От короба горна обжигающе дышало, среди углей змеился огненно-красный жар. Серебряный брусок в чашке подплывал жгуче-белым, на дне блестела лужица жидкого металла.
Фахр шагнул к мехам, взялся за рычаг, звякнула цепь между досками, заскрипела старая, рассохшаяся кожа. С сопением и шумом за стену пошел воздух, из поддона на земляной пол выбросило лепестки пепла и пару ярких угольков в веере искр.
В углу заерзал заказчик:
- Скоро рассвет, позовут на намаз, как я оставлю здесь серебро?
Серебро лежало перед ним на обрывке кожи - серьги. Два тяжелых плоских полукружия с узором-"глазками" и блестящей красной крапинкой сердолика в центре. И бахромой вытянутых серебряных капелек по краю диска - та еще морока, но заказчик хотел точно такие же. Пришел после ночной молитвы и попросил срочно взяться за работу - а то днем с горном какая работа, надо по темноте, по прохладе металл плавить.
Заказчику ответил сварливый голос ад-Дани, старого катиба отца:
- О несчастный! Ты сомневаешься в этом юноше? Ты отсохнет твой язык! Сыну эмира Исбильи...
Фахр высунулся из-за стенки горна и помотал головой - не надо, мол.
Но уж было поздно. Замотанный по самые глаза в покрывало бербер встрепенулся и вытаращился на Фахра. Да еще и шею вытянул, чтобы в закуток с мехами заглянуть. Как же, как же, сколько разговоров ходило про ссыльного эмира, коего содержали в доме у Лошадиного базара в цепях. Туда целыми толпами ходили - поглазеть на несчастного. И стихи послушать. Слава поэта аль-Мутамида сейчас переросла славу аль-Мутамида-воина. По понятным причинам, мда...
Заказчик поцокал языком и покивал:
- Я оставлю тебе серебро без колебаний, о благородный юноша! Но ты разве не пойдешь со мной в масджид?
Фахр хотел было ответить, где он видал масджид квартала ювелиров, набивающихся туда невежественных оборванцев, а также всех крикливых, грязных, полоумных здешних имамов, но тут настало время ад-Дани - старик встрепенулся и запричитал дребезжащим голосом:
- О судьба-злодейка! Во что ты обратила этого юношу, носящего гордое имя Фахр-ад-Даула, Слава Державы! Вот какие стихи я сложил по этому случаю!
Ты видишь, Слава Державы, как нам, сановникам прежним,
Теперь тоскливо и тяжко средь пагубных лишений.
Обилье великолепий твоим ожерельем было,
Теперь твое ожерелье из тягостнейших лишений!
Дворец был твоим жилищем; теперь в мастерской ты бьешься,
Ремесленник злополучный, поникший от поношений...
Бывало, твоя десница лишь меч да перо держала;
За щипчики ты берешься, не слушая утешений...
Сомнений не оставалось - ад-Дани разобрало не на шутку, он прочтет еще с десяток бейтов, и кто знает, куда заведет его воображение поэта! И потом - какой меч в руке?! Перо еще ладно: ко времени, когда их сослали, Фахр выучился сносно писать, но меч! Он ведь был совсем маленьким, семь только исполнилось, когда мурабиты взяли Исбилью...
- Во имя Всевышнего, хватит! - взмахнул рукой Фахр.
Но старик расчувствовался, воздел руки и громко прочитал:
Узрю я с таким же страхом, как щеки раздует ангел,
Нас всех призав трубным гласом на суд людских прогрешений!
Вот только ангелов Страшного суда нам тут не хватало!
Бербер тут же засопел под лисамом:
- На что это ты намекаешь, о старик?
- Серебро расплавилось, сейчас буду отливать заготовки! - бодро доложил Фахр, одновременно размахивая рукавами на манер сигнальных знамен - помолчи, помолчи, дядюшка ад-Дани!
Бербер тут же позабыл о каких-то дурацких стихах и полез к столу - проследить, чтобы ни капли драгоценного металла не пропало.
Но, видно, судьба предназначала эту ночь не для ювелирных свершений, а для совсем иных дел и обстоятельств, потому что от двери мастерской донеслись отчаянные крики:
- Фахр! Фахр! Госпожу оскорбляют на базаре! Скорее на помощь!
Орал-надрывался старый евнух. Фахр вылетел наружу, пожилой зиндж, тяжело дыша после бега и держась за грудь, сполз по глиняной стене мазанки:
- Как бы за камни не взялись, молодой господин...
Прохожие останавливались, люди выглядывали из-под занавесок, свешивались с крыш и прислушивались к несущимся со стороны рынка воплям и гаму.
- О неверная! - в несколько десятков глоток орали базарные храбрецы.
- О скверная! - надрывались женские голоса.
- Тьфу, - пробормотали из темноты, проводя мимо верблюда. - И как им не надоест, в самом деле...
Фахр вздохнул, кивнул евнуху - присмотри, мол, за мастерской, - и со всех ног рванул к базару. И в самом деле, как им не надоест! Каждый месяц одно и то же! А в Рамазза хоть из дому не выходи!.. И сколько раз он говорил маме - не ходить на рынок! И уж тем более не ходить так, как ходит она! В легком головном покрывале! "Мама, мы не в Исбилье!". "Не склонюсь перед дикарями!". Вот и весь разговор...
- О неверная, скверная и блудливая! - голосили впереди.
Фахр прибавил ходу, нещадно пихая локтями подтягивающихся к рынку любопытных.
Поправив роскошную кисточку верхнего шарфа, Зайнаб тронула нашитые к краю покрывала подвески и протянула руку зинджу-невольнику - давай, мол, помоги.
И слезла с верблюда. Огромные, с яйцо величиной, желтые и коралловые бусины забрякали на груди, зазвенели браслеты.
Ее, конечно, рассматривали со всех сторон. Свет факелов расплескивался по нарумяненным лицам, скакал по подвескам и бусинам, золотил монеты на налобных шарфах. Женщины приоделись, вытащив из узлов все лучшее - как и полагалось по обычаю.
Любимая невольница Юсуфа, Залум, вырядилась в кафтан, да такой расшитый, что рукава не гнулись. И в здоровенную диадему с изумрудами и целым дождем жемчужных нитей. Невольницы ее щеголяли свежими татуировками хной на откормленных лицах и сердоликовыми бусами.
Зайнаб усмехнулась и распрямилась, давая всем насладиться великолепным зрелищем. К парадной расшитой гандуре она примотала золотыми шнурами огромный пояс из шелка - того самого, присланного Юсуфом шелка из Верхней Марки. Сложенная в четыре толстых слоя полосатая яркая ткань матово блестела, люди ахали - какое богатство!
- Чего орут? - морщась, спросила она зинджа.
Со стороны базара и впрямь орали, хотя здесь, на окраине, где Агмат встречался с пустыней, лишь трещали факелы и шепталась толпа. Зайнаб ждали в почтительном молчании, хотя в такую ночь положено веселиться и смеяться, а юношам срывать платки с девушек и шептать им дерзкие любовные стихи о длине ждущего зебба и распаленном жеребце, идущем к кобылке. Мужчины поднимали повыше, от губ к самым глазам, лисамы - в знак уважения. Когда в собрании сидит управительница царства, аль-каима би мулкихи, всем приличествует такарикат, скромность.
- Эта скверная из дома при Лошадином базаре вновь вышла, не покрывая волос и макушки.
- Что ей делать на базаре, ведь они еще не продали пряжу, у них денег нет ... - пожала тяжелыми от ожерелий плечами Зайнаб. - Надо бы послать ей лепешек...
Ее тут же подхватили под руки, и она пошла вперед, к коврам. И к высокому, гудящему пламени.
В круге костров лежала под одеялом женщина. Одержимую, как и полагалось, обрядили в яркое платье. И обмотали голову черным мужским лисамом, закрепив его белым шнуром плодородия.
Зайнаб покосилась на Аг Булу, своего доверенного вольннотпущенника. Тот шепнул:
- Шейхи уже измерили степень одержимости. Принесли сверток белой ткани длиной в сорок локтей. Обматывали ей голову долго-долго. Ушло двадцать локтей, не меньше.
Зайнаб сглотнула, но не подала виду. Ей приходилось слышать лишь о десятке локтей. И то - тридцать лет назад такое было...
Она стиснула зубы и величественно опустилась на ковры. Махнула рукой, разрешая садиться остальным.
- Что произошло?
- Она сговоренная невеста, завтра должны были в шатер на семь дней вести, лежать перед свадьбой. Пошла к колодцу, ветер сдул платок, унес в пустыню. Когда ее нашли, она уж былаэккан эгеф.
"Без головы". Одержимая духами.
- Кто в ней, узнали? - проговорила Зайнаб, глядя прямо перед собой.
На укрытую черной шерстью, распростертую на ковре фигуру. В руке одержимая, как и полагалось, сжимала обнаженный меч.
Аг Була помолчал, потом почесал непокрытую - как бывшему рабу, лисама ему не полагалось - голову. И наконец тяжко уронил:
- Эль-Эссуф.
Люди Одиночества.
Эти духи просто так не приходят.
Зайнаб снова сглотнула. И выпрямила спину.
- Начинайте! - громко приказала она.
Медленно, негромко зарокотали барабаны. Женщины крикнули, как изнывающие от любви, и затянули затянули старую песню, слов которой уже никто не разбирал. Барабаны загудели громче. Ритм ускорялся.
Одержимая в круге костров изогнула шею и подняла голову, словно девушка, выглядывающая возлюбленного. Медленно-медленно села. И закрутила головой, большой и круглой под черной тканью лисама. В пустых глазах отражалось пламя костров, меч она держала наготове.
Ладони барабанщиков ударили разом - бух! Миг молчания! Бух! Еще раз!
Одержимая завыла и завертела мечом. Барабанный бой обрушился частым, не дающим выдохнуть градом. Женщина завращала плечами, а потом принялась раскачиваться всем телом. Меч описывал замысловатые круги, Люди Одиночества пытались крикнуть что-то через непривычную их словам, человеческую глотку.
А потом несчастная застонала от боли, закогтила жесткий от золотых нитей ворот, рванула джеллябу, раздирая ткань, показывая смуглые груди.
- Эль-Эссуф хотят веселья, - тихо шепнул ей на ухо Аг Була.
- Пусть танцуют девушки на выданье, - процедила Зайнаб, прищуриваясь. - И пусть юноши ведут своих невест в пустыню.
Барабаны били в ритм со стуком сердец, с горячим током молодой крови. Люди Одиночества приходят из пустыни к людям, чтобы прикоснуться к жизни, к любви, к теплу. Поговорить, пошептать, поиграть со смертными. Им так грустно и тоскливо среди камней пустыни, куда их выгнали ангелы Всевышнего...
Толпа вокруг костров пришла в движение. Люди вскакивали, принимались кружиться, смеялись девушки, прикрывая рты шарфами, хихикали юноши, дергая их за кисти и ленты головных покрывал. Одержимая бросила меч и закричала, выгибаясь дугой, посылая отчаянный, мучительный вопль звездам в черном бархатном небе. Белый шнур крепко удерживал черное покрывало у нее на голове.
Хорошая ночь, ночь любви, ночь зачатия.
Зайнаб повернулась к стоявшему поодаль сыну.
- Али!
Тот быстро шагнул к ней с неуверенной улыбкой на губах.
- Займись ей, она твоя!
И Зайнаб ткнула в сидевшую справа молоденькую невольницу, улыбчивую и глазастую. Та расцвела, рассыпалась в благодарностях и вскочила, звеня бусами и подвесками.
Али схватил девушку за рукав, вокруг них быстро подняли плащи и ковры, и молодые опустились на землю, вцепившись в плечи друг другу. Рабыни смеялись и перемигивались, дергали Зайнаб за подол:
- Госпожа, госпожа, а можно нам тоже за плащ?..
Сейчас в темноте за кругом пламени свиваются тела, ищут друг друга губы, ладони сжимают созревшие груди.
Одержимая вращалась и монотонно выла, краска вокруг глаз размазалась и потекла от пота.
Зайнаб поднялась. Заглянула через плечо рабу-зинджу, державшему плащ скромности. Тот, хихикая, смотрел вниз, на трудившегося на девчонке Али - тот двигался быстро, невольница вскрикивала и кусала губы, туфля улетела, показывая татуированную ступню. Рабыню она берегла для Юсуфа, ламтуна славились своими женщинами, покорными и прекрасно рожающими. Но Юсуф задержался, осаждая проклятый замок аль-Лит. Что ж, ко времени, как он вернется, Зайнаб подберет ему другую.
И посмотрела на Залум. Та сидела на коврах, тяжело дыша и кусая губы. Что, повлажнело у тебя между ног? А вонзить-то некому! Ничего, скоро Юсуф тебя забудет, а ты снова отправишься доить коз в дырявой рубашке.
Отвернувшись от елозящих на ковре счастья молодых, Зайнаб стиснула зубы и вошла в огненный круг. Одна.
Аг Була сдавленно что-то крикнул у нее за спиной, потом смолк.
Одержимая вдруг прекратила вращаться, припала грудью на ковер и, как в начале танца, извернула шею и покосилась на вставшую над ней Зайнаб. Глаза смотрели осмысленно и выжидательно.
- Раньше вы выпускали девиц и юношей к нам в круг... - прохрипело из-под лисама чужим, низким, мужским голосом.
Да, такое случалось еще на памяти Зайнаб. Потные мокрые тела, сплетающиеся ноги и руки...
- И отдавали нам девственников... - зашипело из-под черной ткани.
Да.
И Зайнаб поглядела на блестевший на песке меч.
Из-под черной маски захихикало.
Девушек к этому мечу по праву старшей жены выводила ее мать. Точнее, мать шла впереди, а девушку вели в огненный круг двое сильных рабов. Зайнаб помнила и это. Вели невесту в негнущемся от шитья свадебном платье, с головой, тяжелой от золотых украшений. Она упиралась и билась в руках зинджей. Меч рассекал горло, алое заливало роскошные вышивки.
Жениха вводил в круг отец. Красавца, лучшего охотника, с которым каждая девушка племени охотно пошла бы в ложбинку за стойбищем. Юноши обычно шли сами, с высоко поднятой головой. И молча, без мольбы о пощаде, ложились на кровавый песок.
- Твое время прошло, - четко выговорила Зайнаб.
Решительным, не дрожащим голосом.
- Всевышний взял нас под свою защиту через пророка Али, - добавила она, глядя прямо в пустые, черные, ночные глаза. - Но мы выказываем тебе уважение. Говори, что хотел сказать, и уходи.
- Нас всех ждет смерть, - холодно ответила Зайнаб.
- Мальчик отправится за ястребом, - прошипел дух. - Мальчик из рода халифов вернется с ловчей птицей. Ястреб заклюет тебя и твоих детей.
Сглотнув, Зайнаб процедила:
- Ястреб - безмозглая птаха, он охотится для того, кто кормит его мясом. Я не боюсь безмозглых тварей. Я их подчиняю своей руке. Расскажи мне о другом будущем, ведь будущее никогда не бывает одно.
- То будущее и впрямь не единственное, - неожиданно спокойно согласился голос - уже другой, молодой и звонкий.
Видно, в бедняжку забрался не один бестелесный житель пустыни...
- Ястреб будет служить тому, кто его прикормит, - вдруг прошелестело девичьим голоском, сладострастным и хрипловатым, словно из-под мужчины. - Прикормишь - и тебе послужит, хи-хи-хи...
- О ком вы говорите? Кто он?- резко спросила Зайнаб. - Полководец из северян? Кто-то с ястребом на знамени? Проклятый вождь муваххидов из загорья? Кто? Чье войско хочет привести на нас Мухаммадов мозгляк?
Ответом ей стало тихое, но очень злобное хихиканье.
А потом одержимая тихо ахнула и упала ничком на ковер. Люди Одиночества покинули ее тело. Зайнаб разжала кулаки и посмотрела на ладони - оставленные ногтями следы обильно кровили.
- Госпожа! Госпожа!..
Оказывается, ее звали. Причем громко. И, наверное, долго.
- Госпожа! На базаре убийство! Человека убили, госпожа!
В ушах все еще шелестело давешнее хихиканье. Эль-Эссуф пролезли и в город? За защиту знаков?!.
- Кто убийца? - рявкнула она. - Нашли его?
Духи обычно не оставляют царапин. Они сворачивают голову лицом назад и выбрасывают тело с высокого места - из окна или с верха лестницы.
- Ножом пырнули! Убивцу уж голову секанули, ага, но драка идет, большая драка, госпожа! Свели верблюдов купцов из Кайруана, весь базар как с ума рехнулся!
Ф-фууух... Поножовщина. Всего лишь базарная поножовщина. Она быстро вышла из круга, подол бессильно лизнуло пламя умирающего костра.
- Коня мне! Коня, не верблюда!
И медленно повернулась к Аг Була. Тот шагнул к ней с понимающей, едва заметной улыбкой.
Зайнаб тихо, но очень четко приказала:
- Сделай так, чтобы сын ибн Аббада... сделай так, чтобы он погиб. Сделай так, чтобы его смерть выглядела случайностью. Когда драка идет, всякое может случиться, правда?..
Аг Була прикрыл веки с той же бледной улыбкой и исчез в темноте.
- ...А ну дайте пройти! - орал Фахр, изо всех сил работая локтями. - Во имя Всевышнего, что вы столпились, дайте пройти!
Силой Фахр не блистал и в свои тринадцать оставался щуплым подростком - "эх, тебе надо чаще кушать мясо, но где же взять мясо, о Всевышний, до чего дошел род ибн Аббада...", сокрушалась старая нянька - поэтому пробиваться в толпе у него выходило из рук вон плохо.
Однако вскоре он услышал матушкин голос и заработал локтями с удвоенной силой: по части базарных склок госпожа Итимад не уступала самой голосистой торговке. Матушка рассказывала, что еще в бытность свою невольницей, размешивающей глину, она могла переорать рыночного зазывалу. Однако то Исбилья, а то враждебный Агмат, и кто знает, куда заведет матушку длинный язык!
Язык, меж тем, вел госпожу Итимад прямо к погибели:
- Закрой свой грязный рот, о притча во языцех среди детей берберов! Посмотри на себя! Вот что я скажу людям:
У него загривок длинный, добродетель коротка,
На шайтана он похож, пораженного кометой,
Словно, от одной звезд получивши тумака,
В плечи голова ушла, головы не видно этой!
Неплохая импровизация, подумалось Фахру, матушка никогда не лезла за словом в карман... Толпа тоже оценила находчивость Итимад и разразилась хохотом и улюлюканьями. Фахр заревел, как верблюд, и протаранил оставшееся до ссорящихся расстояние лбом.
- Матушка!
И, пробкой вылетев из толпы, едва не пал госпоже Итимад на грудь. Мать подхватила его и засмеялась, показывая белые-белые зубы. Фахр развернулся к ней спиной и растопырил руки:
- Что уставились! Идите по своим делам! Я сын этой женщины, я сейчас отведу ее домой!
И быстро содрал с себя штопаный бишт, накинул его матери на голову и поволок женщину за собой. Толпа тыкала пыльцами и счастливо реготала:
- Пусть твой отец продаст ее, о Фахр! Тогда ты сможешь купить себе новую рубашку!
Рубашка под биштом и впрямь пестрела заплатами. Сжав зубы и не глядя по сторонам, Фахр тащил за собой мать, крепко сжимая хрупкое запястье. Матушка топотала покорно, как-то разом растеряв весь боевой задор - опустив замотанную голову и даже не огрызаясь. И правильно: сейчас вернемся, отец будет ругаться, как тысяча ифритов...
Они свернули в крохотный темный проулок, мать наконец дернула руку и остановилась.
- Отсюда я дойду сама, Фахр. Ступай в мастерскую.
Быстро чмокнула его в лоб и растворилась в темноте.
Вместе с биштом! Фахр разом почувствовал ночной холод - хлопок рубахи вытерся до ниток, разве согреешься в таких обносках...
Вздохнув, он повернулся к проулку спиной и поплелся обратно - к крикам, ругани и факелам ночного базара. Кстати, вопли-то должны попритихнуть, раз мать ушла, но они почему-то становились все громче - вон как эхо между глухих заборов гуляет... Что там такое?..
Натыкаясь на непонятно что - то ли тюки, то ли кучи тряпья - подныривая под висящие над головой тряпки и торчащие палки и жерди, оступаясь на колдобинах, Фахр шел едва ли не наощупь. Тьма-то какая...
И тут его цапнули за плечо! Юноша заорал и крутанулся...
- Мама!..
- Бишт забери! - рассмеялась она, снова чмокнула в лоб и резво, как девчонка, утопотала обратно в темень.
Натягивая шерстяную накидку, Фахр улыбнулся ей вслед, повернулся - и уперся носом в чью-то грудь.
Сильная ладонь прихватила нос и рот сзади, Фахр замычал, его дернули в сторону, поволокли - во двор, под тряпье, в смрадную темноту скотского загона. Блеяли козы, шумно топтались лошади.
К носу поднесли обжигающий свет лампы:
- Он?
- Он.
- Свернете ему шею. Труп в сарай, шуганите коней. Его хорошенько потопчут, подкинете на базар. Там свалка, никто не заметит.
Потная пятерня поудобнее перехватила подбородок, Фахр со всей силы ткнул локтем наугад, хвататель заорал от боли, ему ответил хрип, потом стон. Стонал человек, отдавший приказ.
Освещенная крохотным язычком пламени рука в шерстяном рукаве разжалась, лампа медленно вывалилась из ослабевших пальцев. Тень кулем осела наземь, за ней зашипело:
- П-падаль...
Голосом матери.
- Р-руки прочь от моего сына!
Пятерня на лице разжалась, человек охнул и толкнул Фахра вперед, тот запнулся о тело на земле, рухнул, растопырив руки, в помет, Итимад зарычала в темноте, как злая кошка, но хватавший взвыл от страха и рванул прочь.
Лампа почему-то не погасла, в ее желтоватом свете, извернувшись, Фахр увидел над собой платье матери и влажный отблеск кинжала. Ярко-красный на холодном полумесяце стали. Он знал эту джамбию - маленькую и тонкую. Такие прятали женщины под подушками в хариме. Матушке уже приходилось ей пользоваться, об этом Фахр знал не понаслышке.
И потому вскочил и подхватил пошатнувшуюся мать - та сникла и едва не выпустила оружие из руки. Прямо как в тот раз, когда зарезала подосланного евнуха.
- Уходим, мама, - и высунулся из загона в проулок.
Там стояла глухая темень, которую не разгоняли даже вопли с базара. Хвататель сбежал, но вдруг вернется с дружками?
- Куда же ты пойдешь, - мертвым голосом проговорила мать.
Скрипнула вдвигаемая в ножны джамбия.
- В мастерскую проулками, - выдохнул Фахр, и они побежали.
У лавки плетельщика корзин их догнали - вынырнули из-за дувала, две черные тени. Итимад пронзительно завизжала:
- Убивают!!!..
И замахнулась ножиком.
Фарх прыгнул в черноту на тень - сбить с ног, вместо этого повис на плечах высоченного громилы, ладони содрались о грубую шерсть, его перехватили, перевернули, взялись за пояс...
- ... об стену его головой, - холодно приказал голос.
Мать хрипела, Фахр брыкался и извивался, почему-то молча, его ноги с сопением и руганью ловили, он молотил кулаками по чему попало, попало, видно, схватившему по яйцам, тот взвыл, сложился, Фахр рухнул на плечо, взвыл тоже, пополз под ногами, на ладонь наступили, он заорал, укусил бесштанную ногу под гандурой - со злости, от отчаяния, сверху на него обрушилось что-то тяжкое и теплое. Тело.
- Ааааа!.. ыых...
И все. Голос икнул, захлебнувшись. Смачное чавканье выдираемого оружия Фахр расслышал. А потом отчаянный кашель и сипение матери. Слава Всевышнему, душитель убит...
Удаляющийся топот, следом легкие быстрые шаги - их никогда не слышно, этих кошачьих шагов, их нужно учиться слышать, - сдавленный крик, шум, удар, удар, стон, тихо.
Потом Гариб тягуче, со странным своим выговором, мурлыкнул:
- Я же говорил тебе, Аг Була, не подходи к госпоже...
И снова чвакнуло свежим мясом, скрипнуло железо о кость.
Железная рука сумеречника вздернула его на ноги:
- Вперед, в мастерскую.
Мать он держал за плечи, она еще хваталась за горло и сипела. Гариб прищурился, розовый язычок быстро слизнул каплю крови над губой.
- А отец?
Гариб ощерился и пихнул его ладонью в лоб:
- В мастерскую, сказал!
Они побежали, заплетаясь ногами, задевая плечами о стены, глина с шорохом осыпалась с заборов.
В мастерской не горела лампа, зинджа-евнуха у дверей не было, в горне розовато отливали угли под серой седой золой.
В дрожащем выморочном свете стол громоздился сонным верблюдом.
- Хх-хто?.. - ахнула мать.
И Фахр понял - человек. Лежит вниз лицом, уткнувшись в формочки, молотки и щипчики..
Шагнув ближе, увидел черную лужу на досках. Диковато блестел белый закатившийся глаз. Заказчик, бербер.
Опустив глаза, Фахр увидел: у стены, на прежнем месте сидел ад-Дани. Свесив голову на грудь, конец тюрбана доставал до темной мокрой кляксы на животе.
- Дядюшка!. Но... как?!
- Серебро, - холодно отозвался из угла Гариб.
Сумеречник помотал кожаным звякающим мешочком - у него что там, серьги? Давешние, серебряные, бербера-покойника?
- Да! И твое серебро! И из тайника серебро! - тявкнул Гариб. - Бербера убил я! Серьги забрал, да, они ему больше не понадобятся. На выход! Он велел отвезти тебя в степь. К родственникам поедешь.
- Ты как разговариваешь с молодым господином, обезьяна? - рявкнула прокашлявшаяся мать и дала сумеречнику по уху.
Гариб тут же покаянно заскулил. Матушку он слушался беспрекословно - говорили, отец приказал, сразу, как женился. Мол, ее слова - мои слова.
- А вам тоже велел уходить, госпожа... С нами... Ой, больно! Ой, не надо меня таскать за ухо!.. больно-больно-больно, госпожа, помилосердствуйте, возьмитесь хотя бы за другое, вчера ж за это дернули, аааа!..
Да уж, вчера матушка лютовала - всем досталось... Пыталась посуду бить - еле отняли, мало ж посуды. Кричала отцу свое всегдашнее: "Что хорошего я от тебя видела?!". А он ей, как всегда, отвечал: "Что ж, и в день глины я тебя не уважил?..". И кто ж знал, что то светопреставление и страшная ссора - вовсе не самое страшное в жизни...
- Фахр!
Он чуть не подпрыгнул:
- Да, матушка!
- Поезжай, я остаюсь!
Гариб вдруг возник за спиной у матери и резко нажал ей за ушами. Итимад ссыпалась ему в руки, даже не вскрикнув.
Сумеречник посмотрел на Фахра - и тот привычно поджался. У Гариба все-таки очень противные глаза - бледно-голубые, гадкого, выцветшего цвета. Плохие глаза. Такими только порчу наводить хорошо.
- Ты пойдешь сам, молодой господин, или тебя тоже уложить отдохнуть?
Фахр сглотнул и гордо выпрямился:
- Не смей дотрагиваться до меня, о неверный!
И гордо пошел на выход к оседланному верблюду мертвого бербера.
Рядом с верблюдом топталась привычная к запаху дромадеров местная лошадка - гнедая и большеглазая. Фахр ахнул:
- Откуда кобыла?
Сумеречник как раз ставил ногу в железное воинское стремя - легко, как тряпичную куклу, придерживая у правого бока болтающую головой и руками-ногами матушку. Фахр закрыл глаза, не в силах смотреть на это, когда открыл, Гариб уже сидел в седле и устраивал перед собой Итимад.
- Потом на верблюда пересажу, - проворчал он.
- Так откуда кобыла? - ломким голосом пискнул Фахр.
В ответ он получил лишь злобное нечленораздельное ворчание. Гариб ему не подчинялся. Только охранял. Юноша плюнул и полез на верблюда. Ответ был и так ясен: хозяин кобылы валяется где-нибудь в черном проулке с перерезанным горлом. Родители молчали, но Фахр уже давно вышел из детского возраста и понимал, что мама, конечно, прядет, а он освоил ювелирное дело, но пряжи и платы за сережки не хватит, чтобы прокормить слуг и их троих. Сумеречник охотился, как каракал, в пустыне. Разбойничал. Убивал. Грабил. Никто не видел, как и где. И таскал добычу домой. Тоже как каракал. Вот теперь кобылу добыл.
Верблюд, вихляясь, встал, и они споро погнали четвероногих в темную ночь.
Перед рассохшимися давно некрашеными дверями сидели стражники - как обычно, четверо. Разувшись и без шлемов. И резались в нарды.
Зайнаб поманила ближайшего каида в красной обвязке на черном покрывале:
- Пять плетей каждому! Сменить караул.
И сама толкнула скрипучие решетчатые створы.
Раньше ей не приходилось здесь бывать: она обычно переговаривалась с ибн Аббадом через слуг, не сходя с седла. Под ногами скрипело и шуршало - земляной пол давно не метен, а циновок в Лошадином доме не водится. Нищета. Долго они держались, но пару месяцев назад им пришлось продать последнюю невольницу. Дочерей, кстати, ихних разобрали замуж, еще пока ибн Аббада везли сюда, в Агмат. Всех взяли за себя люди из клана ибн Марнадиша в пограничье. Теперь дочки ссыльного эмира сидят на хороших коврах под опахалами, а жаль, девок хорошо было бы приставить доить коз и растирать зерно на глазах у отца. В одних рубашках, как рабынь. Такое зрелище смиряет непокорных.
Справа звякнуло.
И низкий мужской голос произнес:
- Мир вам от Всевышнего, госпожа. Никак не ожидал увидеть вас в моем скромном обиталище.
Мухаммад ибн Аббад сидел у стены с каламом в руке. Правой руке. Левая лежала на колене, огонек лампы выбелил белый рукав, от чего железный тяжелый браслет казался еще чернее. Цепь свешивалась до самого полу, змеилась к стене и подбиралась к толстому кольцу, вбитому в стену. Внушительным штырем. И стена была - каменная, а не из глины и глиняного кирпича. На совесть вбивали штырь, Зайнаб проследила.
Совсем не изменился исбильский красавец - разве что в бородке седины прибавилось. И лицо побледнело - ссыльного эмира редко выпускали из комнаты во двор. Зайнаб была против.
Впрочем, после взятия Исбильи она сразу отписала Юсуфу: "Поступи с ним так же, как поступил с семьей эмира Батайюса". Того человека, Мутаваккиль, что ли, он называл себя, вывезли вместе с двумя сыновьями из города, сказав им и жителям города, что везут в Магриб. А отъехав, обезглавили и зарыли в тайном месте.
С ибн Аббадом и его сыном следовало поступить так же. А ту скверную, Итимад, отдать в рабыни старшему сыну, Али. Чтобы сидела у палатки и молола зерно, а Али водил бы ее за шатер по ночам, утверждая власть берберов между ног пленницы. Так санхаджа поступают с женщинами врага.
Но Юсуф уперся: "Этому человеку я обязан властью ар-Русафа, ведь он пригласил меня и мое войско, и открыл мне дорогу в плодородные земли ашшаритов". Да, верно, пригласившего не убивают - сразу. А через год - можно было. Но нет, Юсуф снова уперся. Сначала, сказал он, я возьму проклятый замок аль-Лит. Но торчащий подобно ядовитому зубу аль-Лит не взят и по сю пору, и Юсуф снова выступил в поход и приступил к осаде. А Кайэну Гаденышу хоть бы что, он засел на своей верхотуре и плюет сверху на Юсуфа, его войско, его осадные машины и его верблюдов.
И вот теперь мы имеем то, что имеем, и она, Зайнаб, готова оказаться там, куда верблюдица Умм-Кашам занесла всадницу - в огне. А все потому что делать нужно то, что полагается, причем сразу. А не откладывать на потом, говоря, как Юсуф: "Пусть его забудут, и он умрет от естественных причин. Неженка не вынесет тягот плена". Но прошло шесть лет, а этот ибн Аббад не собирался умирать. И мальчишка тоже выжил, несмотря на лихорадку и непривычную пищу. Блевал, дристал, неделями валялся в жару - но выжил. Сучья порода.
- Вы пришли послушать мои стихи, госпожа?
Он еще и смеется.
Бывший эмир и впрямь сидел и улыбался, тонкие породистые пальцы поглаживали узорчатый калам. Темные губы, темные глаза, искра во взгляде. Зайнаб медленно выдохнула и опустила глаза. Рассказывали, что Мухаммад ибн Аббад во время пирушек входил к невольнице, посещал хаммам, затем совершал два раката молитвы, а следом входил ко второй девушке. И так три раза за ночь. И каждую ласкал особым образом!