Солнца не было, только тучи на небе, и мелкий, противный дождик бил по окну, тщетно пытаясь проникнуть сквозь стекло. Зачем?
Кисточки, краски, освещение. Что-то еще было, он уже не помнил. Наверное, только картина и его собственное сознание.
Писал быстро, размашисто, не слишком четкими мазками, стараясь лишь придать рисуемому форму, а уже потом - смысл. Не помнил, как писал. Не помнил, как отходил (отбегал, отскакивал) на несколько шагов назад, нервно мусолил собственную футболку перепачканными краской ладонями, как окунал кисточку в волосы, не обращая, правда, никакого внимания.
Только картина.
Лишь когда на холсте, на переднем плане появились горы, раскинулся до самого горизонта океан, а солнце, угрюмое бардовое солнце, где-то вдалеке нехотя уходило под воду, выбрасывая в воздух последние лучи, он отошел от холста.
Фигурки существ, сидящих на склонах гор и устремивших свои взоры вдаль, были прорисованы нечетко, но разобрать, что они не были людьми, не составляло большого труда...
Кажется, он хотел дописать картину утром... Да, он лег спать с мыслью о ней, с зарождающимися и умирающими в голове образами картины, тонкими мазками, линиями, собирающимися в пучок, стирающимися, завязывающимися в тонкие узлы и хорошо знакомые образы...
А потом пришли врачи.
-Месяц, целый месяц вам понадобился, чтобы его поймать! Я недоволен!
-Но, позвольте...
-Хотите сказать, что человека, спрятавшегося в своем собственном доме так трудно поймать?
-Мы не думали, что он поступит так.
-Только из-за того, что он псих?
-М...да, в некотором роде.
-Тогда вы ничем не лучше его. Надо было, прежде всего, прочесать все места, где он обитал до этого. Простите, Леонид Павлович, но я вами недоволен.
-Что мы могли сделать, Петр Николаевич? Этот человек непредсказуем!!
-Все мы предсказуемы, если сесть и хорошенько подумать. Вы разве не понимаете, какой это ценный экземпляр?
-С какой точки зрения?
-Со всех, черт бы вас побрал! Он сбегал из шестнадцати психиатрических лечебниц!! Никто так и не мог понять, как у него это получалось! Знаете, каких усилий мне стоило, чтобы уговорить власти вернуть его к нам?! А они до сих пор считают, что если он сбежал из вашей больницы, то вскоре убежит вновь! Ясно вам?
-Чего тут неясного?
-Так вот, Леонид Павлович, ваша задача - не сводить с него глаз! По крайней мере, до тех пор, пока не закончат его изучение. Это займет никак не больше трех месяцев. После я сам за него примусь.
-Дался вам чокнутый художник...
-У него прекрасные картины, между прочим, вы их видели хоть раз?
-Только на фотографиях.
-А я видел все шестнадцать работ воочию! Они и сейчас находятся у меня. Последняя, правда, не дописана, но от этого не менее ценна. Знаете, что там изображено?
-Нет. Никогда не увлекался художеством.
-Зря, дорогой мой, Леонид Павлович. Только представьте себе - на переднем плане огромные, черные горы с белыми шапками снега на самом их верху. Прямо от гор всю картину занимает океан, или море, уж не знаю, что он имел в виду. Где-то на горизонте медленно садится солнце, и вся картина словно погружена в великолепный бардовый закат. А, каково? Разве не красиво?
-И это все?
-Нет. На вершинах гор сидят какие-то существа... Он не нарисовал их четко, так, одни карандашные наброски... но видно, что все они сидят и смотрят на закат. Может, любуются, может еще что, не знаю... хочу спросить у него самого.
-Мне кажется, вам бы следовало полечиться вместе с ним...
-Это намек, Леонид Павлович? Неужели вы считаете, что я выжил из ума? Нет, правда, что плохого в том, что мне нравятся прекрасные картины? Возможно, он станет отличным художником, когда выйдет из нашей больницы.
-Да, если не сбежит вновь.
-Я надеюсь, что не сбежит, Леонид Павлович. Иначе мне с вами придется проститься.
-Не надо так жестоко. Будь он хоть хамелеоном, от моих людей еще не сбегал никто.
-Но ваши люди так глупо его и искали, верно? Ладно, Леонид Павлович, не рас-страивайтесь. Вам дан месяц и ваша задача ясна. Действуйте.
-Благодарю, Петр Николаевич, разрешите идти?..
Он хорошо помнил тот момент, когда увидел луну.
Открыл глаза, а она вот, перед ним - светит себе сквозь решетки прямо в лицо. Усмехается словно.
Тогда он вспомнил, что его поймали вновь.
Пришли врачи. Как обычно, бесшумно и стремительно. Взломали двери, накинули какой-то мешок на голову, уложили на пол лицом вниз, а потом - темнота. Его очень любили бить по голове. Говорили, что он псих, а у психов один хрен мозгов никаких нет.
Он не знал, насколько они правы, да и никогда об этом не задумывался.
Стоило ему попасть за решетку больницы, как он тут же начинал думать только о том, как бы сбежать. Ему никогда не было места в больнице, он знал это и стремился на волю. Что и проделывал уже много-много раз. И каждый такой побег заканчивался для него одним и тем же - его вновь ловили.
Всегда одинаковыми способами.
Но оставалось еще одно. Его картины. Он писал их только на свободе, ибо только чувство полной независимости от других людей давало его воображению небывалую фантазию, будоражащие мозг образы, от которых начинали дрожать кончики пальцев, желание оставить на холсте или бумаге хоть что-то из того, что возникало и умирало у него в голове.
Так родилось пятнадцать картин. И еще одна, которую он хотел закончить утром, но не успел. Жалел ли он об этом? Наверное, да, но не сильно. В конце концов, он всегда забывал о своей свободной жизни, когда попадал за решетку. Перед ним вставала не только бетонная стена больницы, но и стена где-то там, в глубине его самого. Стена к мыслям и образам, стена, отделяющая его от творчества. Он не мог рисовать в неволе. Как и не мог мыслить.
Именно из-за этого его и считали сумасшедшим.
А луна медленно исчезала, заволакиваемая тучами.
Кольке исполнилось двадцать три, но он уже считал себя крутым охранником. Еще бы - на днях ему выдали самый настоящий "Смит-н-Вессон", да еще и приказали стрелять в любого, кто попытается приблизиться к палате номер шестнадцать!
Круто, правда? Но вот только кому могло взбрести в голову сюда прийти? Шестнадцатая находилась в подвале больницы и называлась палатой только по той простой причине, что в ней обычно содержались буйные психопаты, или те, кто решил вдруг свести счеты с жизнью. А что, самое подходящее место! Воплей их никто не слышал, глухих ударов об оббитые поролоном стены тоже. На сыплющиеся угрозы можно было не обращать ровно никакого внимания.
Тем более что Колька обычно притаскивал с собой телек, и сидел неподалеку, за столом, чего-нибудь жевал, смотрел все передачи подряд. Книги он не читал. Разве что про оружие или про русскую мафию.
Затем ему выдали пистолет. В первый раз. С легким вестерновским уклоном, конечно, но это был револьвер самого начальника больницы, который отдавал его с таким видом, словно этот ствол не лежал в кобуре, а торчал у него между ног и теперь он буквально отрывал его от тела...
-Николай, запомни, стрелять только в того, кого ты не знаешь. Или же в того, кто решит выйти из камеры, - говорил Леонид Павлович.
-В этого психа что ли?
-Точно. Больше пистолет не понадобится. Не надо палить по банкам и тратить патроны. С утра я проверю, сколько их у тебя осталось. Санитарам не положено оружие, но тебе я доверяю, поскольку пациент очень важен для изучения, да и сбегал он довольно часто.
-Куда он отсюда денется? - проворчал Колька, засовывая револьвер в карман.
Раньше он держал в руках только пистолет "Макарова", да и то дело было в школе, когда их водили в ментовский тир, пострелять по картонным человечкам с отстреленными конечностями. Теперь же все наоборот. Классная вещь! Холодный, желтый металл, начищенный до блеска! Он придавал храбрости, силы и давал надежду на то, что сегодняшней ночью обязательно что-то должно случится! Ну, должен же Колька хоть раз из него выстрелить? А?!
В подвале было три окна, плюс одно в самой палате, установленное, странным образом, в углу между потолком и стеной. Но то окно Кольку не интересовало. Те три, что беспокоили его, были частично без стекол, и по этому внутрь подвала врывался холодный ветер, сметавший со стола журналы и шатающий антенну, что портило изображение в телеке. А это Кольку раздражало.
Не доев бутерброд с сыром, он бросил его на стол и решительно принялся шарить по углам плохо освещенного подвала, в поисках чего-нибудь, чем можно было заткнуть дыры в окнах. Ничего подходящего не наблюдалось. Разве что, какие-то буроватые тряпки, но они были настолько стары, что буквально рассыпались в руках. Подумав, Колька отбросил их в сторону.
Стоит ли подниматься на первый этаж? Вопрос, конечно, был хорошим. Уже стемнело, в больнице оставались только дежурные санитары, так что никто и не заметит, как он поднимется, да возьмет какие-нибудь тряпки из уборной. А, может, удастся найти еще что...
Из палаты номер шестнадцать не доносилось ни звука.
На всякий случай, Колька приоткрыл окошко и заглянул внутрь. Пациент сидел на койке, глупо уставившись в окно, из которого пробивался свет луны. Он не шевелился, опустив руки на кровать, ладонями вверх. Волосы его торчали во все стороны, больничная рубашка сползла на одно плечо, а тапочки валялись в совершенно другом углу палаты.
Псих - точно. Кем еще он может быть? Сейчас Кольку удерживало от похода наверх только то, что ему выдали пистолет. Не зря же это сделали! Причем, сам Леонид Павлович. Его шеф! А шефа Колька хоть немного, но уважал. Конечно, не до такой степени, чтобы безропотно подчиняться ему во всех приказаниях, но достаточно, чтобы, подумав, все же не пойти к лестнице, ведущей на первый этаж.
Вместо этого Колька закутался плотнее в куртку и уселся за стол, одновременно щелкая программы.
Была середина недели, и ничего интересного не показывали. Какие-то новости, политическая бурда, бесконечный сериал и еще что-то...
Ветер выл, надрывался, пытался вырвать прижатый бутербродом "Плейбой", но у него ничего не получалось.
Это Кольку развеселило, и он минуты две просто тихо хихикал, разглядывая девиц на дергающейся от ветра странице.
Девицы были красивыми - грудастыми и вызывающе голенькими! Как раз в его вкусе...
Вот только, разглядывая их, Колька не заметил одной маленькой детали. Как мир за его спиной, там, где болтались прозрачные занавески и торчали осколки стекол, в разбитых окнах вдруг неуловимо преобразился. Исказился, преломившись на тонкие, словно карандашные линии, расплылся под тугими каплями дождя и вдруг...
Замок в тишине щелкнул так громко, что он вздрогнул. Даже не вздрогнул, а подскочил, сдерживая вскрик. Он очень сильно пугался посторонних звуков, особенно в те моменты, когда был полностью погружен в свои собственные мысли. В такие моменты мир рушился вокруг него, рассыпался в порошок, сквозь который стремительно врывалась так ненужная ему реальность.
Он снова очутился на кровати в палате, где сквозь окно светила луна, а образы ушли, оставив в голове только тишину и пустоту.
Дверь приоткрылась, и он понял, что за ней так же темно и мрачно, как и здесь. Сквозь тугой воздух едва слышно доносились обрывки фраз из включенного то ли радио, то ли телевизора. Шумел ветер, и что-то перекатывалось, грохоча по бетонному полу.
Чисто инстинктивно он поджал босые ноги под себя и выпрямился, уставившись на открывающуюся дверь.
Что там такое? Еду принесли, наконец? В желудке заурчало, когда он вдруг вспомнил, что его не кормили с самого утра. Только теплой водой и какими-то таблетками, которые он засунул в дупло зуба, а потом попросту выплюнул и растоптал пятками.
Дверь распахнулась, в последний момент вдруг дернувшись стремительно, словно ее резко толкнули.
И он увидел то, что стояло на пороге.
Крик его застрял в горле, когда он разглядел в полумраке до боли знакомые черты.
Пересечения линий! Неловкие мазки! В некоторых местах закрашенные участки тела, а в некоторых обнаженно-белые...
Мир вокруг него передернулся и совершенно нереальным.
Словно нарисованным на бумаге.
"Скажи нам, чего ты хочешь?"
"Да, скажи немедленно, иначе мы уйдем, а затем станет слишком поздно. Что тебе нужно, чтобы пойти с нами в Дом?"
"Только, решай быстрее, иначе скоро придет Время Дождя, и мы вынуждены будем уйти!"
"Навсегда? Да, навсегда!"
"Что ты хочешь? Охранника уже нет. Дверь открыта. В больнице тихо и пусто, тебя никто не заметит. Иди. В Дом. И сделай то, что должен был сделать!"
"Мы поможем тебе! Ты не думай, что мы монстры. Мы искренне хотим помочь! Только скажи как?!"
"И быстрее! Скоро Время Дождя"...
Нарисованные существа стояли полукругом вокруг кровати, склонившись над ним в непонятном поклоне уважения и преданности.
Резкие черновые мазки художника не придали им завершенности. Угловатые получились фигуры, а в некоторых местах не дорисованные. Линии стирались, превращая уродливых существ в настоящие исчадия Ада.
Одно из них обладало массивным рогом, закрашенным черным почти наполовину. Рог торчал прямо изо лба, и был загнут кверху, кончиком своим касаясь затылка. На лице монстра сохранилась данная художником маска глубокой задумчивости и печали.
На лице каждого из существ было нарисовано именно такое выражение, ибо именно этого он и добивался. Он считал, что на закат нельзя смотреть радостно. Должна присутствовать печаль. Даже на отвратительной физиономии чудовища.
То, что имело шесть рук, больше напоминающих кровавые отростки с облепляющей их мутноватой слизью (он хотел нарисовать ее отвратительно желтой, но потом передумал и сделал несколько смешанных мазков красного и ярко-зеленого) сказало тихо и задумчиво:
-Пошли. Мы теряем время. Как бы хорошо тебе не было здесь, ты оставил свое дело не законченным.
-Если бы я понимал что-нибудь, - ответил он, теребя наволочку подушки и не замечая, что рвет ее.
-Тут нечего понимать, - ответило еще одно, и он вспомнил, что нарисовал его последним, вложив в существо все остатки своей безумной фантазии. Только сейчас он разглядел, что не дорисовал существу левую лапу, и оно стояло на одной, поджав обрубок под себя, - ты не успел завершить картину. Мы не можем смотреть закат. Ты должен доделать ее, ибо мы тоже хотим существовать.
-Существовать?!
-Именно. Твой мир это движение и мысли, а наш мир - вечное созерцание. Мы - рисунки, но мы тоже можем мыслить, а, следовательно, существовать. Незаконченный шедевр обречет нас на вечные муки, и когда придет Время Дождя, мы просто исчезнем. Скажи, а ты бы сам хотел просто исчезнуть?
-Что такое Время Дождя?
Существо подняло вверх трехпалую руку и указало на окно. В полной тишине стало слышно, как шумит ветер. Луну вытеснили с небосвода черные тучи, и стало еще темнее.
-Время Дождя все ближе. Ты можешь и не успеть. Идем!
Существа развернулись и, взяв его в кружок, пошли к выходу из камеры. Ему ничего не оставалось делать, как следовать за нарисованными чудовищами, ощущая лишь, что пол под босыми ногами холоден и скользок.
В подвале сидел санитар, засучив рукава и совершенно недвижимый.
С санитара капало. Только сощурившись, чтобы лучше видеть, он понял, что это не рукава, а сама кожа закатана до самых локтей, а санитар на самом деле мертв. У него не было глаз. Наверное, чтобы не видеть того, что пришло.
Странно, но он не ощутил совершенно никаких чувств, кроме возбуждения. Но и оно не было вызвано видом трупа охранника-санитара. Совсем наоборот.
Неожиданно он почувствовал, что сейчас вновь начинает жить. Мысли сильными толчками стали врываться в его мозг. Мир вокруг окрасился и превратился в сплошное яркое переливание различных цветов!
Он ускорил шаг, едва не обгоняя кольцо из нарисованных им когда-то существ (господи, как давно это было).
Из больницы вышли в сплошной тишине, обходя больных и санитаров, которые и не замечали их вовсе, а продолжали заниматься своими делами.
А на улице было холодно. Ветер мгновенно забрался ему под рубашку и в штаны, стараясь уколоть. Он втянул в себя воздух и почувствовал, что резко пахнет озоном. Значит, скоро будет дождь. Асфальт под ногами был влажным.
-Полетели, - коротко бросило одно из существ.
И они действительно полетели.
Картина висела на стене, заботливо скрытая стеклом и занавеской.
Он сразу увидел ее и поспешил снять, сорвать с нее эту ненужную тряпку и разбить стекло. Провел рукой по холсту, впитывая тона и краски, возрождая в памяти воспоминания.
На короткое время он совсем забыл, где находится и для чего, пока одно из существ не протянуло ему палитру и несколько кисточек.
Его кисточек. Тех самых, которыми он и рисовал эту картину.
-Быстрее, Время уже началось! - и следом за этим бархатным, грустным голосом за окнами громыхнул гром.
Комнату, в которой они находились, озарила яркая вспышка. Он разглядел неподалеку стул и пододвинул его, положив палитру.
-Разве вы не собираетесь заходить...туда?
Существа покачали свободными от кожи и сосудов головами:
-Наше место здесь. Оболочки всего лишь. Мы настоящие - там!
На картине действительно были эти монстры. Те, кого он хотел изобразить, как противостояние красоте заката. Но оказалось, что они и сами - закат!
Тогда он взял кисти.
И руки его слились с картиной. Стали частью ее. Единым целым с ней!
Едва он коснулся одного из существ, оно, то, что стояло за его спиной, издало стон, и он вздрогнул, но работы не закончил.
По окну вдруг со страшной силой забарабанил дождь, и существа зашептали, словно зашелестели, испуганно и торжественно
"Вот оно, Время Дождя! Скорее, скорее, иначе будет совсем поздно!"
И он торопился. Линии ложились ровно, ярко, словно были живыми и сами хотели лечь так, как им захочется! Краски слились для него в одно большое пятно, из которого он выуживал нужные ему цвета...
И тут дверь распахнулась.
Подчиняясь порыву ветра, одно из окон со звоном захлопнулось, и во все стороны брызнули мелкие осколки.
Существа вздохнули. В комнату ворвались косые струи дождя.
-Что происходить, черт возьми?!
Вспыхнул свет и он, сквозь дымку перед глазами, увидел стоящего на пороге человека в домашнем халате и тапочках.
Увидев существ, стоящих чуть поодаль, человек вздрогнул и из горла его вырвался возбужденный крик. Затем взгляд его упал на художника, и человек вдруг сразу успокоился:
-Ты ли это, мой друг?
Он не ответил. Он не знал этого человека в халате, но чувствовал, что тот как-то связан с другими людьми. Теми, кто был в больнице.
-Я знаю тебя. Ты художник! Тот самый, кто сбегал из больниц шестнадцать раз, и каждый раз рисовал новую картину. Леонид опять не смог уберечь тебя. Кажется, ему это будет стоить работы.
Он не отвечал. Он вновь вернулся к картине и наносил все новые штрихи, чувствуя, что работа уже совсем близка к завершению.
Неожиданно он увидел, что одно из существ тает. Там, где попадали на уродливое тело капли дождя, линии начинало размывать, краски смешивались и стекали по ногам существа на пол, образуя тонкие разноцветные ручейки. Но существо не двигалось с места.
"Время Дождя пришло. Торопись. Иначе все мы исчезнем во Времени"
Он кивнул и продолжил работу.
-Кто это? - голос человека прозвучал и испуганно и любопытно одновременно. Оба чувства сейчас боролись в нем с равносильной энергией, - твои друзья?
Да, они его друзья, если хочешь, но что с того?
-Кажется, я узнаю их. Они с той картины, что ты держишь в руках. Отличная картина, только, на мой взгляд, немного мрачновата. Добавь в нее больше светлых тонов...
Он не слушал человека. Существа за спиной медленно таяли в дожде. Растекались, смешивались очертания, уже не такие четкие. Но они молчали, ожидая, когда он закончит.
Чтобы обрести вечную жизнь, созерцая.
-Может, тебе лучше вернуться в больницу?
Нет. Он покачал головой. В больницу он больше не вернется, никогда. Последними штрихами он завершил пейзаж океана и перешел к верхней части картины, к небу, быстро вырисовывая на нем нечеткую, размытую фигурку, летящую в сторону солнца.
Он знал, кто это. Лица видно не было, но воображение услужливо подсказывало ему каждую черточку того, что он каждый день видел в зеркале.
-Все же, я думаю, что тебе стоит идти.
Он обернулся и увидел, что существа уже почти растворились. Остался лишь один черно-белый скелет. Переплетение одних только карандашных линий...
А человек вдруг резко выхватил из-под полов плаща что-то серебристое и продолговатое.
Пистолет.
Грохот выстрела слился с грохотом грома за окном, от которого зазвенели уцелевшие еще стекла.
Он почувствовал, как что-то колючее и маленькое впивается в его ногу, дернулся, но не выпустил из руки карандаш. Он вернулся к океану и стал выводить еще одно существо...
Неожиданно он почувствовал, что пуля выпала из него. Он опустил взгляд и увидел, что ноги его больше не было. Красная кровь, капая на пол, перемешивалась с краской больничных штанов, краской кожи и косточками.
Глаза человека округлились, верхняя губа вздрогнула, когда он выкрикнул какое-то набожное проклятие, и человек выстрелил еще раз.
Пуля попала в неровный черно-белый овал, бывший когда-то его головой. Пролетела насквозь и раскрошила стенку за его спиной. А он продолжал рисовать, изо всех сил сжимая карандаш в слабеющих руках-линиях, на которые капал дождь, смывая их, смешивая с воздухом...
Человек вскрикнул еще раз. Потом еще - громче. Потом крик его перешел в самый настоящий, дикий вопль!
Пистолет выпал из рук человека, но не оттого, что человек выпустил его, а просто нарисованная рука, распавшаяся на переплетение линий, уже не в силах была сдерживать холодный металл.
Человек упал на колени, закрывая глаза руками, заверещал и уже сквозь краску на ладонях, которую смывали капли холодного дождя, увидел, как оседает на пол картина, а по поверхности ее летает карандаш, зажатый в какую-то нечеткую дымку, в какой-то всего лишь набросок...
Вскоре упал и карандаш.
Картина так и осталась лежать на полу, никем не тронутая и не замеченная до поры до времени. Дождь странным образом огибал ее и, как ни старался, не смог смыть ни огромные черные горы, заслоняющие половину неба, ни существ, сидящих на их снежных вершинах и созерцающих багровый закат с тоской, задумчивостью и некоторым блаженством на отвратительных мордах.
Уходящее солнце посылало вверх последние лучи, распарывающие голубизну неба, а среди облаков порхала нечеткая фигурка с руками-крыльями и размытыми чертами лица.
Океан был спокоен и тих, словно тоже, подобно остальным, затаился в ожидании, когда солнце нырнет, наконец, за горизонт и наступит тьма. И в самом центре его, там, куда не доставал ни единый лучик, отданный на растерзание ветрам и волн, барахтался человечек.
О чем думал он? Вряд ли о вечном созерцании прекрасного заката или о бесконечном полете в голубом небе. Он думал о другом вечном. О том, которое ему теперь предстоит...