Одиннадцатилетняя Оля, старшая из четырех Марусиных детей, бесшумно подбирается к краю печки и бросает вниз быстрый, осторожный взгляд. Пусть мама думает, что она спит...
Щелкает дверной замок.
- Мальчики сбежали! Ромка и Иван сбежали! - бросаясь к Марусе, радостно шепчет Антонина.
- Тише, дети спят!
Мама увлекает подругу вглубь хаты, подальше от печки, но Оля все равно слышит, о чем они шепчутся:
- Не знаю, как они выбрались из того сарая, никто не знает! Фрицы с собаками по деревне шастают, ищут их, но парни, ясное дело, давно в лесу, - продолжает рассказывать Антонина.
Плечи матери расслабленно поникли:
- Слава Богу!
Пятнадцатилетних братьев-близнецов Рому и Ивана Никитиных поймал патруль два дня назад, когда они протыкали отвертками колеса немецких машин. А вчера посреди деревни соорудили две виселицы. Только пустыми теперь они останутся!..
Захваченная врагом деревня затихарилась. Люди старались не попадаться лишний раз на глаза и под руку немцам.
Впрочем, затихарились не все. Кое-кто изо всех сил старался выслужиться. Бывший главный агроном, ранее всеми уважаемый Николай Алексеевич Старцев, дядька Никола, с большой охотой сделался старостой, ходил перед фрицами на задних лапках, преданно заглядывал в глаза, и разве что хвостом не вилял. За глаза вся деревня его теперь Иудушкой величала.
Месяца через полтора в доме старосты разлетелось окно - люди, как могли, мстили немецкому прихвостню.
...Той ночью мать и Олю разбудил тихий стук в окно.
- Фрицы прознали, что твой отец и муж в армии, а братья - в лесу, - едва переступив порог, шепотом сказал староста. - Тикать тебе надо, Маруся, прямо сейчас! А то, не ровен час, завтра придут за тобой...
- Не от тебя ли, чертов прихвостень, узнали? - Оля видела, как мама вслепую сгребла со стола нож, и, бледная, с искаженным яростью лицом подступила вплотную к старосте.
Дядька Никола не вздрогнул, не вскрикнул, не отшатнулся:
- Затем и "прихвостень", чтобы людей спасать. Думаешь, Иван с Ромкой без моей помощи сбежали?.. Зачем я, думаешь, жену с дочкой с глаз долой к дальним родственникам отправил? Помирать, коли что, одному легче...
Оля не знала, что остановило уже занесенную руку матери: то ли прямой - глаза в глаза - взгляд, то ли эти тихие слова, но в следующее мгновение нож выпал из ее руки и со стуком упал на пол, а сама мама, обняв дядьку Николу, рыдала у него на плече:
- Прости меня, прости!.. Куда ж мне тикать - детей четверо, младшему Мишеньке годик только, а на улице мороз трескучий, да и путь неблизкий, замерзнет он...
- Вот о детях и подумай! Схоронишься для начала у меня в подвале - там не будут искать. А потом, как морозы спадут - в лес.
Это бегство в морозную звездную ночь с узелками в руках по спящей деревне Оля запомнила на всю жизнь. Шедший впереди дядька Никола нес завернутого в одеяло дремлющего Мишу и мешок с самым необходимым. За ним, то и дело всхлипывая и вытирая слезы рукой, семенила мама, следом, спотыкаясь и проваливаясь в сугробы, Димка и Матвей. Оля, с тяжеленным для одиннадцатилетнего ребенка узлом снеди, шла последней.
На следующий вечер дядька Никола спустился к беглецам в подвал с кринкой молока и чугунком еще дымящейся горячей картошки. Присев у стены на корточки, с грустью наблюдал, как с жадностью, обжигаясь, прямо руками выгребают картошку из чугунка голодные дети, а когда чугунок опустел, тихо сказал:
- Сожгли твою хату, Маруся. И хату сожгли, и сад.
Мать, припав головой к стене, по-бабьи завыла. Хату, старую, но добротную, было жаль. Жаль было и сада - всем на зависть: и яблоки тебе, и груши, и сливы, и ягоды разные.
- Ну, ладно, ладно, не реви! - дядька Никола положил на плечо матери свою крепкую горячую руку. - Хату, конечно, жаль. Но сама жива, дети живы, а хата все ж наживное...
Через несколько дней морозы спали, и решено было перебираться в лес, к партизанам.
С неба валил пушистый белый снег - такой густой, что в трех метрах от себя ничего не видно. Прощались на опушке леса. Дядька Никола обнял мать, передал ей завернутого в два одеяла крепко спящего Мишу, поправил на Димке шапку:
- Ну, с Богом. Долгие проводы - лишние слезы. Идите.
То и дело проваливаясь по колено в сугробы, беглецы двинулись в глубь леса. Перед тем, как исчезнуть в снежной кисее, Оля, шедшая последней, оглянулась. И увидела, как дядька Никола перекрестил уходящих широким крестом:
- Даст Бог - свидимся! - донеслись его прощальные слова.
***
Средних лет городского облика женщина неспешно шла по деревне. Через сорок два года после памятного бегства Ольга Андреевна вновь ступала по земле своего детства.
Ноги сами понесли женщину к дому дядьки Николы. Теплилась надежда, что жив еще Николай Алексеевич: ну, да, ему сейчас за восемьдесят, но дядька Никола мужик здоровый, крепкий...
Однако, Ольгу Андреевну ждало разочарование: на месте, где когда-то стояла хата дядьки Николы - заросший бурьяном пустырь... Оба соседних дома оказались заколочены, так что справок о Николае Алексеевиче навести не удалось.
Растерянная Ольга, сама не зная зачем, пошла туда, где когда-то стояла их сгоревшая хата. И здесь такой же заросший бурьяном да кустами пустырь...
У калитки соседнего дома возилась, пытаясь открыть тугой замок, пожилая, сгорбленная годами женщина. Годы изменили почти до неузнаваемости это худое, морщинистое восковое лицо, но все же Ольга не могла не узнать свою давнюю соседку, Антонину.
- Антонина Ивановна! - закричала Ольга, бросаясь к ней.
- Она самая! - медленно повернувшись к незнакомке, ответила женщина. - А вы сами кто будете?.. Что-то не признаю...
- Я Ольга, дочь Марии Сорокиной, - очень быстро, как будто боясь, что ее не признают, ответила женщина.
- А, Оля! - после долгой паузы, внимательно изучив лицо незнакомки, воскликнула Антонина. - Теперь я тебя признала...
- Давайте помогу! - Ольга взялась за холодный скользкий ключ.
Минут семь она боролась с непослушным замком, и, наконец, ключ нехотя повернулся.
- Вот спасибо! - воскликнула хозяйка. - Давно уж пора замок этот поменять, да руки никак не доходят... Ты заходи, заходи, что стоишь на пороге.
Ольга подцепила вилкой легкую, кружевную, как в детстве, оладушку. Знакомый вкус. Точно такие когда-то пекла мама. Отхлебнула такого же, как в детстве, липового чаю.
Антонина Ивановна отошла от плиты и подсела к столу:
- Ну, рассказывай! Как Маруся, как отец? Как братья?
- Отец на фронте погиб в самом конце войны, - тихо ответила Ольга, отодвигая от себя чашку. - Мама умерла три года назад...
Ольга увидела, как хозяйка повернулась к висящей в оправе вышитого рушника небольшой иконе и трижды перекрестилась.
- С братьями все хорошо, - продолжала рассказывать Ольга. - Дима в Смоленске врачом работает, двое сыновей у него. Миша в Гомеле, он инженер. У Мишки дочка на выданье. А Матвей - нефтяник, работает в Сибири.
- Сама-то ты как? - после паузы спросила хозяйка.
- Живу в Минске, продавцом в магазине работаю. Есть взрослая дочь...
- Как вы тогда улизнули прямо из-под носа у фрицев?
- Дядька Никола нас спас. Спрятал у себя в подвале, а потом помог перебраться к партизанам... Мишка в лесу простыл сильно, думали помрет, и нас с мамой первым же самолетом отправили за линию фронта... Я вот дядьку Николу хотела повидать, - после паузы добавила Ольга. - Прихожу, а на месте дома - пустырь. Неужели он умер? Или они переехали куда?..
За окном упали тяжелые капли дождя, забарабанили по крыше. Блеснула молния.
Хозяйка ответила не сразу. Она неторопливо убрала со стола посуду, протерла тряпкой и без того чистую столешницу, снова села на скрипучий рассохшийся стул и взглянула прямо в лицо Ольге:
- Погиб дядька Никола, - тихо сказала она. - Немцы его повесили. Прямо посреди деревни. Да перед тем еще и поиздевались сильно. И целый месяц тело не разрешали снимать. Ну и хату, конечно, сожгли...
Ольга ахнула. К горлу подступили слезы, и женщина не стала сдерживать их.
- Сами они обо всем догадались, или кто им помог? - украдкой смахнув слезу, спросила она.
- Дядька Никола сховал у себя в подвале трех "окруженцев", - со вздохом ответила Антонина. - И когда они тикали в лес к партизанам, то напоролись на немцев. Двоим удалось ускользнуть, а третий попался. Вот он-то и рассказал, кто и где их ховал.
Помолчали.
- Я вот в церковь на старости лет стала ходить, - сказала Антонина Ивановна. - Жив бы был мой Прохор - вот бы ругался! Закоренелый атеист... Знаешь, Оля, грех на мне есть. Большой грех, - помолчав минуту, продолжала хозяйка. - Это ж я тогда у дядьки Николы окно разбила. Думала, он взаправду с немцами якшается.
Гроза стихла. Шум дождя стал едва слышным, монотонным, как будто небо убаюкивало землю.
- Я теперь, как в церковь иду, постоянно прошу у Бога прощения за этот грех. У Бога и у дядьки Николы... Как думаешь, простил бы он меня, если бы был жив? - неожиданно спросила Антонина.
- Думаю, простил бы, - не совсем уверенно ответила Ольга.
- Давай, если хочешь, на могилу сходим, - неожиданно предложила хозяйка.
- Давайте! - встрепенулась Ольга.
Хозяйка срезала две усыпанные ярко-красными цветами ветки герани и протянула их гостье:
- Это чтоб не с пустыми руками идти, - сказала она.
Дождь закончился, из-за разорванных в клочья туч выглянуло робкое ноябрьское солнце.
Могила находилась в самом центре деревни - там, где когда-то стояла виселица. Невысокий, неброский серый обелиск. На гранитной плите всего две строчки: "Старцев Николай Алексеевич" и даты жизни.
Ольга Андреевна осторожно положила на могилу ветки герани. Оглянувшись на Антонину, она увидела, что та беззвучно - одними губами - шепчет молитву.
Пронзительный, холодный ноябрьский ветер забирался в складки одежды, трепал выбившиеся из-под берета волосы Ольги, невидимой рукой срывал с деревьев последние сухие и пожухлые листья, играл пламенеющими на сером граните цветами герани.
"Вот и свиделись, дядька Никола, - с грустью подумала Ольга. - Вот и свиделись".