У каждого дезертира в жизни
бывает момент, когда он теряет покой. Сперва, по
возвращению домой, после взрывов и окопов,
теперь, когда мир и тишина, он чувствует только
радость. Он слишком хорошо помнит, чего избежал.
Он не любит новостей, но, когда всё же слышит о
далёкой бойне на передовой, с удовольствием
повторяет, какой он молодец, и какие ослы те, кто
там остался. Он упрямо ищет работы, семьи,
наполняет мысли всё равно чем — разносами или
детьми.
Но иногда он всё же слышит —
без желания, краем уха — имена тех, кого знал.
Кто-то погиб, кого-то наградили. Чудно, но он
завидует. Он постоянно твердит, что был знаком с
тем или другим — это надоедает, друзья начинают
избегать его. Но для него повторять имена —
потребность, ставшая привычкой. Он начинает
думать, что бы произошло, будь он чуть-чуть
смелее. Он гонит прочь от себя эту мысль, но она
уже не оставляет его. Теперь он ждет радиосводок,
знакомых фамилий... Наконец появляется совесть.
Сначала как чувство вины. А он не хочет этого
замечать. Первыми всегда замечают мать или жена,
он ещё долго будет пытаться соединить жизнь с
прежней памятью. Он перестаёт улыбаться.
Становится нервным и злым, но ещё полагает, что
всё можно забыть, забить, заспать, залить,
изломать.
Ему часто снится собственная
смерть — медленное умирание. Он даже полюбит это
умирание во сне — медленное, болезненное,
беспредельно горячее, такое искупительное, такое
сладкое. Оно как бы равняет его с теми, кто уже
погиб, и он серьезно начинает говорить о
неотвратимости смерти.
Но он только морочит себя, и
совесть возвращается с бессонницей. Даже в
ночных кошмарах, в панической погоне и в скачущем
огненном ужасе — действие, страх, борьба за
существование — там давишь на выпрыгивающее
сердце, там нет места самокопанию и грызне. Ночью
с открытыми глазами, когда лежишь без надежды на
сон, и мысли блуждают в темноте, и каждый камень
перекатится тысячи раз, а каждое воспоминание
похоже на камень, когда считаешь счастьем
глотнуть димедрола и проснуться с тяжёлой
головой, но без сновидений — всё переходит в
тупую боль — она в тысяче звуков, в разговорах
своего голоса.
Он бежит от семьи и делает
ракушку — нет мебели в комнате, никаких лишних
звуков, ни одного суетливого движения — только
шарканье огрубевших ног по лакированному
паркету. Он так от себя гонит мысли— кладёт себя
в цельную тишь, словно пасхальное яйцо в вату. Он
так живёт. Изредка просыпается, ещё реже
выползает из раковины, приходит в свой дом и там
отогревает себя, изголодавшийся за теплом и
крохами внимания, но и это болит, он всегда
возвращается в свою пустую скорлупу.
И в одно холодное утро он
явственно чувствует, что погибает, и понимает,
что ему нужно делать. Там, на передовой, его
неостывшее место. Он знает, что именно там его
совесть, его боль, его затерянное спокойствие.
Но он не вернётся. Ни за что
не вернётся, ни за что не вернётся. Он слишком
боится страха смерти. Взрывов и стонов умирающих,
собственных стонов и собственной боли тела. Он
прирос к своей раковине. И все мучения
заталкивает дальше и дальше, как занозу. Ноет, но
не саднит.
Ему так хочется иногда
приставить холодное дуло к виску.
Он не приставит. Потому что
там конец. Потому что это бесповоротно. Потому
что там нет покоя — то, что он не сможет уже
заглушить, будет точить его изнутри, острое, как
соль, без конца. А тут он ещё имеет надежду —
малюсенькую, хитрую надежду, что когда-то, может
завтра, может через много-много лет, возвратится
на передовую. Или другую — что когда-то из его
страха и терзаний появиться маленькое — совсем
малое, такое незаметное ему прощение.