Выпил Степа стаканчика того содержимое - да и ожил вновь прекрасным русским молодцем. Сидит, грудь мнет. В себя приходит. Тяжело, конечно - любому от тех зелий тяжко сделается. Смеется бабка:
- Ну что, молодец добрый, ожил от зелья русского да таблетки немецкой? Запомни - что немцу хорошо, то тебе, русскому - смерть. И наоборот.
Сопит Степа. А Алька бабку все расспрашивает, все вопросы задает:
- А где мы сейчас?
- А чего - в училище вашем военном не учили что ли по карте с компасом ходить?
- Да у нас компас не работает, карты дымят, да и мы устали.
- Устали. Ясно. Вы в центре леса Борисовского. Прямо, километров через пятнадцать, Березина-река уже будет. Только пройти до нее просто так у вас не получится. Отсюда выход - через болота только. Обратно вы к дороге будете через деревни окрестные пару суток выбираться, а у вас этих суток нет - немцы, по слухам, наседают. Токо-токо через токо, токо так - и никак. Как и вход. Удивляюсь, как вы так просто сюда проскользнули. Ибо дорогу ту не знает никто, а кто знает - тот лишь по приметам найдет.
* * *
Поставила бабка на стол картошки вареной, молока парного да топленого, да сметаны свежей, да огурчиков соленых, рассолом сочащихся пряным. И свежих огурчиков поставила тоже. И самогона мутного бутыль ведерную.
- Ешь, девка, заслужила. И ты ешь, мужик... Вот, самогонки лучше выпей! Ты что, ранен?
- Так, пустяки, царапина.
- Царапина иль не царапина - неважно. Негоже по лесам с раной открытой прыгать да с бинтами кровавыми. Дай перевяжу да бальзам положу целебный.
- Целебный как квас твой?
- Молодец, воин, выводы делать умеешь. Нет, бальзам тот настоящий. В ночь в одну все заживет, как новенький будешь... А ты, девка, не смотри, а налегай. Все свое, все природное.
Алька что - Алька ест. Коль заслужила-то.
* * *
Стянул Степа гимнастерку, да рубаху нижнюю окровавленную, обнажив бинты грязные с подтеками бурыми. Перевязывает его бабка полосками ткани свежей, мягкой, чистой, что откуда-то из-за печки вынула. Никак Степа в себя не придет - все сидит да башкою мотает аки телок глупый. Промотался вроде, за стол сел, рюмку глотнул - а бабка-то ему вопросики новые под ребра и подкинула. Но не логические, сложные, а простые самые.
Он, дурак, и отвечает. Хмель-то еще не прошел, дурманный, местный.
- Больно молоды вы, ребята, для командиров красных.
- Уж какие есть.
- А ты - коммунист?
- Нет, я пока член ВЛКСМ. Но в будущем...
- Да мне-то, старой, все равно. Но некоторые здесь, в соседних деревнях да хуторах - коммунистов и комсомольцев не очень не любят. Дескать, от коммунистов - все зло. Все надеются люди придут. Новые люди. Умные люди. И не будем мы, дескать, от вас, падальщиков, зависеть...
- Это они что? Немцев ждут?
- Может, и немцев. Здесь много лихих парней еще в Гражданскую против красных боролось. И пораскулачивали тут тоже многих. Кого в Сибирь выслали, а кто и остался. Мстить, как видишь, тут Советской власти есть кому. А с немцами или без немцев - не столь важно.
- Немцы сюда не придут. Их уже на рубежах Нарева и Немана остановили... Сейчас контрнаступление начнется вот-вот. Вот тогда мы с нечистью-то местной на чистоту и поговорим. А вообще, ты, бабусь, не бойся. Они сюда никогда не доедут. Немец, он дороги любит. Танки по болоту не ходят.
Хрюкнула бабка - да и не поймешь, одобрительно али отрицательно:
- Немец-то любит порядок прежде всего. А порядок хаос побеждает. Всегда. У немца порядок везде. В отличие от вас - кацапов-авосей! Даже дороги вы построить не можете нормальные. Еще по той войне помню.
- Странные речь ты ведешь, старая. А, может, ты сама немцев тех ждешь?
- Нет, не жду. Знаю я, что не дадут немцы того, что все ждут от них, никогда. Наоборот. При них много хуже будет. Да и не смогут немцы победу в итоге одержать. Измотаются, силы потеряют, народу набьют, а потом обратно к себе уползут. Годика через три-четыре. Немцы вояки хорошие, но не понимают ни пространств здешних, ни природы, ни людей. И понимать не хотят.
- Так, бабуль, ты за нас? За красных?
- Я за себя. И за детей своих, внуков и правнуков, что под Смолевичами, Бобруйском, Слуцком, Витебском да в Жодине остались. Потому, по мне, пусть будет то, что известно, что знакомо, к чему привыкли-пообтерлись - коли ничего изменить нельзя. Пусть все идет - как идет.
- Не пойму, бабка, за нас ты все-таки или нет?
- А мир из черного и белого состоит редко. Вот сейчас приходится выбирать между немцами и советами. А в другой ситуации выбор другой может быть.
- Так значит, говоришь, ты веришь в победу Советской власти?
- Не верю - а знаю. Победа будет. Но в победе той надорветесь вы сильно - да так, что надрыва того да усталости той вам еще лет на сорок-пятьдесят вперед хватит. Эта война еще долго будет аукаться. Эта война еще сыграет роль свою, когда власть Советская сыпаться от времени начнет, а ее никто защитить-поднять-сохранить не сможет и не захочет. Как монархию в феврале, как республику демократическую в октябре. Сил и желания не будет.
- Как так? - Алька бровь подняла.
Потух взгляд бабкин. И голос изменился образом странным:
- А так. Знамя ваше, это, красное. Ты что думаешь? Думаешь, это флаг? Ан вот видишь совсем оно не флаг. Девки это, моровухи. И платок их, малиновый - ребятам молодым платком тем махать, подмигивать, ребят тех манить на на смерть, да мор насылать.
Холодом дохнуло Альке в лицо. А бабака - все не уймется:
- Боисси, девонька? Понятно, боисси. А ты не бойся. Ты же сама все знаешь да чуешь. А коли вздумаешь с кем полюбавиться - так только скажи. Я тебе кого хошь присушу. Хошь твоего над вами начальника, Сталина, хошь Гитлера, хошь Ивана-царевича, хошь Кащея, хошь спутника твово. Думаешь, хвастаю, вру?
- Загадками говоришь.
Хлопнула бабка по столу рукою жилистой.
- Ладно - поели-попили? Насытились? А в баньку-то нет желания пойти? Банька с дороги - первое дело.
- Есть такое желание. Только мы спешим.
- Давайте, давайте. Спешат они. Чего спешите, коль немца за Минском, как баил, уже остановили-то? Утро уже, а вы всю ночь на ногах были. Отдохнуть надобно. А я пока обмундирование ваше застираю. От крови и грязи у вас и петлиц-то не видать...
* * *
А банька, банька-то! Ух - хороша. Парная. И в пруд рядом прохладно-ледяной, с ключами подземно-бьющими окунуться можно - под дождем-то летним. Уходит дождь вместе с ночью на запад, остатки свои рассеивая брызгами мелкими, быстрыми. Падают с деревьев капли прозрачно-тяжелые. Тает в утреннем небе серп месяца, прорываются сквозь верхушки деревьев лучи солнечные, чисто-вымытые дождем ночным.
Отбежала Алька в камыши, рубашку нижнюю скинула, да в пруд ухнула весело телом невинным. И Степа за ней, про рану-то свою позабыв, словно и правда бабкин бальзам рану за пару-тройку часов исцелил. Хорошо под дождиком плескаться, с лучами солнечными утренними ранними перемешанным. И Альку за ляжки тонкие скользкие поймать в воде. И получить - туго, в грудь:
- Еще раз, Степа, лапнешь - убью. Как собаку! И на рану не посмотрю твою.
Удивился Степа:
- Да ты чего, Вась... Да я так...
Лупит Алька взглядом напряженно-злым, прядь мокрую на лоб уронив:
- Ничего. Ничего... хорошего. А ты ведь, Степа - все документы свои там, на лавке оставил. А бабка-то их-то и смотрит... Как тебе? А?
Нахмурился Степа:
- Как будто твои - не смотрит.
- А у меня их нет, почитай. Все товарищ Цанава хитрый еще в Минске забрал. Так что я - лицо бездомное, беспаспортное, подозрительное.
И рукой - от лба к темени - воду чисто-прозрачную с волос коротких рыжих согнала струями слюдяными, аки русалка.
* * *
Баня она - хороша. Баня она - расслабляет. Баня про все забыть заставляет.
После баньки - еще можно выпить-закусить. Но - умеренно. Хорошо - бабка им баню да сеновал небольшой отдала им в пользование-то полное.
Залегли они на сеновал в бельишке-то чистом, холщевом. Хорошо телу расслабленному. Дождь тихо вновь набежавший, тучками небо утреннее заткавший да солнце погасивший, хлещет по крыше дранковой. Пахнет сеном, летом и грозами.
Ах, как хорошо - снаружи дождь, а здесь уют теплый.
И тут Степа вдруг руки свои протянул сильные, да на Альку навалился сноровисто.
- Давай... Давай, Васенька...
Почувствала Алька себя снова - как в общаге калининской. Только теперь у нее - пистолет есть, ТТ. То, что она из кобуры степиной-то втихаря да повынула, пока Степа от боли на полу от отвара белены крутого корчился.
Воткнула Алька Степе пистолет в грудь волосато-белокурую, чистую. Но не видит тот пистолет Степа. Вперед лезет, аки Гитлер на страну нашу советскую, вражина бесноватая.
И тогда Алька из пистолета-то и пальнула - прям у Степы над ухом.
Грохнул ТТ в тишине утренней - как гаубица стодвадцатидвухмилиметровая.
Отпрянул Степа испуганно. Хорошо, что только испугом, а не перепонкой барабанной разорванной отделался.
А Алька-дура - хохочет, заливается смехом своим дурацким:
- Что, Степушка, после баньки на блядки потянуло?
И Степе-то - да как даст! Кулаком в нос.
Ну - не дура, а?
Могла бы взгляд свой змеиный использовать, как тогда, в парке Горького, а она за пистолет хватается!
* * *
Уходить решили после полудня, отоспавшись на сеновале - когда утренний дождь растаял-рассеялся, и в небе безоблачном вновь сияло солнце июньское жаркое.
Собрала бабка им обед в горнице, где беленая печь жаром дышит, опосля стряпни отдыхая. Пахнет в горнице остро-приятно травами высушенными, под потолком развешенными в связках тугих.
Вылупили глаза Степа да Алька широко-широко, как в горницу вошли чисто-прибранную: дышит свежо под полотенцем вышитым пирог с капустой, дымит чугунок с картошкой, застыло в крынке молоко с ледника, роняют капли огурцы изумрудные, петрушка с укропом да кинза ароматная.
Но главное - что посредь горницы у стола не бабка стоит, а девица молодая, невысокая, синеоко-глазастая, статная, чернобровая, с косою русой ниже пояса, в вышиванке белоснежной да юбке пестрой:
- Проходите, гости дорогие, потрапезничайте, чем Бог послал, да и в путь-дорогу свою ступайте.
Выдохнул Степа недоуменно:
- Ты кто, девица красная?.. А бабка вчерашняя где?
Захохотала девица, обнажив зубы жемчужные, да к Степе пододвинулась, Степу телом молодо-упругим коснувшись:
- Я это, я. Меня так и кличут окрест - Баба-Яга. Иль просто - Яга. А ты что же сразу свои документы не показал. Которые из ЦК самого да за подписью товарища Сталина?
- Ты меня что, обыскала?
- Обыскала. Ты же сам мне гимнастерку отдал, пока я тебя перевязывала, да пока ты в бане был. Ты вчера Степа много чего не заметил. А то смотри. Я ведь могу тебя не травой ведьминой напоить, а другим чем. Например, зельем приворотным.
Усмехнулась Алька да руки на груди скрестила. Зыркнула взглядом Яга огненным.
Покраснел Степа:
- А ты что, товарища Сталина знаешь?
Смеется Яга-девица, руки в бока уперев, взглядом тем жарким Степу ощупывая, да Альку не замечая.
- А я здесь тоже, между прочим, не просто так сижу. Сижу-сижу - да далеко гляжу. Тебе как командиру Красной Армии сообщаю. Здесь неподалеку замаскированная база партизанской бригады расположена. Как раз на случай войны Еще с середины 30-х. Есть схроны с оружием. Есть склады продовольственные. Есть радиостанция мощная. Позабыли ее-позабросили, но все на месте том лежит-полеживает да врага дожидается. И вам говорю все это только потому, что у вас право знать все это есть, партией вашенской даденное.
Присели Алька да Степа на лавку. Примостилась Яга рядышком, пододвинулась вновь к Степе ближе. Сглотнул Степа, жар тела молодого сквозь гимнастерку ощущая:
- А чего ты вчера сразу-то не сказала?
- А я, если бы что вчера заподозрила, вас вообще убила бы по-тихому, да в трясину трупы спустила. Или бы в место самое гиблое отправила. Или на ледник прохлаждаться. А ведь вы еще живые. И отдохнувшие. И сытые. В обмундировании чистом, выглаженном. И оружие при вас. Значит, доверяю я вам. Полностью.
- Показать - можешь, где?
- На что она вам-то?
- Сама сказала: там рации должны быть. Нам связь с Москвою нужна срочно.
- И-и-и, добрый молодец. Это еще дальше в лес, за болота идти надобно сутки - а у вас времени, говоришь, нет. Да и не известно, исправны ль те рации - аль нет. Говорю ведь - года три-четыре никого вокруг не видно, никто там не показывался. Может, батареи все поотсырели да лампы подмокли. Только время потеряете. Ведь вам не связь нужна непонятно зачем. Вам самим туда, в Москву, прибыть надобно - и обо всем доложить начальству высокому. Слишком большого полета вы птицы. Слишком важные документы с собою таскаете. С великих людей подписями. И потому - спешите, идите, бегите туда, где вас ждут давно. Авось, дня за два обернетесь. А база пусть тоже ждет - часа своего заветного.
Нахмурилась Алька, на Степу испытывающе глядя. Мяукает кот-котище, ластится вокруг ног Алькиных, мурлычет утробно. Вспрыгнул молнией быстрой на лавку - да на колени к ней мастится, глаза-блюдца желто-зеленые чуть прищуривая. Хвостом по руке хлестанул легко. Прижался к ткани платья защитной, лапками перебирая с подушечками розовыми:
- Я-я-я-я-у-а!
Погладила Алька кота по шкурке мягкой, блестящей, сияющей. За ушком почесала, как когда-то кролика Бобби. Съела пирога кусок да молока стакан свежего выпила. Дернула Степу, рот пирогом набившего, за рукав.
- Нам пора. Нас действительно ждут. Уже давно.
* * *
Посмотрела девица взгядом лукавым из-под бровей атласных, да улыбнулась во весь рот зубами жемчужными:
- Пора так пора. Счастливого пути. И удачи.
Поднялись из-за стола Степа да Алька. В сени вышли - а там и на крыльцо. Оглянулся Степа - и видит он Альку да Ягу в свете яростно-солнечном. Обе - молоды и звонки. Обе - красою слепят. И обе - на него смотрят глазами распахнутыми. Только одна волосами сива да косою длинна. А в вторая - коротка-стрижена да рыжая, аки лисица.
Забыл про себя тут Степа. Но перед тем как забыться - по старой десантской привычке - он загадал: если Алька первая на ступеньку крыльца встанет, будет Победа.
И ему и - вообще. Наша победа!
- Ты чего застыл, Степ?
Стряхнул Степа морок и оцепенение:
- Присядем на дорожку, друзья... И подруги...
* * *
Вышла девица к изгороди из жердей - да дорогу рукой показала:
- Тут просто так не пройдете, болота. И тут тоже. На всех картах здесь обозначаются топи непролазные. Но непролазные они не для всех, пройти ими можно. Коли осторожно. Тропу знать только надо. Хорошо бы вам, конечно, не рисковать, а вернуться километров на двадцать-тридцать, да на развилку-то дорожную выйти - да кто вас сейчас на развилку выпустит, когда там, говорят, уже немцы десант выбросили. И у Борисова - немцы.
Усмехнулся Степа недобро:
- А откуда ты про немцев-то знаешь все?
- Я-то, Степушка, про все знаю. Завтра-послезавтра - немцы свободно уже на Березине будут. Так что спешить вам надо. Пока будете возвращаться через хутора да деревни на большак Варшавский, сто раз к немцам в лапы угодите. Вам нужно идти через болота, напрямик. Там вешки есть, но их еще увидеть надо. Потому смотри - прямо на березу ту. Ориентир, бля. Иди и смотри. А на малолетку эту рыжую - не смотри, не оборачивайся. Коль посмотришь, так и сгинешь с ней вместе! Но выходить тебе - с ней нужно, только с ней. Так что ты без нее - никуда, покуда не выйдешь да у своих не окажешься.
- А она, Василиса, тоже без меня не выйдет?
- Я же сказала - первым ты только сможешь пройти. Она - если захочешь, за тобою. Вы сейчас друг без друга пропадете, пока до цели не доберетесь.
- А конктретнее?
- Конкретнее, милок, - победа за нами будет. И за тобой.
- Почему?
- Потому что ты уже загадал все - а загаданное исполнилось. На то оно и загадано было.
* * *
- По болоту да по воде лесной иди первым. Ее - береги. Так что - работай. Мозг свой включай. Понял?
- Понял.
Стоит Алька рядом, разговор тот слушая да на Ягу-девку поглядывая. И тут ревность накрыла ее - как снежная лавина. И ответную ревность она почувствововала тоже. Как в грудь - сапогом.
Лыбится сахарно-мухоморно бабка-девка.
- Я, правда, уже старовата, вас довести не смогу, но вот он - доведет.
- Кто?
- А вот он!
И на кота того, огромного, сытого, показала пальцем. Распахнул кот ало-розовый с зубками острыми сахарными:
- А-у-у-а!
И глазами желто-зелеными сыто моргнул.
* * *
- А в молодца с автоматом он не превратится?
Вновь хихикнула Яга ртом беззубым:
- Нет. Если я не скажу.
Метнула Алька Яге-девице взгляд холода жуткого. И встретила ее Яга взглядом жаром звенящим:
- Ты, Алька-Алиса-Василиса, меня не трогай, взглядом ревнивым не стегай. Меня не тронешь, я тебя не трону... Тебе - в Москву надо, а мне здесь оставаться. Каждому свое. Так что все просто.
Сглотнула Алька ком в горле. Улыбнулась - весело-звонко:
- Хорошо. Мир.
Глядь - а вместо девицы вновь бабка вчерашняя, в платке старческом облезлом, ртом беззубо-шамкающим:
- Как трясину пройдете, там лес будет густой, еловый. Держитесь северо-востока. Где-то в том районе лесопилка была да участки под лесозаготовки, с лесорубами и рабочими. Там вы точно найдете и людей, и транспорт, возможно, и связь. А если вдруг нет уж лесопилки той, то прямо дальше идите и точно в Березину-реку и упретесь. Там, по берегу Березины, вам до Борисова еще километров двадцать-тридцать потопать...
- Угу, - буркнул Степа, глаза протирая недоуменно: бабака перед ним иль опять морок пошел, опять бабка в девицу превращается?
- Только тебе, Василиса, в твоих туфельках по лесу путешествовать да по болотам блуждать несподручно-то будет. Вот держи - сапожки, прям по ножке твоей. Мои сапожки. Отличные. Кожи хорошей. Носи, Василиса-Алиса - от себя, от сердца отрываю. Носить-не сносить. До смерти.
- Спасибо... - улыбнулась ей снова Алька. Сапоги натянула.
Впору сапоги те пришлись - будто по мерке ее сшиты.
* * *
Провел кот-котище Альку да Степу на границу болота гиблого. Дрожит над трясиною да кочками зелеными туман болотный. Мяукнул кот-котище, глазами своими желтыми сверкнул, да и в чащу нырнул темную.
Верно кот-котище место указал - уходят вглубь трясины голой вешки едва заметные. Только и вешкам-то доверять особо нельзя. Осторожными быть надо.
Достал Степа нож десантский с лезвием широким, вырубил в в ивняке пару слег добрых и закурил опосля:
- Сейчас внимание. Я первым пойду, а ты за мной. Вопросы есть? Повторяю, чтоб без ошибки. За мной в затылок. Ногу ставить след в след.
Шагнул с ходу по колени - только трясина чвакнула. Побрел, раскачиваясь как на матрасе пружинном, не оглядываясь, слыша дыхание Альки напряженное. Висит воздух сырой, стоялый душно над болотом маревом дрожащим. Комары полесские тучами над телами разгоряченными вьются. Пахнет остро травой прелой, водорослями гниющими, болотом стоялым. Налегают на шесты Степа и Алька всей тяжестью. Ноги из топи холодной засасывающей с трудом тянут. Каждый шаг с напряжением, с боем идет.
Булькает пузырями мутными газ болотный, сероводородом воняющий остро.
Держалит Степа курс на островок, где низкие, сыростью исковерканные сосенки да клюква незрелая ковром плотным стелется. Не спускает глаз Степа с Альки - только бы не ошиблась, только бы ее в сторону не повело. Ведь вправо и влево уже нет брода-тропы, а есть лишь трясина липкая да смерть лютая.
Добрели наконец. У островка задержался Степа, помог Альке на землю твердую выбраться.
- Не спеши. Спокойно. Здесь передохнем.
Выпозла Алька на остров, повалились в жухлую траву прошлогоднюю - мокрая, грязью облепленная, задыхающаяся.
- Ну что, умаялась?
Поддакнула Алька:
- Умаялись...Уф!
- Ну, полежим покуда часок, а потом дальше рывок.
Покачала головой Алька:
- Стемнеет скоро?
- Успеем.
Легли Алька да Степа в мох сухой, дыша тяжело. Глаза - в небо воткнули голубое высокое с жарким слепящим диском плавающим. Шумит лес далекий, шумят деревья на островке том растущими над их телами уставшими.
Выдохнула Алька мечтательно,
- Слышишь, Степ, как лес шумит? Почему, знаешь?
Буркнул Степа:
- Не знаю.
- А я знаю. Чует наш лес нашу победу. Она придет обязательно. Рано или поздно придет. Даже если бабка права, и на Березине вот-вот немцы будут. Ведь придет, а?
Почувствовал Степа, как холодок пробежал по спине, как теплом ударило в сердце. Буркнул он, борясь с комом в горле горечно-горьким:
- Конечно, придет. Наше дело правое... Главное - ждать и надеяться.
* * *
- А представляешь, как мы победу эту праздновать будем! Какие торжества закатим!
- Представляю. Парады. Марши. Водка. Потом салют. Потом концерт. Выйдет в белом костюме какой-нибудь хмырь, артист заслуженный, прищурится, поднимет кулак - и польется-польется песня о том, как этот победный день был от нас далеко-далеко, а мы шли и шли к нему не смыкали очей дни и ночи. А с ним - и все крысы тыловые да вертухаи в гимнастерках новеньких да с медальками побрякушечными - запоют-затянут, слезы утирая украдкою.
- Но мы ведь и взаправду - очей-то не смыкаем.
- Не смыкаем. Не по своей воле. И еще много ночей бессонных всем нам предстоит. А кто в том виноват? И какое отношение к бессоннице этой всякие крысы имеют ?
* * *
Пробежал отдыха час тот незаметно. А может - и все два. Подъем! Вперед! Новый путь сквозь болото - теперь вдвое дольший.
Ухнул Степа с берега прямо в месиво бурое. Жижа, как кисель: и ногу не держит, и поплыть не дает. Пока ее распихаешь, раздвинешь, чтобы вперед шагнуть, семь потов сойдет.
Вперед, вперед, вперед.
Тяжело ноги трясину месят. Колышется топь вонючая. Жарит солнце, обливая лучей потоками горячими. Уходят силы стремительно.
И вдруг запела Алька из последних сил - звонко-девчьи, задорно, как когда-то в "Артеке" близ горы Аю-Дага со всем отрядом у костра пионерского пела:
Ну, споёмте-ка, ребята-бята-бята-бята
Жили в лагере мы как-как-как,
И на солнце, как котята-тята-тята-тята,
Грелись эдак, грелись так-так-так.
Идет Степа, дыша тяжело, пот из-под пилотки на лоб струящийся, рукавом убирая. Тяжелое болото. Гиблое. Все жизни высасывающее, все жилы вытягивающее, всю душу унынием и страхом пронзающее. Никогда не бывал он еще в таком месте ужасном. Те тренировки, что в бригаде все изматывающими считали, сейчас ему прогулкой легкой кажутся. А Алька - все поет, не унимается, голос к небу знойному поднимая:
Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка,
Низко бьём тебе челом-лом-лом.
Наша дальняя дорожка-рожка-рожка-рожка
Нам с тобою нипочём-чём-чём!
Разозлился на Альку Степа яростью тихой. И на Альку, и на песню ее глупо-детскую. Нашла время. Тут сил идти уже почти нет - а она про картошку поет какую-то. Но внезапно от песни той ощутил в руках и ногах Степа ритм дрожащий, словно струну зацепили певучую. Прошла та дрожь по телу всему сквозь сердце, позвоночник и мозг, сил придавая новых. Пронзила его песня удивительная сверху донизу, проникая во все клеточки тела уставшего. Солнце, костер, углей сиянье, картошка в золе печеная. Все это было когда-то. Давно, в другой жизни безмятежно-счастливой.
Улыбнулся Степа. Стряхнул морок и усталость. И подхватил вслед за Алькой, басовито-мужски, новый куплет:
Ах, картошка, объеденье-денье-денье-денье -
Пионеров идеал-ал-ал!
Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья,
Кто картошки не едал-дал-дал!
И силы, уже покинувшие его, как будто утроились.
* * *
Прошли они так еще часа два. Полегче немного стало: кисель пожиже, дно попрочнее, даже кочки появились. Дальше лесок тянется небольшой да мшаник. Это уж совсем просто, тем более что дно под ногами все выше, все тверже. Вот уже и не болото перед ними, сухой бор еловый, пахнущий солнцем, духотой июньской, травой горячей да малиной дикою.
Свалились Степа да Алька усталые в траву летнюю под елками вечнозелеными. Скинули ремни и одежду грязную, в тине болотной измаранную, да ботинки с сапогами. И белье нижнее сбросили тоже.
Оказались Степа да Алька друг перед другом - как Адам и Ева. В раю. В тишине. В аромате сосново-еловым. В лучах солнца закатного, контуры тел золотом кумачевым очерчивающим.
Посмотрел на Альку Степа. И она на него. Глаза. В глаза.
И сами не заметили - как разряд промеж их зрачков прошел. Как руки сплелись-обнялись. И как губы в губы соединились. Молча.
И как ладонь Степина по бедру оголено-белому скользнула ласково-нежно-тоненько-бережно.
Стали Степан и Алька едином целым. Зубами кусая друг друга - до боли.
Желание поглотило обоих сразу и полностью. Простое. Плотское.
Естественное.
* * *
Лопнула в голове Степы и Альки струна огненно-красная, звонкая, певучая. И сознание вдруг взорвалось огнями радостными. Как салют на Седьмое ноября иль Первое мая.
И тело их единое раскрылось Вселенной навстречу.
Наступило блаженство полное.
Абсолютное.
Только комары мешают - зудят.
* * *
- Товарищ Поскребышев, мне срочно нужен Иван Иванч.
- Ищем.
- До сих пор?
- Так он - у Хранителя.
- Ну-ну. Понимаю. Оттуда-то его никаким домкратом не снимешь. Но мне он нужен. В ближайшее время.
- Кто именно, товарищ Сталин?
- Иван Иваныч, конечно, а не Хранитель. Мне лекций умных уже достаточно. Нам теперь не до лекций - теперь работать надо. Действовать.
- Хорошо, товарищ Сталин, я его вызываю.
- Не нужно так срочно. Пусть он еще денек-другой отдохнет. Надорвался человек на работе-то тяжкой. Но скажите ему, что как только он получит то, чего мы все ждем с нетерпением - пусть немедленно ко мне приходит. Прямо сюда. Без доклада. Кто бы в кабинете ни находился.
- Слушаюсь.
- И товарища Маленкова поставьте в известность.
- Товарищ Сталин - товарищ Маленков держит все под контролем.
* * *
Пока не стемнело, выбрались Алька и Степа из гостепреимного бора елового в лес сосновый, полный сосен корабельно-стройных со стволами серо-оранжевыми в шапках иглисто-изумрудных. Вновь компас степин в чувство пришел, вновь стал показывать точно на север, как и положено. Вновь карты заговорили, раскрывая местность за знаками мудреными.
Действительно, как и говорила Яга - лесопилка на карте на границе леса соснового обозначена и участки лесозаготовительные. Зашагали вперед Алька и Степа с энергией утроенной. Потянуло издалека запахом дыма. Легли в низинах клочья тумана белесого.
Не дают покоя Степе слова те, бабкой сказанные. Не может поверить он, что немцы так близко. Не может поверить, что Минск под их ударом прямым, что клинья танковые вражеские у Березины сомкнуться могут вот-вот. Ведь недели не прошло, как война началась. Наоборот - немцев должны были от Минска отбросить броском мощным и к границе выйти, а там уж - громить врага на вражьей земле малой кровью, ударом могучим.
Но нет. Пока на своей земле воевать приходится. И кровью, похоже, большой. Как же так? Нереально. Невозможно. Словно во сне-кошмаре липком бредешь - и выйти-проснуться не можешь.
Спросил Степа Альку:
- А ты думаешь, скоро она, эта победа наша будет?
- Не знаю, Степа. Но будет точно. Немцы, как бы они не старались, не смогут взять Москву, Ленинград или Киев через месяц-два. Сил не хватит стремительный темп удерживать. Тем более, что сил этих будет нужно все больше и больше, потому как от границы направления на Москву, Ленинград и Киев расходятся, как в воронке. Один фронт вперед вырвется - другой отстанет. А на этом время теряется. Время теряется - теряется и победа. Протянут так до начала сентября, а там и дожди, а потом и морозы. Вспомни прошлую зиму - холода какие стояли!
- Так неужели Гитлер и его генералы того не знали?
- Думаю, знали. Конечно, знали. Но здесь один фактор влечет бесконечное множество других, одно ошибочное решение тащит другие такие же, но уже с эффектом кумулятивным. Немцы расчитывают, судя по всему, серией смелых проникающих ударов уничтожить главные силы Красной Армии, сосредоточенные близ границ наших западных. А если не уничтожат? А если на рубежах Днепра новый фронт построен будет? А если тылы немецкие отстанут да коммуникации растянутся? А если... Очень много этих "если" проклятых.
Задумалась Алька - и Хранителя вспомнила, его глас рассудительный, его взгляд холодно-рассудочный:
- Все будут мелочи решать. Как и во времена войны с Наполеоном. Наполеон тоже хотел уничтожить русскую армию в приграничном сражении, чтобы Александру Палычу в Петербурге мир навязать. Хотел. Но не уничтожил. Не подумал - что русские сами от сражения того убегать будут, да так - что догнать нельзя. Что делать? За ними идти, за сражением. Пошел - дальше и дальше. Дошел аж до Витебска. Казалось бы - если ты хочешь царю в Петербурге мир диктовать, так и иди на Петербург. Или в Витебске том же остановись. Но нет - в Москву его понесло-потянуло.
- За армией?
- Конечно. Разбить армию можно, если она сражается. А если нет? Собрал Наполеон войско великое, нагнал в свои ряды весь сброд европейский, завел обозы огромные, чтобы всю эту ораву снабжать и кормить. Что ж большой армии - большое сражение нужно. Вот и бежала армия его по логике этой за сражением тем аж до самой Москвы. Сражение у Москвы теперь уже Наполеону нужно было, чтоб все предприятие свое оправдать многозатратное да дорогостоящее. Хоть оказался он в той Москве в итоге - но пустой и сожженной. Без мира. Без возможностей что-либо кардинально решать. Сам виноват.
- Но сейчас Красная Армия не отступает, а героически сражается!
- Это так. Кто бы спорил. Но оттого все мелкие "если" роль свою играть не перестают.