Заместитель управляющего хмурил лоб гармошкой, тер его тыльной стороной ладони и бегал взад-вперед глазами по списку, составленному этим утром.
- А Клавдия Ивановна?
Вытянутый в струну помощник энергично закивал - с меховой шапки порошком посыпался снег.
- Она божится, что еще в феврале.
- А Иннокентий? Может, пока пил, задвинул куда в чулан и забыл? Да так и стоит?
- Дом Иннокентия обыскали еще вчера. Нет у него. Все чуланы прошерстили.
Заместитель хмурился.
- Ты ведь смотри, мне этот список подписывать и подавать начальству. Если потом выяснится, что это кто-то из нашего колхоза...
- Никак нет, товарищ Золотов. В нашем колхозе последнюю выкинули еще в марте. Все трясутся, боятся проверок. Помните ведь, как в прошлом году Верка...
- Да помню! - Золотов сморщился, будто принял ложку рыбьего жира натощак - вспомнил молодую и неглупую вроде доярку. "А что? То ведь ерунда, пусть стоит, пахнет приятно, игрушками полюбуемся, кому они мешают?..."
Кому мешают? А то, что май на дворе, а вокруг снега лежат метровые, это как объяснить? Что ни день, мороз под минус тридцать или новый снегопад. Где щебет птиц, где проталины, где веселая капель и синее небо? Май, мать его так, - это ведь не март и даже не апрель. Давно уже грозам пора небо всполохами рвать, а тут все мертвая зимняя тишина по ночам, ни урожай посадить, ни от фуфайки избавиться. Только вконец оголодавшие волки, стоит зайти солнцу, и воют под окнами в поисках пищи. И как их не понять, серых и тощих, - столько месяцев сплошные вьюги да метели...
Верке непоздоровилось. Неверие - вещь нехорошая, до добра не доводит. Хоть, как оказалась, она, Верка, и не последняя была, кто не верил. Нашелся где-то на севере страны еще один "Фома"; того, как выяснили адрес, расстреляли на месте.
- Так, значит, говоришь, все дома обошли?
- Все, товарищ Золотов. Можете подписывать. Крест даю, это не наш колхоз позорится.
Заместитель в очередной раз пробежался по списку глазами, нехотя кивнул и взялся за ручку.
А через пятнадцать минут вышел на деревянное крыльцо покурить; на лоб давила ушанка, пимы не спасали стремительно леденеющие стопы, затянутые в две пары шерстяных носок. Воздух звенел. А вокруг, будто усмехаясь разноцветными переливами крохотных кристаллов и не желая таять, лежал, казалось, теперь уже навечно прилипший к поверхности земли снег.
Вот тебе, мать его, и май.
Заместитель затянулся самокруткой, взялся за фильтр пальцами левой руки, а онемевшую от мороза правую сунул в карман.
*****
Следующим утром в стране объявили чрезвычайное положение.
С пыльных экранов телевизоров зубоскалил спокойный и сдержанный обычно президент.
- Граждане, имейте совесть. Весна не приходит! Поймите, то, что было шуткой еще несколько лет назад, стало правдой! Придется менять и поведение, и законы. Теперь ответственность за климат страны лежит на каждом из нас. На ВАС, граждане...
Начались военные рейды: в городах, в селах и деревнях приступили к принудительным проверкам. В квартиры врывались военные в форме с автоматами и наскоро сформированные группы добровольцев с красными повязками на рукавах. Началась борьба "за весну".
Этой ночью еще несколько облезлых вечнозеленых деревьев с болтающимися на голых ветвях обрывками мишуры воцарились в сугробах возле урн.
Понятное дело, подальше от дома. Чтобы и от греха тоже подальше.
*****
Лаврентий Афанасьич никак не мог подняться с кровати: болели суставы, простреливала поясница, кружилась голова. Давление, черт бы его подрал, опять оно. И жить тяжело, и помирать страшно.
Окна избы покрыл толстый слой изморози; печь давно потухла, топить нечем; вчера он кое-как поднялся с кровати, чтобы наскрести на полу в поленнице последние заиндевевшие щепки. С трудом разогнулся, принес в дом, сунул в печь, попробовал разжечь, но кора лишь почадила, и тепла не прибавилось. Сегодня и вставать незачем. Попросить бы, если зайдет кто на "огонек" (как то бывало Инга: медсестра из соседней деревни иногда приносила еду в кастрюльке. "Помрешь, ведь, дед, давно бы переехал в город к родственникам..."), чтобы гость принес дровишек да прибрал в хате, вот только заглянет ли кто? Кому хочется в такой мороз в кабину грузовика? Поди, и не заведешь после ночи, а пешком и подавно до деревни на отшибе не дойти.
Телевизор молчал вот уже месяц. Перегорел.
Приехал бы, что ли, сын, Олежка, посмотрел бы, что с ящиком. Последнее развлечение пропало.
Дед покряхтел и чертыхнулся. Попробовал перевернуться на бок - засопел от напряжения. Уткнулся взглядом мутных глаз в гору сухих опавших на пол иголок.
"...и подмел бы заодно. Елку бы выкинул; уже май, а все стоит. Не дело это..." Если бы Олежка не решил порадовать старика, Лаврентий бы вообще не стал пыжиться: тащить елку в дом, наряжать, украшать, создавать иллюзию праздника. Что ему еще один год? Сколько их было? Что тут праздновать? А теперь вот стоит, глаза мозолит...
К вечеру Афанасьич проголодался.
Гости все не жаловали, мороз выел остатки тепла из избы, отчаянно хотелось курить. На подстывшем подоконнике лежали остатки завернутого в промасленную тряпку сала. Где-то на столе должна была остаться горбушка хлеба - только бы подняться.
Приложив титанические усилия и сжав зубы так, что показалось, вот-вот вывалятся все-таки, свесил ноги с лежанки, поставил их на коврик и через несколько минут, превозмогая ломоту в костях, поднялся.
Прошел к дальнему окну, отыскал сверток и принялся грызть свиной жир, не потрудившись отыскать черствый хлеб. Нашел его только тогда, когда уже иссосал, измусолил, кое-как изжевал добрую половину куска, остальное положил на горбушку, оставил на ночь. По опыту знал, что если не оставить, голод не даст уснуть, а сон в последнее время и так непозволительная роскошь.
Зачерпнул из ржавого ведра кружкой воды, выпил, вытер усы ладонью и принялся оглядываться в поисках коробочки с табаком. Нашел, свернул самокрутку, кое-как натянул на плечи сношенный еще в прошлом веке полушубок и уже было вышел в сени, когда снова заприметил елку.
Кряхтя, нагнулся, открутил ствол из зажимов, покрепче взялся за верхушку и поволок ее, оставляя на полу след из хрустких сухих игл, из хаты.
*****
Золотов, всю ночь не спавший оттого, что составлял очередной отчет начальству, открыл глаза уже через час после того, как сумел убедить себя их закрыть. Проснулся от того, что в избе стало нестерпимо жарко.
Рубашка под двумя одеялами, обычно не спасавшими от холода, сделалась мокрой от пота.
"Сколько же Машка заложила в печь? Полполенницы? Вот выпорю, как поднимется..."
Но поленья снизу не трещали - уж к этому звуку он за долгие месяцы привык. А что за звук снаружи? Очередная метель? Как-то непривычно стучит в окна...
Через несколько минут Емельян Григорьевич Золотов стоял на крыльце в одной рубашке - вокруг бушевала непогода.
Не та, сделавшаяся обычной - бураны да лютый холод, а другая - чудесная, долгожданная, нахлынувшая столь нежданно: вокруг обрушивал на сугробы тяжелые хлесткие струи по-летнему теплый ливень. Небо клубилось грозовыми облаками; в воздухе пахло чем-то иным, не привычной стужей, а чем-то свежим и резким, насыщенным, почти пряным.
Теплый ветер рвал распахнутый ворот рубашки; ливень смывал сугробы, топил их, плавил сливочным маслом, делал ниже с каждой секундой.
На крыльцо вышла заспанная дочка Маша, по привычке обутая в валенки, завернутая в толстую куртку и шапку; недоверчиво посмотрела сначала на небо, затем на отца.