Аннотация: Повесть от имени главного героя, рассказывающего о себе и о своей жизни вобщем. (Не закончено, но продолжение следует...)
Это самое страшное - знать, что может быть лучше, чем есть (с)
Правда, подобна жгучей крапиве
(она не сильно бьёт, но зато сильно жжёт)
поэтому её не кто не любит.
Сицилия - это остров оживших мифов и легенд.
У меня под окном раскинулись несколько кустов олеандра, цветы его - яркие, крупные, пятилепестоковые, уже начали вянуть и отдавать приторный аромат, несравнимый даже с медом, привезенным со Средиземноморья. Эвкалипт дотягивался до окна коттеджа, и заглядывал в комнату своими сине-зелеными, кожистыми листьями, наполняя спертый воздух легкой, едва ощутимой свежестью. Мне бы хотелось видеть на месте камедистого дерева оливу, тем более в данный момент, когда саженец двух летней давности напоминал о событиях прошлого.
Начало сентября принесло мне новые заботы, написание кандидатской и легкую простуду. Раздраженная слизистая носа благополучно возмущалась в вовремя подставленный носовой платок, а горло было обожжено, горячим, чаем с цветами апельсина. Организм силился заснуть эдак навсегда, но холодный душ с утра остудил горячее тело и немного, самую малость, меня взбодрил. На обед - паста с мясом, сыром и овощами - ингредиенты ютились в холодильнике, на тарелке, осталось только открыть микроволновую печь и разогреть. Если бы мне хотелось есть.
Из зеркала в гостиной на меня смотрел мужчина, возраст которого можно было прочесть по немного впалым щекам и кругам под глазами. Волосы под светом электрической лампы имели винный оттенок, но на самом деле непослушные и растрепанные они были больше темно каштановыми, и основательно противоречили своим цветом моему немецкому происхождению. Голубые глаза, утратили прежнюю морскую глубину, кромка радужки светло зеленого оттенка все больше сливалась с основным цветом. Черты лица стали острее, губы побледнели, что смотрелось довольно необычно, контрастируя с розоватым кончиком носа, пострадавшего от насморка.
На краю кухонного стола - зеленая чашка с чаем, почти остывшим, сладким от коричневого сахара и пряным от апельсиновой цедры. Дальше - документы, изборожденные черной гелиевой ручкой, в некоторых местах запятнанные жиром от бутербродов с сельдью и помятыми уголками. Неудачные работы, наброски, незаконченные результаты.
Опускаю спортивные штаны ниже, так чтобы тугой пояс стягивал выступающие части бедер, но не стеснял движения. Старая, молочного оттенка тенниска из спортивного клуба, в котором я занимался, еще пребывая в роли студента, не обтягивает тело, напротив, повисла на мне, словно на вешалке.
Однако, кроме слезящихся глаз и насморка, меня беспокоит, запер ли я двери, после утренней прогулки во двор босиком. Трава, окропленная прохладной росой, и основательно пожелтевшая, колола пальцы и ступни, но мое внимание было обращено тем утром на эвкалипт. Сначала я сорвал вялый цвет олеандра, отчего на ладони остались липкие прозрачные пятнышки, и только потом коснулся пальцами тонкого ствола дерева, верхушка которого доставала мне едва ли до подбородка и, прикрыв глаза, набрал в легкие воздуха, глубоко вздохнув. Когда-нибудь, я обязательно избавлюсь от этого дерева, и оно не будет напоминать мне светловолосую итальянку с миндалевидными глазами, которая была без пяти минут жена, а её сиамская кошка Изида каждый раз справляла нужду в мой левый ботинок. Наверное, все дело было в улыбке и озорных огоньках в её глазах, которые вспыхивали каждый вечер, когда Мелисса подходила ко мне и помещала свою упругую попку на край рабочего стола, склоняясь, проводя кончиками пальцев по моему затылку и выключая настольную лампу. В тот момент я начинал раздражаться, делал глупую ошибку в рукописном тексте и высказывал всё, что накипело за день. Сумерки - волшебное время, когда проходил этот ежедневный ритуал. Мы предавались любовным утехам всю ночь, я ласкал её тело своими немного стертыми подушечками пальцев, настолько нежно, насколько только мог позволить это себе. У Мелиссы всегда была легкая, будто насмешливая улыбка на губах и маленькие груди, помещающиеся в моих ладонях. И еще... мы никогда не предохранялись, она сама предложила прерывать половой акт.
Итак, каждую ночь мое семя окропляло простыни пастельных тонов, оставляя влажные пятна, а она бежала в душ, и еще несколько десятков минут, прежде чем погрузиться в крепкий, безмятежный сон, я слушал шум воды, стекающей из крана. Никогда не представлял себе отчетливо как Мелисса стоит, обперевшись ладошками в стену, покрытую кафелем, перед собой, и прохладная вода смывает с нее липкий пот, ощущение ласк и слюну от поцелуев и касаний языка. Просыпаясь утром, я обнаруживал сопящую рядом девушку, которая была моей и просто...была.
Когда она ушла, я не грустил.
Не моя вина, что горячий итальянец с набухшим членом доставлял ей удовольствие. Она сама сказала мне, что у него орган любви больше. Хотела меня ущемить, но осознание пришло так поздно, что я не успел среагировать. Возможно, будь Мелисса осторожней, и я не узнал бы,... а всему виной был квадратик предохранителя, выпавший из её кожаной маленькой белой сумочки в момент поиска губной помады темно-лилового оттенка, который так нравился ей и был противен мне.
- Когда ты начала носить с собой презервативы?
- На всякий случай,- на её смуглых щеках появился едва заметный румянец, Мелисса сумела ловко убрать всё содержимое сумочки обратно, просто сгребая мелкие предметы одной рукой. Я лишь сумел заметить мятый край упаковки для тонкого латексного изделия, мелькнувший меж её тонкими пальчиками.
Мелисса - не только красивое имя, принадлежащее девушке, которую я любил; в греческой мифологии Мелисса - одна из нимф, вскормивших Зевса; и название лекарственного растения, обладающего седативным действием.
Что именно я сказал в ответ, не помню, но она покраснела от ярости, хлестнула меня по щеке тонкой ладонью, отчего в голове окончательно смешались все мысли, локон шелковистых волос, которые ночами проскальзывали у меня сквозь пальцы, выбился из прически, кончики её ушей тоже покраснели.
- Поль имеет деньги, он достаточно зарабатывает, чтобы содержать меня, в отличие от тебя, ты не можешь позволить себе даже микроволновку приобрести без ущерба. И трахается он намного лучше, а ты порой ведешь себя как романтичная проститутка.
Разговор, наполненный банальностей дикого расставания, и даже когда она уходила, схватив под мышку свою сиамскую кошку, крича, что ничего больше от меня не примет, я думал о другом. Думал, что не будет больше в моих ладонях её маленькой груди, под языком шоколадных твердых сосков, и больше никогда я не скользну в её теплое, мягкое лоно, предаваясь любви и ласкам.
Так Мелисса ушла от меня, и остались лиш её черные кружевные трусики на сушилке в ванной и эвкалипт за окном.
Я мог бы долго жить воспоминаниями, теша себя мыслями о былом и совсем не думая, что прошлое итак идет за мной по пятам. Уныние и усталость начинали медленно смыкать свои концентричные кольца, грозясь лишить последнего вздоха. А когда, спустя пару-тройку, скупо проведенных дней - в основном я читал Фрейда, вынося цитаты на отдельный блокнотный лист, и глотал безвкусный кофе с корицей - сбривал острой бритвой щетину с лица, то замечал в собственном отражении не мужчину средних лет. Я видел в себе мальчишку, у которого от солнца проступили на щеках первые летние веснушки, а большие наивные глаза сияют покруче отполированного лазурита.
Nothing - remained me about childhood.
Смотри я на это с иной стороны и, возможно, нашел бы свои детские воспоминания в аромате апельсинов или хрусте сушеного миндаля - когда раскусываешь его и пробуешь, хоть и не заплатил за товар. Быть может, чай с корицей и сахарной пудрой напомнил бы мне о пройденных годах, которые я так тщательно затоптал в отдаленном углу сознания.
Впрочем, город Хайде, который есть центром района Дитмаршен на севере Германии, был очаровательным местом. Наверное, в этом весь минус - я не видел его весь, пусть и оставил там 15 лет своей жизни. Что еще могло быть хуже, чем "капустные дни" из года в год и туристы, перемещающиеся через город, словно портал, к берегам Северного моря и дальше - в Данию. Отец возвел большой дом в два этажа с множеством комнат и широкой лестницей из темного дерева - она змеей спускалась по правой стене гостиной, где на черных обоях были белые абстрактные узоры, выбрасывая прямо в прихожую. Просторный холл, множество комнат и большие окна - на первом этаже запирались ставнями снаружи.
Возможно, многие истории, включают в себя трепетный, но короткий рассказ о воспоминаниях, о времени, когда любящая женщина ладони, которой были мягче шелка, была жива. Подобные рассказы имеют и целый ряд синонимов, который напоминал бы о материнской любви. Я этого не помнил, однако, в память острым осколком стекла врезался день, когда на свет появился мой младший брат. Он родился и забрал жизнь моей матери. Мне было шесть лет.
Меня готовили к появлению сестры или брата, но не серьезно, а порой подшучивая и ничего толком не объясняя. Только вот родственник, нашедший обиталище внутри моей мамы, совершенно не внушал доверия. А время не стояло на месте и не ждало моего примирения с действительностью.
Тем июльским утром я проснулся раньше, чем обычно, а прервало мой сон настойчивое бурчание в животе. Вечером ранее на ужин подавали лосося, запеченного в ореховой муке - мне не понравилась его желтоватая жирная спинка и запах кляра, в котором он готовился, а потому я есть не стал. Отец отправил меня в свою комнату, однако, не помню той грубости, которая была адресована экономке по поводу приготовленного блюда, и на которую я был способен в дошкольном возрасте. Солнце только поднималось из-за горизонта, и было видно лишь сахарные светлые лучи, проступающие сквозь верхушки деревьев и заглядывающие в мою комнату сквозь неплотно прикрытые шторы. Во всем доме было тихо, и только половицы поскрипывали под тяжестью моих ног. Спустившись по витиеватой лестнице в прихожую, я прошел через дверь из темного дерева, ведущую на кухню и только потом...
Наверное, было бы совсем не правдоподобно сообщать, что в голове сохранились все подробности. Она стояла спиной ко мне, аккуратно кипятила воду в небольшой медной турке с ручкой из ольхи, тихо что-то напевая. Через неопределенное количество минут моя мама, руки которой испачкались в беловатой жидкости от предупреждения ребенка, что он готов выйти на свет, осела на пол и закричала. Так пронзительно, что я, даже не успев подумать, что случилось, тоже разомкнул сжатые губы и закричал.
У скорой помощи, что увезла её, одна фара была разбита, а другая - идентичного цвета с закатившимися белками глаз у моей матери.
Я не мог поверить, что она умерла.
И даже спустя восемь лет, когда сухие лепестки неоднократно принесенных мною на могилу цветов, разнес ветер, я не мог верить. На похоронах я не присутствовал. Да и что мог чувствовать шестилетний мальчик, которому пытались втолковать необъяснимые истории куда она "уехала". Внутри будто образовалась зияющая дыра, которую невозможно залатать, будто что-то вырвали из меня тогда, изъяли жизненно важное. Тогда я начал ненавидеть. Моему брату было два года, когда мне было восемь, и когда я ночью пробрался в его спальню, чтобы спустить штанишки и помочиться ему, спящему, на лицо. Ему было три, когда я ударил его в солнечное сплетение, едва не вызвав удушье. Когда мне было одиннадцать, у него появилась защитница - мачеха. Гертруда словно сошла со страниц шекспировской драмы. Королева - созданная для правления нашим домом и моей судьбой. Она любила щипать Максимилиана (моего брата с римским именем) и заниматься сексом с Дорианом (моим отцом; однако, ей, наверное, нравилось его окситанское имя и набитое марками портмоне) так, что оба издавали удивительно похожие звуки.
Я помнил пьесу: перед сценой в спальне Гамлет говорит, что, как бы ни была ослепляющая его ярость, он не сумеет поднять кинжал на мать, но в словах, обращенных к ней; будут кинжалы - и я пытался придать реальность моей злости, окрепшей ближе к двенадцати годам. Пробравшись в комнату мачехи, когда об её присутствии в этом доме напоминал только аромат дорогой туалетной воды, я исполосовал перочинным ножом с красной ручкой, найденным в тумбочке, всю её одежду. Парадные платья, брюки и цветастые юбки, блузки из шелка, хлопка - всё это слилось в единый танец цветов и растворилось в моем сознании.
В тот вечер она впервые ударила меня по лицу в присутствии отца. Она вообще впервые подняла руку на меня. А потом осела на пол и расплакалась, пытаясь выкашлять причину моего поведения вместе со слезами и истерикой. Тогда я единственный раз задал себе вопрос "Зачем я пытаюсь изгнать её?". Эта женщина со светлыми волосами, собранными в пучок совершенно не напоминала мне мать, не пыталась её заменить и всегда обходилась со мной не как с чужим мальчиком, который ступил попрошайкой на порог дома, прося хлеба кусок, а как с сыном её любимого человека - моего отца. И даже в тот момент внутри не было узла, который сковывал всё воедино, потому что после смерти матери я так и не пришел в себя, и не пытался ловить свои мысли, где бы сообщалось, что я оклемался. Этого не могло случиться так быстро, но неуправляемым демоном мне стать не позволили.
Избавились от меня в два счета: частная школа-пансион для мальчиков вблизи Мюнхена с изучением итальянского и французского языков, с двенадцати по восемнадцать лет.
Впрочем, это было довольно мягко сказано, на самом деле пансион был примерно на пути
Мюнхен-Штутгарт, вокруг был непроходимый лес, и дальше посадочные поля и малые фермерские участки. Если открыть карту, то расстояние между моим родным городом и местом учебы составляло примерно две стандартные линейки для школьников. Однако, у всех разные измерения и карты. Когда мне было девятнадцать, большие дубовые двери школы навсегда закрылись для приезжих учеников. Дело было в поступающих жалобах и отвратном поведении, однако, это подождет, потому что из дальнейшей части рассказа узнать можно будет многое...
Издалека трехэтажное здание пансиона напоминало психиатрическую лечебницу. Стены из белого кирпича, покрытые светлой известью, и множество окон, в которых отбивались холодные утренние солнечные лучи. Ровно к шести утра я - одетый в темно-синий джемпер и ветровку, в высокие сапоги шоколадного цвета заправлены штаны из джинсовой ткани, на шею намотан длинный шарф, полосатый как оса - стоял в холле своего нового места жительства и думал, что выгляжу более чем нелепо. Увы, пансион спал, и никто не смел меня лицезреть в данном одеянии. Женщина с морщинами на лбу, и косой из светло-русых волос рассказала мне о правилах, которые я должен буду соблюдать, о моем обучении и комнате, которая ждет на втором этаже, в правом - спальном крыле здания. Её краткая беседа со мной уложилась в малый промежуток времени, а потом она сказала мне идти в комнату и поспать до завтрака. Я знал, что расписание могу увидеть на стенде первого этажа в учебном крыле, но в тот момент мне действительно хотелось отдыха. Проходя коридором второго этажа, я осознал, что ни одной картины не висит на стене, однако, в моих представлениях не укладывался этот факт, ведь всегда картина, словно элемент уюта, просто обязана была присутствовать, но... стены молча давили на меня своей белизной.
Двери узкие, из темного дерева, ручки круглые, те, которые нужно повернуть вокруг своей оси, чтобы попасть в комнату. Я так и сделал, достигнув нужной мне комнаты, но, схватившись за холодный металл, понял, что ничего не выходит. Право - лево, подергал и удрученно вздохнул - заперто.
Неужели я буду жить с кем-то еще? Не хотелось делить комнату с незнакомым мне мальчиком, я больше предпочитал уединение, ведь общество грозилось меня достать в столовой и на занятиях. Все еще лелея мысль, что я ошибся дверью, постучал.
Как по команде, после второго стука, как раз, когда мой кулак вознесся, чтобы третий раз ударить дерево, двери открылись. Семь утра. Понедельник. На пороге полностью обнаженный парень, основательно меня выше, со светлыми волосами, трет глаза пальцами и сладко зевает.
- Чего в такую рань будить, случи...- он приоткрыл один глаз и так резко склонился надомной, все еще щуря второе зеленое зеркало души, что я окаменел.- Кажется, понимаю, ты приезжий, которого должны были подселить в мою комнату. Не понимаю, какого беса, ты же младше меня на три года...- парень подавил сонный зевок, и тряхнул головой, выпрямившись во весь рост.- Заходи, - он поймал мой взгляд, устремленный на свой лишенный одежды торс, и пожал плечами.- Смущаю, сейчас оденусь и все тебе расскажу.
Лямка сумки порядком отдавила плечо, грозясь отделить руку от плечевого сустава, и я кинул багаж на пол.
Новый знакомый тем временем уже стоял в середине небольшой комнаты, снимая со стула цветастые хлопковые шорты и натягивая их на себя, явно еще не проснувшись полностью и не торопясь. Обратив внимание на мои старания осмотреть комнату (две узкие кровати, большой шкаф у дверей, несколько тонких стульев и стол у окна, между койками) и одновременно внести свою сумку, не наступив на длинный шарф, стелившийся ковровой дорожкой под ногами, парень усмехнулся.
- Меня зовут Людвиг, как правило - Луи звучит лучше.
Я назвал свое имя, сел на свободную, застеленную накрахмаленным бельем кровать и вздохнул, подавив зевок.
- Завтрак только через пару часов, еще не рассвело даже...- мне казалось, что он разговаривает сам с собой, немного склоняя голову на бок, отчего длинные пряди челки из светлых волос падали на глаза, отбрасывая симметричные тени на бледные щеки. - Не любишь сухомятку - ходить не советую, они там обычно подают горячее молоко с медом или какао с молочной пленкой, а яйца не прожаривают, как следует, и бекон у них не свежий, а аромат каши неописуемый просто.
Подушка оказалась мягкой, словно до меня, её никто не касался, глаза закрылись сами собой, Морфей аккуратно принялся убаюкивать меня, но отдаленным уголком сознания, я все еще слышал обращенный ко мне голос Луи.
- Ты голоден, наверное, после такой поездки, у Винсента - парня через комнату - всегда есть чем перекусить, родители постоянные передачи делают, так что можем позавтракать у него. А знаешь, ты мне нравишься, хоть на тебе этот шарф, и...эй, приятель, ты уснул?
Молчание, я все еще слышал его, почти отчетливо, но отвечать совсем не хотелось. После полета на самолете и двухчасовой езды в машине тело ныло, а голова отказывалась работать.
- Ну, будь, по-твоему.
Следом я услышал тихий шорок, скрип половиц и звук щелчка с которым захлопнулась узкая дверь моей новой комнаты...
В место описания моего первого дня новой жизни за пределами дома, я с легкостью могу вспомнить события месяцев и даже нескольких лет. Впрочем, это не настолько важно, а судьба коснулась меня своим шершавым языком опыта уже через год, после начала учебы. Людвиг довольно скоро стал мне другом, и познакомил меня с ребятами постарше, завтракали мы преимущественно у Винсента. Он был высоким, спортивного телосложения (три раза в неделю его факультативом была игра в мяч с остальными ребятами), с внешностью ближе к азиатской и кожей цвета миндаля. Луи считал его лучшим другом и всегда с аппетитом уплетал деревянными палочками толстые обрубки макарон, посыпанных сырной стружкой, сидя на ковре в комнате Винсента и двумя пальцами свободной руки листая книгу. Со сверстниками мне совсем скоро стало скучно и неинтересно, однако, общения с ними не прерывал. Спустя пару месяцев осени я узнал, что и у Луи может быть плохое настроение.
Однажды он не пришел ночевать в комнату, и я до утра пролежал с незапертой дверью, натянув одеяло до подбородка и вздрагивая от каждого шороха. Увидел я его лишь вечером, когда Луи ворвался в комнату, а его волосы оказались перекрашены в рыжий цвет, на щеках пылал румянец, а рука поднялась на меня;... я до сих пор уговариваю себя, что он был пьян, или выкурил слишком много сигарет. Его ярость просто не могла быть обращена конкретно на меня. Однако так я узнал не Луи, которым он был, а Людвига, которому он сам позволил овладеть собой на пару часов, казавшихся мне вечностью. Ближе к ночи, когда этот "чужой" перестал меня бить, я, едва передвигая ногами, синий от ужаса и с ноющим телом, уполз за двери. Уверенность в том, что каждый удар, обрушенный на меня, был в пол силы, я понял только тогда, когда, оказавшись вне досягаемости боли - смог нормально идти. Ноги донесли меня до первого этажа к душевым. Я решил, что смогу ополоснуться немного и чувство униженности и обиды пройдет, утечет в водосток...
Пусто и тихо, только мои шаги отдавались глухими хлопками по плитке пола. Я вспомнил, что всегда старался мыться одним, последним, или первым, потому что души были открыты и мальчики не упускали момента потереться друг о друга или того хуже: один становился на колени, и... Я вздрогнул и резко открутил кран с холодной водой, которая ледяным потоком пролилась мне прямо на поднятое к верху лицо. Взвизгнув, я добавил теплой, и ощутил, как струйки воды попадают мне за воротник, увлажняют и пропитывают одежду, давая дрожи беспрепятственно пройтись по позвоночнику. Мысли плавно перетекали в сторону семьи, я не звонил и не получал звонков. Казалось, они пытаются забыть о моем существовании, но я никак не мог принять этот факт, и мне становилось все противнее.
Теплые ладони коснулись моих плеч и, онемев от ужаса, я повернулся. Одновременно в порыве ретроспекции в памяти пронеслись мальчики, которых я видел в процессе совокупления после тренировок или во время вечерних купаний.
- Я не должен был этого делать...- Луи прижался ко мне всем телом, его холодные пальцы, дрожа, сжимали мокрую ткань моей кремовой рубашки, а в изумрудных глазах отражалось волнение.- Я был у Винсента, и...мы немного поругались, я разозлился, и...
- Мог избить его,- мой собственный голос показался мне чужим.
- Я не о том, - Луи нахмурился, отчего его лицо исказилось, словно от острой боли, и встряхнул меня.- Я виноват перед тобой. Но...- помолчал и продолжил: - ты мне очень нравишься, понимаешь? - он схватил мою руку за запястье и приложил ладонью к своей промежности, я попытался освободиться, но хватка была словно стальная.
В голове все смешалось в один липкий шар; не может быть, чтобы тот, кого я считал почти братом, был похож на тех содомитов. И, тем не менее, мой взгляд был прикован к нему. От тела Луи исходил жар, от его рыжих волос пахло краской, и я заметил, как апельсинового цвета струйки стекали по его тонкой шее, попадая на обнаженные плечи и дальше на грудь, пробегали по плоскому животу, на секунду бусинкой вода замирала во впадинке пупка и скользила под джинсовую ткань штанов. Увиденное сладкой вспышкой отозвалось где-то внизу живота. Я так резко отшатнулся, что ударился спиной о кафельную стену душевой. С губ сорвался хрип и в мгновенье Луи накрыл мой рот поцелуем. Это было не сравнимо ни с чем. Его горячие, упругие губы, они целовали меня, не отпуская, умелый, проворный язык скользнул в мой рот, а я позволил ему углубить поцелуй и застонал в губы так, как это делали несмышленые девушки, в момент вторжения в их тело умелого любовника. Длинные и изящные пальцы Луи перебрались на мою спину, и когда он спустился теплыми ладонями на поясницу, я вздрогнул, потянувшись к нему всем телом, в то время как мышцы живота буквально сводило сладкой судорогой.
И только когда он коснулся моих ягодиц, сжимая на них пальцы требовательно и властно прижимая меня к себе так, что я через ткани одежды ощутил рвущееся из его штанов возбуждение, меня словно обожгло. Прохладная вода, все еще стекающая на нас из сетки душа стала отрезвляющей, и я, вскрикнув, хрипло простонав ему что-то обидное, еще неостывшими от поцелуев губами, вырвался из объятий и убежал. Поскальзываясь на мокрой кафельной плитке, и ощущая, как мои щеки горят со стыда, а сердце просто готово выскочить из груди и окровавленным куском плоти упасть мне под ноги, чтобы я не смог уйти от Луи и его сладких, как сироп, губ; я понимал, что у моего побега нет цели, ноги несут в неизвестном направлении, а зубы выбивают барабанную дробь от холода.
Порой, проворачивая в голове тот вечер, я думаю, чья это была ошибка. Возможно, мне стоило быть серьезней и принять Луи, попросить его подождать, а не прямым образом сбежать, словно от маньяка. Иногда, мне кажется, я подстрелил его тогда. Из невидимого огнестрельного оружия и в самое сердце. Сам того, не понимая, я выкорчевал всё, что строилось несколько месяцев, а укреплялось еще дольше. Тем не менее, больше я не видел моего прежнего близкого друга, я видел в нем Людвига. Когда вернулся в комнату, за неимением иного места, где можно провести ночь, соседняя кровать пустовала. Мною управлял автопилот, и было мало понятно, что делать. Без сил, чувств я рухнул на кровать и уснул, едва голова коснулась подушки.
Утро пришло вместе с осознанием и чувством голода, и оба ударили по мне так, что в голове зазвенело. Поднявшись, ощутил, что одежда, так и остававшаяся мокрой за все время сна, зря ведь не удосужился раздеться, теперь была слегка влажной, но от нее несло гнилым запахом. Сначала я разделся донага, лишь потом принялся натягивать на себя чистую одежду, уже застегивая пуговицы мышиного цвета рубашки, я посмотрел на соседнюю кровать, имея тайное желание убедиться, что Луи мирно спит, и сердце екнуло - два зеленых глаза сосредоточенно изучали меня, даже не моргая. В одно мгновенье в голове пронеслась картина происходившего всего несколько часов назад, и у меня натурально потемнело в глазах. Не имея ни одного слова и общего желания говорить в его сторону, я молча вышел из комнаты, не забыв при этом повыше задрать подбородок. Ощутил-то я себя полным бастардом, но отомстить - отомстил.
Тарелка была гладкой, вымытой и белой, на ней смиренно покоились: бисквит с вишней, кусок мяса с подливой желтого оттенка и столовая ложка мелко нарезанной вареной картошки. Край тарелки был отбит.
Таким был мой первый завтрак, и после первой ложки я с особой нежностью вспомнил о макаронах и картофельном салате, употребляющихся в пищу у Винсента в течение долгого времени. С каждым куском, отправленным в рот, я ощущал, как желудок болезненно сжимается, и вскоре оставил неудачную затею накормить себя завтраком. Неаппетитно, невкусно; да и еще от нервов под ложечкой неприятно посасывает, а к горлу неумолимо подбирается кислое чувство тошноты.
- Я думал ты по утрам не питаешься!- теплая ладонь коснулась моего плеча, я едва не закричал от неожиданности.
Когда оборачивался, умолял всех святых, чтобы это не был зеленоглазый демон, после которого по телу проходила волна дрожи, стоило лишь невольно вспомнить как его руки скользили по моему телу. Молитвы были услышаны и на меня оценивающе смотрели внимательные глаза одноклассника. Брайан улыбнулся привычной теплой улыбкой, от которой, казалось, даже цветы готовы распуститься.
- Искал свободный столик, а смотрю - возле тебя можно присесть. Не возражаешь?- вопреки моему молчанию он быстро поставив пластиковый поднос на стол, присел рядом, упираясь острыми локтями в поверхность стола. Я промолчал и уткнулся носом в тарелку, делая вид, что меня интересует подлива с плавающими в ней кругляшками моркови. - Выглядишь не лучшим образом,- шумный глоток из стакана с чаем заставил меня обратить внимание на кареглазого и, повернувшись к нему лицом, я напустил на себя самый невозмутимый вид, - я думал мы друзья и ты расскажешь мне, что тебя мучает.
- Так заметно?- показалось, что воздух вокруг сгустился, превратившись в желе и дышать, удавалось с трудом.
- На лице у тебя написано крупным шрифтом, - сообщил Брайан и отправил в рот тушеный редис, поморщился и только после того как прожевал его, на лице снова воцарилась улыбка, а в глазах заплясали озорные искорки. - Я совершенно не настаиваю на искренности, но хотя бы намекни...
- Все вокруг похабны.
- Я так и думал! - кареглазый рассмеялся и поднялся со своего места, пальцами коснувшись моей руки выше локтя. - Твое желание избавиться от голодных взглядов мне знакомо, только вот пока тут нет ни одной особи женского пола, никто не захочет обойтись правой (стоит добавить, что и левой тоже) рукой. Сделаешь ты это раз, второй, руку намозолишь, а результата особо никакого.... Кстати, я знаю, что ты общаешься с Винсентом и...
- С этого и нужно было начинать.
Глаза Брайана лихорадочно заблестели, а я постарался ограничиться несколькими фразами, и в итоге получилось, что пошел навстречу, согласившись познакомить их. Я ушел, так и не одолев завтрак и оборвав разговор на последних нотах.
Время, как известно, никогда не останавливается, и прошло его немало с того самого дня, когда мы с Луи разговаривали в последний раз, и когда он имел смелость прикоснуться ко мне. По началу я старательно делал вид, что не замечаю его присутствия. Позже начал откровенно игнорировать. С одной стороны мне ужасно хотелось, чтобы он первым начал разговор, и вскоре я даже заскучал от этой игры в стену между нами.
В день, когда я вернулся в комнату с твердым намерением предложить ему снова восстановить разрушенные отношения, кровать зияла каркасом из металлической решетки, а шкаф вмещал в себе только мои вещи. И никаких книг на его стороне стола, никаких цветастых шорт на спинке стула, карандашей перед кроватью, не было и пустой керамической чашки с изображенным на ней кельтским крестом, исчез аромат его шампуня, всегда привычно висевший в воздухе. Луи ушел. И я понял, что стоя в полной растерянности посреди комнаты ничего не чувствую. Внутри пустота. И в тоже время, я не знал, что мне делать. Когда ничего нет в тебе, нельзя ощутить разочарование или радость от ухода, нельзя заплакать или нервно рассмеяться. Потому я решил оставить все как есть.
Музыка не режущая уши, гул голосов, стук каблуков и женские голоса. Матери приехали для того, чтобы поблагодарить преподавателей, отцы чтобы поддержать, а младшие братья и сестры, потому что не с кем было оставить их дома. Смех, улыбки и рукопожатия. Зал для презентаций был украшен сиреневыми и серебристыми шарами, два длинных стола были сдвинуты вместе и накрыты широкой молочно-белой скатертью. Удивительней всего были - девушки. К нам пригласили выпускниц из пансиона для девочек, чтобы вечер прошел на более открытой и веселой ноте. Все с удовольствием общались с противоположным полом и несколько девушек даже позволили унести себя в уединенное пространство.
Это был вечер выпускников три года спустя.
Винсент предупредил меня заранее (мы сохранили с ним дружеские отношения, не смотря на то, что я редко терся в прежней компании) что после окончания торжественной части, он впустит меня в зал, куда было запрещено проходить всем кроме выпускников и их родственников. Я долго отнекивался, пытался увильнуть, но в итоге согласился. "Ради нашей дружбы. Я хочу видеть тебя там. Лу-Лу будет приятно, что ты придешь. Брайан тоже там будет" утверждал Винсент, а я бестолково кивал и пожимал плечами. В голове не укладывалось, что я скажу ему. Мы с Луи не виделись три года, я почти забыл, как он выглядит, и не думал, что вообще хочу видеть в нем изменения. Однако, когда попал в полутемный от приглушенного света зал, то едва не поменял свое мнение.
Винсент держал за руку Брайана - это невольно бросилось мне в глаза. Кареглазый смотрел на своего футболиста с такой нежностью, что мне против воли захотелось высказать всё, что я думаю о них. Но едва не подавился словами, когда понял, что Брайан, как и я, понимает: последняя ночь и они расстанутся навсегда. У кареглазого явно останется больше воспоминаний о Винсенте, но я никогда не забуду салаты, ставшие мне завтраком, интересные забавные рассказы, теплую, но насмешливую улыбку. Я все еще помнил, что хотел извиниться перед Луи за то, что вел себя как последний...(решил не употреблять это слово), и ни разу не попытался узнать как у него дела, хотя первые недели меня мучила бессонница наравне с совестью.
Он изменился. Или моя вина была в том, что я почти не помнил его внешность.