Аннотация: От автора романа "Прощай, Багдад..." Остросюжетный роман. Попытка главного героя разгадать тайну старого письма приводит к неожиданным результатам.
Игорь МАТВЕЕВ
Проект
"Ляньюнган"
(роман)
...Когда мне дали последнее слово, я ничего не стал говорить в свое оправдание, не стал раскаиваться, объяснять что-то или умолять о снисхождении, а просто спросил:
- За что вы убили человека?
Китаянка-переводчица с угреватым лицом, к которому я даже успел привыкнуть за время процесса, с ужасом посмотрела на меня и гневно прошипела:
- Сто вы такое говолите?
- За что вы убили человека? - повторил я, но она, конечно, не стала переводить.
Они не нашли в моих действиях смягчающих обстоятельств.
- Именем Китайской Народной Республики...
П Р О Л О Г
Пожилой, побитый жизнью китаец с желтым пергаментным лицом, сидел под стеной торгового центра. Уходящая ввысь бетонная громадина со сверкающей на солнце латунной надписью Lianyungang Shopping Centre еще более подчеркивала ничтожность этого человека-муравья. Перед ним прямо на пыльном асфальте были выложены разлохмаченные книги, журналы, выцветшие брошюры. Покупателей на эту макулатуру не находилось, но все равно старик приходил каждый день, раскладывал "товар" и терпеливо отсиживал свои часы. К вечеру собирал все, клал в большую картонную коробку из-под корейского "самсунга" и увозил на тележке в неизвестном направлении.
Я привык считать его частью городского пейзажа и, бросая беглый взгляд, миновал не задерживаясь. Пока однажды он сам не попытался привлечь мое внимание возгласом:
- Эй, миста!
- Ни хао, - машинально пробормотал я, притормаживая. - Что надо?
Старик что-то залопотал по-китайски, но я не мог уловить ни одного знакомого слова.
- Ты извини, но я по-мандарински ни в зуб ногой. Короче, ноу мандарин. Понял? Инглиш!
Он понимающе закивал, показал несколько оставшихся желтых зубов и полез в свою коробку. Порывшись, он достал оттуда что-то вроде мочалки и протянул мне. Я с некоторой брезливостью взял этот предмет. При более внимательном рассмотрении "мочалка" оказалась очень растрепанной книгой с когда-то яркой, а теперь совершенно затертой до грязно-серого цвета обложкой, на которой с трудом можно было различить какую-то фигуру с пистолетом и женский силуэт. От фамилии автора осталось только "...ares", a заглавие не читалось вовсе.
- Инглис, миста, - с готовностью проговорил китаец.
Я с трудом отодрал - именно отодрал, потому что вся книга склеилась в комок - обложку от первого, титульного, листа. "The Death That Never Came". Ron Fabares. New York. 1950.
Рон Фабарес - такого имени я не слышал. Ну что ж, тем интересней будет почитать. Разумеется, если страницы не приклеились одна к одной намертво. Наша институтская "англичанка" всегда говорила нам, что для изучения языка и пополнения разговорной лексики нет ничего лучше, чем так называемая бульварная литература, и в студенческие годы я пристрастился к чтению детективных англо-американских покетбуков, которые раз в месяц покупал в Минске в "Букинисте" на Ленинском проспекте.
Литературы на английском в китайских книжных магазинах почти не было - разве что учебники и пособия, обещавшие их обладателям скоростное овладение языком на уровне Пола Маккартни - так что все говорило за то, что книгу стоит купить.
- Ну и сколько ты за нее хочешь? Хау мач?
Он показал две растопыренных пятерни.
- Десять юаней? Побойся Бога, старик! Это же больше доллара!
Тот упрямо качнул головой, отстаивая свою цену, но я не собирался платить больше пятерки за макулатуру в прямом смысле этого слова и сделал вид, что ухожу.
Он с неожиданным проворством ухватил меня за рукав и почти насильно сунул книгу в мою руку. При этом количество показываемых пальцев уменьшилось на три.
- Черт с тобой, на, - я протянул ему пятерку и две монеты по юаню.
Старик кивнул и пробормотал какие-то слова благодарности, а я пошел прочь, не подозревая, что эта покупка очень скоро круто изменит неспешный и размеренный ход моей жизни.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.
Когда мне было три года, мой отец погиб на Даманском.
Сейчас уже мало кто помнит тот никому не нужный необитаемый островок на реке Уссури, который вдруг зачем-то понадобился одновременно и СССР, и Китаю, и в район которого весной 1969 года были брошены немалые силы с обеих сторон. Островок потом все же отдали китайцам, а народу положили немало: среди погибших в первом бою был и мой отец.
Они с матерью были женаты уже пять лет, когда его, старшего лейтенанта пограничных войск, перевели из Белоруссии на Дальний Восток. Военные не выбирают, где служить - по крайней мере, старшие лейтенанты. Он обещал матери забрать нас к себе сразу же, как прояснится ситуация с квартирой и с детским садом. Я очень радовался тому, что мы поедем на поезде через всю страну и все приставал к маме с вопросом: а скоро?
От отца пришло всего одно письмо и открытка. В письме - мать читала его мне, когда я стал постарше - он писал, что их застава расположена неподалеку от деревни Нижняя Михайловка, что китайцы ежедневно пачками переходят границу и бросаются на бэ-тэ-эры с палками и саперными лопатками или забрасывают наших пограничников цитатниками Мао-Дзедуна, а те в ответ обливают их из брандспойтов. Письмо был написано с юмором, и мать ничего не заподозрила. Но вскоре на границе случилось то, что потом стали скромно называть "пограничным конфликтом". Очевидно, у китайцев были на вооружении не только палки и книжки с цитатами Мао - 2 марта 1969 года отец вместе с тридцатью солдатами попал в районе Даманского под шквальный огонь и погиб. Матери прислали извещение о том, что он пал при исполнении служебного долга, и она стала вдовой офицера - в мирное время.
Отца похоронили там же, на заставе, и мать ни разу не смогла побывать на его могиле по вполне прозаической причине: денег на поездку на противоположный край нашей необъятной Родины у нее не было. А потом пришла та открытка, с поздравлениями на 8 Марта: отец, уже мертвый, желал ей счастья, здоровья и крепкой любви.
Мне не сказали тогда, что отца больше нет - наверное, чтобы, как говорится, не травмировать детскую психику. Просто однажды мама, с красными, опухшими от слез глазами, объявила, что мы к нему пока не поедем, и когда я спросил - почему, она ответила: папа, мол, сейчас очень занят, и квартиры он еще не нашел, и детского сада там тоже нет. Я не поверил ей, ведь когда мы провожали его на вокзале, я слышал собственными ушами, как он сказал: "Ты давай не тяни с увольнением (мать работала учительницей начальных классов), и начинай потихоньку собираться. Все может решиться очень быстро". Я только не мог понять, почему он вдруг перестал писать: после той открытки от него больше ничего не было.
Прошло две или три недели, и мама сказала, что скоро мы поедем к бабушке с дедушкой. Тогда я понял, что папа по какой-то причине не сдержал своего слова и точно не собирается забирать нас к себе. Очень обидевшись на него за это, я часто принимался рисовать картину нашей будущей встречи - а в том, что мы все равно встретимся, я не сомневался. Я специально не стану долго разговаривать с ним, буду сурово хмуриться и сжимать губы, чтобы он почувствовал, как был неправ - а потом, когда он все поймет, я брошусь ему на шею и защепчу в ухо: "Папка, мы так по тебе соскучились! Ну где ты так долго был, почему даже не писал?"
Но мы так и не встретились. Никогда. Лишь несколько лет спустя, когда я уже ходил в школу, мать открыла мне правду. На одном из пионерских сборов меня даже назвали "сыном героя-пограничника".
А тогда мать сдала однокомнатную квартиру в Бресте - хотя, наверное, могла при желании отстоять ее для себя, как жена погибшего военнослужащего да еще с ребенком - и переехала со мной к своим родителям в Долгопрудный, городок под Москвой. Бабушки и дедушки со стороны отца у меня не было: оба были геологами и погибли во время какой-то заграничной командировки в Африке, после чего дядя отца отдал своего десятилетнего племянника в суворовское училище.
Дедушка и бабушка по материнской линии баловали меня, единственного внука, как могли, и память об отце постепенно бледнела и уходила, заштриховываясь новыми впечатлениями, такими яркими в детстве и юности. О нем напоминали лишь десятка два фотографий в альбоме матери, одна из них - та, которую он прислал в своем первом и последнем письме с нового места службы: высокий молодой офицер в зимней форме на фоне заснеженных сопок. Но мать не часто заглядывала в альбом. Я понял почему, когда стал старше: ей было слишком больно переживать заново те счастливые годы.
Школу я окончил без медали, но всего с тремя четверками, и на радость матери поступил на факультет автоматизированных систем управления радиотехнического института в Минске - там жила мамина тетя, сестра дедушки. Мать думала, что я буду хоть под каким-то контролем, но наличие престарелой болезненной родственницы, живущей к тому же где-то на окраине, мне ничуть не мешало: я предавался радостям студенческой жизни, как все остальные - не больше и не меньше. На третьем курсе влюбился до смерти в девушку из нашей группы, к ужасу матери женился, но очень быстро лодка супружеской жизни разбилась о быт - или как там у Маяковского? - и мы развелись. К счастью, без детей.
Я получил диплом и распределение на завод тракторного оборудования в Новоберезичи, районный центр в Гродненской области - там как раз шло активное внедрение этих самых автоматизированных систем управления.
Инженер АСУ, несмотря на свой громкий титул, получал всего 110 рэ. Если вычесть из данной суммы деньги, уходившие на оплату снимаемой комнаты, питание и прочие жизненно важные нужды, не оставалось практически ничего. Мать, дедушка и бабушка по-прежнему проживали в Долгопрудном. Я часто писал и звонил им - не потому, что был таким уж примерным сыном и внуком, а с нехитрым умыслом: так мой бюджет время от времени пополнялся финансовыми вливаниями в виде денежных переводов.
Страдая от хронического безденежья, я с трудом дотянул положенный по распределению срок, и решил идти в армию лейтенантом-двухгодичником. Попал на узел связи в РВСН - Ракетные войска стратегического назначения. Часть стояла в глухом лесу за Уралом, до ближайшего города было тридцать пять километров. Пословица "Кто в армии служил, тот в цирке не смеется" - это и о моей службе тоже. Насмотревшись за два года на всякие чудеса армейской жизни, и чуть не спившись, я пришел к выводу, что это - не для меня, и вернулся в Новоберезичи.
Мое место работы было, естественно, занято. Впрочем, к тому времени перестройка все окончательно развалила, и завод тракторного оборудования лихорадило, как тяжелобольного. Кого-то сократили, кто-то ушел сам, многие находились в неоплачиваемых отпусках, зарплату выдавали с большими перерывами. Какое-то время я еще подвизался в фирме, занимавшейся установкой охранной сигнализации на машины, потом ее сожгли местные рэкетиры - за неуплату "долгов". Так я стал безработным - в лучших традициях капиталистического общества.
Месяц проходил за месяцем - перемен в моей жизни не наступало. Я попытался чинить телевизоры и магнитолы частным образом, но заказов было мало, конкурентов - много. Скоро мне стало не на что снимать и комнату: бабушка и мать - дедушка умер, когда я служил в армии - бедствовали сами. Я решил было податься в "челноки", как один из моих бывших коллег по фирме Витька Савин, и уже сделал себе загранпаспорт, но после второй поездки он вернулся без денег и с живописным фингалом под глазом: на варшавском вокзале его отследила местная шпана и обобрала до нитки. Витька пришел ко мне пьяный, плакал и говорил, что не знает, как ему теперь отдавать долги: на эту поездку он занял приличную сумму - и под проценты.
"Челночить" мне сразу расхотелось.
Тут грянуло Беловежское соглашение о распаде Советского Союза, и я понял, что надо поскорее рвать когти в Россию, иначе потом очень долго придется доказывать свою национальную принадлежность этой стране. Как ни мечтал я со студенческих лет о независимой жизни, пришлось возвращаться к матери и заниматься поисками работы в Москве - как-никак столица, город больших возможностей. Мать не только не возражала, но и с радостью приняла блудного сына.
Работа с трудом нашлась, но отнюдь не на заводе и не совсем по специальности. Я устроился в одном пыльном и скучном ка-бэ, где остались досижывать до пенсии полтора десятка старых пердунов обоего пола: вся молодежь разбежалась по заграницам и совместным предприятиям. Вакансия, кстати, как раз и образовалась из-за того, что кто-то из ихних работничков незадолго до описываемых событий слинял в Израиль. Поначалу меня восприняли настороженно, но я был вежлив, приветлив, в меру услужлив - и контингент постепенно успокоился. Платили не очень, но на жизнь хватало.
Прошло несколько ничем не примечательных лет. Постаревшая мать все чаще намекала о внуках, но я, вспоминая свой неудачный студенческий опыт, немедленно пресекал все разговоры на матримониальные темы. Как говорится, обжегшись на молоке... Мать обижалась и замолкала, поджимая сухие губы, а уже совсем седая бабушка вздыхала и спрашивала: "Ты что, так и хочешь прожить всю жизнь бобылем?" - "Попрошу в моем доме не выражаться!" - шутливо отвечал я ей фразой из старой советской кинокомедии. Нет, временные подруги, у которых я иногда оставался ночевать, у меня были, но временные - они и есть временные.
Мне уже начинало казаться, что я и сам просижу до скончания века в скучной конторе, но неожиданно течение моей жизни сделало крутой поворот.
2.
Однажды в воскресенье утром нам позвонил дядя Коля, двоюродный брат матери, работавший в организации под названием "Техноэнергопроект". Помнится, когда я вернулся из Белоруссии, он, по просьбе матери, помогал мне в поисках работы, правда, безрезультатно.
Я снял трубку.
- Дмитрий? - послышался звонкий и очень молодой голос. Его обладателю никак нельзя было дать больше сорока пяти, хотя они с матерью были ровесниками. - Это Николай Владимирович, более известный, как дядя Коля. Наташа...в смысле, мама встала уже?
- Угу.
- Дай-ка ей трубочку. Сам не уходи, я с тобой тоже хочу переговорить.
- Мама, тебя! - крикнул я в сторону кухни.
Мать подошла и, вытирая руки о фартук, взяла трубку.
- Здравствуй, Коля. Да так, помаленьку. А ты? Ну и слава Богу. Что, серьезно? На сколько? На год? Да...да, ну, конечно, Коля, неплохо бы. Спасибо, Коля.
Они говорили минут пять, и из их разговора я понял, что речь идет обо мне и о какой-то командировке, похоже, заграничной.
Я не ошибся.
- Ты ведь, Дима, если я правильно помню, радиотехнический заканчивал? - спросил дядя Коля, когда я принял трубку из рук матери.
- Да. Только теперь он БГУИР.
- Теперь он - что?
- БГУИР. Белорусский государственный университет информатики и радиоэлектроники. Но в мои времена он, конечно, именовался просто радиотехом. Закончил всего с одной четверкой.
- Хорошо. Всего одна четверка - это хорошо. Хотя ни одной - еще лучше.
Глубокая мысль, отметил я про себя.
- А факультет? АСУ?
- АСУ.
- Угу, - удовлетворенно произнес он, - я так и сказал.
- Кому сказали, дядя Коля?
- Хочешь поработать за границей? - ответил он вопросом на вопрос. - Нужны специалисты твоего профиля.
Эх, дядя Коля, вздохнул я. И где ж вы были раньше?
Как бы угадав мои мысли, он пояснил:
- Заявку-то на участие в тендере мы подали года два с половиной назад, но..., - он прищелкнул языком. - Тендер международный, там таких, как наша контора, десятка полтора было - пока все заявки рассмотрели, да обсудили... Так что извини, брат, раньше никак невозможно было. Ну так что, хочешь?.
Глупый вопрос.
- Кто ж не хочет? - проговорил я. - И где же?
- В Китае. Другое дело, что... Как у тебя с языком?
- С китайским? - не удержался, чтобы не сострить, я и тут же пожалел об этом.
Но дядя, к счастью, не рассердился.
- Зачем с китайским? - спокойно проговорил он. - Английским. Это язык международный. Только на нем ведутся все деловые переговоры, составляются юридические документы, а главное - это технический язык, одинаково понятный и в...э, - он помедлил, подбирая экзотическую страну, - ...и в Эфиопии, и, скажем, где-нибудь на Мадагаскаре. Спецы с языком, знаешь, имеют у нас бРльший вес. Рядом с каждым-то за границей переводчика не поставишь, сам понимаешь. Так что давай, парень, вспоминай, если что забыл. Время пока есть. До конца марта.
И он положил трубку.
В школе я имел по английскому твердую пятерку, в институте с блеском сдавал по нему все зачеты и даже мог поспорить с англичанкой по поводу перевода того или иного оборота речи, встреченного мной в каком-нибудь детективе Росса Макдональда или Джека Хиггинса - за что она никогда не сердилась. Правда, с той поры прошло уже несколько лет. После разговора с дядей, отвалив немалую сумму денег, я устроился на ускоренные вечерние курсы английского языка - и с удивлением обнаружил, что ничего из приобретенного не пропало бесследно, а просто хранилось до поры до времени в "подкорке".
...В последний день марта дядя Коля встретился со мной у метро Новослободская Он сидел в синей, заляпанной весенней грязью "девятке" и заметил меня раньше, чем я его.
- Дима! - услышал я голос из распахнутой дверцы. - Давай сюда!
Я сел рядом, протянул ему руку. С тех пор, что я не видел его, мамин двоюродный брат почти не изменился (чего я не мог сказать о матери): не потолстел, не обрюзг, не лишился частично волос - разве что виски его, как пишут поэты, еще больше "посеребрила седина".
- Все бумаги захватил? Диплом? Паспорт?
Я кивнул.
- Значит, так, - он включил зажигание. - Сейчас едем в ТЭП (я догадался, что это сокращение от "Техноэнергопроект"), покажу тебя в отделе кадров. Что небритый-то?
- Потому что не побрился, - ответил я.
- Очень остроумно, - буркнул он, впрочем, вполне добродушно, и добавил: - Там хоть не остри. Не поймут. Как мать?
- Нормально.
- Нормально! - передразнил он. - Кто у нас сейчас живет нормально? Довели страну, сволочи! Будь я помоложе...
Он не закончил, и я так и не узнал, что дядя Коля сделал бы, будь он помоложе. Кто довел страну, тоже было неясно: одни винили во всем коммунистов, другие - демократов. Политических симпатий своего родственника я выяснять не стал.
Мы петляли в каких-то переулках около четверти часа, потом выехали на улицу Карбышева и через несколько минут остановились у внушительных размеров пятиэтажного кирпичного здания старой постройки, подъезд которого был украшен несколькими вывесками различного размера и цвета. Одна из них гласила: "ЗАО "Техноэнергопроект".
Внизу сидел охранник, но пропуск на меня уже был выписан. Дядя Коля повел меня на второй этаж, распахнул одну из дверей и мы вошли.
В комнате за столом сидел у компьютера средних лет мужчина в темном костюме. Глядя в разложенные перед ним листы, он сосредоточенно набивал некий текст. На столе стояла яркая фигурка какого-то китайского божка, на стене висел плакат - очаровательная китаянка в форме стюардессы на фоне белоснежного лайнера. Несколько идущих сверху вниз иероглифов, похожих на диковинных насекомых, наверняка означали что-нибудь вроде "Летайте самолетами китайского аэрофлота!"
- Вот, Николай Семенович, привел, - объявил дядя Коля.
Мужчина пощелкал мышью, закрывая файл, посмотрел на меня и указал на стул.
...Полчаса спустя я выходил из здания, оставив в ТЭПе копию диплома, трудовую книжку, две заполненных анкеты и так и не использованный в "челночном" бизнесе загранпаспорт, полученный еще в Белоруссии. Дядя Коля проводил меня до выхода.
- Ты извини, обратно добирайся сам. А то я, сам понимаешь, отпрашивался, чтоб встретить тебя, а теперь еще...
- Без проблем, дядя Коля. Спасибо вам.
- Да чего там. Не чужие же люди. И готовься. Визу они делают быстро. Так что считай недели через полторы улетишь.
- Проект "Лянь-юн-ган"! - торжественно произнес я по слогам. - Звучит?
- Главное, чтоб ты в нем прозвучал, - резонно заметил дядя. - Испытательный срок не выдержишь - вышибут из того Ляньюнгана, как пробку из бутылки. Уже были случаи, между прочим. Буду потом за тебя краснеть...
- Не будете. У меня же диплом с одной четверкой, - напомнил я.
- Погореть можно не только по работе, - возразил он. - Девочки там, выпивка...
- Дядя Коля...! - воскликнул я почти с искренним негодованием. - Какие девочки! Какая выпивка! Как можно!? Облико морале! Руссо туристо!
- Ладно тебе языком трепать, - он улыбнулся и легонько подтолкнул меня в спину. - Иди. Матери привет.
Через полторы недели, как и предсказывал дядя Коля, я улетел в Китай. Из Пекина пришлось еще полсуток добираться поездом до небольшого городка Ляньюнган на берегу Желтого моря в восточной провинции Цзянсу.
- Сынок, Димочка, - сказала мне на прощанье мать. - Много лет назад этот Китай... убил твоего отца. А меня сделал вдовой. Смотри там.
Она поцеловала меня сухими горячими губами.
3.
Ляньюнган был небольшим городком с несколькими сотнями тысяч жителей, что по китайским масштабам могло считаться захудалой провинцией. Tо, что атомную станцию решили строить именно здесь, безусловно, имело смысл: в случае чего пострадало бы не так много людей, как, например, при аварии в Чернобыле.
Город имел две пересекающие друг друга основные улицы, на перекрестке которых высился непропорционально большой торговый центр, а напротив него, по другую сторону стояло Управление атомной энергетики провинции Цзянсу. На этих же улицах располагались крупные магазины, учреждения и рестораны. Сразу за торговым центром находился крытый вещевой рынок, на котором были представлены яркие образцы того, что в нашем народе именуется "китайским ширпотребом": одежда, обувь, бытовая техника, сувениры и прочее - все одинаково низкого качества, зато дешево. Было еще десятка полтора малых улочек, переулков и закоулков с лавчонками, мелким магазинчиками и, если можно так выразиться, общепитовскими забегаловками, где можно было перекусить на скорую руку. Имелся овощной и рыбный рынок, где отоваривались те из российских и прочих специалистов , кто предпочитал готовить сам. В "Бэнк ов Чайна", соседствующим с Управлением атомной энергетики, все иностранцы меняли доллары на юани, причем "зеленый" не колебался по отношению к юаню ни на сотую процента и оставался неизменным, как курс КПК при Мао-Дзедуне.
Улицы города были постоянно украшены ярко-красными китайским фонариками, шарами, драконами, колокольчиками, красиво вырисованными иероглифами и еще черт знает чем, что создавало иллюзию постоянного праздника. Даже тротуарная плитка была разноцветной. По вечерам небо Ляньюнгана озарялось огнями фейерверка, а грохот хлопушек напоминал мини-битву за Берлин в мае 45-го. Что можно было праздновать почти каждый день, так и осталось выше моего понимания.
Пара-тройка нищих в затасканных солдатских мундирах регулярно дефилировала возле торгового центра и по прилегающим улицам; вскоре я даже научился узнавать их в лицо.
Обойти центральную часть города можно было от силы за полчаса - минут сорок, ассортимент магазинов не отличался разнообразием, а из увеселительных заведений, помимо ресторанов, имелся лишь зал для боулинга. Ресторанов я не любил, боулингом не увлекался. Было еще, правда, два пляжа, но оба - у черта на куличках, к тому же купальный сезон еще не наступил. Поэтому Ляньюнган наскучил мне довольно быстро, и я переключился на чтение в свободное время растрепанных детективов и боевиков из нашей офисной библиотеки, созданной из "добровольных пожертвований", то бишь развлекательных книжонок, привезенных командированными на АЭС российскими специалистами.
По приезде со мной, как и со всеми вновь прибывавшими специалистами, была проведена беседа о правилах поведения иностранцев в Китайской Народной Республики, по окончании которой начальник отдела кадров Александр Васильевич Феоктистов вручил мне брошюрку с яркой голубенькой обложкой, составленную неким ОСБ Управления атомной энергетики провинции Цзянсу. Поломав голову над аббревиатурой минуту или две, я решил, что это Отдел службы безопасности. Брошюра была на китайском и русском языке, причем перевод на русский оказался столь плох, что некоторые абзацы типа "иностранцам запрещается вмешаться в свалку, скандалиться и оскорбить женщину" или "запрещается развратничать с проституткой" читать без смеха было невозможно. Тем не менее, общее представление о том, "что такое хорошо, и что такое плохо", я составил.
Жизнь моя в Китае протекала неярко и размеренно - до тех самых пор, пока судьба в виде старика-замухрышки у торгового центра не подсунула мне замусоленное сочинение некого Рона Фабареса.
4.
Дома я взялся аккуратно разделять склеившиеся страницы и, должен сказать, особых затруднений при этом не испытывал. Бумага, конечно, пожелтела и стала ломкой, как у стариннной рукописи, но печать сохранила четкость и текст читался легко.
Работа по расклейке подходила к концу, когда на сто семьдесят девятой странице, я обнаружил вложенный в книгу листок. Он намертво прирос к двум соседним страницам и не желал отрываться ни под каким предлогом. Промучившись минут десять, я решил рвануть, что называется "по живому". При этом содержание сто семьдесят девятой и сто восьмидесятой страницы, между которыми был вложен листок, оказалось утерянным для меня безвозвратно: книжные строчки отпечатались на нем задом наперед, почти исчезнув при этом из книги. Ну что ж, до конца детектива оставалось еше десятка два страниц, так что "кто убил?", я все равно узнаю, решил я.
Я взглянул на освобожденный из "плена" листок. В правом углу его виднелась какая-то короткая надпись синими расплывшимися чернилами. Похоже, это была дата. Первые две цифры читались более-менее - 06-09 - а вот год (если, конечно, это был год) был утерян навсегда. Шестого сентября энного года, или, если читать наоборот, как принято в некоторых странах, девятого июня энного же года. Возможно, передо мной был фрагмент письма - или дневника.
Далее, полутора сантиметрами ниже, начинался текст. Судя по всему, английский.
Совершенно нечитаемый, расплывшийся, и к тому же "забитый" теперь отпечатавшимися строчками книги.
Первое слово я все-таки разобрал: "dear" - "дорогой" или "дорогая". Значит, это было письмо, и после "дорогой - дорогая" обычно следует имя. Имя это начиналось вроде бы на букву L - если это только не была D c расплывшимся "полукругом".
К кому обращался неизвестный автор? К Лоре, Линде, Люси, Лиззи? ? Или к Доре, Диане, Деннис? А с чего я решил, что это женское имя? Может это Дейв или Джордж?
Я положил листок в папку со своими документами, решив поколдовать с ним на работе, и взялся за детектив.
Надо сказать, ужасно надуманный. Главный герой решил инсценировать собственную смерть от несчастного случая в горах, чтобы его жена получила крупную страховку - пока он будет отсиживаться где-то в глухом лесу. Отсюда и название - "Смерть, которой не было". Для инсценировки выбрана скала, возвышающаяся над глубокой пропастью. Под ней имеется небольшой уступ, где "покойник" мог бы спрятаться, пока жена будет "работать" с ничего не подозревающими свидетелями. Но по ходу дела жена героя входит, так сказать, во вкус, и решает убить его по-настоящему. Она толкает его совершенно с другой скалы, где не никакого уступа, однако герой, зацепившись за ветки растущего ниже дерева, остается жив и пережидает до наступления сумерек. Он возвращается в город, снимает номер в отеле и начинает мстить своей супруге. Которая, естественно, не подозревает, что он жив.
Вся эта глупость, читалась, однако, легко и быстро - как говорится, на одном дыхании - и к вечеру я без труда одолел третью часть книги.
На следующий день я, отложив совсем не срочный разговор по работе с китайцами, отсканировал в офисе листок письма с обеих сторон и принялся колдовать над получившимся графическим файлом. Через "Фотоэдитор" увеличил изображение, добавил четкости, убавил яркости и - ничего. То есть фиолетовые "лужи" слов расплылись чуть не на пол-экрана, но мне это не помогло: разобрать что-либо стало еще труднее.
Я таращился в монитор не менее получаса, однако, смог "выудить" лишь отдельные ничего не значащие фрагменты слов или словосочтения типа, типа "ourfuture" - "наше будущее", хотя "our" вполне могло оказаться фрагментом "your", и тогда смысл коренным образом менялся - "твое (или ваше) будущее". В другом месте отчетливо проступало "ooks", но кто мог сказать, что имелось в виду - "hooks", "looks" или "books"? Первая буква очень напоминала "g", но такого слова - "gooks" - насколько я знал, в природе не существовало. В любом случае ни одной осмысленной строчки мне восстановить не удалось, слишком на большом удалении друг от друга были разбросаны эти "ключи".
Вы спросите, зачем это было это нужно. Полагаю, мной владело обычное человеческое любопытство - и, может, тщеславие, сродни тому, которое заставляет человека потрясая журналом или газетой, хвастаться знакомым до конца решенным кроссвордом.
За этим занятием меня и застал господин Зиберт, представитель немецкой компании "Сайменс", которая поставляла на Тяньбиньскую станцию оборудование системы контроля и управления, или, сокращенно, СКУ. Зиберт великолепно говорил по-английски; по этой причине слушать его, и разговаривать с ним было сплошным удовольствием: я начинал по-настоящему чувствовать, что мои зачеты-автоматы по английскому в институте что-нибудь, да стоили.
- Хай, Дима! - приветствовал меня он.
- Хай, Вилли!
- Дима, ты на днях снимал копии с моих чертежей, - начал он.
- Было дело, - подтвердил я.
- Не одолжишь их мне на полчаса? Я хочу еще раз пройтись по схемам с китайцами - не совсем уверен, что они поняли мои вчерашние объяснения. А то я свои забыл на станции, не хочется время терять...
- Да хоть на час, Вилли! Или на два!
Я выдвинул ящик стола, вытащил несколько листов и подал их Зиберту.
- Это что? - он ткнул пальцем в монитор. - Древний манускрипт?
- Вроде этого, - улыбнулся я.
Немец без интереса скользнул взглядом по изображению и сказал:
- Ну, я пошел. Через полчаса верну.
Я познакомился с Зибертом недели за три до описываемых событий в небольшом ресторанчике, который русские спецы именовали почему-то "уйгурским" - то ли там работали уйгурцы, то ли подавали уйгурские блюда, не знаю. На мой взгляд, еда там ничем не отличалась от остальных китайских забегаловок, громко именуемых ресторанами, персонал - тоже.
В тот день после работы, не испытывая особого желания изобретать что-то на ужин дома, я решил перекусить в вышеупомянутом "уйгурском". Заказав лапшу с мясом и бутылку пива, я уселся за столик у окна и начал не спеша есть. Он пришел минут пятнадцать спустя, тоже заказал себе пива и какой-то закуски и несколько мгновений стоял, окидывая взглядом зал. Заметив меня, слегка кивнул, и сел за соседний столик.
Пару раз мы сталкивались с ним по работе на станции, но близко знакомы не были.
Потом я вспомнил, что его фамилия Зиберт. Или Зойберт. Или что-то в этом роде.
Это был худощавый, сохранивший подтянутый вид, мужчина среднего роста, со светлыми, слегка вьющимися волосами. На вид ему было лет пятьдесят, на лбу уже виднелись небольшие залысины. Глотнув пива, он вытащил сигареты и закурил.
Повинуясь внезапному импульсу, я окликнул его: "Мистер Зиберт!", надеясь, что угадал фамилию.
Он вопросительно посмотрел на меня.
- Может - возьмем бутылочку вина? На двоих?
Неожиданное предложение почти незнакомого человека, похоже, застало его врасплох. Но уже в следующую минуту он широко улыбнулся и ответил:
- Хорошая мысль!
Я пересел за его столик и подозвал официантку.
Сначала разговор не клеился. Я из вежливости спросил, как у него дела, он так же вежливо ответил, что нормально. Я похвалил его хороший английский, он поблагодарил. О чем говорить дальше, не знал ни он, ни я. Каждый из нас смотрел в свой стакан и ковырял лапшу. Он вилкой, я - палочками, которыми к тому времени мог уже более-менее пользоваться. Но после третьего стакана обстановка стала менее принужденной, и мы, наконец, разговорились.
Зиберт, оказывается, был не настоящим немцем. Он родился и до шестнадцати лет жил в Америке - вот откуда его великолепный английский язык! - потом мать влюбилась в немца, вышла за него замуж и уехала с сыном жить в Западную Германию. То есть это в те годы она была Западной, а потом стала просто Германией. Родного отца Вилли не видел никогда: тот пропал без вести на войне. Я не догадался спросить, на какой, почему-то сразу решив, что это был Вьетнам. Мать умерла от рака груди в 89-м, а отчим жил до сих пор. Но отношения у пасынка с отчимом не заладились с самого начала, а после смерти матери и вовсе прекратились.
Наступил мой черед. Слушать иностранный язык всегда легче, чем говорить на нем. Поначалу довольно медленно, подбирая слова, потом уже в достаточно бодром темпе, я тоже рассказал о себе, об отце, от которого осталось всего несколько фотографий, о матери, сохранившей верность той первой любви на всю жизнь, об институте, о службе в армии. Вилли слушал внимательно, изредка поправляя меня, когда я употреблял неточный оборот или слово.
Стемнело. Бутылка была допита до конца, мы заказали вторую. Язык мой совсем развязался, и я даже попытался рассказать ему ходивший у нас на факультете анекдот о девушке, работавшей на заводе в отделе АСУ, которая забыла пропуск и пыталась объяснить вахтеру на повышенных тонах, кто она такая: "Пропустите меня! Я с АСУ!" На что тот заметил: "Ну и сосите себе на здоровье, но зачем же кричать об этом?" По вежливой улыбке моего нового знакомого я понял, что смысл анекдота от него ускользнул. Увы, случается и "непереводимая игра слов". Как бы там ни было, в одиннадцать вечера мы выходили из ресторана уже совершенно близкими людьми с похожими судьбами.
Так, несмотря на ощутимую разницу в возрасте, началась наша дружба.
5.
Не сумев расшифровать письмо-головоломку, я довольно скоро охладел к нему, что нисколько не противоречит моим рассуждениям о человеческом тщеславии: ведь если кроссворд можно "добить" до конца, перелистав дюжину справочников, словарей или энциклопедий, то в моем случае я исчерпал все возможности и буквально уперся в глухую стену. Попросить помощи у Вилли, как у носителя английского языка, мне в тот момент почему-то просто не пришло в голову. Я забросил листок куда-то в свои бумаги вместе с распечаткой его увеличенного изображения, не предполагая, что мне еще придется вернуться к этим размытым нечитабельным строчкам. Детектив "Смерть, которой не было" был давно проглочен и лежал на полке между пиратских компакт-дисков, накупленных мной в Ляньюнгане в несметных количествах.
С Вилли мы встречались часто: иногда, захватив пива или "чего покрепче" он приходил ко мне в гости и мы, пригласив из вежливости моего соседа по квартире, переводчика китайского языка Володю Капралова, устраивали холостяцкий ужин, иногда навещал его я. Зиберт жил в соседнем доме, имевшем такую же планировку квартир, что и мой. С той лишь разницей, что ему - как-никак "Сайменс"! - предоставили трехкомнатную квартиру на одного, а российским спецам из какого-то ТЭПа - по комнате на человека. Хотя, честно скажу, на наши условия грех было жаловаться: стиральная машина, микроволновка, телевизор, даже пылесос - все это передавалось в бесплатное пользование на время контракта.
В тот день, в пятницу, Капралова пригласили на чей-то день рождения, и я коротал время лежа на диване и без конца переключая каналы телевизора, благо их было около шестидесяти. Вилли, как всегда, заявился без предупреждения. Из пластикового пакета он вывалил на стол хлеб, несколько банок консервов, сыр в упаковке и пластиковую бутылку местной водки "Аньт", самой популярной у российских специалистов.
- Что отмечаем? - осведомился я. - День рождения Мао-Дзедуна?
Он отмахнулся и отправился мыть руки, а я поймал себя на мысли, что Вилли, вроде не в настроении. Так оно и было.
- Черт их всех побери! - выругался он, разливая водку.
- Вас ист лос, херр Зиберт? - шутливо поинтересовался я.
Некоторые мои однокурсники, в основном девушки, факультативно изучали в институте немецкий язык, и хотя я не принадлежал к их числу, десяток-другой разговорных немецких фраз каким-то непостижимым образом все же отложились в моей памяти
- Они сожгли два температурных датчика, Дима! Представляешь? Китайцы сожгли мне два датчика! Я же предупреждал их!
- Нет ничего вечного, - философски заметил я. - Составишь акт или как это там называется? Пришлют новые.
- Так это сколько времени пройдет! - воскликнул он. - Месяца полтора, не меньше! А когда я линию сдавать им буду? Мне что, год сидеть в этом Ляньюнгане?!
Вместо ответа, я подал ему стакан. Мы чокнулись.
- Не переживай, Вилли! Не твоя же вина, верно?
- В какой-то степени и моя, - заметил он, морщась от выпитого и цепляя вилкой рыбу из банки. - Значит, плохо объяснил. Гуки чертовы!
- Э... как ты сказал, Вилли? Куки?
Этого слова я не знал. Я всегда переспрашивал Вилли, услышав от него незнакомое слово или оборот, и за время моего общения с ним ощутимо пополнил свой багаж разговорной лексики.
- Гуки, - машинально поправил он, горестно качая головой.
- Кто такие?
Он досадливо пощелкал пальцами.
- Ну, эти ... туземцы, аборигены, ну - желтые, одним словом. Азиаты. Знаешь, Дима, - выражение его лица смягчилось. - Как-то раз к нам в Денвер приезжали сослуживцы отца. Они рассказывали о нем, о его последних днях перед... перед тем, как он пропал - не вернулся на базу, и все время называли узкоглазых "гуками". Мать просила их описывать все до мельчайших подробностей. Она его очень любила, всегда говорила, что я - его вылитая копия. С тех пор я и запомнил это слово...
Он потянулся к бутылке.
Я, наморщив лоб, пытался вспомнить, где совсем недавно встречал нечто очень похожее на это слово. Совсем недавно, совсем недавно... В романе Рона Фабареса?
- А как пишется? Джи, оу, оу, кей?
- Что пишется? - его рука задержалась над моим стаканом.
- Это слово - гук. Ну, если по буквам? Джи, оу, оу, кей?
- Ну, да. Джи, оу, оу, кей. Бери.
Я взял стакан. И вспомнил, где я видел это слово.
В листке, который я отклеил от страниц романа "Смерть, которой не было" .
6.
Вилли ушел от меня в одиннадцать, а я после выпитого провалился в глубокий сон и даже не слышал, как вернулся Капралов.
На следующее утро, созерцая идеально побеленный потолок своей комнаты, я припоминал события предыдущего вечера и морщился всякий раз, когда к горлу подступала отрыжка.
Что там он вчера говорил насчет "куков"? Или "гуков"? Да, "гуков". Азиаты, "желтые"? К чему это я? Ах, да...
Я встал с кровати, разыскал среди бумаг ветхий желтый листок. Если слово "...ooks" в письме означает на самом деле "gooks", то... То - что? Ну, "азиаты", ну и что с того? Был автор письма расистом, не был - какая разница? И какое отношение имеет это все... нет, конечно, не ко мне лично - ко дню сегодняшнему. Да ни малейшего. Будь я археологом - нет, не то слово - архивариусом, возможно, я должен был бы заинтересоваться письмом по должности, как документом прошедшей эпохи, проливающим дополнительный свет... и так далее. А я был простым инженеришкой, совершенно случайно купившим на книжном развале какую-то книжку... Мог ведь и не купить. Стоп! А если не случайно? Тогда эта история должна в конце концов как-то разрешиться. Божий промысел - он без смысла не бывает.
Черт побери, а почему, собственно, не показать письмо Вилли? Английский для него - родной язык, а потому ему, возможно, будет легче разобрать, что там написано. И почему я не подумал об этом раньше?
Я наскоро приготовил себя яичницу, запил ее кофе с печеньем и набрал номер Вилли.
Он снял трубку где-то с пятого звонка.
- Але!
- Привет, Вилли! Долго спишь.
- Дима? Что ты в такую рань? Суббота ведь.
- У русских есть пословица: "Кто рано встает - тому Бог дает"! - жизнерадостно сообщил я. (Правда, когда я перевел эту поговорку на английский, рифмы она, конечно, лишилась). - По субботам тоже. Короче, Вилли, хочу показать тебе одно письмо.
- Какое письмо? Ты что, еще не проспался, Дима?
Я не обиделся.
- Проспался, проспался, Вилли, потому и звоню. Буду у тебя через полчаса, так что поднимайся. Пиво за мной.
За сбегал в магазин, находившийся на территории поселка и украшенный надписью "Всегда холодное пиво для росийских (с одним "с") друзей". Пара "росийских друзей" с физиономиями "после вчерашнего" шумно тянули темную жидкость прямо из горлышка. Я купил четыре бутылки "Принса", забежал домой, захватил письмо, распечатки, и отправился к Вилли.
Он встретил меня в шортах и мятой майке с изображением какой-то развеселой рожицы а-ля Микки-Маус.
Почесывая грудь и позевывая, бывший американец повел меня в гостиную.
- Ты извини, я сейчас, - он удалился в ванную и долго шумно плескался под краном, отфыркиваясь, как бегемот.
Через десять минут, за которые я успел сходить на кухню, принести бокалы и открыть две первые бутылки пива, он появился, растираясь большим вафельным полотенцем.
- Сначала - главное, - он схватил бокал и стал жадно пить. - Ой, хорошо-то как! - Опустошив бокал наполовину, он перевел дух, смахнул с подбородка пивные капли. - Ну и...?
- Вилли, посмотри, пожалуйста, - я протянул ему листок и распечатки.
Он надел очки и опустился на диван. Сначала просмотрел выцветший оригинал, потом взял распечатки. Я внимательно наблюдал за его лицом, и честно говоря, не видел в нем особой заинтересованности. Минуты через две он поднял голову.
- Это письмо.
- В наблюдательности тебе не откажешь, - проговорил я насмешливо. - Это я и без тебя понял.
- Знаешь, вряд ли я смогу разобрать здесь что-то, - он отхлебнул пива. - Так, кое-какие слова. Но если ты настаиваешь...
Некоторое время Вилли вертел листки и так и эдак, морщил лоб, бормотал что-то под нос.
- Одно связное предложение есть, - наконец, объявил он. - Если хочешь, полтора. - "... за неделю...э...гуки...э...много... наших". Угу... здесь, конечно, было слово "убили". "За неделю гуки убили много наших". И вот здесь, - он опять склонился к распечатке. - "Донов" - это скорее всего "Донован", фамилия. "Ранен". "Донован ранен". Все остальное - фрагменты. "Дорогая". "Скуч...". "Скучаю". "Бои". "Наше будущее". Или "наш будущий..."? Ага, "кид" - "малыш". Опять "гуки"... и вот здесь еще...Все. Больше я ничего не разберу, это точно, - он положил очки на колени. - Скорее всего это письмо американского солдата времен вьетнамской войны жене или любимой. Подписи нет, кроме одной фамилии - Донован - никаких других не упоминается. Имя женщины в первой строке не читается совершенно, хотя я почти уверен, что оно начиналось на "L". Боюсь, что мы никогда не узнаем, кто был этот солдат... Откуда оно у тебя?
Я коротко рассказал ему о своей покупке на книжном развале, упомянув, что издание детектива Рона Фабареса было датировано 1950 годом.
- Да, я тоже неоднократно видел этого китайца, - задумчиво кивнул Вилли. - Ты говоришь, пятидесятый год? Тогда не исключено, что это была не вьетнамская война. Корейская.
Последнее слово он произнес с каким-то особым смыслом. Некоторое время он молчал, погруженный в свои мысли, а. когда вновь поднял голову, в его глазах появилось новое, непонятное мне, выражение.
- Я ведь говорил тебе, что мой отец пропал без вести.
- Говорил. Во Вьетнаме.
- Нет, Дима. Он пропал на корейской войне. В 1952 году. А где сейчас эта книга?
- У меня дома.
- Ты не думаешь, что если тот китаец расскажет нам, как она к нему попала, то это в какой-то мере может пролить свет на личность солдата?
Я вспомнил убогого продавца, лепечущего на китайском, и покачал головой.
- Он не говорит по-английски.
- Найдем переводчика, - Вилли поставил пустой бокал на столик. - Твой сосед Володья, например?