Наш домик ютился на самом краю татарской деревни. А деревенька стояла возле подножья холма, на вершине которого был туберкулезный санаторий. Чья злая воля могла создать такое творение, для меня до сих пор загадка. Но обитатели деревни делились на тех, кто "смог" и "не смог". Для тех, кто не смог пересилить палочку Коха у нас было небольшое кладбище за околицей. Для тех, кто смог - рубцы на легких до конца жизни. Каждый ребенок практически с рождения знал, что воду из ручья, бегущего с холма пить нельзя, ходить на холм и купаться в пруду тоже. Но мы, чумазой ватагой, забирались на самую середину и плавали там, вместе с гусями, вылезая ещё грязнее. Мы - это мои две старших сестры Инга, Марлиза и я. Моё полное имя Тамара, но все звали Тома.
Дни беззаботного детства закончились 22 июня 1941 года. Почему, не буду говорить, об этой катастрофе известно всем. Но война разделила мою жизнь на "до" и "после". "До" - отец носит на плечах, учит меня считать, писать, проставляет ударение в моем школьном "Букваре", ласковые руки улыбающейся мамы, чуть пожелтевшая фотокарточка, где мы с сестрами в смешных матросках. "После" - страшный, высасывающий нутро голод, вечно плачущий братишка, исхудавшая мать, грязь, ненависть, насмешки. Кто имел права лишить меня, мою семью и ещё миллионы людей простого человеческого счастья? У меня нет ответа.
Я помню, как рано утром, мама разбудила нас, провожать отца на вокзал. Родители спать так и не ложились, молча просидев ночь за столом просто держась за руки. Я целую отца, в чисто выбритую щёку, вдыхая запах его гимнастерки. Мне пять лет и меня больше тревожит, что помнётся подол плиссированной юбочки, а не тот факт, что отец уезжает на фронт. Война представлялась мне странным событием, куда просто надо съездить. Возможно, что там интересней, чем в нашей деревеньке, иначе зачем мама так настойчиво умоляет его обязательно вернуться? В сердце зарождается детская ревность к этой самой войне, но отец хватает меня на руки и начинает подбрасывать под самый потолок. Сестры завистливо глядят на мои полеты, они-то учатся в 5 и 7 классах и слишком взрослые, чтобы так дурачиться.
Он читал нам с сестрами книги и самой любимой была сказка про Снежную Королеву. Часто перечитывал он нам отрывок, где ученики тролля разбивают волшебной зеркало и оно осколками попадая в сердца и глаза людей, меняет их восприятие. Если бы только собрать это зеркало и отдать волшебному троллю обратно. Кто-то искал синюю птицу, а мы аккуратно собирали попадавшиеся на улице осколки стекла и каждый вечер пытались сложить, приладить, собрав зеркало. До сих пор, когда вижу осколки на дороге, думаю про эту сказку.
Папа, папа... Как много лет прошло, мне уже 80, а я все помню твои синие глаза и улыбку. Папа был художник, знал несколько языков, а какие стихи и песни посвящал маме!
Когда вспоминаю проводы отца, я вижу уходящий вдаль поезд, словно окруженный стаей белоснежных голубей. Тысяча бойцов махали своим родным белыми платками. И только один красный, словно капля крови, выделялся и был виден дольше всех. Это папа взял с собой на фронт талисман, мамин платок.
Вот они, лежат, разложенные на столе - маленькие желтые треугольники войны. Мне казалось, что если сложить их воедино, как осколки зеркала Снежной Королевы, то всё станет, как прежде, а зло уйдет из человеческих сердец. Но писем слишком мало, чтобы даже по моим детским меркам хватило на целое зеркало. И вскоре отец совсем перестал писать. Весной 43 года пришла повестка, где пулеметной очередью было впечатано: "Пропал без вести". Это был, наверное, самый тяжелый день у нас с мамой. И, хотя, мы надеялись и верили, что папа вернется, в глубине души знали, от слов "пропал без вести" ничего хорошего не жди. И самым горьким было, что папа так и не увидел своего долгожданного сына, который родился, через три месяца после его отъезда. Сына назвали Майсур, что по-татарски значило - Победитель. Так сильно всем хотелось этой победы.
Но до конца войны было очень-очень долго. А пока мы пытались жить. Сейчас даже сложно себе представить, что значит иметь одно старенькое пальто, шапку и пару валенок на пятерых. Мама была учительницей и уходила на работу рано утром. Мы в простых рубашках стояли возле окна, разгоняя морозные узоры своим дыханием. И ждали, ждали, ждали. Ждали когда вернется мама, чтобы расхватать одежду и бежать в школу ко второй смене. Инге по старшинству доставалось пальто. Марлизе - протертые до дыр на пятках валенки, ну, а мне - мамин шарф. Несмотря на то, что мы все ужасно завидовали Инге, ведь она выглядела в пальто, как взрослая и к тому же могла не сильно торопиться по морозу, мне нравилось носить шарф. У него был чудесный запах мамы. И можно было, перелезая через сугробы, до самой школы представлять, что не шарф, а она меня обнимает. Проучившись несколько часов, мы бегом бежали домой, чтобы одежду поскорее отдать маме, которая спешила отрабатывать трудодни в колхозе. И опять садились у окна ждать, ждать и ждать. Домой мама приходила измотанная. Наскоро делила ниткой четвертину клейкого хлеба на пятерых. Поворчав от усталости "куда столько ртов... один помер, легче делить было б", она порой отправлялась в ночную смену, чтобы немного заработать. Поэтому у мамы не хватало сил и желания нас обнимать-целовать. Война словно запрограммировала: выжить, любой ценой выжить. Здесь не было место для любви, тепла и объятий, только холод, голод и привкус металла во рту. Это был мой вкус войны. Наверное, потому что пока ждали, мы по очереди облизывали оконную ручку, чтобы заглушить потребность организма в еде. Иногда и примерзая языком, топить-то было нечем.
Впрочем, у нас было еще одно развлечение - вши. Мерзкие, маленькие насекомые, они просто кишели в складках пальто, на рубашках, в волосах. Керосин был непозволительной роскошью, поэтому одежду очищали вручную, а всех нас брили, кроме Марлизы. На Марлизу рука не поднималась. Её черные косы, каждая в две руки толщиной, змеями лежали на спине. Ей, и только ей, мама выделяла крохотный кусочек хозяйственного мыла, шла договариваться с соседями. И вот раз в две недели Марлиза торжественно ходила в соседскую баню промывать волосы. Так что в нашей семье шестнадцатилетняя Марлиза была первой красавицей, и за ней бегали парни всей деревни.
Особенно отличался в этой толпе Рашид. Красивый мальчик, синеглазый, из такой же бедной семьи, как и мы. Отец на фронте, дома мал мала меньше. Партия, конечно, для нашей Марлизы незавидная. Но любовь... от неё никуда не деться. И Марлизка влюбилась. Рашид, стараясь не показываться на глаза, как тень, провожал её до школы и обратно. По нашим традициям, если девушка бросала даже взгляд на парня, в глазах общественности такое поведение сразу оценивали, как непристойное и больше предложений о замужестве ждать было нечего - сватов не присылали. Вот так она и влюбилась - спиной. Через некоторое время от семьи Рашида пришли сваты. Но мама сказала твердое: "Нет, нечего плодить нищету". Его семья не смогла предложить хороший калым, да и как муж для дочери, Рашид казался слишком молодым. Марлиза в истерике прорыдала два дня, а после решительно подойдя к матери, взяла нож и отрезала свои косы почти под корень. Также демонстративно завернув их в газету, отправила младшего брата к Рашиду с такой вот посылкой. С тех пор, на эту тему мы не разговаривали и ничего не обсуждали. Нет, значит, нет.
Но военные годы оказались не самыми тяжелыми. Тогда ещё жила надежда. Зеркало Снежной Королевы снова разбилось осколками, уже после Победы. Эйфория сменилась глубоким разочарованием. Многие мужчины вернулись домой, как герои, привозя с собой чемоданами трофейные сувениры. А наш отец не только не вернулся, но еще и числился "пропавшим без вести". А это значит, мы были семьей "возможно изменника", "возможно предателя", "возможно труса". Мы стали изгоями в нашем небольшом окружении. В школе издевались, на работе маме не давали житья, женихов как ветром сдуло. Промучившись так пять лет, окончив школу с отличием, я, как и старшая сестра Инга, решила уехать в Уфу и там поступать в медицинский. Мама повздыхала, но все-таки наскребла денег и купила мне телогрейку и отрез в мелкий горошек на платье. Телогрейка предназначалась на холода, а для экзаменов мама отдала мне свой пиджак и ботинки. Приехав в город, я чувствовала себя королевой: свои ботинки и пиджак. Настоящие сокровища! Преподаватели с жалостью глядели на меня, деревенскую девочку. Но экзамены я сдала на отлично и осталась учиться. Вот они самые прекрасные годы! Лекции, походы, песни под гитару, хлеб с маргарином и вареным яйцом на завтрак, обед и ужин. И никакой войны!
Я переписывалась с Марлизой, оставшейся в деревне. Но писать особенно было не о чем. Жизнь в деревне будто бы замерла: "Зима, весна, лето, осень, Рашида сосватали, переехал к жене в другую деревню, а я одна с матерью живу". Вот и все новости. Изредка, ненадолго заезжала в свой родной дом. Но когда умерла мама, я почувствовала, что Марлизе, старой деве, с двумя седыми косами, тяжело слушать мои семейные рассказы. Я тактично перестала приезжать, поздравляя по телефону в большие праздники.
Прошло много лет, я похоронила любимого мужа, у меня успели вырасти внуки, появилась правнучка, удалось найти могилу отца на полях под Курском. И вдруг звонок: "Привет, это Марлиза. Томка, приезжай, я замуж выхожу." В голове сразу закружилось, за кого, почему, зачем? Мне уже 77, значит, Марлизе - 82. У нее, наверное, старческий маразм. Покупаю билеты, еду в деревню. Там все по-старому, только дом наш отремонтирован, сверкает белыми стенами. Навстречу выходит сестра, старенькая, как печеное яблочко, две седых косы всё такие же в два обхвата. Начинаю аккуратно расспрашивать, кто, да как. А она прямо светится от счастья и зовет: "Рашид, Рашид!". Рашид?! Из дома вышел старичок. Марлиза обняла его и, нежно взяв под руку, говорит: "Вот жених-то мой!".
Захожу в дом и дальше, как в сказке про Снежную королеву. Только там Герда Кая искала, а тут Кай Герду всю жизнь ждал. Оказалось, что за Рашида сосватали девушку из другого села. Жили они мирно, детей нарожали, да без любви. А он всю жизнь Марлизу любил. Две косы отрезанных сохранил. И ещё говорит, как глаза закрывал, видел как валенки, протертые на пятках в мелкую дырочку, от него по сугробам уходят. Жена умерла пять лет назад и поехал он Марлизу искать. А она в деревне как жила, так и живет.
Две пары выцветших глаз, цвета незабудок, лица покрытые морщинами. А я вижу, что в глазах их отражение. А там молодые они совсем, шестнадцатилетние. Вот так и поженились, свадьбу сыграли тихую и скромную. И дальше, как в сказке жили счастливо, всего лишь два года и умерли практически в один день.
Можно ли осуждать нашу маму за то, что лишила счастья молодых?
Я не могу. Ведь каждая мать хочет счастья своему ребенку.
Только какой путь верный? Какой ответ правильный? Да или Нет?
