От заветного райончика Гион в центре Киото меня отделял лишь короткий мостик с деревянными перилами, покрытый мокрой после майского дождя брусчаткой. Не помню, когда начал увлекаться всем японским. Наверное, с детства, прочитав какую-нибудь книжку про самураев. Романтика благородных традиций эпохи Хэйан опьяняла, в то время как безрадостная монотонная жизнь за окном выцветала все больше, теряя краски и привлекательность. Знакомство же с культурой гэйся (по-нашему гейша) пробудили неведомую раньше тягу к изысканности в чувствах и любви. Посетить Киото, один из немногих городов, где сохранились окии (домики гейш) и отяя (чайные, где они работают) стало моей мечтой, даже больше, навязчивой идеей.
Я отправился в Гион под вечер, чтобы увидеть его таким, каким помнил по фотографиям, малолюдным, окутанным романтичным флером полумрака. Густой влажный воздух пропитался томными незнакомыми ароматами. Перейдя через мостик, я оказался на неширокой улочке, по обе стороны которой тянулись вдаль деревянные двухэтажные дома. Сердце гулко стучало и на лбу выступил пот, когда я стал оглядываться в поисках заветного "чайного домика". Как встретят меня в нем? Буду ли я желанным гостем, или всего лишь очередным "гэйдзином", чужеземецем? Что я почувствую, оказавшись рядом с настоящей гейшей? От волнения я чуть не пропустил знакомую по книгам черную табличку с иероглифами возле входа в один из домов. Изящный красный фонарик с круглой крышечкой и подвеской, так некстати напоминающий Амстердам, приветливо горел над входом. Я замер перед дверью, пытаясь совладать с чувствами, разрываясь между желанием войти и быстро растущим страхом. Что-то тревожно звало меня из глубины души, необъяснимое, но бесконечно дорогое. Словно я забыл о чем-то важном, и теперь мог никогда больше не вспомнить, потерять навсегда.
* * *
Когда я впервые увидела его, - он стоял перед дверью в чайную, не решаясь зайти. Я приветливо распахнула дверь, улыбнулась, - а он не смог улыбнуться в ответ, так волновался. Красивый европеец, подумалось мне: высокий, стройный, со светлыми волосами и ресницами, окаймляющими огромные голубые глаза. Такой красивый, и такой чужой здесь в своем хорошо сидящем костюме. Я показала рукой - проходите, а он споткнулся о порог и чуть не упал на меня. Как тут не рассмеяться! "Кто там, Мамэсудзу?" - спросила старшая сестра из-за перегородки. "Еще один чужеземец!" - ответила я, заранее решив, что не отпущу его, даже если сестра будет против. "Веди его к нам!" - приказала сестра, обрадовав меня и избавляя от необходимости спорить. "Мамэсудзу!" - отчетливо произнесла я, притронувшись рукой к груди. Европеец встрепенулся, быстро облизнул губы, дотронулся до прически. "Арексэй" - произнес он. "Арек-сэй!" - повторила я. - "Красиво! Проходите, Арек-сэй!" На всякий случай добавила по-английски: "Добро пожаловать!"
* * *
Девушка, встретившая меня у входа, теперь сидела рядом и не выпускала меня из поля зрения, угадывая любое желание. Когда мне стало жарко и я начал снимать пиджак - помогла, а затем аккуратно его сложила. Извлекла откуда-то веер, стала омахивать меня. Я попытался протестовать, она мягко улыбнулась и продолжила свое дело. В средних размеров комнате на циновках разместилось несколько мужчин, все европейцы, рядом с каждым сидела гейша. В центре комнаты на миниатюрной сцене одна из гейш играла на национальном трехструнном музыкальном инструменте. "Моя" гейша, Мамэсудзу, как она представилась, подливала желтый чай в высокую пиалу, с улыбкой поглядывая мне в глаза. Я смотрел на сцену, слушал непривычные звуки музыки, потягивал горячий напиток, а сам ни о чем не думал, да и не смог бы, если бы попытался. Вы когда-нибудь попадали в сказку? В давно увиденный, но хорошо забытый сон? Я плыл, будто пьяный, по волнам неземного блаженства, завороженный нехитрым волшебством уютного чайного домика и окружавших меня женщин. Чувство тревоги постепенно приглушалось, напряжение отпускало.
Я осмелел, начал улыбаться Мамэсудзу в ответ, все откровеннее разглядывая ее. Миниатюрная, в ярком кимоно, украшенным цветами и широким поясом, завязанным на спине узлом, с высокой копной вороных волос, умело собранных и благоухающих цветочными ароматами, - она казалось неземной феей, самой утонченной красавицей. Темные миндалевидные глаза притягивали все сильнее, а маленький алый ротик, когда она обращалась ко мне на своем воркующем наречии, превращался в самый желанный цветок в моей жизни. Я уже почти не помнил себя, когда музыка прекратилась, и "моя" Мамэсудзу вышла в центр комнаты.
* * *
Он такой смешной, этот европеец. Сначала всего боялся, смущался. А теперь рассматривает меня, заставляя щеки под пудрой покрываться румянцем. Не помню, чтобы раньше чей-то взгляд так волновал меня. Старшая сестра говорила, что придет время - и я встречу своего "данна", покровителя, и хорошо, если смогу полюбить, но это казалось таким далеким и несбыточным. И вот пришел Арек-сэй, и сердце замирает в груди, предвкушая что-то необыкновенное, чего никогда не происходило со мной, и возможно, никогда больше не повторится.
Когда настала моя очередь танцевать, я неожиданно задумалась. Что сказать ему, признаться ли в тех странных чувствах, что он, сам того не ведая, пробудил во мне? Или рассказать о том, что я люблю? О цветущих деревьях в саду за городом, и о прохладе весеннего утра? Я не заметила, как начала двигаться, прикрыв глаза и не думая о том, что делаю. Мне казалось, - я стала мотыльком, порхающим над цветущей сакурой, не желающим улетать, сопротивляющимся ветру, и закону жизни - чтобы остаться здесь, в счастливом городе цветов и ив, Карюкай, рядом с тем, что мне так дорого, навсегда, даже ценой самой жизни...
* * *
Никогда не видел я ничего более трогательного и волнующего. Мамэсудзу не танцевала - нет, она летала над сценой, кружась и взмывая вверх. Сколько чувства было в ее грациозных движениях, сколько страсти, тяги к жизни и, вместе с тем, тайны! Полуприкрыв глаза и глядя в мою сторону, но как-бы сквозь меня, она гипнотизировала, притягивая все сильнее. Тревога, уже почти отпустившая меня, вернулась снова; гулкие удары сердца подчеркивали теперь каждое движение маленькой гейши. Простирая ко мне руки, с тоской и отрешенностью на лице, - она звала меня, и мне хотелось вскочить и прижать к себе, укрыть от остального мира, защитить. И вместе с тем ладони холодели, а лоб покрывался испариной, будто я стоял перед бездонной пропастью, готовый исчезнуть в ней навсегда.
Но вот движения стали замедляться, гейша опустилась на колени и на губах ее несмело заиграла улыбка. Она провела ладонями по воздуху, гладя что-то бесконечно дорогое и любимое, и вдруг рухнула на пол, словно бесчеловечный кукловод внезапно отпустил невидимые нити.
Похоже, Мамэсудзу потеряла сознание, и одновременно нарушилась необъяснимая, волшебная связь, возникшая было между нами. Я словно очнулся от сна, часто дыша и чувствуя, как неприятно холодит спину пропитавшаяся потом рубашка. Взглянув на гейшу, увидел ее как бы впервые: маленькое тщедушное тельце в роскошном одеянии, с таким далеким и непостижимым азиатским лицом, покрытым толстым слоем пудры.
Комната вдруг наполнилась резкими гортанными звуками: женщины окружили Мамэсудзу, подняли на руки, понесли за перегородку. Я встал на ноги, пошатываясь, чувствуя необъяснимую слабость, как после болезни. Каким чужим теперь казалось мне все вокруг! Как неуютно и тесно стало в этом душном чайном домике. У меня осталось только одно желание: поскорее вернуться домой. Сгорая от стыда, я неловко совал одной из гейш стодолларовую купюру, мечтая исчезнуть из этого заведения, квартала, города навсегда.
* * *
Когда я очнулась, Арек-Сэя уже не было. Доброе лицо старшей сестры склонилось надо мной, ее нежная рука ласково дотронулась до щеки. "Бедная, маленькая Мамэсудзу, - прошептала она. - Разве можно подвергать сердечко таким испытаниям?" Я не ответила, потому что почувствовала, как глаза наполняются горячей влагой. Мне захотелось отвернуться, но рука сестры удержала меня. "Молчи, Мамэсудзу. Плачь. Ты отважный мотылек, но это была не твоя сакура". Я ухватила ее руку своими руками, уже не стесняясь слез. "Но ведь сердцу не прикажешь!" - воскликнула я. "Не прикажешь..." - не стала спорить старшая сестра. - Не надо приказывать. Оно и само знает все, что ему нужно... Умеет любить... Умеет забывать... Умеет ждать..." Я прикрыла глаза, а сестра нараспев прочитала: "О, сколько их на полях! Но каждый цветет по-своему, - Вот высший подвиг цветка!"