Было это году в пятидесятом. Наш дом стоял внизу под горой у самой реки. Хороший дом, ладный - пятистенок с русской печкой, с крышей из теса, с фруктовым садом. Корову держали, сарай для нее, А вокруг участка - забор из камня. Местность здесь хитрая, мезозойские, а где поглубже и более ранние отложения, так что камня подходящего вдоволь. А за забором - сад. Дед бывало на речку пойдет, яблок наберет с собой, потрет о рубаху до блеска и жует большими кусками такими.
Соседние дома тоже крепкие, брус длинный, крыши в основном тесовые, но бывают у кого и соломенные, а бывают и черепичные или железные даже. Хорошо такую крышу иметь - один раз железом покрыл, и лет двадцать ни капельки не просочится. А соломенную - её всё время подновлять надо, да не велик труд, солома-то она всегда есть.
Вверх по горе дорожка, до войны еще лестницу там сладили, идешь по ней от уступа до уступа и в дождь, и в сушь - не оскользнешься, и не оступишься. На самый последний уступ поднимаешься, там родник. Воды из него наберешь - чистой, холодной. Летом так и тянет напиться, а осенью только подумаешь рукой зачерпнуть, как холод тебя изнутри дерет. Наберешь воды и вниз - осторожно так, ступенька за ступенькой, на уступе передохнешь и снова.
На горе тоже дома стояли. В основном новые, хорошие, но была одна избушка, как в сказке. И не про пряничный домик, а наоборот, про Ягу, вот только ножки свои курьи поджала, спрятала и стоит. Вроде, как все, а вроде и поодаль. Крыша дранкой крыта, местами солома лежит. Не свежая, позапрошлого года, а то и старше. Вокруг тоже чего только нет - бревнышки какие-то, деревяшки, железки ржавые. Все куски, обломки.
Жила в этом доме старушка - маленькая, тоненькая как чуть прозрачная. Была в ней разве что осанка какая-то необычная, не по старчески прямо она спину держала, а на спине из обносков головка торчит и глазки белесые уже, не угадаешь, какой цвет в молодости был. Звали её у нас Похлебкой. Держала Похлебка трех коз - одну рогатую, а двух комолых, таких же тщедушных, как сама она. Ходила целый день с ними по селу, заглянет бывало, спросит похлебочки покушать, никто и не отказывал. Хорошая она была, старенькая, добрая.
Откуда эта Похлебка у нас появилась, как её звали на самом деле ни я, да наверное, никто уже и не знает. Такой она запомнилась -тонкой, прямой, как морской офицер, в тряпке какой-то серо-черной и с козой патлатой, И так из года в год. А той зимой преставилась. Не стало, стало быть, Похлебки. Участковый зашел тогда, оформил, как положено, коз баба Маня забрала, похоронили старушку.
Дом-то у неё был весь, забит. Кто чего отдаст, она все к себе тащит. Косы старые, оси колесные, обмылок какой, пряника кусок, камень чертов, лента, лоскут. Все в избушку. А в той сенцы такие, что вдвоем не разойдешься и комнатка метров пять на девять, не больше, да езде печка посередине, такая же старая, немазаная.
Спала Похлебка, видать на сундуке жестком. Хороший, сундук был,., кованный, только уж больно старый, да полный тряпья всякого, дощечек каких-то, обрывков газетных А поверх тоненькое одеялко лоскутное. Вот и всё убранство, если бы красного угла не считать.
Бог её знает, где она столько икон собрала, может по храмам закрытым ходила, может, отдавал кто, но икон было на два алтаря, наверное.
Не хорошо как-то, что иконы лежат. Не каждый тогда взять бы решился - всё-таки времена неспокойные были, но кто-то кто не из трусливых, а то, может, просто верующий втайне, постепенно иконы-то эти и растащил. Осели они в селе в разных домах. У кого по одной, у кого по две. Дед тогда мне брать запретил, говорит, я-то старый, а тебе ещё жизнь жить.
К весне ближе прибежал сосед - тот самый, у которого крыша железная, дядя Филипп, взял деда и ушел к себе в дом. Вернулись они поздно, сели в углу и шушукались с час, наверное. А на завтра всё село, как рой потревоженный гудело. Нет, никто ничего на улицах не говорил, но смотрели как-то странно, искоса. Как машина поедет, так совсем - кто во двор, кто со двора. Недели две, наверное, гулко как-то у нас было, как если бы эхо вроде захочет откликнуться, да передумает.
С тех пор лет двадцать прошло, Сталина уж похоронили, XX съезд, оттепель, вернулся из лагерей кое-кто, только смотреть на них страшно было, хуже немцев пленных. Тогда мне дед-то и рассказал. Достал тряпицу из сарая, развернул, а в ней червонцы царские, штук десять, не меньше. Поставил, оказывается Филипп-то икону Похлебкинскую к стеночке, да соскользнул, он её хвать, а ткань на заднике разошлась - внутри золото. Другие давай иконы вскрывать, и там. Дед мой у Филиппа на сохранение монеты взял, а того потом забрали и сгинул в лагерях где-то, а дед все хранил, ждал, когда дядя Филипп вернется, или наследник какой.
Дом наш в восьмидесятых снесли - водохранилище хотели делать, да передумали. Ну и сарай тоже, дедушка говорил, перепрятал клад, все рвался показать, да не успел. Да и в Филиппов дом так никто и не въехал, до сих пор стоит, ржавым железом покрыт. Иногда я приезжаю, иду по старой памяти до родника, теперь уже по бетонной лестнице, поднимаюсь к часовенке, наберу воды в кружку и думаю, кто ж она такая была-то Похлебка эта, как звали, откуда она столько денег собрала, кого таилась в нашей глуши.. Может, дворянка столбовая, а может; контрабандистка или просто Судьба так странно распорядилась, деньгами ее одарив ненужными... А еще все думаю, куда дед клад-то зарыл, где он теперь Филиппа ждет, кого дождется... Постою так, выпью водички - холодная, как в детстве и иду вниз, в машину, внукам по дороге историю рассказывать про Похлебку, про то, как ранки чертовым камнем лечили, про то, как пацанами пленным немцам хлеб таскали и картошку, как девчонка у нас Фрица полюбила и как он ей в перестройку приглашение прислал. Да мало ли историй взрослый человек припомнить может. Вот и я могу.