В старом доме номер шесть, что по улице Рыкунова, проживал некто Савелий Сапожков, человек страстный и противоречивый.
Дом был двухэтажный, никуда не годный, предназначенный на слом. Его стены содрогались от ветра, лестница грозила провалиться, а на чердаке обитали угрюмые нетопыри. Савелий же Сапожков был молод телесно и щедр душою. Страдал он от собственной влюбчивости и таланта, коллекционировал почтовые марки и до некоторых пор не помышлял об улучшении условий быта и метража. Савелий был счастлив, проживая с любимой супругой в однокомнатной с совмещенным санузлом, и старые стены, видавшие в своей жизни много всякого, не могли нарадоваться этому счастью. Мела ли на улице снежная метель, сыпало ли с неба всякую гадость, учинялись ли в Москве безумные реформы, предназначенный на слом старик изо всех сил старался обогреть беспечных своих постояльцев.
Савелию не было никакого дела до общественной жизни. Он не интересовался полетами наших космонавтов в космос, не читал газет, не играл в шахматы и не вносил никаких рационализаторских предложений на производстве.
Савелий Сапожков был самодостаточным эгоистом.
Стоило только посмотреть, как придирчиво он выбирал себе рубашку на вечер, как тщательно намыливал щеки перед бритьем, как подолгу разглядывал себя в зеркало, — об этом можно было тут же догадаться.
Супруга Сапожкова, миловидная, с плечами как у пловчихи, продавщица кооперативного киоска, Галина очень жалела, что раскусила мужа только после нескольких лет совместной жизни. Теперь ей предстояло мучиться с Савелием всю жизнь. Пока Сапожков решал, какому из мыслимых искусств посвятить свой досуг, Галина стирала мужу рубашки и готовила вкусные обеды. По ночам ее преследовал один и тот же сон:
Савелия неожиданно вызывают в профком, где и прорабатывают за потребительское отношение к женщине. Устраивать мужу скандалы Галина не решалась, но иногда уезжала к маме. Супруг являлся к ней через несколько дней с ворохом грязного белья и требовал пищи. При виде голодного мужа доброе сердце Галины таяло, и она соглашалась вернуться домой, хотя об этом ее никто и не просил.
Сапожков беззаветно любил жизнь. Он был высок и строен. Небольшое брюшко, которое он предпочитал томно почесывать, подчеркивало достоинства его прочих телесных форм. Высокий, благородный лоб твердил об артистизме натуры, подернутые мутной пеленой таинственности глаза настоятельно рекомендовали собеседнику оставаться при своем мнении. Однако женщины млели от этого жаркого взгляда и были готовы, в точности как Галина, простить Савелию все или почти все.
К этому следует добавить, что сварливые соседи любили Сапожкова, ибо он был неизменно вежлив. Савелию было наплевать, что думает о нем Спартакиада Львовна, вредная и строгая старуха из первой квартиры, которая ежедневно строчила на Сапожковых жалобы в ЖЭК. Поэтому он и здоровался с ней по утрам, отправляясь на службу.
Служил Савелий нормировщиком в конторе строительного управления.
Однако твердо решил стать известным поэтом или хотя бы композитором. И даже написал одну пьеску, которая всем очень понравилась, но которую почему-то не захотели ставить в местном театре имени товарища Бенцаля. От огорчения Савелий чуть не запил и два дня не ночевал дома. После этого он решил окончательно порвать с литературной музой и увлекся высоким изобразительным искусством по дереву и дизайном по металлу.
Страсть к искусству, подлая страстишка, и являлась ахиллесовой пятой Савелия Сапожкова. По ночам, вместо того чтобы спать с Галиной, Савелий спрягал и рифмовал. По утрам, не почистив зубы и не умываясь, долбил, как дятел, свое полено, стараясь придать ему законченные формы, отсыпался на работе, а по вечерам, изводя жену и соседей, высверливал в чугунной болванке симметричные дырочки, гадая, в какой из них кроется " -:секрет творческого успеха. В общем, занимался всякой вредной, раздражительной для окружающих чепухой. И чепуха эта отнимала у Савелия так много времени, что на ремонт квартиры, прилежное исполнение обязанностей нормировщика, супруга и члена редколлегии стенной строительной газеты просто не оставалось сил. Может быть, из этой чепухи и вышел бы какой-нибудь толк, но Савелий был ленив и непостоянен в творческих устремлениях: то бросал полено и хватался украшать кривыми розетками письменный стол, то воровал у Галины кастрюли и начинал расплющивать их любимой чугунной болванкой и, так и не расплющив до конца, брался за сочинение трактата о любви. Поэтому никакого толку не получилось.
Собутыльники Сапожкова по стройконторе не раз предупреждали Савелия о грозящих ему неприятностях. Они предрекали, что любовь к искусству погубит успешную карьеру начинающего нормировщика, рассказывали, что директор в отсутствие Савелия долго и задумчиво стоит над его рабочим столом и что в отделе кадров вечно наводят относительно Сапожкова всякие справки. Савелий отнекивался и отмалчивался. Высокое искусство, как и всякое другое не связанное с работой занятие, по-прежнему сильно влекло и манило его. Трудовой энтузиазм был для него противопоказан. А потому, когда в конторе грянули перемены, Сапонс-кова и сократили в первую очередь.
Тот весенний день запомнился Савелию на всю жизнь. Весело щебетали птахи. Деревья ласково стучали друг о дружку своими голыми ветками. Пахло навозом, а старая сволочь Спартакиада Львовна посматривала на Сапожкова с каким-то доселе не знакомым ему коварством.
— Допрыгался! — грубо сказала Сапожкову жена. — Досочинялся. Я так и знала, что этим все кончится. Глаза б мои тебя не видели. Кутюрье хренов.
— Что б ты понимала в высоком искусстве? — возмутился Савелий. После чего супруги перешли на драматический шепот.
— Как дальше жить будем? — вопрошала Галина, в очередной раз перекладывая белье из шкафа в распахнутый чемодан. — Денег нет. И сил моих больше нет.
— Они меня еще вспомнят! — твердил Савелий, размахивая кулаками и прохаживаясь по комнате. — Я им это еще припомню!
Перед глазами Савелия прыгали довольные, сочувствующие рожи сослуживцев, провожающих его в последний путь; красная, как фонарь, харя Директора; казенно-надменные ухмылки женщин из отдела кадров. В его ушах стоял дикий звон, временами заглушаемый криком жены. Что и говорить, судьба подло подставила Савелию ножку в тот самый момент, когда Галина очень нуждалась в мужнином нормировочном окладе. Никогда и нигде Сапожкова так еще не унижали.
— В чем я перед этой жизнью виноват? — в который раз горько восклицал он. — Разве виноват я, что пленила меня страсть к искусству? Лучше бы меня пленила жажда наживы. Тогда, быть может, жизнь моя сложилась бы иначе...
Савелий в сердцах вышел на балкон, закрыл глаза и тут же представил себя хапугой-директором, миллионером: вот он поднимается по парадной лестнице в свой кабинет, служащие угодливо здороваются с ним, хихикают и кланяются, стерва-секретарша терпеливо дожидается начальника в приемной и уже готова стенографировать во всех мыслимых и немыслимых ситуациях.
Сапожков открыл глаза и вздохнул: исчезла стенографирующая секретарша, исчез триумфальный парадный подъезд. Вместо восхитительного зрелища взору Савелия предстал загаженный весной дворик, облезлые коты и голодные собаки, выгуливающие своих хозяек, дикие, невоспитанные школьники и бабуси, торгующие водкой вразнос.
Через два часа жена постучала в балконную дверь и сказала Сапожкову:
— Иди ужинать, карьерист хренов!
Поглощая остывший суп, Сапожков все думал о том, как бы ему стать директором какого-нибудь завалящего акционерного общества или банка.
После ужина Галина сочувственно посмотрела на страдающего супруга и произнесла:
— Не забудь как следует вымыть посуду. С утра пойдешь в ЖЭК, тебя возьмут дворником, я договорилась...
В общем жизнь Сапожкова в тот день круто изменилась. Можно даже, сказать — повернулась к нему буквально изнаночной стороной.
Спартакиада Львовна, узнав о том, что Сапожкова вычистили с работы, мгновенно перестала с ним здороваться. Соседские дети стали бросать в Савелия огрызками и дразниться. Кобели и сучки со всей улицы начали устраивать перед дверями сапожковской квартиры свои свадьбы и разводы, а жена пригрозила, что если Савелий тут же не устроится в ЖЭК дворником, то она сдаст причитающуюся ей по закону часть жилплощади внаем, а сама уйдет жить второй женой к знакомому оптовику-кавказцу.
Было отчего Сапожкову схватиться за голову.
Савелию никак не удавалось устроиться на новом месте.
Как потенциальный руководитель обществ и контор с ограниченной ответственностью, Сапожков был зарегистрирован на областной и районной биржах по трудоустройству. Его объявление: "молодой человек с амбициями возьмет на себя заботу по распределению денежных средств предприятий любых форм собственности" — до сих пор не находило отклика в зачерствевших людских сердцах.
Только однажды ему удалось подработать на погрузке соседской мебели. Тот самый оптовик-кавказец, к которому жена Сапожкова собиралась идти вторым номером, позволил Савелию спустить с третьего этажа свою мебель, за что и расплатился с ним двумя бутылками водки.
Вздрагивая от унижения, Савелий спрятал бутылки в карманы своего линялого пальто и отправился к школьному другу Борьке Гамадри-лову, который с работой и женой уже расстался, а потому мог Сапожкову в этой ситуации что-нибудь присоветовать.
О Борисе Гамадрилове, человеке с очень сложной, запутанной судьбой, следует в нашем повествовании сказать особо.
Борька являл собой грязевой вулкан.
Не было ни одного знакомого, которого в разные периоды жизни не обдавали бы брызги последствий, связанные с гамадриловскими предприятиями. Поэтому все любили Борьку, уважали его, но предпочитали держаться подальше. Через это от Борьки ушла жена, и он повесился. Но каким-то чудом выжил и начал новую жизнь. Новая жизнь, впрочем, оказалась не лучше прежней. В ней так же было много водки, женщин и денежных долгов. Всем этим Гамадрилов охотно делился со своими друзьями. Иногда он ночевал в вытрезвителе, где с Гамадрилова по знакомству не брали ни копейки. Иногда заходил к знакомому венерологу, который так же безвозмездно снабжал Бориса импортными препаратами, продлевающими жизнь человека.
Савелий смутно подозревал, что от Борьки можно ожидать каких угодно неприятностей, поэтому не заходил к нему года два. Он только слыхал, что Гамадрилов допился до белой горячки, круто пошел в гору и заделался экстрасенсом. Ничего не оставалось, как навестить старого товарища.
Борька проживал на улице Августа Бебеля, что всего в трех автобусных остановках от сапожковского дома, так что Савелий решил не шиковать, разъезжая на общественном транспорте, а пошел пешком.
Вечерок выдался ласковый и теплый. Нежное светило залилось багрянцем и целило Савелию в самую маковку. Сапожков грустно щурился и знай себе передвигал ноги по нагретому асфальту. Вокруг гарцевала жизнь во всем своем великолепии: тонконогие девицы спешили на свидания, толстозадые мамаши возили в колясках своих раскормленных карапузов, розовощекие бабищи сбывали с лотков мороженое, и только один Сапожков, как дурак, не приставая ни к кому, шел себе с двумя бутылками нагретой водки к опостылевшему Гамадрилову, чтобы излить перед ним свою больную душу.
Глядя себе под ноги, Савелий грустил. Ему было стыдно поднимать глаза. У него совсем не было денег, а потому он чувствовал себя инородным телом на этом празднике жизни.
Борька принял старого друга душевно, не выкобениваясь и не снимая с тяжелой двери цепочку, на которой было начертано:
Стоя по ту сторону порога, Гамадрилов вежливо поздоровался с Сапожковым и спросил:
— Тебе чего?
— Впусти меня бога ради, — запричитал Савелий, опасаясь, как бы Борька не захлопнул дверь у него перед носом. — Очень мне сегодня тяжело. Нуждаюсь я в дружеском участии и хорошем совете...
Гамадрилов, сверкая глазами и кисло улыбаясь, пригласил Савелия войти.
В гамадриловской квартире было темно и сыро. Натыкаясь в коридоре на развешенное всюду барахло, Савелий снял боты и стал приглядываться. Борька, небритый и худой, стоял перед ним в одних носках и в синем купальном халате с яркими оранжевыми звездами. Громадный рыжий кот Царапал голую гамадриловскую грудь, а Борька хохотал и скалил зубы.
— Тебе чего? — снова спросил он. Савелий, не медля ни секунды, достал из кармана водку. Гамадрилов нервно завозился, стукнул кота по загривку и посторонился, пропуская Сапожкова на жутковатую кухню.
Помещение это напомнило Сапожкову анатомический кабинет или разделочную какого-нибудь мясного цеха: повсюду на полочках громоздились какие-то сомнительного вида склянки и огрызки; куриные кости, смолотые в прах, скрипели под ногами; заметно шевелилась протухшая колбаса, положенная на подоконник; груды окурков являли собой копи царя Соломона.
— Уютно тут у тебя, — проговорил Сапожков, усаживаясь за липкий, грязный стол и продувая стаканы.
— А я здесь вообще-то не живу, — скромно признался Гамадрилов. — Так, ночую иногда.
Он сел на табурет рядом с Сапожковым, откупорил бутылку и кротко приказал:
— Рассказывай...
За несколько минут Савелий рассказал Борьке все: и про работу, и про свою страсть к высокому искусству, и про старую грымзу с первого этажа, которая стравливает его со слесарями из ЖЭКа. Гамадрилов слушал Са-пожкова внимательно и чуть было не прослезился. Савелию было очень приятно это видеть, так что под конец рассказа он прослезился сам. Выпили по второй и третьей, затем откупорили еще бутылку.
— Я вообще-то не пью, — вяло признался Гамадрилов, рассматривая свой наполненный водкой стакан.
— Невинная жертва высоких технологий, — говорил о себе Савелий. О себе он мог говорить часами. В такие минуты становился забавен, как ребенок, и проницателен, как перочинный нож. — Неизбывная страсть к искусству искусала мою печень, творческая тяга открыла прободение в желудке. Да еще Галка, стерва, испилила меня совсем...
— Есть одно средство... — икнул Гамадрилов. — Помогает напрочь. Вывезено из заграницы. От искусства. И от прочих раздражителей.
— Дай, — как можно более проникновенно сказал Савелий. — Жизни нету никакой.
— Вообще-то не могу, — откровенно признался Гамадрилов. — Но тебе дам. Как другу. Завтра. Или послезавтра.
— Я тебе этого, Боря, никогда не забуду. — Савелий прослезился вновь и даже попытался погладить гамадриловского кота. Дерзкое животное вцепилось в пальцы Савелия когтями и оглушительно мявкнуло.
Под конец беседы Савелий выпросил-таки у Гамадрилова одну таблетку импортного средства, немного денег на такси, а потом долго и нежно прощался с Борькой в прихожей.
Сжимая в кулаке таблетку, Сапожков провалился в черный подъезд. Громыхнула над его головой запираемая Гамадриловым дверь.
Неровной походкой Савелий спустился во двор.
Тихо шелестели падающие звезды. Одна из них зацепилась за дерево и так на нем и осталась. Журчала листва. Где-то за углом рассыпался в пыль тормозящий трамвай. Одинокие фонари мерцанием своим пугали случайных прохожих. Савелий выбрался на тротуар и снова поглядел на звезды. Подышал на таблетку импортного средства, поковырял в ней пальцем и, наконец, положил ее под язык.
Ничего не произошло.
Звезды по-прежнему сыпали с неба, а круглая луна металась над крышами домов как сумасшедшая.
— Высокое искусство, — в задумчивости и с тоской проговорил Савелий, хватаясь за фонари и деревья. Он чувствовал, что смертельно устал-
Неожиданно пошел дождь.
Савелий понял, что в этом городе отдохнуть как следует ему не удастся.
Он поднялся с газона, вышел на проезжую часть и, размахивая руками, двинулся навстречу потоку машин.
Поток разделился надвое. Чуткие автомобилисты не тормозили, а осторожно объезжали Савелия с двух сторон, так что ему пришлось возвращаться домой пешком.
Ночь Савелий провел в ванной, что, однако, не помешало ему должным образом выспаться.
Наутро, посвежевший и помолодевший, он снял с себя мокрую и грязную одежду и принялся чистить зубы. Носки Сапожков тоже с себя снял, так как по прилипшим к ним комкам грязи сразу догадался, что обувь вчера он оставил на Борькиной квартире.
— Хорош. Нечего сказать, — сказала Галина, открывая дверь в ванную и насмешливо глядя на супруга.
— Пошла вон. Дверь закрой, — огрызнулся Сапожков, замахиваясь на нее зубной щеткой.
Галина налила мужу крепкого чая, и Сапожков, сидя на своей семейной кухне, вдруг почувствовал себя крайне непривычно. Его взгляд равнодушно блуждал по стенам, оклеенным обоями в красный горошек. Что-то внутри Савелия рассосалось и обратилось в желудочный сок. Исчезли тревога и обычное дурное настроение. Пропали зуд в пятках и непременные колики в печени, которые Сапожков принимал за тягу к высокому искусству. Дыхание стало ровным, а взгляд на вещи — куда более осмысленным.
— Ты где вчера шатался? — нежно спросила у него жена.
— К Борьке Гамадрилову заходил, — ответствовал, отдуваясь, Савелий. — Он мне обещал таблетками помочь. В общем, по делу...
Савелий допил чай и зашел в комнату, оклеенную обоями в зеленую клетку. Его взгляд упал на предметы, имеющие непосредственное
отношение к высокому изобразительному искусству по дереву: грязные кисти в литровой банке с водой, горшочки с красками и пластмассовый пюпитр, на котором Сапожков имел привычку раскрашивать свои поделки. Внезапно Савелий почувствовал жаркую дурноту. Erq замутило, и с тревожным стоном он выскочил на балкон, захламленный результатами дизайна по металлу.
Галина, сидя на кухне, услыхала дикий мужнин крик. Вначале она подумала, что Савелий уселся на горячий утюг, который она оставила в комнате. Потом до ее слуха донесся дикий тарарам, и с балкона полетели: старая ржавая водосточная труба, с зачем-то приваренными по бокам дверными ручками, гантеля, вся изъеденная победитовым сверлом, детский горшочек, наполненный доверху гайками и гвоздями, и пудовая чугунная болванка, которая, падая, свистел" словно авиационная бомба.
Когда Галина вошла в комнату, она увидела, что Савелия невыносимо рвало высоким искусством. "Высокое искусство" загадило полы в комнате и на балконе. Свежие его разводы блестели на обоях, а Савелий лежал посреди комнаты и не дышал.
— Пьете с этим Борькой всякую гадость, — мрачно констатировала она. — Чтоб вы провалились.
Она поплелась в ванную за тряпкой, шипя и чертыхаясь. Савелий понял, что сегодня она непременно уедет к маме.
Сапожкову стало лучше лишь после того, как из квартиры были удалены все предметы, имевшие отношение к высокому искусству и являвшиеся для него теперь аллергическим раздражителем. Он лежал на диване и чувствовал в груди нарастающую пустоту. Ощущение было новым и непонятным. Грудная клетка прогибалась под давлением атмосферного столба, и сколько Савелий ни пытался переменить положение, проклятый столб настигал его повсюду. Пустые мысли беспокойными стайками вились над его головой, норовили забраться в ноздри, комариными укусами раздражали щеки. От них Сапожков зарылся под подушку, но какая-то мерзкая идея гадюкой скользнула в рукав пижамы и укусила его в сердце.
Савелий в ужасе соскочил с тахты и посмотрел по сторонам.
"Отравил меня, сволочь, своей таблеткой", — подумал он про Гамадрилова.
Потом он стал думать про свою жизнь, и ему стало страшно. Оказалось, что высокое искусство, которому Савелий посвятил все двадцать восемь самолично прожитых лет, доверху наполнявшее фибры его души, заменить нечем. Атмосферный столб грозил расплющить Савелия о наковальню жизни. Надо было как-то спасаться. Следовало что-то предпринять, чтобы наполнить эти самые фибры новым составом. Однако в голову лезла всякая чепуха насчет ремонта в квартире и покупки новых обоев. Ребра Савелия трещали от напряжения, но он ничего придумать так и не смог, а решил снова наведаться к Гамадрилову.
К полудню он, чуть живой, выбрался из квартиры.
Спартакиада Львовна встретила его на лестнице. Покачиваясь, Савелий показал ей "козу". Старуха взвизгнула, словно девчонка, и скрылась за дверью. Вослед Сапожков услыхал сдавленное: "Алкаш чертов. Сейчас милицию вызову".
Милицию Савелий дожидаться не стал, а выплыл во двор, где вовсю буйствовала и дико кривлялась шалая кокетка-весна. Дребезжали птицы. От вчерашних звезд не осталось и следа. На небе толпились и перегоняли друг друга веселые барашки, а внизу под ними барашки помельче блеяли и сбивались в кучки. Ветер дул в ухо, и Савелию полегчало.
— Але, Борька?.. Гамадрилова мне позовите!.. Не ваше дело... Не ваше собачье дело... Худо мне... Але? Борька?.. Вот здорово, что я до тебя дозвонился... Плохо мне от твоей таблетки... — Сапожков, повиснув на трубке телефона-автомата, еле-еле шевелил конечностями, обутыми в женины тапочки-шлепанцы. — Что значит, пить меньше надо? Я от твоей таблетки чуть не помер... Да, сейчас полегчало. Только пусто как-то внутри... Что делать-то?
Гамадрилов назначил прием у себя на шесть вечера. Савелий грязно выругался и повесил трубку.
От нечего делать он некоторое время слонялся по двору, издали наблюдая, как дети забавляются с остатками высокого искусства, сброшенными с балкона. Во избежание аллергических осложнений подходить поближе Савелий не решался. Через какое-то время он вздохнул и постучал в двери Спартакиады Львовны. Ей он сказал: "Худо мне, бабуся. А денег-то и нету". Любопытная старуха впустила Са-пожкова в квартиру и, стремясь узнать подробности из первых рук, принялась хлопотать. Она налила Савелию стакан вина, Савелий рассказал ей о вчерашнем происшествии. Она пожалела Савелия и снова налила вина. Через какое-то время Савелию стало совсем хорошо. Пригрозив старухе насчет слесарей из ЖЭКа, Сапожков занял у нее денег и отправился домой.
К пяти часам он уже караулил у двери гамадриловской квартиры. В душном подъезде толпился народ. Сомнительного вида личности в костюмах из драпа, легких джинсовых курточках, а то и просто в майках на голое тело с подозрительностью рассматривали друг друга. У многих из карманов торчали бутылочные горлышки, у одного супчика в спортивном костюме высовывались из-за пазухи зеленые и нежные стрелки про-рощенного лука.
Через четверть часа Гамадрилов начал впускать клиентуру.
— Отравил меня, сволочь, своей таблеткой, — сказал Савелий Бор" су, войдя в квартиру последним. — Без обуви оставил...
В комнатах уже гомонили ожившие пациенты: передвигали жалкую гамадриловскую мебель, гремели стульями и дверями в туалет. По ко ридору прошмыгнула девица с распущенными волосами. Она нежно отдавила Савелию ногу. На ее шейке блеснуло рубиновое ожерелье бывшей Борькиной жены.
"Вертеп", — подумал Савелий, чувствуя, как в желудке у него все переворачивается вверх дном. — "Содом... Ведьмин притон".
— Ну что там у тебя? — спросил Борька, поворачиваясь к Сапожко-ву лицом. Его глаза хитро сверкнули. Он поковырялся спичкой в зубах, одернул полы зеленого хитона и кивком выпроводил Савелия на кухню.
Запинаясь и чувствуя себя как последний дурак, Сапожков пожаловался на атмосферный столб и прочие свои недомогания.
— А ты что думал? — искренне удивился Борька. — Тебе это так даром с рук и сойдет?
— Что сойдет? — в свою очередь удивился Савелий.
Не валяй дурака! — пригрозил Гамадрилов. — Ты у меня таблетку от искусства просил?
— Ну.
— Ты от искусства избавился?
— Ну, в общем, да, — промямлил Савелий, с тоской думая о том, что у него в квартире из мебели почти ничего не осталось.
— Так какого дьявола тебе еще от меня надо? — заорал вдруг Гамадрилов, делая над головой у Савелия страшные пассы руками.
— Может, ему опохмелиться? — предположила давешняя девица с волосами, похожая на русалку из пруда. Она протиснулась на кухню, шаркая тапочками, и уставилась на Сапожкова с откровенным любопытством. В руке она держала стаканы и соленый огурец, здоровенный, как баклажан.
От ее взгляда Савелию стало как-то не по себе.
— Сделай что-нибудь, Боря, — облизнув враз пересохшие губы, попросил Савелий. — Ты же психодинамист! У тебя на двери написано!.. В груди пусто... И Галка от меня почти что ушла. Повешусь я, вот что...
— Как же, повесился один такой, — криво усмехнулся Гамадрилов.
— Прекрати, Борис. Видишь, пропадает человек, — произнесла русалка и разлила по стаканам.
Она протянула Савелию огурец. От огурца источалось такое тепло, что Сапожкова бросило в дрожь. Он с хрустом вонзил свои зубы в солоноватую плоть и подумал, что вешаться, пожалуй, не станет.
— У нас ведь как, у психодинамистов, — словно оправдываясь, пояснил свою мысль Борька. — Семь раз отмерь. Вот, к примеру, живет себе человек и горя не знает. А потом задумает вдруг такое, что все у него в жизни идет кувырком. Помочь ему, конечно, можно, однако...
Гамадрилов поднял кверху грязный палец, сделал многозначительную паузу, чокнулся с Савелием и выпил.
— Однако надо расширять идеологический кругозор, — продолжил он после выпивки. — А то живем, понимаешь, словно пещерные люди.- Ни тебе игры страстей, ни тебе любви до гроба. Хотя любовь до гроба — это пошло-
— Не хами, — равнодушно произнесла девица.
— Да я не про то, — отмахнулся Гамадрилов. — В общем, помочь тебе можно. Однако вперед расписочку попрошу...
— Какую расписочку, — переспросил возмущенный Сапожков. — Ты что, дьявол, у меня душу потребуешь?
— Да на кой мне твоя пустая душа, — искренне рассмеялся довольный собой Борька. — Душами на том свете занимаются. Расписочка на тот случай, если ты вдруг решишь обжаловать мою психодинамику в суде. А то ведь как бывает: взлетают высоко, летают, летают себе, а потом башкой об асфальт и давай на меня жаловаться. Мол, не были предварительно ознакомлены с правилами поведения в воздухе. Так вот, я тебе и объясняю: наведаются друзья из какого-нибудь ведомства, или, скажем, начнутся всякие страсти-мордасти с выбиванием конечностей, или просто черти станут очень уж приставать со своим психодинамическим равновесием, так ты, Савва, с ними сам разбирайся. На меня не вали. У меня других грехов хватает.
Савелий проглотил ставшую пластилиновой слюну, посмотрел на улыбающуюся русалку и согласился.
— Расписываться кровью будешь или так? — участливо спросил Борька.
— Так, — ответил Сапожков, боявшийся боли. Протянутой авторучкой он брякнул размашистую подпись под гамадриловскими каракулями и с тоской посмотрел на пустой стакан.
— Ну, Савва, а теперь проси о чем хочешь, — замогильным голосом произнес Гамадрилов, разливая водку. — Сейчас я буду разделывать тебя в лапшу. Душу так разрисую, что сам не обрадуешься.
— В смысле просить денег, что ли? — переспросил Сапожков. — Так мне много денег надо. Я в нормировщики больше не пойду. Я хочу быть генеральным директором или президентом. Ты учти, у меня семья. И вообще, я человек требовательный к себе и другим.
— Было б сказано, — кивнул Борька.
Выпили.
Вдруг откуда ни возьмись в руке у Гамадрилова оказался окровавленный хирургический скальпель с приставленным к нему куриным пером. Борька замахнулся на Савелия и пояснил:
— У нас, психодинамистов, ведь как? Сначала эту душу надо как бы вынуть...
Стены кухни раздвинулись, стол покачнулся, бутылка с водкой выросла до невероятных размеров, а Сапожков от страха покатился с табуретки. Он забился на полу, среди куриных и рыбьих костей, и дико заверещал,
дрыгая ногами. Огуречные семечки посыпались у него изо рта. Чтобы пациент не ерзал, русалка села Савелию на грудь, и Борька зарезал его точным, уверенным движением.
Душу Сапожкова психодинамисты отлавливали вдвоем, размахивая сачками и вениками, прыгая, как зайцы, и спотыкаясь о тело бездыханного Савелия.
— Форточку опять, блин, забыла закрыть! — орал Гамадрилов на ассистентку. — Сейчас она упорхнет, а меня, блин, посадят...
Душа Сапожкова металась розовой птицей и не давалась в руки преследователям.
— Вот, блин, прыткая какая, — ругался Гамадрилов.
— Цып-цып, цыпа, — звала ее русалка, разбрасывая вокруг неведомые крошки.
В разделочную мимоходом заглянул Асмодей в алом на синтетическом ватине плаще, в бумажном колпаке, с ехидной улыбочкой. Он спросил:
— Опять забавляетесь, русские черти?
— Чем без дела приставать, лучше бы помог, — обиженно надувая губки, сказала русалка и кокетливо повела плечиком. — А то его посадят. — Она указала на Гамадрилова.
Асмодей выставил в сторону свой аршинный палец с пулеметным зевом на конце и парализовал душу Савелия двумя короткими, прицельными очередями. Душа, как перезревшее яблоко, грохнулась на пол. Гамадрилов тут же заломил ей крылья за спину и удовлетворенно произнес:
— Пошел вон, старый черт, — отрезал Гамадрилов. — Мы друзей не продаем.
Асмодей превратился вдруг в ворону, посмотрел на Борьку блестящими глазами и прокаркал:
— Тебя посадят, тебя посадят. Тебя все равно посадят...
Потом взмахнул крылами и улетел в форточку.
Гамадрилов смахнул со лба бисеринки пота и жалко улыбнулся:
— Фу ты, сколько по работе встречаемся, а привыкнуть к его шуточкам никак не могу. Прямо в дрожь бросает.
СНЫ САВЕЛИЯ САПОЖКОВА
Сон первый
И приснился Савелию сон, будто бы он разгуливает по улице Ленина нагишом. И как будто бы в этом нет ничего особенного. Погода стоит благоприятная, то ли утро, то ли вечер. И улица как улица, только дома какие-то немного скособоченные. Нависают они над проезжей частью и касаются друг друга балконами. Народ стоит
на автобусной остановке, все под зонтики спрятались и Савелия во все глаза рассматривают, словно в первый раз голого мужика увидали.
Стыдно стало Савелию. Стал он прятаться от всех за деревьями, стал думать, как дальше жить.
И вдруг увидал он, что на многих людях штанов нет. И как будто бы нет в этом тоже ничего особенного. Стоят себе под зонтиками, кто без брюк, кто без юбки, одни голые коленки сверкают. И ничего. Стоят себе, никого не стесняются, кто мило беседует, кто просто так автобуса ждет, на часы поглядывает.
И решил тогда Савелий себе тоже какой-нибудь пиджак раздобыть, чтобы быть как все.
Зашел он в магазин готового платья, примерил фрак. На шею бабочку нацепил. Посмотрелся в зеркало и сам себе понравился: стоит перед ним этакий франт, нагловатый весь, морда кирпича просит. Подмигнул себе, бабочку поправил и вышел на улицу.
И ничего.
Только снизу поддувает немного. Оно и понятно — то ли утро, то ли вечер— температура некомнатная. А брюк по-прежнему нет. И никто теперь на Савелия не смотрит, никто на него пальцем не показывает.
Так весь сон Савелий по улицам без штанов и слонялся. Почти привык к своему положению и больше уже ничему не удивлялся. Только под конец какая-то ему вредная старушенция попалась в пальто. Как увидала, что Савелий без штанов, да как разорется на весь автобус: "Совсем стыд и совесть потеряли!" да "Когда на вас управу найдут!".
В общем испортила она Савелию такой хороший сон.
Он подумал и расстраиваться не стал.
Бабки, между прочим, и в жизни всякие попадаются, не то что во сне. А он там не один без штанов разгуливал.
Савелия приводили в чувство с участковым во главе. Соседи милицию вызвали. Они в это время суток всегда милицию к Гамадрилову вызывают. Вот участковый на всякий случай заранее и приперся. И не прогадал. Теперь он составлял акт о причинах преждевременной кончины нигде не работающего гражданина Сапожкова и мысленно вертел в погоне новую дырочку для внеочередной звездочки. На кухне, помимо подозреваемого Гамадрилова, толпилось еще много всякого народу. Некоторые пинали Савелия под ребра, а Борька изо всех сил орал на бездыханное тело:
— Вставай, гад, долго ты еще будешь нам голову морочить! Савелий медленно открыл глаза. Болели ребра. Кто-то вылил ему на голову ведро воды, отчего под Сапожковым стало скользко и неуютно.
— Гражданин Сапожков? Как вы себя чувствуете? — участливо спросил у Савелия милиционер.
— Брюки мне какие-нибудь дайте, — тихо попросил Савелий. Он уселся на полу, ощупал свои ноги и через какое-то время догадался, что все прочее ему приснилось.
— Я же вам говорил, что он просто дурака валяет, — обрадованно оттирая участкового в сторонку, затараторил Гамадрилов. — Это у него привычка такая. Заявляю вам это как заслуженный психодинамист. Подопьет мужчина — и сразу брык в обморок. А потом по всей квартире свои штаны разыскивает. Случай известный...
Савелий поднялся с пола и уселся на табуретку. Голова шла кругом, перед глазами прыгали малиновые зайчики. Кто-то участливо предложил ему водки. Взгляд Сапожкова упал на надкушенный огурец, и Савелию стало страшно. Он не мог вспомнить, какого черта оказался в этом душном помещении, что с ним здесь произошло и чем это все может закончиться, а русалка напротив улыбалась так многозначительно, что-Савелий лихорадочно стал вспоминать, не совершил ли он в период своего обморока нечто роковое, непоправимое.
Речистый Гамадрилов увел участкового в комнату, и Савелий спросил у русалки:
— Ты кто?
Девица тряхнула копной своих нечесаных волос, повела голым плечом, и глаза ее, громадные и умные, лукаво блеснули:
— Еще узнаешь.
При этом она по-прежнему улыбалась так, будто бы ведала какую-то стыдную тайну, отчего Савелию стало тоскливо. Он выпил водки и стал дожидаться Гамадрилова.
Борька покончил с участковым и вскоре вернулся на кухню. На русалку он посмотрел с подозрением, а Савелию сказал:
— Умаялся я с тобой. Ну и прыткая у тебя душа. А меня чуть не посадили...
Он тоже выпил водки и продолжил:
— Фибры мы тебе начинили. Одной амбиции два пузырька ушло да всяких там фиглей-миглей на тысячи полторы баксов.
При этом Гамадрилов так странно посмотрел перед собой на блюдце с засохшими рыбьими костями, что Савелию подумалось, что если Борька и вправду начинял какие-то там фибры, то обязательно рыбьей чешуей и внутренностями.
— С деньгами недели две я, конечно, подожду, — говорил Гамадрилов. — Я ж понимаю, тебе надо сначала директором стать и все такое. Но ты уж не подведи. Штук десять мне положишь — ив расчете...
Жидкий солнечный луч пробуровил оконную занавеску и, как таракан, пополз по столу. Вихляя меж стаканами, он чуть коснулся руки Сапожкова, и Савелий проснулся окончательно. Он глянул на Гамадрилова новыми глазами и не узнал лучшего друга. Он полез в карман за баксами и, не найдя там ничего, страшно удивился.
— Ты кто? — спросил он у Гамадрилова. — Я тебя не знаю. Гамадрилов хлопнул себя по коленке, толкнул плечом русалку, таращившуюся на Савелия во все свои чайные блюдца-глаза, и непринужденно расхохотался:
— Во дает! Я же Борька! А фамилия моя Гамадрилов. А ты — Савелий по фамилии Сапожков. Ты пришел ко мне лечиться от искусства. Помнишь? Еще таблеткой траванулся.
— Вот, вспомнил, молодец! — обрадовался Борька. — Так ты не забудь, ты мне десять штук баксов должен.
Взгляд Сапожкова упал на что-то остро пахнущее, завернутое в газетку, лежащее на столе. В газетке оказалась скользкая, словно обмылок, субстанция, вся покрытая ржавой слизью и какими-то рыжими пятнами.
— Что это? — спросил Савелий.
— Как что? — возмущенно вспыхнул Гамадрилов. — Это ж светоч, творческое жало. Тебе оно теперь ни к чему, вот я и удалил. Операция плевая, и таблеток пить не надо...
Борька неловко повернулся, и из его кармана выпал окровавленный скальпель. Он вонзился в линолеум у правой ноги Савелия. Сапожков разглядел на скальпеле приставленное к лезвию куриное перо и разом все вспомнил. Страшный крик вырвался из его груди.
— Убийца! — заорал Савелий на оторопевшего Гамадрилова. — Да ведь ты меня убить хотел!
Тихий ужас выразился у него на лице. Вне себя от страха Сапожков схватился за табуретку и стал ею размахивать. Жалобно зашуршала газетка, и творческое жало покатилось по столу. Испуганный Гамадрилов бросился вон, а русалка принялась успокаивать потерявшего голову Савелия. Она гладила его по голове, пела песни и старалась вырвать из побелевших пальцев стиснутую табуретку. Она усадила Савелия на пол, прямо на куриные кости, и Сапожков, заливаясь слезами, прильнул к ее белой груди. Он вздрагивал, заливаясь слезами, и ему было ужас как приятно оплакивать свою заблудшую душу.
Через минуту на кухню заглянул позеленевший Гамадрилов. Увидев, что Савелий успокоился совсем, Борька мстительно поджал губы и зашипел:
— Пошел вон отсюда, неврастеник... Чтоб ноги твоей... Перепугал меня до смерти... Десять штук через две недели... Старайся для таких... Вероника, отойди от него — он припадошный.
Борька позволил Савелию надеть туфли и поспешно выпихнул его на лестницу.
— Не звони мне больше, — крикнул он напоследок.
Савелий еще некоторое время в нерешительности топтался у гамад-риловской квартиры, потому как за дверями слышалась возня и стоны. Явственно доносилось:
— Пусти!
— Дура! Он никогда не полюбит тебя так, как я.
— Убери руки и отдай пальто. Скоро у него будет много денег. А у тебя их не будет никогда.
— Он не сможет жениться на тебе. Он женат на своей Галине.
— Ну и что. Ты тоже на мне, между прочим, жениться не собираешься.
— Это совсем другое. У нас с тобой свободная любовь.
— Нет, то же самое.
— Нет, другое.
Савелий вернулся и надавил кнопку звонка.
— Это он. Не смей открывать, — сказали за дверью. — Я его убью.
— Только попробуй — и тебя посадят. Помнишь, что сказал Асмодей? Щелкнул замок, грохнула цепочка — и дверь раскрылась. Показался всклокоченный Гамадрилов.
— Пусти ее, — пряча глаза, сказал Сапожков. — Она пойдет со мной. Будет мне, ну, это самое... фибры начинять.
Из-за Борькиной спины выпорхнула русалка с хозяйственной сумкой в руках, в пальто, в туфлях на босу ногу. Она встала рядом с Савелием, а Гамадрилову сказала:
— Скотина.
— Да пошли вы все... — махнул на них рукой Борис. Затем он что-то вспомнил, сбегал на кухню, вернулся к дверям и швырнул что-то в Сапожкова. Оно больно хлопнуло Савелия по спине. Савелий наклонился, поднял с пола творческое жало и сунул его в карман. Лицо Сапожкова при этом выражало полное отсутствие всяких чувств.
Эту ночь он провел в ресторане "Бахусов и компания".
Савелия не смущало отсутствие денежных средств. Ему было на это наплевать. Мягкая, как памперс, луна освещала ему путь, а русалка-Вероника трижды бегала за пивом через дорогу в кооперативный ларек. Савелий чувствовал, что новые фибры начинают магически действовать на окружающих его людей. Подсаживаясь то к одному ресторанному столику, то к другому, Сапожков представлялся генеральным директором несуществующего акционерного общества "Трудовые резервы", за что ему наливали стопку, а то и две. Под конец Савелий и сам поверил в свою высокую должность, стал рваться к телефону и требовать прислать за ним машину немедленно. Автомобиль ему уступил на время президент компании "И нашим, и вашим", которому очень уж надоели сапожковские выкрики и который собирался мирно отдохнуть в компании со своими иностранными инвесторами.
Так что домой Савелий поехал на автомобиле.
Засыпая, он чувствовал, как с каждой минутой неимоверно расширяется его идеологический кругозор.
СНЫ САВЕЛИЯ САПОЖКОВА
Сон второй
Приснилось Савелию, что теплой, ясной ночью гуляет он себе по крыше. И нет на небе ни одной звезды, все куда-то подевались, куда-то попрятались. Стал размышлять Савелий, как бы ему звезды из-за тучек выманить. Хотя бы одну. Зачем ему эта проклятая звезда нужна, Савелий не подумал, а просто спрятался за печную трубу и стал ждать.
Ждал ни долго ни мало, как одна звездочка, самая захудалая, выглянула из-за тучи и спорхнула на телевизионную антенну, уселась прямо головой. Сама она такая неяркая, взъерошенная, а ведет себя так, будто бы над Савелием насмехается.
Разозлился тогда Савелий, взял палку, размахнулся и пустил ее в звезду. Пришиб ей крыло. Обрадовался.
Звезда подпрыгнула на антенне — до тучи ей теперь с покалеченным крылом не дотянуться — и упорхнула на соседнюю крышу. Там по крыше стала ходить и орать благим матом, Савелия костерить. Испугался Савелий, что соседи проснутся, и стал думать, как бы на соседнюю крышу перебраться.
Решил перепрыгнуть.
Разбежался как следует и прыгнул. Только до соседнего дома не долетел, а будто бы попал в реку. Упругие струи подхватили упирающегося Савелия и водворили его на прежнее место, на прежнюю крышу. Удивился Савелий, снова разбежался и снова прыгнул. Даже грести пробовал, но отнесло его еще дальше.
Тут и забыл Савелий про свою звезду. Понравилось ему с крыши прыгать. Увлекательным процесс этот оказался. И парил он в вольном стиле над крышами, словно распластанный нетопырь, и забыл про все на свете.
А проклятая звезда подкралась сзади, да как клюнет Савелия в ляжку.
Вот он и проснулся.
— Ой, — сказал Савелий, чувствуя, как что-то горячее обожгло ему ногу. Сказал, открыл глаза и прямо обмер: над ним, словно мраморная статуя, парила русалка с распущенными волосами, одетая в пестрый Га-линин халат. В руках русалка держала поднос с чаем, который и неосторожно пролила на Савелия.
— Ты кто? — чувствуя, что в квартиру вот-вот должна войти Галина, спросил Сапожков.
— Я — амфибия твоя, — ответила русалка просто. — Ты меня вчера так называл. Доброе утро, милый.
— Ты вот что, — сказал Савелий, принимая на грудь поднос с чашками и бутербродами, — ты халат этот сними. Не дай бог Галка увидит. Она мне этого не простит.
Русалка вспыхнула, залилась жгучим румянцем и сбросила с себя халат, который жертвенным покрывалом упал к ее ногам. Осталась она
в чем мать родила и принялась бросать в чашки куски сахара. Обои в красный горошек запрыгали у Савелия перед глазами, вселенная уместилась в одном стакане, и Сапожков вдруг испытал такой могучий прилив сил, что ему стало страшно.
Ничего подобного в жизни он прежде не испытывал и за своим проклятым искусством даже понятия не имел, что такое в принципе возможно. Захотелось петь и говорить стихами. Хотелось впиться в русалкину шею жадными губами, утолить первый голод и отправиться на войну. Хотелось двигать горами и управлять несносной погодой, набить кому-нибудь морду, ограбить Сбербанк и подсидеть Директора строительного управления.
В общем, начиненные Гамадриловым фибры сыграли с Савелием злую шутку, он поверил им на слово, решил, что для него теперь нет ничего невозможного. Прочитал какой-то мерзкий, сочиненный поэтом Сукачевым, стишок, пропел два куплета из песен того же автора, а потом Савелий набросился на русалку, выставив для поцелуя губы. Тут в дверь позвонили. Сапожков смекнул, что это, возможно, вернулась жена, но схватить русалку за ногу не успел — та помчалась открывать дверь.
Это оказалась не Галина, а присланные Олимпиадой Львовной слесари из ЖЭКа с дворником во главе. Они пришли судиться с Савелием и принесли с собой жбан пива. Покуда русалка одевалась, слесари обосновались на кухне и стали выкрикивать в адрес Сапожковых надуманные Львовной угрозы. В другое время Савелий бы испугался. Но сейчас ему стало интересно, и он пошел на кухню пить с ними пиво, которое в его положении оказалось как нельзя кстати. Науськанные Олимпиадой представители коммунальных служб поначалу делиться с Сапожковым не пожелали, но Савелий разразился в отношении склочной старухи такой обличительной речью, что пыл у слесарей сразу пропал. Пыжился только один дворник, которому Олимпиада Львовна приходилась дальней родственницей. Савелий дал ему три рубля и послал старика заколачивать старухе входную дверь досками, а заодно и перекрыть воду. А еще через какое-то время из кухни стало доноситься нестройное, но дружное пение высоких договаривающихся сторон.
— Ну все. Мне на работу пора, — сказала русалка-Вероника, которая терпеливо до этого ожидала появления Савелия из кухни. Она надела пальто и вышла из квартиры, оглушительно хряснув дверью.
Сапожков отпустил слесарей только после того, как кончилось пиво. Слесари долго кланялись и клятвенно обещались быть на той неделе, сделать бесплатный ремонт. Потом Савелий долго и безуспешно выкликал амфибию, затем надел пиджак, галстук и носки и отправился подсиживать Директора строительного управления.
Того на месте не оказалось. Засев в приемной, от нечего делать Савелий провел легкую воспитательную беседу со стервой-секретаршей, дамой весьма и весьма преклонных лет, женщиной строгих нравов, ни
когда не опускавшейся до интрижек с сослуживцами ниже первых заместителей, вступавшей в плотный марьяж только с директорами смежных со строительным управлением предприятий. После душещипательной беседы неприступная крепость пала, и секретарь сама предложила себя в любовницы. В любовницы себя предложили также еще две женщины — одна из планового, другая из производственного отдела, которые по чистой случайности также оказались в приемной и которых рассеянный Сапожков поначалу не заметил. Женщинам Савелий ничего не обещал, а секретарю предложил дружить домами. В общем, когда Директор наконец явился с отдаленного участка, Сапожков оказался в числе первых лиц, записанных к нему на прием.
Обновленный Савелий с жаром принялся за дело и охмурил Директора в какие-то сорок минут. Директор, человек доживший до глубоких седин, мужчина степенный, рассудительный и осторожный, кузнец кадров со стажем, вглядывался в одухотворенное лицо Савелия и млел от восторга. Еще никогда и никто в его присутствии не городил столько забористой чепухи с таким уверенным, гордым видом. Заслуженный чинуша и лизоблюд, напуганный обилием повылезавших из щелей зубастых и молодых горе-бизнесменов, он вдруг увидал в Савелии ягоду одного с ним поля и ни с того ни с сего решил: "А возьму-ка я его к себе заместителем по сбыту. Кадр молодой, перспективный. А то уйдет еще чего доброго к конкурирующим смежникам. Этот наделает делов". Так что из директорского кабинета Савелий вернулся со щитом и окладом, впятеро превышающим его прежний нормировочный оклад.
На Сапожкова было больно смотреть. Его чело излучало столько тепла и света, что окружающие невольно жмурились, позволяя Савелию вытворять с ними все, что угодно. Грудь Сапожкова молодецки развернулась до плеч, и по коридорам управления он вышагивал тяжелой, уверенной походкой человека, вынесшего на себе из-под рыночного артобстрела не одно покалеченное предприятие.
На митинге, посвященном своему назначению на высокую должность заместителя по сбыту, Савелий двинул речь, от которой задрожали дряхлые стены и потолок управления. Сотрудники слушали Сапожкова, по-цыплячьи вытянув шеи и столпившись в проходах между рядами. С каждым его словом росло число женщин, готовых предложить себя Савелию для внебрачного досуга. Некоторые мужчины конспектировали речь, записывая основные тезисы в свои потертые, захватанные чужими руками блокноты. И только Директор стоял ни жив ни мертв. Он прожил жизнь. Он догадался, что совершил непоправимую ошибку, взяв Савелия к себе в заместители. Савелий годился только в директора. Старый руководитель почувствовал, что кресло уже заплясало под ним ходуном, и был готов принять должность хотя бы старшего нормировщика, если бы таковую ему сейчас, конечно, предложили.