Его вела ненависть. Пока
жива была жена, росли дети, его увлекала работа,
ненависть пряталась глубоко-глубоко, в потаённом
закоулке души, скрытая от мира, близких и
знакомых, едва ли знал он сам, что ее росток
только дремлет. Но жена умерла до срока. Дети
разлетелись, и он вдруг озлился. На жизнь,
простую, обычную, на детей, которые забыли о нем и
о матери, и, больше всего — на тех, кто когда-то
упек его и отца сюда, в Сибирь.
Дома он не был с тех пор,
когда был ребенком.
Он ехал домой — в деревню, к
соседям, к своему дому.
Дом принадлежал ему, а не
кому-то иному. По закону или без закона.
Он помнил, что он большой,
светлый, праздничный. Обмазанный глиной. Эта
старожитная глина придавала особую трепетность
его воспоминаниям. Белые стены, желто-рыжий
глиняный пол. Серая черепица. Он еще помнит, как
отец клал ее — сбрасывал клоками старую солому,
когда вдруг дела пошли вверх и зерно подорожало.
Это случилось... как раз перед войной. Матери
тогда уже не было — она умерла за год. Как-то не
ведется в их роду женщинам, и были они сами с
отцом на хозяйстве.
Он помнит лошадь — тихую старую
животину, кожа у неё была гладкой и блестела, как
вощеная бумага.
Пусть там теперь живут
другие, он их выживет. Он владелец. Издалека он
едет найти здесь свое детство.
Может, там новая застройка,
высоченный забор, а при нем была плетенная из
лозы леса. Ничего. Он рассчитается.
Покачиваясь, вышел из
автобуса, и ему забило дух. Он помнил только свой
дом — все остальное забыл, и теперь стоял,
припоминая — все ли осталось, как было? Был ли
здесь магазин? Церковь. Только купола у нее
непривычно синие.
Он хотел сразу пойти домой,
но не смог. Пошел бродить по деревне, выбрав
наиболее длинный путь для возвращения. Крестьяне
провожали его удивленными взглядами — те, кого
он видел. Было еще рано, и над огородами плыл дым
кострищ, мешаясь с горьким утренним туманом.
Он долго не мог разглядеть
своей хаты, а когда рассмотрел, то бросил чемодан
на вспотевшую землю и остановился, унимая дрожь в
ногах. Она была такая, как запомнил — старая,
глиняная, под серой черепицей. Осевшая и
облезшая.
Так и должно быть, решил он,
он помнит ее с детства, но сам вырос. Двинулся
вперед. Высоченные, как столбы, акации закрыли от
него стены, оставив видимым только уголок —
чистый побеленный уголок возле двери. Огород и
садик были в небольших сорняках.
Он оставил чемодан под
порогом и постучал в окно, чувствуя, что упадет.
-- Кто? — прогудело изнутри.
Человек поднял засов и шагнул через порог.
Был низкий потолок,
разграфленный сволоками, небеленый, в паутине,
дыра на чердак и стремянка, сбитая из толстых
ветвей, старая, которую не помнил.
Он скрипнул дверью и зашел в
горницу — две иконы на божнице, лавки под стеной
— его лавки!— теперь окрашенные в красный,
железная кровать, без ничего, как есть, на ней
баба, смотрящая на него гнойным, выцветшим
взглядом. Она видит только темное пятно, но
поворачивает голову и приглаживает платок.
-- Кто это? — протянула,
вернее, проскрипела со своей кровати.— Ты,
Галька?
Он сразу узнал ее — у
ненависти хорошая память. Ненависть толкает к
большим делам, но никогда не сделает ничего
доброго.
— Я из города,—
прокашлявшись, сказал он (разве он это сказал?), —
смотрю вот на хату.
— Не продается, — зло
выдохнула баба, поворачивая голову за темным
пятном, что оказалось чужим человеком. — Я вот
дам той Гальке... Проговорилась. А я куда?
Надумалась, скотина, — она закашлялась страшно и
долго.
— Дай воды, — прохрипела, —
на лавке.
Он зашел на кухню. Печь. Его
старая большая печь немазаная, на скамейке две
миски и кружка рядом с жестяным ведром с водой. Он
зачерпнул и отнес бабе. Она глотнула и
захлебнулась.
-- На, — всунула в руку,—
горчит.
Но сказала это уже ласковее.
-- Кто-то за вами хоть
смотрит?— спросил он, чтобы что-то спросить.
Баба кивнула головой.
-- Галька. А тебе что?
Он вышел во двор. Воздух был
чист, немного пахло дымом, был тихо, словно на
глубине, будто бы под водой. Когда-то, давно, он
был болен ненавистью.