Матвеенко Андрей Вячеславович. Вспоминая боль свою

В С П О М И Н А Я Б О Л Ь С В О Ю

(Автобиографический роман)

Посвящается светлой памяти моего отца

Моя боль сказала мне: "Ты не человек.

Тебя нельзя и близко подпускать к другим людям.

Ты -- грустное и ни на что не похожее животное"

Юкио Мисима.

"Исповедь маски".

Куда уходит детство?..

Ранним, дождливым июльским утром мы с отцом навсегда покидали поселок Ильпырский.

Помню: едва забрезжил серый рассвет, являя небу узкую полоску света, как мы уже стояли на пирсе, среди кучки продрогших и взъерошенных, словно воробьи, отъезжающих и провожающих людей. Моросил холодный, совсем не летний дождь, и в темноте, которая никак не хотела рассеиваться, с трудом различались очертания человеческих фигур.

Стояли час, другой. Время тянулось невыносимо медленно. Всматриваясь в хмурые лица собравшихся, я попытался хоть на одном из них заметить следы улыбки, но тщетно: все озабочены, погружены в свои проблемы. В воздухе ощущалась напряженная сосредоточенность.

Рассвело. И мрачный, унылый пейзаж дополнили, гармонично вписавшись в него, сиротливо прижавшиеся к пирсу МРСки. Их облупленные, поржавевшие борта привнесли еще большую тоску и отчаяние.

Куда мы уезжаем? Зачем? Почему покидаем обжитый нами уголок?

В маленьком камчатском поселке все было здорово: местные жители, словно родные нам; замечательные учителя; класс очень дружный и преданные друзья...

А что меня ждет в городе: другая школа, иные порядки, учителя, новых товарищей придется заводить..., да и вообще начинать все, как говориться, с нуля. С одной стороны, увлекательно и интересно, а с другой -- боязно шагнуть в неизвестность и к тому же жалко терять хороших, бескорыстных людей.

Из-за дымчатой пелены тумана появился долгожданный катер, тащивший за собой большую баржу. Люди на пристани сразу же оживились, распрямили поникшие плечи и их унылые лица осветились, наконец-то, так долго прятавшимися улыбками. Отец крепко взял меня за руку и потащил к краю причала.

-- Сядем первыми. Смотри -- не отставай, -- бросил он на ходу.

Катер пришвартовался, и к стене пирса вплотную подошла старенькая баржа. На пристань кинули сходни; отъезжающие стали торопливо подниматься на борт "старушки". Нагрузившись, большая ржавая посудина, жалобно поскрипывая, тяжело отчалила вслед за катером, натужено потащившим ее в необозримые морские просторы.

Мы с отцом стояли на борту баржи, и я с ноющей болью в сердце и затаенной грустью всматривался в родные места, знакомые до самой узенькой тропинки, маленького кустика, камушка.

Унылая картина, проплывающая перед моими глазами, полными слез, затуманивающими взор вместе с опустившейся пеленой, нагоняла смертную тоску: темные, с зеленоватым налетом, осклизлые бревна пирса покорно отступали в сторону; мрачное, серое здание рыбозавода, с укором уставившись на меня пустыми, черными глазницами окон, отдаляясь, на прощание смягчило, наконец-то, свой строгий взгляд; пара катерков и МРСы, сиротливо стоявшие на якорях, с тоской и надеждой посматривающие вдаль, нерешительно покачивались на месте.

Мы отходили все дальше и дальше. Очертания уходящего берега -- узкой песчаной полосы, на которой находился наш дом, с двух сторон омываемой океаном, расплывались, искажаясь до неузнаваемости.

И вскоре уже невозможно было что-либо различить на покинутом нами берегу. Лишь серая бугристая полоска виднелась вдали, да и та быстро растворилась в белесовом тумане. Берег моего безвозвратно ушедшего детства исчез навсегда...

Прощание с Ильпырем

Дождь усиливался и косыми, тугими, холодными струями весело барабанил по железной палубе. Мерзко и неуютно. Я весь дрожал от промозглой сырости и пронизывающего ветра. Заметив, наконец, мое состояние, отец, опомнившись, предложил:

-- Пойдем вниз, там теплее.

Вниз почему-то не хотелось, но я все же послушно спустился вслед за отцом в темноту трюма, пахнущую привычными для меня запахами сырости и рыбой. Там при тусклом свете керосиновой лампы на деревянных, прикрепленных к бортам скамьях, сидели люди. С трудом мы нашли свободные места и тоже присели.

В помещении стояла тишина, нарушаемая лишь морской симфонией, "сотканной" из шума дождя, завывания ветра и ударов волн о борта. Люди молчали. На лицах у всех -- маска разочарования и недоумения. Они будто не знали: куда и зачем едут? Мы с отцом тоже не разговаривали. Вода настойчиво билась о старенькие борта, и казалось, что еще немного -- и мощный поток ее хлынет внутрь и "проглотит" всех сидящих. Мне стало не по себе от этих мрачных мыслей и захотелось выбраться побыстрее наверх, на свежий воздух.

Я встал, и тут же сверху раздался крик вахтенного матроса:

-- Пассажиры! На палубу! Подходим к "Николаевску".

"Николаевск" -- большой, красивый теплоход, который должен отвезти нас в Петропавловск-Камчатский. Даже хмурый, дождливый, однообразный морской пейзаж оживился и посветлел от одного присутствия рядом такого красавца.

"Мы поплывем на этом сказочном теплоходе", -- восторженно подумал я и с нескрываемым любопытством стал рассматривать необыкновенную машину. До этого момента мне еще никогда не приходилось так близко видеть такое чудо техники.

К нам спустили белоснежный трап. Он никак не гармонировал с грязновато-ржавой баржой, и мне не терпелось побыстрее перебраться на теплоход.

Я поспешил к трапу, но вдруг на пути у меня возникла коренастая фигура матроса Сергея, эвена по национальности. Мы с ним частенько ловили рыбу и можно сказать, что были друзьями.

-- Андрейка, уезжаешь, однако, -- с грустью в голосе спросил он, широко, по-детски улыбаясь.

-- Уезжаю, -- торопливо ответил я. Мне хотелось как можно быстрее попасть на теплоход, а тут еще этот мешается.

-- Ты это, пиши, однако, -- попросил он с тоской в голосе и нехотя отошел в сторону.

Я побежал вслед за отцом и, лишь поднявшись на сверкающую палубу, оглянулся. Сергей стоял на том же месте в небрежно накинутом на плечи военном дождевике и, махая мне рукой, что-то возбужденно кричал. Я стал энергично махать ему в ответ до тех пор, пока не почувствовал, как отец тянет меня за рукав: надо было идти искать нашу каюту.

Мы расположились в красивой четырехместной каюте. Я занял койку наверху. Ведь это же так здорово -- спать на верхнем ярусе! Достал книжку и уже собрался было лезть на свое место, как раздался голос отца:

-- Пойдем, Андрюша, на палубу, попрощаемся с Ильпырем.

Я не хотел больше прощаться с Ильпырем -- на душе и так было муторно и тяжело, но все же покорно поплелся следом.

На палубу высыпали уже все пассажиры. Стоял невообразимый шум, гам, и даже дождь нисколько не мешал собравшимся. Я протиснулся к самому борту и увидел внизу отходящую от нас маленькую баржу. Стоял и с грустью смотрел, как неуклюже, медленно, как бы нехотя, она разворачивалась вслед за катерком. Заметил одинокую фигуру Сергея: он по-прежнему находился на борту, пристально вглядываясь в удаляющийся от него теплоход.

У меня почему-то начало першить в горле. Я почувствовал, что вот-вот заплачу. Сам не понимая, что со мной происходит, отвернулся и уткнулся лицом в мокрый плащ отца. Он погладил меня по голове и тихо проговорил:

-- Не плачь, Андрей. И мне жаль это замечательное место: ведь мы, наверное, никогда больше не вернемся сюда. Но все же плакать не надо -- впереди у тебя столько всего интересного...

Петропавловск -- Камчатский

Город оглушил непривычным шумом, запахами, суетой и сутолокой. Огромные толпы народа сновали туда-сюда, при этом ходили совсем не так, как у нас в поселке -- спокойно и размеренно. Здесь все куда-то торопились. Бежали в разные стороны и люди и автомобили; того и гляди: не зевай -- собьют.

С достопримечательностями Петропавловска я не успел еще познакомиться, хотя, на первый взгляд, город мне очень понравился. Но нужно было пока безвылазно сидеть в квартире и ждать звонка из порта с сообщением: прибыл ли из Ильпыря контейнер с нашими вещами. Отец же бегал по каким-то организациям, что-то узнавал, с кем-то договаривался.

Наша новая квартира однокомнатная, расположена на пятом этаже. Никогда не мог себе даже подумать, что будем жить с отцом так высоко. Первые дни спали на полу на матрасах, купленных в уцененном магазине. Два тюфяка на полу и четыре дорожных сумки -- вот и весь наш нехитрый скарб. Больше у нас пока ничего не было. Стол соорудили тоже на полу, из куска фанеры.

Утром пошли с отцом на местный рыночек. Продавали свежую редиску. С ума сойти! Купили два пучка и еще зеленого лука, пакет сметаны и полбулки черного хлеба. Дома отец сделал салат. Обалдеть! Ничего вкуснее в жизни до сих пор я не едал.

Наконец-то, дня через три пришел наш контейнер. Мы тотчас помчались в порт: так уже надоело жить без мебели.

Город весь в зелени. Множество деревьев, но машин по улицам мчалось еще больше. Все это для меня настолько ново, удивительно, что, открыв рот, я замирал от восторга, и отцу приходилось постоянно меня подталкивать.

Прибыли в порт: сотни и сотни различных судов, шум, гам, крики грузчиков, гул механизмов, гудки пароходов, сигналы автомобилей. Все эти звуки смешались в чудовищную какофонию, и мне стало не по себе. Я совершенно растерялся и страшно боялся потерять в этой толпе отца. Я порывисто схватил его за руку и побежал за ним вприпрыжку, стараясь не отставать, по пыльному, выщербленному асфальту в пароходную грузовую контору.

Навстречу нам, скатываясь со ступенек, словно колобок, подбежал маленький, толстенький человечек и участливо пожал отцу руку:

-- Контейнер только что отправили к вам. Будет через полчаса, -- затараторил толстячок. -- Не волнуйтесь, мне Полянин звонил. Все в порядке.

Мы поехали обратно домой. Я горд, что моего отца и тут уже все знают.

Наши пожитки

Приехали мы как раз вовремя. В нашем дворе уже стояла грузовая машина с контейнером в кузове, а возле нее сидели три небритых типа. Увидев нас, один из них, видимо старший, тут же подошел вразвалочку.

-- Это вам контейнер? -- прохрипел он прокуренным голосом.

-- Нам, нам, -- весело проговорил отец. -- Давайте выгружать.

Мужик постоял, почесал затылок и, смачно сплюнув в придорожную пыль, процедил сквозь зубы:

-- Двадцать пять всем ... и по пятерке каждому. Так положено, -- зло добавил он после секундного замешательства.

-- Хорошо, -- сказал отец, -- но мне обещали в порту...

-- То в порту, а то здесь: не хочешь -- разгружай сам, -- перебил мужик, рассердившись, и сразу же набычился.

-- Ладно, ладно. Согласен, -- испугался отец, обреченно махнув рукой. -- Только давайте быстрее.

Контейнер открыли прямо в кузове, и ... работа закипела. Первым вытащили наш старый, облупленный платяной шкаф, потом ободранные стулья, облезлое большое зеркало и старенький холодильник "Бирюса". Мужики потащили все это на наш пятый этаж.

-- Твою мать, и зачем они везли сюда это дерьмо, -- зло выругался один из них. -- В уцененке за гроши можно купить почти новую мебель, а этот в плаще, видимо, жмот, привез всякого говна и рад.

Мне сделалось очень обидно за отца. Я совсем не считал нашу мебель такой уж плохой. Ну да, старенькая, но ведь еще довольно крепкая. Так зачем же ее выбрасывать? Конечно, мы жили бедновато, хотя отец получал хорошие деньги. Но все свои доходы он откладывал на сберкнижку, а жили мы с ним лишь на какую-то небольшую часть. У нас никогда не было ковров, красивой мебели, телевизора, и я с детства привык довольствоваться малым, хотя и страдал от такого положения вещей.

Мне становилось очень обидно и больно на душе, когда, придя к кому-нибудь из ребят в гости, я видел: у моих сверстников есть много того, чего не было у меня, таких вещей, которые мне даже и не снились, но самое главное, конечно, -- это то, что у них были мамы.

Ночью, после посещения товарищей, я долго не мог успокоиться и заснуть: тихо плакал, вжимаясь мокрым лицом в подушку. Я вспоминал нежные, ласковые руки, гладящие меня по голове, и приятный голос -- собирательный женский образ, сотканный из разрозненных впечатлений от общения с матерями друзей. Всем своим существом я страстно желал иметь свою маму, чтобы, провожая в школу, она целовала бы меня, а вечером, сидя рядом, помогала делать уроки.

Но, увы, ничего не менялось. Опять наступало утро, и отец, как всегда грубовато, по-мужски, трепал меня за плечо, чтобы я вставал в школу.

Сейчас, стоя во дворе среди наших вещей и припомнив вдруг все обиды, горести и неустроенность нашего быта, я горько заплакал. И ничего не мог с собой поделать: слезы лились из глаз сами по себе.

Из подъезда вышел отец и, увидев меня плачущим, зло заорал:

-- Что ты сопли распустил?! Ноешь тут, слюнтяй! Помогай давай, а то сейчас как дам -- сразу забудешь свое нытье.

Прекрасно зная вспыльчивый характер отца, я быстро схватил какую-то коробку и, согнувшись пополам, с трудом потащил ее наверх, боясь, что отец и правда ударит меня.

До позднего вечера разбирали мы наши нехитрые пожитки, но я нисколько не устал. Наоборот, мне очень приятно было ощущать вокруг себя, ласкать взглядом и нежно прикасаться пальцами к родным вещам, впитывая частички оставленного в поселке детства.

Двор

Утром, едва рассвело, проснувшись и наскоро перекусив, я взялся за свое любимое занятие -- чтение.

Книг у нас было огромное множество и на различные темы. Отец очень любил их и покупал, собирал, где только мог. Бывало: даже подбирал прямо на улице какую-нибудь растрепанную книжку и дома, нежно разглаживая ее, долго, любовно вертел в руках. В такие моменты мне казалось, что книги он любит гораздо больше, чем меня. Да, наверное, так и было на самом деле.

Отец, заметив, что я уселся читать, сказал:

-- Шел бы погулять, сынок. Смотри: какая погода прекрасная!

Я оделся и осторожно касаясь серых, еще пахнущих краской, перил лестницы, спустился вниз.

Во дворе -- тишина. Никаких звуков не слышно. Только издалека доносились автомобильные гудки. Я присел на недавно выкрашенную лавочку, заняв удобный наблюдательный пункт, и от скуки стал глазеть по сторонам.

Постепенно в окружающее меня молчаливо-пустое пространство начали внедряться разные звуки и предметы. Вот на трехколесном велосипеде проехал малыш. Стуча каблучками, прошествовала мимо меня молодая женщина, по-видимому, мать ребенка. Вразвалочку прошагал, грохоча тяжелыми сапожищами, портовый рабочий. Спустя некоторое время во двор въехал грузовик, потом еще один...

И вот уже пустой, тихий дворик заполнился звуками разной громкости, тональности, высоты, разнокалиберными машинами и людьми. То там, то тут происходило человеческое общение: ненавязчиво лилась тихая беседа; слышалось перешептывание старушек-сплетниц, с упоением пересказывающих друг другу последние местные новости; раздавались восторженные возгласы, крики -- семейные иль приятельские разборки, смех -- то по-детски непосредственный, переходящий в юношеский задорно-заливистый, неожиданно прерываемый сдержанным весельем взрослых и недовольным покряхтыванием и ворчанием стариков. Все это вместе всколыхнуло, нарушило дремотно-сонное состояние двора.

Я особо не реагировал на произошедшие вокруг меня перемены, с любопытством наблюдая, как трое мужиков -- тех самых, уже знакомых мне, -- таскали мебель в третий подъезд, потом в первый и в наш. Шкафы, кровати, диваны, тумбочки, столы, стулья, ковры, дорожки, зеркала -- все перетаскиваемые предметы казались мне шикарными, по сравнению с нашей старенькой мебелью. Я был поражен: как же люди хорошо живут!

Новые товарищи

Мебель перетаскана, машины уехали. Ничего интересного больше не происходило, и время потянулось медленней. Заскучав, я собрался было уже вставать и идти домой, как вдруг ко мне подошли двое ребят примерно моего возраста.

-- Привет, -- сказал один из них -- маленький, худой, нескладный подросток со смешным скуластым лицом и головой, украшенной шапкой из спутанных светло-русых кудрей.

"Прикид" его выглядел также нелепо: старая школьная форма, состоявшая из коротковатых брюк, протертых на коленках, и куртки с отпоротыми рукавами.

-- Ты че, новенький? Здесь живешь? -- ломающимся, с хрипотцой голосом спросил он, и глаза его, словно чертенята, лукаво блеснули.

-- Да, мы только неделю назад приехали, -- промямлил я, испугавшись чего-то, и нервно поправил очки, постоянно сползающие с носа.

-- А чего не выходил на улицу? Боялся че ли? -- вступил в разговор второй -- высокий, упитанный крепыш с жестким, темным ежиком волос на голове.

Одет он был куда лучше первого. Почти новый костюм "Адидас", гармонично дополненный белыми, еще не запачканными, кроссовками выдавали в нем ребенка из обеспеченной семьи.

-- Нет, не боялся -- просто помогал отцу по дому, -- тихо проговорил я.

Худой вдруг зашелся резким, дребезжащим неприятным смехом:

-- Гха, га, гха гха... Помогал по дому, а че мать-то делала? Спала?! -- неожиданно оборвав смех, спросил он.

От таких обидных для меня, росшего без матери, слов по спине прошли мурашки. Я напрягся и, едва сдерживая гнев и злость, как можно спокойнее ответил:

-- Нет у нас матери. Она умерла. Вдвоем мы с отцом, -- и в конце последней фразы все же не сдержался: две крупные слезинки вырвались из моих глаз и предательски демонстративно покатились по щекам.

-- Че ты нюни распустил? Сопляк! -- пристал опять худой. -- Еще пожалуйся!

-- Заткнись, Сен, -- проговорил "ежик", -- а то я тебе в ухо дам.

-- Слышь-ка, -- обратился он ко мне, -- меня Боряном зовут, а этот -- Сен, Саня. Ты не обижайся: у него тоже отца нет. Нет, он не умер, просто ушел. Ты, это смотри: кто обижать будет -- подходи. Мы тут рядом, вон в соседнем доме живем.

-- Ладно, мир. Не сердись, старик, -- примирительно сказал Сен и, словно опомнившись, поинтересовался: -- Тебя как кличут?

-- Андреем, -- почти беззвучно ответил я.

-- Не боись, Андрюха, с нами не пропадешь, -- бойко прозвучал мне в ответ Санькин голос.

... И они ушли в сторону своего дома, а я еще некоторое время продолжал неподвижно сидеть на лавочке, "оглушенный и парализованный", все еще переваривая в мыслях свое первое знакомство с местными ребятами.

(Продолжение следует)

Комментарии: 1, последний от 26/11/2010. © Copyright Матвеенко Андрей Вячеславович (andreimatveenko@gmail.com) Размещен: 06/09/2010, изменен: 06/09/2010. 20k. Статистика. Глава: Проза		Ваша оценка:

Матвеенко Андрей Вячеславович : другие произведения.

Вспоминая боль свою