Часа в три зажужжал мобильник: на ночь я всегда переключал его на вибрацию. Элька пробормотала что-то во сне, но не проснулась. Свободной рукой я нащупал на тумбочке телефон, прищурившись, разглядел на светящемся дисплее имя сына. Нажал кнопку приема.
Сказал шепотом:
- Да, Максим.
- Мама... маме... совсем плохо, - голос сына дрожал. - Бабушка у нее там, в больнице. Только что звонила. Врачи говорят, в последние часы состояние... резко ухудшилось. Пока они еще поддерживают её, но... В запасе дня три - четыре, не больше. Сказали, необходима срочная операция. У нас на очереди стоять минимум полгода... а в Москве есть платная клиника, там сразу. Но деньги, папа... бабушка сказала, завтра подвезёт полторы тысячи. У меня есть пятьсот.
- Сколько нужно еще?
- Десять тысяч.
- Долларов?
- Долларов, папа.
Элька пошевелилась, устраиваясь поудобней на моем плече. Ее волосы щекотали мою щёку. Ровное глубокое дыхание говорило о том, что она спала крепко и спокойно - впервые за последнее время. Несколько часов назад я объявил ей, что все ее проблемы решены: гарантией тому был лежавший в верхнем ящике прикроватной тумбочки конверт, который она должна была передать утром...
ЧАСТЬ 1. ЖЕНЩИНА ИЗ "ЗАМКА"
1.
Потом врачи сказали, что я несколько дней балансировал на грани жизни и смерти. Лично я этого не чувствовал, потому что пребывал в искусственной коме, куда меня, так сказать, погрузили сразу после срочной операции, чтобы помочь организму сохранить силы и избежать болевого шока. А когда пришел в себя - все было уже позади: я медленно пошел на поправку.
Мой случай пополнил разбухающую с каждым годом статистику ДТП: при переходе улицы меня сбил некий лихач, по доброй традиции сразу слинявший с места происшествия и оставивший меня истекать кровью. Дело было в начале первого ночи, когда я отправился в круглосуточный магазин за сигаретами. По счастью, какая-то поздняя парочка наткнулась на меня полчаса спустя и вызвала "скорую".
Через три дня после того, как меня перевели в общую палату, появился первый посетитель, немолодой сильно полысевший мужчина с бледным невыразительным лицом.
- Здравствуйте. Моя фамилия Селиванов. Я следователь городской прокуратуры, - он подвинул к моей койке табуретку и сел, пригладив рукой остатки волос. - Веду ваше дело.
Возле его левого уха я заметил большое родимое пятно, которое отчасти скрывалось удлиненной бакенбардой. Наверное, бакенбарды, этот немодный ныне атрибут мужской внешности и нужны были ему лишь для того, чтобы скрыть дефект.
- Игорь Алексеевич Карташов, - представился я.
- Мы с вами тезки, - сообщил Селиванов, как будто этот факт имел какое-то значение. - Я тоже Игорь, только Яковлевич. Итак, Игорь Алексеевич... да, - спохватился он, - как вы себя чувствуете?
Я оценил его неловкую, но все же попытку показать, что человеческие качества не чужды и милиции.
- Спасибо, лучше.
- Итак, Игорь Алексеевич... - повторил он и достал из кармана ручку. Раскрыл зеленую папку, в которой лежало несколько чистых листов бумаги. - Мы дали объявление в "районку", по местному телевидению - свидетелей происшествия, к сожалению, не нашлось. Не удивительно, учитывая такое позднее время. Может быть, вы...?
Как бы я ни хотел этого, помочь правоохранительным органам я не мог. Все произошло неожиданно и мгновенно: яркая вспышка автомобильных фар вылетевшего из-за поворота авто, удар - и черная пропасть, в которую я провалился, даже не успев почувствовать боли. Какой уж здесь номер машины, или даже ее модель! С уверенностью я мог только сказать, что это был не самосвал и не трейлер - иначе меня, наверное, размазало бы по проезжей части.
Так можете и записать, мысленно произнес я. Не самосвал, и не трейлер - это значительно сузит круг поисков.
- Иномарка?
Я слегка повел перебинтованным плечом.
- Может быть.
- Или все-таки наша?
- Может и наша.
- Хоть цвет?..
"В три часа ночи!? Идиот!" - вспомнил я реплику из старой советской комедии.
- Темно было.
- Н-да, негусто, - подвел следователь через несколько минут итог нашей короткой и непродуктивной беседы.
Впрочем, как мне показалось, не особо разочарованно. Дорабатывает до пенсии, подумал я. Скоро все эти розыскные мероприятия будут ему сугубо до лампочки.
- Не расстраивайтесь. Я подпортил вам только показатели раскрываемости, а мне вот порядком попортили здоровье - это хуже.
Он посмотрел на меня, хотел, вроде, что-то сказать, но передумал. Сложил свою папку, в которую почти ничего не записал, и поднялся.
- Что ж, Игорь Алексеевич. На нет и суда нет. Э... выздоравливайте.
И Селиванов вышел, даже не сообщив, придет ли еще.
Он был первым, кто проведал (если здесь, конечно, применимо это слово) меня после случившегося. Впрочем, знакомым и коллегам я нашел оправдание: во-первых, никто не знал, да и вообще в реанимацию их все равно не пустили бы, а во-вторых, будем смотреть на вещи реально: чужая беда она и есть чужая беда. Что же касается близких... Родители мои умерли, с женой мы были в разводе, а сын гостил в Голландии по приглашению какого-то тамошнего знакомого, хотя, насколько я знал, должен был вернуться где-то в конце марта.
Вот и получилось, что я оказался востребован только правоохранительными органами - да и то сугубо раскрываемости ради. Ладно, переживем как-нибудь...
Я потянулся к тумбочке, чтобы взять затрепанный до мохнатости детектив Донцовой и возобновить чтение, но остановился.
- Послушай, Гена, - обратился я к соседу по койке, переломанному мотоциклисту лет двадцати двух, к которому, в отличие от меня ежедневно приходила то мать, то очень красивая девушка, невеста. - Сегодня какое число?
Бывший мотоциклист скорее угадал, чем услышал, что к нему обращаются с вопросом: чуть подергивая головой в такт музыке, он слушал через наушники миниатюрный плеер.
- А? - Гена оттянул дужку наушника, скосив на меня глаза.
- Говорю, число сегодня какое?
- Двадцать седьмое марта.
Двадцать седьмое марта. А что, может, и вернулся уже Максим. Может, и звонил. Мобильник-то мой, скорее всего, погиб под колесами той ночью. А если и не погиб, то давно уже разрядился. Удивительное дело, как мы стали зависеть от этой маленькой пластмассовой штучки: сломалась она или сел аккумулятор, и человек уже недоступен - вроде как перестает существовать для всех.
- Гена, дай мобилу позвонить, а? Я потом деньги отдам.
- Да кончай ты, деньги...
Он обращался ко мне на ты, несмотря на то, что был раза в два младше: больница что баня - сближает и уравнивает.
Парень неловко полез под подушку левой рукой - правая была в гипсе - достал навороченную "нокию" и, потянувшись, подал ее мне.
- Сам разблокируешь? Правая верхняя, потом "звездочка".
Я снял блокировку клавиш и задумался. Скоро запоминалка у людей совсем атрофируется: все номера - в электронном нутре аппарата, ты лишь выбираешь нужное имя или фамилию и нажимаешь кнопочку вызова. Но вот ведь бывает... Какой же у Максима номер?
- Привет, папа. Ты где? Звоню третий день - а ты все недоступен. Я и на домашний звонил. Никто не брал трубку.
- Я в больнице.
- В больнице? Да вы что, сговорились? - с легкой досадой произнес сын.
- Кто - вы? Что ты имеешь в виду?
- Маму положили. В железнодорожную.
Я испытал легкий укол ревности: он даже не спросил, что со мной. Впрочем, Максим всегда был ближе к матери, чем ко мне. Старая, как мир, история - мать обычно балует, отец старается воспитывать в строгости. Не знаю, понимал ли сын, что все же мне он обязан больше, чем матери, тем, что избежал многих опасностей трудного подросткового периода, закончил институт и работал инженером-программистом в одной из в меру преуспевающих компаний.
- Ты был у неё? Что с ней?
- А что с ней? Как всегда - сердце. Лежит в кардиологии.
Да, её мать, моя бывшая тёща, Надежда Семёновна, рассказывала, что у Лены всегда были проблемы с сердцем, с самого детства. Она даже замуж за меня не хотела выходить из-за этого: говорила, что врачи запретят ей рожать. И все же мы поженились. Врачи не то, что запрещали - не рекомендовали. Но мы рискнули, и получился Максим - честно скажу, не самый плохой парень. С возрастом проблемы Лены усугубились, и хотя мы были в разводе уже несколько лет, она не могла быть мне совершенно безразлична - как мать моего ребенка, как человек, с которым я прожил четырнадцать лет.
- А что с тобой, папа? - запоздало поинтересовался Максим.
- Так, мелкое ДТП. Ничего серьезного.
- Ты в центральной? На Купревича? Я зайду.
- Не стоит, Максим. Меня выписывают, - почему-то соврал я. - Буквально на днях.
2.
На днях не на днях - а через две недели меня выписали.
Прощаясь, доктора рекомендовали мне щадящий режим, минимум нагрузок, свежий воздух и все такое прочее. О выпивке, курении и прочих излишествах речь тоже не шла. Старая истина: чтобы начать заботиться о здоровье, надо его сначала потерять.
- Вообще-то вам повезло, - сказал как-то хирург Калинин, тот, что делал мне операцию. - Ваш возраст был скорее фактором против, чем за...
Сомнительный, однако, это был комплимент. Мои годА, как известно, моё богатство, но в этом смысле лучше все-таки быть победнее.
Селиванов появился в палате еще раз, поинтересовался, не вспомнил ли я чего-то, оставил мне номера своих телефонов и исчез из моей жизни. Как оказалось, не навсегда.
Стояла середина апреля, снег сошел почти всюду, оставаясь лежать грязноватыми бело-серыми заплатами лишь в местах, трудно доступных для весеннего солнца.
Как принято говорить в таких случаях, природа просыпалась от зимнего сна. Сами знаете, часто у человека возникает весной этакая, как выразился когда-то Пушкин, охота к перемене мест. Беспричинная. А у меня, помимо всего прочего, вдруг объявилась и причина. Как оказалось, психологического свойства: тот самый участок улицы, где все произошло, был виден из моей квартиры, и я обнаружил, что едва мой взгляд случайно упирался в черный влажный асфальт дороги напротив ночного магазина, как я вздрагивал и почти физически ощущал тот страшный удар. И поспешно отходил от окна. Переход улиц тоже стал испытанием: я буквально заставлял себя вступать на "зебру", косясь на застывшие у светофора машины, которые, как мне казалось, только и выжидают, чтобы рвануть на красный едва я дойду до середины, и прикончить меня - на этот раз наверняка. Врачи смогли заштопать мое тело - но не разум. Определенно я нуждался в пресловутой "психологической помощи". Или хотя бы в смене обстановки.
Была и еще одна причина: не хотелось постоянно ловить сочувственные или любопытные взгляды соседей и знакомых, слышать их вопрос: "Ну, как вы?"
И мне захотелось уехать куда-нибудь из города, пусть и на время. Выбор был: либо махнуть по турпутевке в дальние страны типа Турции или Египта, либо отправиться в какой-нибудь местный санаторий. Но можно, конечно, было и совсем поближе.
Дальние страны меня особо не привлекали: кто знает, как повел бы себя ослабленный организм в условиях жаркого ненашего климата? Нескольких часов перелета? Да и вообще, мало ли что... И если это "мало ли что" случится за границей, проблема возрастет многократно. Местные санатории с их ненавязчивым сервисом тоже как-то не прельщали. И я остановился на поближе: в деревне Першачи в семидесяти километрах от города мои родители купили когда-то немудреный домик с небольшим участком, где и занимались остаток пенсионных лет выращиванием картошки, помидоров и огурцов - больше для удовольствия, чем экономии ради.
Приятное, решил я, вполне можно будет сочетать там и с полезным: разберу свои черновики, загоню в недавно купленный ноутбук рукописи, стихи - все, что много лет валялось по квартире в виде растрепанных тетрадок, отдельных листков и клочков бумаги. Писал я для себя, но несколько раз сумел даже напечататься в областной газете - значит, не все мои литературные опыты оказались провальными.
К тому же в сельской местности пока еще и экология почище, и продукты понатуральней. А рекомендованного свежего воздуха там вообще будет навалом.
После смерти родителей домик остался мне с сестрой Верой. Я как-то не находил особого удовольствия горбатиться над грядками - только свез сюда с городской квартиры кое-какие старые вещи, которые было почему-то жалко выбрасывать: виниловые пластинки, некоторые книги, изношенную одежду.
Вера же с мужем, находя в землекопании непонятный мне кайф, регулярно наведывалась в Першачи на выходные и праздники весной, летом и ранней осенью. Но последний год дом пустовал: сестра с супругом-инженером уехала в Сирию на какой-то совместный российско-сирийский проект в области энергетики, попросив приглядывать за домом пожилую одинокую соседку, хорошо знавшую наших покойных родителей и дружившую с ними. Лена же, моя бывшая супруга, демонстративно не появлялась там со времени нашего развода.
В компании "Дизайн-сервис", где я работал до случившегося менеджером по работе с клиентами, на моем месте был другой человек. По закону я, конечно, мог восстановиться, но не захотел - пусть трудится. Если честно, мне уже порядком надоело просиживать штаны в офисе. Я получил причитающиеся мне деньги и попрощался с коллегами.
- Мы поздно узнали, Игорь Алексеевич, - чуть виновато проговорил напоследок директор. - А то, разумеется, навестили бы вас в больнице.
Но узнали же, равнодушно подумал я. А поговорку "Лучше поздно, чем никогда" вам, ребята, слышать не доводилось?
Перед отъездом я повидался с Максимом. Сын постарался скрыть потрясение, увидев розовый кривой шрам, пересекавший мою правую скулу, несколько свежих швов чуть выше виска, уже немного прикрытых отросшими волосами. И насчет палки, без которой, по причине перелома лодыжки левой ноги, я пока обходиться не мог, он тоже промолчал. Только спросил:
- Кто тебя так, папа?
- "Знает только ночка тёмная..." - слышал такую песню? - отшутился я.
- Нет, а серьезно?
- Не нашли. Это действительно ночью случилось. Как пишется в протоколах, нарушитель "скрылся с места происшествия".
- Введенный в действие план "Перехват" результатов не дал, - в тон мне проговорил он.
Сын рассказал мне о своей поездке в Голландию, сообщил, что мою бывшую, его мать, тоже выписали, хотя и не со слишком оптимистичным прогнозом. Вскоре Максим уехал, сославшись на неотложные дела, а я отправился в банк и снял со своего счета некоторую сумму: банкоматов в Першачах, как я помнил, не наблюдалось. Вечером сложил в рюкзак постельное белье, папки с бумагами, кое-что из продуктов, прикинул по весу, чтобы не особо переборщить. Убрал в сумку ноутбук и лег спать.
Утром восемнадцатого апреля я добрался на такси до вокзала, сел на проходящую электричку и отправился в деревню.
3.
От станции Волковичи, где я сошел с электрички, до Першачей было пять километров. В прежние годы ходил автобус, но несколько лет назад его отменили - несомненно, в связи с уменьшением, так сказать, пассажиропотока. Если раньше я покрыл бы такое расстояние пешком минут за сорок даже с рюкзаком, то теперь об этом не могло быть и речи.
И я заковылял на привокзальную площадь. День был будний, и там дежурило всего две иномарки; водители курили, стоя рядом со своими машинами, и лениво переговаривались.
- Куда вам, мужчина? - обратился ко мне один из них, молодой парень в замшевой светло-коричневой куртке, и штанах с множеством карманов на молниях, клапанов и каких-то нелепых хлястиков.
- До Першачей.
Шофер, чуть задержавшись взглядом на моем шраме, щелчком отбросил окурок. Показал растопыренной пятерней, сколько будет стоить удовольствие.
- Почему так дорого?
- Потому что, мужчина, обратно я порожняком поеду. А овёс нынче дорог, - сострил водила. - В смысле, бензин. И вообще, мировой финансовый кризис.
Я не стал спорить со знатоком мировой экономики. Сунул рюкзак и сумку с ноутбуком на заднее сиденье его видавшего виды "форда", сам сел рядом с водителем, поставив палку между колен.
Я не был в этих краях года полтора, может два, и очень скоро обнаружил, что с тех пор кое-что изменилось. Причем в лучшую сторону. Я еще помнил, как бросало из стороны в сторону на ухабах разбитой проселочной дороги "пазик", которым мы обычно добирались до Першачей. С началом осени и дождей она вообще становилась почти непроходимой. Сейчас же, едва мы покинули Волковичи, миновав знакомые мне пригороды, "форд", к моему удивлению, вырулил на вполне приличную асфальтовую дорогу.
- И давно у вас этот автобан?
- Что? А, это. С прошлого года. Здесь местные бизнесмены местечко себе облюбовали, за Першачами, землю выкупили. Модно стало этот, как его, экотуризм развивать. Вот и они собираются. Рыбалка там, охота, шашлыки на природе - всё такое, - парень оказался разговорчивым. - Ну, а с чего надо начинать? С дороги, конечно. Один себе коттедж уже отгрохал, дай бог каждому. Сами увидите.
Минут семь спустя машина сбавила ход у поцарапанного указателя "Першачи". Дорога раздваивалась; ее заасфальтированная часть плавно сворачивала вправо, в обход деревни, а та, что так и осталась грунтовой, вела к центру, представленному, как я помнил зданием сельсовета, магазином и почтовым отделением чуть поодаль. Домик моих родителей находился у самой околицы (если я правильно использую здесь сугубо сельский термин), на противоположной окраине Першачей.
Водитель вопросительно посмотрел на меня. Я указал рукой направо.
Я не предупредил Марию Николаевну о своем приезде - и не мог. Телефона, насколько я помнил, у нее не было, а если позднее пожилая женщина и приобрела себе мобильник чтобы быть на связи с сыном и внучками, я все равно не знал ее номера. Разве что написать... Но скажите, кто сейчас, во времена электронной почты, пишет бумажные письма? Да еще в деревню? Так что, если честно, я даже понятия не имел, жива ли женщина вообще: сейчас ей было уже за семьдесят.
- Здесь, тормози, - велел я водителю.
А ведь он ничуть не изменился, наш дом! с удивлением отметил я. Все те же потемневшие от времени бревна, серая шиферная крыша, кое-где зеленоватая ото мха, невысокое, на две ступеньки, крыльцо. Только вот я никогда не видел его с закрытыми ставнями, потому что, когда приезжал, здесь всегда кто-то был - родители или сестра с мужем.
Я вылез из машины, вытащил рюкзак и расплатился. Водитель напоследок махнул мне рукой; "форд" развернувшись и разворотив колесами мягкую влажную землю, укатил прочь.
Закинув рюкзак на одно плечо, и подхватив сумку, я приблизился к старой, перекосившейся калитке. Хотел уже толкнуть ее, но задумался: может, сначала заглянуть к Марии Николаевне, поздороваться? А то увидит, что кто-то ломится в соседний дом, еще перепугается. Зрение у нее, надо полагать, уже далеко не орлиное?
Я с облегчением отметил, что возле ее дома на натянутой между двумя столбами веревке сушится белье, а по двору ходит несколько кур. Значит, кто-то наверняка там есть. В ответ на мои мысли дверь открылась, и на пороге появилась сухонькая старушка в накинутом поверх вылинявшего халата военном бушлате, кажется, еще советского образца и сером вязаном берете.
Она сделала несколько по-старчески коротких и осторожных шагов к забору. Подслеповато щурясь, постаралась лучше рассмотреть неожиданного гостя, но, видимо, не узнала.
- Кто там?
- Я, Мария Николаевна, - опустив рюкзак на землю, я шагнул ей навстречу.
- Кто? - повторила она, и лишь когда я остановился прямо перед женщиной и чуть присел, чтобы мое лицо было на уровне ее почти бесцветных слезящихся глаз, не совсем уверенно произнесла:
- Игорь, что ли?
- Я, я.
Как же она постарела, с жалостью подумал я и, повинуясь внезапному импульсу, поцеловал старушку в сухую испещренную морщинами щеку.
- Хочу вот немного пожить здесь, в доме, Мария Николаевна. Не прогоните?
- Да что ты такое говоришь, Игорь! Дом-то ваш! Сколько уже пустует, и Вера твоя с мужем давно уже ни ногой...
- Вера с мужем за границей, Мария Николаевна. Не говорила, что ли?
- Наверное, говорила, да я забыла. Не та уже память, Игорь, - вздохнула она. - Ну, пойдем ко мне. Я блинов с утра напекла, а есть некому. Перекусишь с дороги, чайку попьешь.
- Подумаешь, дорога. Пятьдесят минут на электричке, десять на такси.
- Все равно.
- Хорошо. Сделаем так, Мария Николаевна. Я сейчас занесу к себе вещи, помою руки - и к вам.
- Сейчас принесу ключ.
- У меня есть. Вера оставила.
- Ну, тогда ладно. А я туда, к вам, и не заходила почти, но снаружи присматривала, чтоб какой бомж не влез или еще что. Приходи, в общем. Сейчас только подогрею.
Я подхватил рюкзак и направился к своему дому. И всерьез обругал себя за то, что не догадался купить пожилой женщине какой-то подарок, даже не подумал об этом. Что она здесь видит, кроме своих кур, да грядок? Я знал, что у нее есть сын, две внучки, но Вера говорила, что сына видела здесь всего пару раз, а о его детях вообще не упоминала.
Опустив рюкзак на крыльцо и прислонив к нему сумку с ноутбуком, я первым делом открыл ставни. Дневной свет впервые, надо полагать, за много месяцев полился в дом через покрывшиеся слом пыли стекла. Пришлось немного посражаться с замком: дверь, видимо, перекосило. После нескольких попыток, ключ, наконец, повернулся.
Я перешагнул порог - на меня пахнуло затхлостью давно не проветриваемого помещения.
4.
Мария Николаевна переоделась в синее, в крупных цветах, платье, сидевшее на ее сухой фигуре уже не совсем по размеру, накинула на плечи пёстрый деревенский платок, расчесала на пробор седые волосы. У меня сжалось сердце: наверное, уже давно никто не наведывался к ней в гости. Разве что тучная и шумная соседка из дома на противоположной стороне улицы. Как её звали, Семеновна? Или Степановна? Семеновна - точно: мать еще шутила: "Семеновна, Семеновна, а ну, давай, пляши..."
- Мария Николаевна, а Семеновна... э... - я помялся, - к вам хоть заходит?
Пожилая женщина грустно усмехнулась.
- Ты когда последний раз приезжал, Игорь?
- Не помню. Года полтора назад, наверное.
- Вот то-то и оно. Умерла Семеновна в позапрошлом году. Инфаркт у нее случился. Этот... обширный, значит. И до больницы не довезли. Рядом с Иваном, мужем, и похоронили. Дочь дом-то продать хотела, да покупателей не нашлось. Вот и стоит заколоченный. Ты садись, садись. Дай хоть рассмотрю тебя получше, - Мария Николаевна надела большие, в пожелтевшей пластмассовой оправе, очки. - Поседел... а что это у тебя?
Я потрогал шрам.
- Так... дорожно-транспортное происшествие. Машина сбила, одним словом.
- И нога тоже? - она взглянула на прислоненную к столу палку.
- Угу.
- Господи, да как же это...
- Бывает, Мария Николаевна.
- Да, да, все под Богом ходим, - пробормотала она. - Ой, что же это я зубы тебе заговариваю! Опять, что ли, разогревать? Ты с вареньем будешь? С малиновым?
- Я с любым буду, вы не беспокойтесь, Мария Николаевна.
Женщина поставила передо мной тарелку со стопкой ароматных желто-коричневых блинов, блюдечко с вареньем. Принесла стакан ароматного чая. Села напротив, подперев щеку. Маленькая одинокая старушка. Одна - среди нескольких старых фотографий и пары потемневших икон. Кто они, эти люди на черно-белых потрескавшихся снимках на стене - братья, сёстры, родственники, отец, мать? Только одна фотография, с самого краю, была цветной, а значит, относительно недавней: мужчина и женщина, с ними - две девочки подросткового возраста. Нетрудно было догадаться, что это и есть сын Марии Николаевны с супругой и внучками.
Маленькая одинокая старушка...
Это в городах есть социальные работники, навещающие пожилых людей, а здесь... не уверен. "А если с ней что... случится?" - мелькнула вдруг мысль - неприятная, как струя холодной воды, вылитая за шиворот. И где сейчас этот ее сын?
Но я не решился затронуть тему - сами понимаете, почему. Захочет - сама когда-нибудь расскажет.
Хотя утром перед электричкой я плотно позавтракал, но все равно с аппетитом съел четыре блина. Допил чай и поднялся из-за стола.
- Спасибо, Мария Николаевна. Очень вкусно.
Я нисколько не кривил душой: блины действительно оказались вкусными.
- На здоровье, Игорь, на здоровье.
- Можно, я посмотрю? - я кивнул на снимки.
- Посмотри, конечно.
Картинные позы, напряженные, устремленные в объектив взгляды... Солдат-красногвардеец, стоит вполоборота к фотографу, опираясь на шашку. Группа военных в касках со звездами. Девушка лет восемнадцати в белой кружевной кофточке, неуловимо напоминающая чертами нынешнюю Марию Николаевну. Вот она же, чуть постарше, с молодым парнем, обнимающим ее за плечи - скорее всего, женихом или уже мужем. А вот, наверное, родители: крепкий мужчина с густой копной черных волос и молодая женщину с простыми, крестьянскими чертами лица.
- Папа и мама, - подтвердила старушка, подходя ко мне. - Умерли еще молодыми, оба. Если хочешь, расскажу тебе как-нибудь о них.
- Конечно, хочу, Мария Николаевна. С удовольствием послушаю.
Мог ли я предположить тогда, что всё начнётся именно с этого - с рассказа о трагической судьбе двух умерших более полувека назад людей?
- Ну... я пойду?
Старая женщина сняла очки, некоторое время бесцельно вертела их в руках, потом неуверенно проговорила:
- Ты вот что, Игорь... ты и вечером приходи. Ужинать. Я придумаю что-нибудь, картошки нажарю. Котлеты сделаю.
Я посмотрел на пожилую женщину и молча кивнул.
5.
Нет, меня не удивило предложение Марии Николаевны.
Даже не предложение - просьба. Потому что я понял одну простую вещь: ее преклонный физический возраст, это одно, но совсем другое - ее душа, душа жены, матери и бабушки, все еще хранившая в себе слишком много любви, заботы, тепла, так и не растраченных в полной мере на рано умершего мужа, сына, внучек, близких. А по возрасту в сыновья ей вполне годился и я...
Я снял куртку, повесил ее на алюминиевый крючок у входной двери. Разобрал рюкзак, перестелил белье на старой, двуспальной кровати с металлическими шишечками по углам, доставшейся моим родителям вместе с другой мебелью в придачу к самому дому. Пощелкал выключателем, проверив свет.
Старый "Зил" на кухне, едва я сунул вилку в розетку, затрясся и загрохотал, как трактор первых лет индустриализации. Я открыл дверцу и обнаружил в холодильнике несколько штук воблы, забытой, вероятно, мужем Веры. Еще там оказался мумифицированный кусок сыра, пол-литровая банка, расшифровать высохшие остатки содержимого которой уже не представлялось возможным, расплющенный тюбик кетчупа и еще остатки чего-то. Я выгреб все, свалил в мусорное ведро, благо оно оказалось пустым, протер холодильник изнутри тряпкой и разложил по полкам свои продукты: две банки свиной тушенки, два "Завтрака туриста", кольцо вареной колбасы, банку консервированного горошка и другую съедобную мелочевку. Растворимый кофе, банку сгущенки и сахар поставил в шкафчик.
Удивительно, но газовая плитка зажглась сразу, правда, сколько еще оставалось в баллоне газа, сказать было трудно. Печью никто из нас не пользовался: слишком громоздкое и непривычное "сооружение" для городских жителей.
- Ну что ж, жизнь постепенно налаживается, - пробормотал я.
Сбросив только кроссовки, я растянулся на кровати поверх одеяла, заложив руки за затылок и устремив взгляд в потолок. Приятная расслабленность овладевала мною, воспоминания о неприятных (мягко говоря) событиях последних полутора месяцев отодвинулись куда-то далеко-далеко, словно я перенесся на другой конец глобуса, а не отъехал полсотни километров от города. Больница, врачи, мотоциклист-неудачник Гена, следователь Самохвалов...то есть, нет, Селиванов, тот водитель, сбивший меня, и оставивший умирать на дороге холодной ночью в конце зимы - да это все как будто из другой жизни...
То ли полный желудок сыграл свою роль, то ли повлиял ранний утренний подъем, но как-то незаметно глаза мои стали слипаться. Я еще подумал, что первым делом надо будет помыть окна и вытереть везде пыль - и погрузился в сон.
Спал я крепко, без сновидений. Часа, наверное, полтора - не посмотрел, сколько было времени, когда лег. Но когда я вновь открыл глаза, часы показывали начало третьего.
В течение следующего часа я навел какой-никакой порядок в доме, вымыл стекла изнутри и снаружи, и в комнатах сразу стало светлей. Поставив на стол ноутбук и включив его, я отыскал в фонотеке сборник старых вещей Рода Стюарта. Выделил два десятка песен - и "Winamp" взялся добросовестно отрабатывать возложенные на него функции.
... Если хочешь моей любви, и думаешь, что я сексуален,
Так и скажи мне об этом, крошка!
Знаменитый британский рокер пел, конечно, по-английски, просто я хорошо знал перевод этой, одной из моих самых любимых, песни.
- Кстати о птичках. А сам-то я еще "секси" - или уже...
Последние два года я встречался с Лилей, разведенной женщиной, на пару лет младшей, чем я, и всё меня устраивало: и её внешность, и характер, и, так сказать, периодичность наших встреч. Взрослый сын Лили уже жил своей отдельной жизнью, в другом городе, и мать осчастливливал своими визитами редко, как и мой Максим - меня. Иногда ночевать у меня оставалась она, иногда - я у неё.
Гром на ясном, как мне всегда казалось, небосклоне наших отношений прогремел незадолго до тех ночных событий. Лиля вдруг заявила, что эта затянувшаяся неопределенность ей надоела. Хотя, на мой взгляд, все было очень и очень определенно. Если женщина упоминает о неопределенности - все ясно: ей хочется "узаконить" отношения. Как будто миллионы людей, живущие гражданским браком, пребывают вне закона!
Я прямо сказал ей, что уже ничего не хочу менять в своей жизни - и она ушла. Потом один наш общий знакомый упомянул как-то, что несколько раз видел Лилю в обществе некого толстого лысеющего субъекта - причем тогда, когда мы с ней еще встречались. Никаких обязательств друг другу мы не давали и каждый был волен встречаться с кем угодно и когда угодно, но все равно это было похоже на подлость - ну, ладно, непорядочность.
Честно признаюсь: после ухода Лили я стал испытывать некоторый дискомфорт по причине полного прекращения интимных отношений. А потом случилось это ДТП, и мне стало уже не до того...
И вот теперь песня Рода Стюарта вернула мои мысли во вполне определенное русло.
Ни в больнице, когда я пошел на поправку, ни уже дома ко мне ни разу не вернулось сексуальное желание. Неужели это старость? Или все-таки последствия ночного происшествия? Как проверить? Прогуляться по порносайтам в Интернете и посмотреть, не зашевелится ли во время этого в штанах?
Ладно, поживу в деревне, на природе, окончательно приду в норму - а там видно будет, решил я.
6.
Мне не пришлось гадать, когда отправляться на "званый ужин". В половине седьмого пожилая женщина сама постучала ко мне.
- Мария Николаевна?
- Я, Игорь.
- Заходите, не заперто.
Она чуть приоткрыла дверь.
- Пойдем. У меня уже все готово.
- Пять минут, Мария Николаевна, - я оторвался от ноутбука. - Только руки сполосну.
- Жду, - она так и не стала заходить в дом.
...Запах свежих, недавно нажаренных котлет в миске на столе, был таким потрясающим, что у меня едва не потекли слюнки. Еще на столе стояла кастрюля с картошкой, над которой вился прозрачный пар, открытая банка с засоленными огурцами, бутылка с темно-вишневой жидкостью, два стакана. Наливка?
- Мне пить нельзя, Мария Николаевна. Уж извините.
- Можно, - старушка беспечно махнула рукой. - Это не ваша химия городская. Сама видела по телевизору, какую гадость нынче люди пьют. Так и сказали: сейчас лучше пить самогонку, чем водку фабричную. А это даже не самогонка - так, наливочку сделала. Думала, Славка заедет.
Славка - сын, понял я, присаживаясь к столу. А выпить, если честно, хочется. Не алкоголик - но хочется.
- Здесь и градусов-то никаких, - продолжала уговаривать женщина. - Как в соке. Все равно у Семеновны вишни пропадали...
А, будь что будет. За встречу.
После второго стакана, несмотря на "отсутствие градусов", мне очень захорошело. Не так, как после водки: та бьет наотмашь, а наливочка лишь нежно погладила и чуть-чуть разогрела мое нутро. Старушка поддержала компанию.
- Ну, как?
- Слов нет, Мария Николаевна, действительно хорошая наливочка. Хоть называй ее "николаевка", да организовывай фирменное производство, честное слово!
Раскрасневшееся лицо пожилой женщины чуть погрустнело.
- А ведь и правда отец мой любил такую после работы выпить. Не как другие - нажраться до свинства, а так, для настроения. Знал меру, и мама никогда его не ругала. Это потом, после войны уже... - она не договорила.
Я перевел взгляд на фотографии на стене.
- Вы обещали рассказать, Мария Николаевна...
- Ты бери, бери еще котлету-то, - женщина дождалась, пока я переложу котлету к себе на тарелку. - Картошечки тоже подложи. Да... - протянула она, собираясь с мыслями. - Отец мой, здесь, в Першачах до войны работал кузнецом. Очень сильный был. Что подковы гнул, говорить не буду, не видела, а вот две смены в кузнеце часто отстаивал, это знаю точно. Они так и с матерью познакомились: та со своим братом привела лошадь, перековать там или еще что-то. Стали встречаться. Парней-то за матерью, когда в девках ходила, много ухлестывало, да отец всех отшил. Знали: с Колькой Шестаком шутки плохи: припечатает своим кулачищем - несколько дней отлеживаться будешь. Свадьбу сыграли, сын родился... ну, то есть, брат мой старший. Да недолго прожил, умер, когда два месяца всего ему было. Болезнь какая-то детская с мудреным названием. Что за медицина тогда была - один фельдшер на несколько деревень? А потом уж, год спустя, я появилась.
Мария Николаевна разлила остатки наливки. Мы допили. Сама она за весь вечер съела одну-единственную котлету, пару небольших картофелин и половинку огурца. А я - я наелся так, что пришлось, сунув руку под свитер, незаметно расстегнуть верхнюю пуговицу джинсов, хотя я, конечно, знал, что после этого молния брюк предательски поползет вниз. Ладно, не на официальном приёме...
- В тридцать девятом, зимой, отец ушел на финскую. Вернулся без единой царапины. А незадолго до начала Отечественной забрали его в этот...э...
Она наморщила лоб - как будто на нем и без того не хватало морщин.
- Полк?
- Взвод. В этот, как его... ну, где мины разминируют?
- Саперный?
- Саперный. Стояли они в Ново-Сталинске. Так раньше Волковичи назывались.
- Раньше они Волковичи и назывались, - улыбнулся я. - По фамилии помещика Волкова. А уж потом Ново-Сталинск. А после разоблачения культа личности Сталина - опять Волковичи.
- Твоя правда, Игорь, - кивнула женщина. - В Ново-Сталинск его как раз перед войной переименовали. Да... когда война началась, отцу только раз и удалось к нам в Першачи вырваться. А больше не получилось, уж больно быстро немцы пёрли, не до увольнений стало. Когда совсем близко подошли, саперы мост через Волковку подорвали, и ушли. Потом рассказывал, их сразу на передовую бросили, в самое пекло. Половина взвода в первые дни погибла. От него вообще писем не было, ни одного. Какие письма - немцы и в Ново-Сталинске, и в Першачах, и везде! Я девчонкой была, но всё хорошо помню. Мать все глаза по нему выплакала, но все равно ждала, надеялась.
Вернулся весной сорок пятого, в марте. До Берлина дойти не довелось: подорвался-таки на мине в Польше, полгода в госпиталях провалялся. Покалечило его страшно, остался без руки, без правой. Пустой рукав гимнастерки под ремень подсовывал. А все равно повезло, из его взвода в живых никого не осталось.
Медаль, вроде, "За отвагу" хотели дать, да где-то документы затерялись. Вот с тех пор и пошло все наперекосяк. Пить стал не наливочку домашнюю - водку. Мать уже ничего поделать не могла. Я слышала, как он ночью, бывало, плакал: куда я теперь, Люба? Какой я кузнец, если без руки? Кому нужен инвалид? Пытался хоть кем устроиться, хоть какую пользу приносить - не взяли. Даже сторожем.
Мария Николаевна замолчала. Я терпеливо ждал. Еще одна трагическая судьба военного лихолетья. "Ах, война, что ты сделала, подлая..." - так, кажется, пел Окуджава. Да, не повезло тому поколению. Но я тут же спросил себя: а тому, которое прошло через Афган, что, повезло больше? А через Чечню?
- Так мать промучилась два года. Сама-то работала в колхозе, на эти трудодни как-то и жили. Если бы только он не пил... А в сорок седьмом всё и случилось.
- Что случилось, Мария Николаевна?
- Забрали отца. Напился в пивной привокзальной в Ново-Сталинске с Васькой Жигуновым. Это его собутыльник был отсюда, из Першачей, он нам с матерью потом и рассказал, как все было. Повздорил отец с каким-то фронтовиком. У того - грудь в медалях, а у него, у отца, гимнастерка вылинявшая без единой дырочки от наград. Как говорится, слово за слово... - старушка вздохнула. - И тут вдруг отец как закричит на всю пивную: "Много ты о себе понимаешь! Я, может, товарища Сталина лично закапывал!"
7.
Если до сих пор рассказ пожилой женщины ничем не отличался от сотен, тысяч подобных послевоенных историй, то сейчас он принял довольно неожиданный оборот. Я удивленно уставился на старушку.
- Простите, Мария Николаевна, какой, вы сказали, шел год?
- Тысяча девятьсот сорок седьмой. Сам знаешь, товарищ Сталин был в это время жив и здоров. Сколько в пивной народу было - и все эти слова слышали. Кто-то тут же и побежал доносить. Так что, Игорь, оттуда отец вышел уже под конвоем, как раз военный патруль неподалеку оказался.
Васька Жигунов на попутке примчался, сразу к нам. "Любка, беда! Твоего Кольку забрали. Поезжай скорее в Ново-Сталинск, может, еще застанешь". У председателя был мотоцикл, немецкий, трофейный. Мать к нему, бухнулась в ноги. Тот отвез ее в город. Поздно: отца сразу отправили в область. Куда только мать ни обращалась! Бесполезно: антисоветская пропаганда, клевета на товарища Сталина. Отец, он же такое мог только по пьянке сморозить. Проспится - уже ничего и не помнит, что накануне было. А слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
Мать - к фельдшерице знакомой: мол, ты хоть справку какую напиши, что не в себе человек. Помешательство, одним словом. Я с ней по всем инстанциям пройду! А та ей: ты что, Люба, все же знают, что нормальный твой-то, только без руки. Но не без головы же! А что пьяный был - так все пьют, а на товарища Сталина никто, однако, не клевещет. Мне, мол, за это... за лжесвидетельство впаяют, и будем мы с ним на пару срок тянуть!
Осудили отца на десять лет лагерей, по какой статье уже не помню. Отправили в Сибирь. Мать больше его не видела. Заболела, стала угасать на глазах. Через год, в сорок девятом, умерла. А в середине пятьдесят третьего пришел ко мне человек. Худой, бледный, страшный. Вместе с отцом сидел. И рассказал он, что папа мой умер у него на руках, тоже в сорок девятом, только он числа не помнил. А я подумала, что, может, они с матерью и умерли даже в один день. Знаешь, как в сказках, "жили счастливо и...", - голос Марии Николаевны дрогнул, она не договорила. Кончиком платка смахнула со щеки слезу.
Некоторое время я вертел в руках вилку и молчал, размышляя над услышанным.
Странная история.
Даже если бы Николай Шестак произнес эти слова после смерти "вождя всех народов", все равно это было бы неправдой: тело ведь положили в Мавзолей.
- Получается, ваш отец не любил Сталина?
- Никогда, ни разу он не говорил о Сталине плохо. Мы в то время ничего еще не знали. Да и как фронтовик мог ругать его - он же выиграл войну?
Ну, наверное, не все фронтовики так считали, мысленно возразил я.
- Вы рассказывали об этом кому-то еще?
--
Тогда все и так знали. Несколько лет я была дочерью "врага народа", но без особых последствий: рабочих рук после войны не хватало. Так что работать в колхозе мне никто не мешал. А сейчас - кому это интересно?
Я подумал, что может быть за прошедшие годы подробности тех событий, детали, как-то стерлись в памяти старой женщины, тем более, что лично она в пивной не присутствовала. Может, кричал её отец не "Я закапывал товарища Сталина!", а что-нибудь вроде "В гробу я видел вашего Сталина!". Вот это действительно было страшное ругательство - по тем временам. Впрочем, что там кричал бывший кузнец, не имело сейчас ровным счетом никакого значения.
Имело - только я тогда еще не знал об этом...
- Почему такое случилось, как вы думаете, Мария Николаевна?
- Почему? А потому, Игорь, что водка еще никого до добра не доводила.
Я подумал, что это, пожалуй, чересчур простое объяснение. Но другого я предложить не мог.
8.
А утром следующего дня я увидел принцессу.
Стоящую, как и положено, на стене старинного замка.
Я проснулся в семь утра. Спалось мне неплохо, по крайней мере, ночью я не просыпался и не ворочался с боку на бок, что частенько случалось в городе даже до того ДТП. И вообще настойка действительно оказалась экологически чистой: голова моя вовсе не болела, а была легкой и светлой.
Небо голубело, обещая солнечный день.
До завтрака я решил прогуляться. Как позволит нога: может, до опушки леса, начинавшегося где-то в километре от деревни, может, поближе.
Я надел спортивные брюки, свитер, набросил куртку: утро было достаточно прохладным.
Марии Николаевны не было ни видно, ни слышно. Вот и ладно, пусть поспит подольше. Я и так уже чувствовал себя неловко: накормила раз, накормила два. Забота, конечно, заботой, но деньги пока никто еще не отменял, а пенсия простой деревенской женщины не может быть большой...
Нахлебником никогда не был и не буду. Так что деньги обязательно ей дам, решил я.
Стараясь не шуметь, я обогнул дом Марии Николаевны и вышел на грунтовку. Бросив взгляд на заколоченную хату той самой Семеновны, бесхозные вишни которой моя соседка так удачно переработала в настойку, я покинул деревню.