КОРОЛЕВА НА БИТВЕ

       В 1589 году после смерти Старого Козима был коронован на царство его племянник Евшан, Первый этого имени. Король Евшан взял себе в жены простую крестьянку из Биля. "Ради красы ее лица", — написал в тот год летописец, отсылая читателя к "Русской повести" лета 977. Через три года после коронования Король, насмотревшись на введение Унии и увидев раздоры меж Поляками и Русинами, созвал войско и, распределив его по полкам — как то пеший полк, конница и иные, назначил каждому полку город, в котором стоять. Наилучший полк гусар он поставил невдалеке от замка, в городке Белом. Бог дал ему разумение, что скоро несогласия меж двумя народами превратятся в войну ужасную и продолжительную, а потому Виль готовился и себе поднять копья, дабы уберечь себя от загребущих соседей. Полагаясь на свое войско и не прислушавшись к лукавословным советам, Король в год 1593 приказал казнить Иеронима Коського, урожденного польского шляхтича, что был обвинен в измене его Королевского Величества и клевете на Ее Величество Олельку из Биля. Польская шляхта, наполнив сердца гневом и гордостью, собралась под флаги Коронного Гетмана, и двинулась на Виль. "Но это было только начало недуга", — сказано в летописи.
       Года 1594 дано было от Уряда Польского Гетману Коронному повеление занять Виль войском Польским, ввести в город гарнизоны. Оборона Виля была недолгой, но значительной, хоть Король Евшан не держал большого войска. В отдельные отряды собирались даже женщины и дети, пробудив в нападающих такую ненависть, что немного местечек и сел после похода Поляков имели вид неразрушенный. Большинство их коптили небо, так что когда шел дождь, он был серым от пепла: "Боль и беда посели вольную землю". По взятии замка королевского, в тот же день взят был Король Евшан под караул и повержен был тогда в подземную темницу вместе с Ее Королевским Величеством.
       Эти несколько дней король молчал. Он приподнимался, когда Ее Величество Олелька из Биля подносила ему в кружке воду. Он пил только воду и ел только хлеб, который давали ему караульные. Стража провожала короля наверх в палаты несколько раз, и Ее Величеству было странно и стыдно видеть, как грубая дворня не выявляла того почтения, которое выпадало ему. Король возвращался так же молча и тяжело опускался на свое ложе из одной только гнилой соломы сложенное. Когда во время сна небрежно расходилась его сорочка, Олелька из Биля видела черные ссадины и синяки. Тогда Ее Величество печалилась, жалея его. Но король просыпался и непонятно, страшно молчал. Тогда она гневалась.
       Как-то наверх, в замковые покои, пришлось попасть и королеве. Криштофор Дейма, волею Властей Польских тогдашний Наместник и Воевода Виля, был шляхтичем уродженым. Он не останавливался перед невероятным врагом, смелостью своей побеждая его. Уважал храбрость мужчин, что не препятствовало ему карать пленных за законом войны. Мерой имел шляхетский гонор и шляхетскую честь. Все это клалось однажды к ногам какой-то прелестнице, пока она владела его мыслями. Дейма никогда не видел Королевы Олельки, но достаточно слышал о ней. И теперь засмотрелся, как отважно шла она по затоптанным солдатскими каблуками коврам каменными от холода ногами, как не стыдилась грязной сорочки, что прикрывала ее плечи вместо бархатных убранств, как стала перед ним, не поклонившись, как бы королева, что сделала милость оказаться перед своим подданным. Дейма засмотрелся на нее, одевая помыслом в парчовый капот, вышитый на вороте золотой ниткой, и жемчуга, и смог увидеть в этом не только картину. Такое чудо годилось бы повезти в Варшаву на осмотр. Пусть бы шляхтянки поглядели на цветок, скрытый среди нечистых болот.
        Дейма сам встал ей навстречу, провел к креслу, но она остановилась не садясь, и шляхтич почувствовал в ней то, чего замковые интриги так и не смогли скрыть — селючку из Биля. Думая произвести впечатление, он не сел сам, и они говорили стоя, как две неприятельские стороны перед битвой.
       — Если бы ваша милость родилась в Польше, король почитал бы за честь предложить вам свою руку,— поклонился Дейма, не спуская с Олельки внимательного взгляда, что так мало отвечал высказанной лести.
       — Я родилась в Виле и уже имею мужа короля,— отвечала она.
       — Сейчас он простой пленник, и жив только милостью Его Величества Польского Короля Жикгмунта.
       -- Он мой муж и король,— отозвалась она.
       — Панна была в Варшаве?
       — Я буду там не по своей воли,— она скупо усмехнулась уголками каменных уст.
       — Зачем прекрасная панна толкует о принуждении? Перед ее ножками будут все лыцари королевства.
       — Будут собирать зубы на полу,— зло засмеялась Олелька ему в лицо, и Дейма скривился, как от пощечины. Он еще грубо насмехалась над ним — королева-селючка, алыми, как кораллы, устами выговаривая гадкие слова пренебрежения и презрения.
       Дейма, злой и красный, крикнул страже ее вывести, а она шла и смеялась.
       — В Варшаву! — крикнул Дейма. — В цепях, в рванье!
       И ходил по покоях, и придирался к дворне.
       Король ничего не спросил у нее, а она промолчала. Он встретил сосредоточенным взглядом королеву, а затем отвернулся, она же впервые за последние годы ощутила к нему старую враждебность, которую, казалось, уже когда-то выбыла.
       Олелька взяла у сторожей хлеб на ужин и подала королю.
       — Что будет с нами, Ваше Величество? — тихо спросила она, усаживаясь на кирпичный пол у его ног.
       Он привстал, опершись плечами на стену, и скривился от ее влажного холода.
       — Моего отказа они не дождутся. А непокоренных врагов не оставляют в живых. Но мы умрем, как Правители Виля, даже если нас замуруют здесь заживо. Даже если никто не увидет этого, я умру королем.
       — Что было, если бы у нас были дети?— спросила тихо Олелька из Биля.
       — Ты не родила мне ребенка,— отчеканил он.
       Королева умолкла и долго сидела на одном месте, молча гневаясь на своего господина.
       Ее во второй раз выпровожали наверх, она шла походкой не пленницы, но пленной королевы. Она не любила короля, но понимала его упорство, его молчание латами рыцаря она разумела. Потому что недостойно владыкам выказывать своей слабости. Она представляла, как провожали переходами скованного, как вора, Короля Виля, и сердце ее закипало кровью. Она была согласна умереть вместо него тут, на коврах бесконечных переходов.
       Ее горница сверкала парчой и золотом, так, словно для украшения ее шляхтич опустошил все замки в своих владеньях. Никогда еще Олелька из Биля не видала такой роскоши. В зеркале возле стены отражалась комната, королева увидела служебку в углу, служебка склонилась в низком поклоне.
       Олелька разглядывала в зеркале свое худое серое небольшое тело, пока служебка одевала ее в бархат и шелка. В этих шелках и бархате, орошенная блестящими алмазами, она была словно восковая кукла, купленная на удивление ребятне. Она содрогнулась, но спрятала неудовольствие глубоко на дне глаз. Скупо отослала служебку и открыла двери покоев.
       Шляхтич вскочил с кресла, оторвав взгляд от изысканных яств на голландском столике, и забился в любезностях, однако ее это не задело. Она чувствовала себя беспомощной и безразличной ко всему, что ее окружало — изысканных нарядов, мебели, украшений, этого красивого мужчины, который так хотел купить ее, ее королевство и ее короля. В какой-то момент все это оторвалось от нее, и теперь она не думала, не мучилась, а знала, что она должна делать, а чего нет. Она чувствовала себя так, как чувствуют беременные женщины — она носила в себе свое королевство и свои обязанности, свое достоинство королевское. Все, что было священным. С ней могли делать все, что угодно — воля Бога, но то, что в ней, она защитит.
       Королева повернулась и вышла, никто ее не остановил. Странно, но достаточно было ей взглянуть на дворню, та отскакивала и давала дорогу. Так она и вошла в свою тюрьму — в бархате, жемчугах и дорогом убранстве. Она села в ногах своего короля, сидела и прислушивалась, пока не сошла на них тьма.