархатистый баритон Вадима непонятно почему никогда ему не нравился, впрочем как и он сам. Этот быстро седеющий и лысеющий сорокалетний мужчина сразу же вызвал у стариков недоверие, как только появился на пороге их квартиры шестнадцать лет назад. Не смотря на то, что выглядел он совершенно иначе - молодой симпатичный высокий юноша с гренадерскими усиками - уже тогда что-то было в нем неприятное, фальшивое и недоброе. А когда он подался в шоу-бизнес, все его дурные черты так и полезли наружу.
   Нет, он не пил и уж конечно же не давал волю рукам, но Павлу Николаевичу казалось, что годами взращенную доверительно-открытую атмосферу в семье он все-таки разрушает. Он ненатурально, нехорошо смеялся, ни к месту шутил, лебезил или наоборот вел себя высокомерно, постоянно пропадал на каких-то "областных фестивалях" или в "командировках", транжирил деньги и прочее, и прочее.
   Ира порой выглядела несчастной и покинутой - чуть ли не вдовой при живом муже. Да и детям, похоже, не очень нравилось бывать в его обществе - Алеша перед ним робел, а Алиса то игнорировала его, то избегала, всем своим видом демонстрируя к отцу явное неуважение.
   Последний год Вадим работал на местном кабельном телевидении оператором, но сильно рвался при этом в журналисты и заранее приобрел повадки избалованного вниманием теле-маэстро - тягучие чарующие интонации в голосе, напускное безразличие ко всем и вся, театральные жесты, ленивая походка... Вообще, он всегда казался Павлу Николаевичу каким-то ненатуральным, но теперь окончательно превратился в его глазах в бездушного манекена, которого только переодевают, дабы сменить надоевший имидж.
   - Леша, Лиса, идите сюда. Я вас с дедушкой сфотографирую...
   - Вадик...
   - Вот так встаньте, - он осклабился, заглядывая в видоискатель на боку камеры.
   - Вадик, - повторила Ирина более настойчиво и сердито, занося кипу тарелок в комнату. - Не тормоши Павла Николаевича.
   - Ириш, все нормально, - небрежно отмахнулся он. - Я просто поснимаю чуток сейчас, а потом еще немного за столом.
   Алешка радостно улыбался в камеру, жался к деду, теребил медали.
   - А изображение-то там цветное? - поинтересовался Павел Николаевич скорее для смягчения атмосферы, нежели из реального интереса.
   - А то как же? Проклятые буржуины японцы сделали, - отозвался Вадим, видимо пытаясь своей репликой то ли пошутить, то ли доставить деду жены сомнительное удовольствие.
   Павел Николаевич на всякий случай ухмыльнулся и доброжелательно хмыкнул.
   6.
   Застолье было на редкость тоскливым и каким-то натянутым. Большую часть времени Ольга Андреевна безмолвствовала, тщательно пережевывая разносолы вставной челюстью, и изредка пресекала боязливые попытки прожорливого Алешку утащить лишний кусок торта. Павел Николаевич совсем расклеился, юморил мало и как-то печально. Гости казались вялыми. Ирина обсуждала с матерью новый спектакль, поставленный в городском драматическом театре, Анастасия Михайловна лениво беседовала на политические темы с мужьями обеих, Алиса съела все соленые помидоры и ушла на балкон.
   Спустя три часа все окончательно поскучнели и начали расползаться по домам. Когда за задержавшейся для мытья посуды Ниной Павловной закрылась дверь, в стариковской квартире вновь воцарилось молчание.
   Последнее время Ольгу Андреевну раздражало все - будь то шум или тишина, шаркающий по коридору муж, собственный голос и собственные мысли, вытертые половички на полу и непослушная защелка на двери в туалет. Все эти мелочи ее ужасно нервировали постоянно, но она старалась не подавать виду при посторонних людях. Поэтому доставалось все мужу.
   - Нельзя так долго жить, - брюзжала она, расставляя в шкафу чашки. - Все болит, все болит. Нельзя столько жить. И детям тяжело, и нам. Пора нам, Павлуша, умирать. Задержались мы что-то на этом свете...
   Павел Николаевич, привычно скрючившись за столом, болезненно поморщился. Подобный разговор она пыталась завести уже с давних пор, но до этого он как-то умудрялся переключить ее внимание на другую тему. Сейчас же на это не было никаких сил. Пришлось притвориться глухим как пробка.
   - Умирать нам с тобой пора, Павлуша, - скрипуче повторила Ольга Андреевна и занялась сервизными тарелками. - Мы уже пожили свое. Правда, боюсь я... Вот деньги на похороны мы отложили, а как помрем? Ирине одеться надо, Лиска из своей старой шубы давно выросла, выпускной на носу, платье пошить надо будет. Лешка в обносках ходит, Нинка тоже, муж-то ей совсем ничего не покупает. Вот заберут они деньги, а нас с тобой - в мешки полиэтиленовые и закопают...
   Такое стерпеть он уже не мог.
   - Олечка, не волнуйся, - крайне ласково попросил он. - Дети у нас хорошие выросли, они все сделают как положено.
   - В мешки, - не унималась жена. - И оденут как попроще, а костюм твой с моим платьем новым в комиссионку сдадут...
   В голосе ее послышались едва уловимые истерические нотки. Павел Николаевич вжал голову в плечи и на секунду зажмурился. Это следовало перетерпеть.
   - Надо нам с тобой поминки свои посчитать, список гостей написать, чтобы потом вопросов ни у кого не было. А то ведь и не пригласят никого!
   Еще пару минут - и она сама успокоится. Сдуется как проколотая шина.
   - Ты слышишь, чего говорю?!
   - А? Что? Извини... - он обернулся, заморгал глазами, даже по уху постучал. - Не расслышал последнюю фразу...
   - Нам с тобой надо поминки свои посчитать, список гостей написать! - раздраженно прокричала Ольга Андреевна.
   - А... Да, да, Олечка, конечно...
   Ему вдруг нестерпимо захотелось перелистать старые семейные альбомы - там где он с матерью и братом, где он с друзьями детства, где он молодой капитан. Там тепло, там светло и спокойно. Он вспомнил фотографии из Урюпинска, где он такой молодой, крепкий и поджарый купается в озере, а на берегу ждут супруги Богатыревы и Оленька - в легком сарафане и соломенной шляпке сидит, щурится на солнце. Такая родная, такая теплая... Внезапно ему показалось, что вот она - реальность, а то, что какая-то безумная злая старуха стоит сейчас рядом и кричит, что им надо составить список гостей на собственные поминки - просто дурной горячечный сон. Подумал так и сам своей мысли ужаснулся.
   Не надо ругаться с бабушкой. Она хорошая. Просто сильно болеет...
   7.
   В конце июня начался сущий ад.
   Боли не отпускали Павла Николаевича ни на минуту, ему стало очень трудно вставать с продавленного дивана, чтобы хотя бы дойти до туалета. С туалетом, кстати, тоже начались проблемы, но об этом он не хотел даже думать - понимал, что отказывают почки и скоро организм попросту отравит сам себя. Дорогущую иностранную микстуру, несколько бутыльков которой Ира купила еще пару месяцев назад, Ольга Андреевна демонстративно убрала в шкаф: "Все равно, мол, не поможет, а деньги большие".
   Нина Павловна все чаще ругалась с матерью, а у него не оставалось никаких сил, чтобы это пресекать. Все ночи напролет он крутился с одного бока на другой, приподнимался, переворачивался со спины на живот, садился и ложился - этакая мучительная физзарядка. Читать и писать он больше не мог, хотя пару раз честно пытался начать новый томик Мольера. Помимо всего прочего его начали мучить неприятные навязчивые запахи - то ему чудилось, что куриный бульон пахнет краской, то будто из окна наносит жареной рыбой. От всех этих мук он стал колючим и дерганным, как потревоженный еж.
   Ольга Андреевна зверела с каждым днем все больше.
   Интуитивно она чувствовала, что дни супруга сочтены, и понимала, что вскоре она останется совершенно одна. Впрочем, она ничуть не печалилась этому - любовь к мужу, что когда-то цвела пышным цветом, давно прошла. Постепенно ее нервозность переросла в брезгливую ненависть к тому немощному старику, что растоптанным червем корчился от болей в центральной комнате - она уже не могла и не хотела помнить, каким он был когда-то, она лишь ждала, когда все это кончится.
   Нормальному исходу дела препятствовали Нина с Ириной - первая приезжала все чаще и чаще, иногда оставалась на ночь, пару раз вызывала скорую, чтобы отцу сделали обезболивающий укол, а последняя отыскала спрятанную микстуру и устроила настоящий скандал с криком и рыданиями. Детей привозили крайне редко, да и то просили их "дедушку не беспокоить". Участковый врач констатировала, что смерть наступит очень скоро и снова предложила наркотики. На этот раз никто не отказался - сопротивляться Павел Николаевич больше не мог, лишь шипел сквозь зубы какие-то смешные несуразные ругательства. Ольга Андреевна решила, что теперь обращаться к нему по каким-либо вопросам бессмысленно и предприняла попытку поговорить насчет поминального обеда с дочерью.
   Нина Павловна сидела на стуле рядом с дремлющим отцом и смотрела на нее полными ужаса глазами.
   - Мама... Что ты говоришь? Как ты можешь?!
   - А что я такого особенного говорю? - машинально поджала губы Ольга Андреевна.
   - Он же тут, рядом! Он же все слышит! Да как у тебя только язык повернулся такое?!.
   - Да что тут особенного? - передернула плечами та. - Мы с ним это часто обсуждаем... Он с моим мнением согласен...
   - Безумная старуха! - с потемневшими от гнева глазами говорила Нина Павловна дочери в тот же день по телефону. - Она его просто убивает! Ты представляешь, она вчера вечером вытащила из шифоньера свое траурное черное платье и повесила напротив его кровати на шкаф! Сказала, "чтобы отвиселось"... Она окончательно свихнулась! Она тут при мне на него орала, кулачком своим в лицо тыкала, я ее чуть не убила! Ира. Я даже не знаю, что и делать...
   8.
   В голове у Ольги Андреевны и правда что-то помутилось. Ей казалось, что весь мир нападает на нее - чашки выпрыгивают из рук, стол намеренно бьет по ногам, дверцы шкафов норовят ударить по лицу, бинт на пораженной ноге цепляется за любой выступ, чтобы уронить ее на пол, тапки выскальзывают из-под ног, окна хлопают створками не от сквозняка, а чтобы стекло разбить и впиться осколками в кожу. Да и стонущий в забытьи супруг будто бы кроет ее последними словами и проклинает тот день, когда они встретились.
   Все вокруг как-то безумно трансформировалось, перекосилось и вспучилось в виде самых странных полуживых существ, угрожающих ее здоровью и, собственно, жизни. Изредка заносящая им хлеб соседка подозрительно глядела ей в глаза и норовила попасть в квартиру. Лицо у соседки было плоским и рыже-красным - как на плохих цветных картинках. Ольга Андреевна стала ее бояться и вскоре от услуг отказалась.
   Ежедневно посещающая стариков Нина Павловна замечала эту пугающую перемену, но никак не могла найти решение проблемы, кроме как оставаться у них подольше, а потом передавать несение вахты Ирине. Та была не в состоянии долго находиться наедине с беснующейся бабкой и сбегала домой часа черед два-три после начала экзекуции - вконец вымотанная, зареванная, испытывая жуткие угрызения совести и содрогаясь от ужаса и отвращения. Она боялась Ольгу Андреевну еще с детства. Будучи чувствительной, ранимой и нерешительной девочкой, она всякий раз пряталась за спину всемогущего словно господь бог и ласкового как щенок дедушки от этой высокомерной властной и злой женщины.
   А доставалось ей тогда немало. Ей постоянно приходилось выслушивать упреки в адрес ее нерадивой матери, что якобы "бросила на произвол судьбы единственное чадо", и, конечно же, регулярную критику - и нос-то у нее слишком длинный, и сутулится так, что горб скоро вырастет, и нескладная она вся как линейка, и фигура-то у нее плохая, и неумеха, и растяпа, и бесталанная и многое-многое другое в том же духе. От всего этого Ирина приобрела такой длинный список комплексов, что не смогла избавиться от них и к сорока годам. Так что бабка, даже будучи уже немощной старухой, умела за считанные секунды довести ее до слез, а потом еще и жилы тянуть начинала - мол, "ну что ты ревешь, истеричка, я разве обидное что сказала? Батюшки, какие мы нервные..."
   На самом деле, от этого морального унижения, причиняемого внучке, Ольга Андреевна испытывала почти физическое удовольствие - ее безжизненные щеки наливались румянцем, мозг обогащался кислородом и даже привычная за десяток лет ноющая боль в левой ноге отступала. Она чувствовала себя посвежевшей и даже помолодевшей. Умирающий же супруг теперь казался ей чем-то сродни занесенному ветром сорняку, выросшему посреди горшка с ее любимыми "бархатцами", и никакого, даже малейшего, движения чувств не вызывал. Она возобновила свою практику вечернего просмотра телевизора - притаскивала в зал пару подушек, свой плед, порезанное дольками яблоко и на привычной громкости смотрела очередную серию какой-нибудь "мыльной оперы" или "Поле Чудес". Лежащий рядом супруг ее теперь мало волновал.
   Большую часть времени Павел Николаевич проводил в полузабытьи. Иногда ему снились чудесные солнечные сны с заснеженными шпилями кавказских гор или цветущими садами Черноземья. Но чаще приходили дурные, наполненные болью тягомотные бесцветные сновидения, которые при более внимательном рассмотрении оказывались реальностью. Он помнил, как к нему изредка нагибалась внучка Ирочка, чем-то поила с ложки, помнил как мучительно долго он пытался сесть, чтобы сходить в горшок, и как нестерпимо стыдно ему было за собственную немощь, помнил как хотел поулыбаться Ниночке, сказать, что все в порядке и теперь ему уже значительно лучше.
   Бывало, просыпаясь после очередного укола, он удивлялся - ведь ничего же не болит, видно я все-таки выздоровел, надо Оленьку порадовать... Но ее рядом не было, а боль приходила снова, словно просто на минуту отлучалась - ну, предположим, в магазин.
   9.
   Ночью накануне того самого дня ему и правда стало лучше. Он даже смог самостоятельно сесть и спустить ноги.
   Когда накативший было туман рассеялся, он внимательно оглядел свою комнату. Старинные часы с маятником, залапанные, выцветшие со временем малиновые обои, старый разложенный диван, новая свежая простыня, два одеяла, подушки почему-то только нет... Ага, эта ужасная пружина, что не давала ему покоя так долго... Письменный стол с любимой настольной лампой под стеклянным зеленым абажуром, выигранный в лото новенький телевизор со стоящей на нем эклектичной вазой, подаренной кем-то из сослуживцев в честь какого-то юбилея... Один красный ковер на полу, другой - на стене, шкаф, битком забитый книгами-рукописями-фотографиями-письмами-марками-монетами и ненапечатанными негативами... Сколько там еще фотографий? Две, три сотни?
   Родные, любимые лица... Как он любил когда-то фотографировать...
   Он оглядывал свою темную комнату, ставшую от ползущих по потолку полос света фар проезжающих по дороге машин такой таинственной и незнакомой, и изумлялся - как же он раньше не замечал всего этого? Нет, он помнил, он ностальгировал, он бережно складировал и хранил, он пересматривал-перебирал-перечитывал, он печалился и улыбался, но не понимал, что все эти мелочи - все эти бесчисленные бумажки, памятные вещички и даже мебель - это и есть он сам... Его память, его личность, его суть. Он выплеснулся без остатка, он разбился на миллиарды крошечных осколков и теперь ему уже не нужно это старое больное тело.
   Он понял это и обрадовался как ребенок.
   - Оленька, - еле слышно зашептал он, боясь разрушить хрупкое волшебство этого момента, и в тот же миг ему показалось, что в соседней комнате зажегся свет.
   Он посмотрел на дверь и увидел под ней тонкую рыжую полосу.
   Он заулыбался, услышав, как скрипнула в коридоре сначала одна, потом другая половица.
   - Оля, - повторил он и вдруг весь похолодел.
   А что если это не она?.. Вдруг это кто-то чужой?..
   Внезапно ему стало страшно. Босые ступни почувствовали скользнувший по полу ветерок. В глазах зарябило. Он уловил какой-то странный запах...знакомый запах... Так пахнет...
   Почему-то ему вспомнились оплывшие, чавкающие грязью траншеи, всполохи далеких взрывов, крик горлом "Огонь!" и густая волна пороховой гари. И удар, что валит с ног. И вязкая, тягучая тишина. И ноги в сапогах. И кровь из рассеченного лба, заливающая лицо...
   КРОВЬ!
   Запах крови!
   Он почувствовал, как его жесткие как проволока волосы встали дыбом на коротко стриженом затылке, а по спине побежали колючие мурашки.
   По двери скребнули, дернули шторку, прикрывающую стекло, дверь поползла в сторону и он на секунду перестал соображать.
   В комнату медленно как во сне вплыла белая-пребелая Ольга с рассыпанными по плечам седыми волосами, в длинной ночной сорочке.
   Она несла в руках подушку.
   Лицо у нее было равнодушное и совершенно неживое - вот разве что глаза...
   Он видел - она смеется, она издевается над ним.
   Она подплыла ближе и так же плавно наклонилась вперед, словно в изящном танцевальном па.
   И тогда он закричал.
   10.
   Нина Павловна в это утро припоздала - заскочила в льготную аптеку, купила еще один пузырек с отцовской микстурой. Мысли ее занимали самые разнообразные. Старалась не забыть, что сегодня надо вернуться домой пораньше, поскольку у мужа выходной - он будет ждать свой положенный обед. Думала, чего бы такого купить старикам, чтобы это смогли есть оба. Пыталась представить, что сегодня может учудить мать - дабы успеть подготовиться к очередному психологическому прессингу. Зашла на рынок за зеленым луком для салата...
   Она пришла ровно в полдень.
   Потихоньку открыла дверь своим ключом, прокралась на кухню, водрузила сумки с продуктами на стол. Странно, тишина такая - радио не орет как обычно, папа не ворочается...
   В окно кухни сквозь полуопущенные деревянные жалюзи падал порезанный на дольки косой столб солнечного света. В нем кружился миллиард потревоженных пылинок.
   "Вот жара спадет, надо будет пол покрасить", - подумала Нина Павловна, случайно обратив внимание на протертую плешь у плиты. Поставила на огонь чайник, стерла со стола крошки.
   Надо же как тихо... Обычно мать встает часов в восемь утра. Неужели так сладко спит? Хотя, такой день... Продавцов вон на рынке уже разморило...
   Сняла на ходу неудобные новые туфли, поставила под столик в прихожей, осторожно заглянула в приоткрытую дверь спальни Ольги Андреевны. И так и застыла.
   Простоволосая, все еще в ночной сорочке, та сидела на стульчике около стола и полировала черные мужские ботинки мягкой чистой фланелькой. Сморщенный беззубый рот, опущенные глаза, свежий румянец, аккуратные монотонные движенья. Чертово черное платье опять из шифоньера достала - вон, на дверце гардеробной висит...
   - Нина, ты? Я не слышала, когда ты пришла, - зашамкала она.
   Вид умиротворенный, лик благообразный.
   - Ты правильно, что так тихо. А то Павлуша только под утро успокоился, уснул. Всю ночь проворочался... Я заходила недавно, спит тихо так... - она ласково заулыбалась. - Вот только одеяльцем его надо бы еще одним накрыть. Достань там с полки. А то ноги у него совсем холодные...
   Нина Павловна молча смотрела на нее и чувствовала, как сердце стремительно проваливается в бездонную яму.
   Какие светлые глаза... Вся сияет... Ботинки чистит... Ноги холодные...
   В голове помутилось. Что-то сразу стало нехорошо.
   Ничего не видя перед собой, она в два шага пересекла рыжую полосу коридора, толкнула рукой дверь, на подгибающихся от неожиданной слабости ногах подошла к дивану.
   Первая мысль была чисто рассудочной: вчера они с Ириной укладывали его головой к двери, теперь он лежит в совершенном ином положении. Неужели сам перелег? Руки разметал в разные стороны, лицом в подушку уткнулся, ноги голые из-под одеяла торчат... Стоп! Одеяло без пододеяльника, клеенка какая-то драная, слегка прикрытая куцей дырчатой простынкой, да и подушка... старая, незнакомая. Плоская как блин.
   - Пап... Ты спишь?
   Вокруг головы на подушке какой-то темный абрис...
   - Пап?
   Холодный. Какой холодный... Кровь на руке. Откуда?..
   - МАМА!!!!
   Она закричала так громко и строго, словно бы собралась отчитать проказницу за съеденное варенье, а не отца только что мертвым нашла. Вошла в комнату тихо, молча, безумными пустыми глазами посмотрела на мать.
   - Он умер, - сказала Нина Павловна и прислонилась боком к дверному косяку. - Ты разве этого не заметила?
   - Да? - рассеянно спросила Ольга Андреевна, не отвлекаясь от полирования натертых до блеска ботинок. - А я-то думаю, какие ноги холодные... Просто ледяные...
   Ее пожилая дочь внимательно смотрела ей в глаза.
   Блаженство. Спокойствие. Ни тени печали.
   - Ноги ледяные... - повторила она и изогнутая в полуулыбке нижняя губа вдруг мелко задрожала и посерела. - Что? Что ты сказала?
   Но как ни закрывала она лицо руками, Нина Павловна видела, что глаза ее остались такими же лучезарно-благостными, как и были.
   ----------------------------------------
   На похоронах Ольга Андреевна была бледной, даже синюшной, словно замороженная индейка, спотыкалась, выла в голос, причитала как наемная плакальщица.
   Ох, да-на-кого-ж-ты-меня-поки-и-и-и-и-инул, любимый мой, ненаглядный...
  
   Мария Дишли, 2005-06-25
Оценка: 5.40*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"