Maureen Елена Игоревна : другие произведения.

НИЩИЕ ДУХОМ

Я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу, я больше..., но она открыла глаза и смогла. Смогла снова войти в полупустой и холодный вагон метро.

Им все равно, им все равно, им все равно, думала она, и им действительно было все равно.

Одни из них вглядывались в собственное отражение в черном окне напротив, другие устало теребили в руках свои сумки, кто-то читал, кто-то спал, и в данный момент всем было на все наплевать. И на нее особенно. Но она смогла войти, и обратного пути уже не было. Не было потому, что в этот момент на нее уставились десятки пар безразличных глаз. Уставились в равнодушной надежде найти развлечение на пару минут, за которые она пройдет из одного конца вагона в другой. Они смотрели на нее и ждали очередную псевдодушераздирающую историю об украденных документах или срочной платной операции. Ждали, чтобы, выслушав ее, снова погрузиться в свое всепоглощающее ВСЕ РАВНО.

Мне нужно сесть, и все про меня забудут, сесть, и все забудут, сесть, но садиться было нельзя, и она, сделав над собой усилие, как раб, вылизывающий языком сапоги хозяина, шагнула на середину вагона.

Я должна начать, я должна начать, я должна начать, я должна...

Ну начинай, вшивая!!! лопоухий мужик с внешностью ударного рабочего с завода Красный коммунист взвизжал и подскочил на своем месте, что ты нам сегодня поведаешь?! Может, детей кормить нечем, или лечение нужно, срочное? А? Ну?!! Да я тебя прямо сейчас... он слез со своего места и, подбежав, обхватил ее желтую шею грубыми, мозолистыми ладонями и принялся душить.

Я выдержу, я выдержу, я выдержу, ее лицо побагровело, она почувствовала жуткую рвущую боль в голове, она уже почти ничего не видела, и только сейчас поняла, что мужика пытаются оттащить.

У меня нет права умирать, у меня нет права умирать, у меня нет права умирать.

Наконец она поняла, что ее больше не душат. Она ощутила под собой грязный коричневый пол и с облегчением и болью вздохнула.

И он не мог мне этого права дать.

А он орал из другого конца вагона, перекрикивая невыносимый рев колес:

Я рабочий человек!!! Я работаю по 12 часов! У меня семья! Какое право имеет этот отброс, эта мразь, эта блохастая требовать у меня мои деньги?!! Я ненавижу их всех! Я работаю, плачу налоги, а они живут за мой счет. Вы меня оттащили, а я вам всем помочь хотел избавить мир от падали!

Падальщик, подумала она, только бы его кто-нибудь удержал.

И он действительно был падальщиком. Он каждый день возвращался к себе домой. Сожрав подогретый в десятый раз прокисший борщ, он медленно, с лицом терминатора, приближался к своей жене и бил ее, бил, бил. И при этом мысли его заполняло желание сделать из нее ПАДАЛЬ.

Потом он будил своих бритых, неухоженных детей и, дыша на них испарениями тридцатирублевого портвешка, заставлял отжиматься от грязного потрескавшегося пола. И они делали это до тех пор, пока, обессиленные, не падали бездвижно. А в это время за стеной беззвучно плакала их избитая мать, собирающая в кулак последние крохи своего уничтоженного достоинства.

Нет, он не падальщик. Он сам ПАДАЛЬ. Падаль, которая возомнила себя терминатором и Иисусом Христом одновременно.

Его новая жертва все еще лежала на холодном вагонном полу. Сейчас я встану и уйду, встану и уйду, встану и уйду, и она действительно встала и вышла на ближайшей станции.

Поезда мелькали перед ней один за другим, мимо нее проносились тысячи лиц, перед ней пугающе хлопали двери и скрипучими голосами объявлялись следующие станции.

Я больше не могу, я больше не могу, я больше не могу, но она встала со скамейки и смогла.

За синими дверями, шумно закрывшимися за ее спиной, перед нею открылось очередное сонное царство. Она опасливо огляделась в поисках очередного красного коммуниста и подождала, пока все усядутся.

Нищих этих развелось, тихо сказала своей подружке намалеванная девица в красном пальто.

Ага, ща опять какую-нибудь лабуду про детей-сирот заливать начнет.

Не начну.

И она громко запела своим прекрасным и сильным, но от страха дрожащим голосом.

МаО.

Писано 30 октября 2000 года в Москве.