Мелихов Никита Александрович. 59 стихотворений

Никита Мелихов

59 стихотворений

Глупых строк бесконечный поток

не опишет твой сказочный образ.

Я пока ещё здесь не подох,

да и к смерти уже не готовлюсь.

Затуманенный разумом чай

даст мне "Верую", также с ним "Credo".

Для души я найду в нём врача,

и рецепту останусь я предан.

Пусть мой почерк безмерно коряв,

но, пока разлетаются буквы,

я могу, это молча приняв,

сделать всё, чтоб вовек не потухло

у меня это пламя в душе.

Ты, наверно, меня им расплавишь,

как педаль расплавляет туше,

строя сердцебиение клавиш.

Целый мир я построить готов,

может быть, так когда-то убьюсь им,

потонув в океане из слов,

скрытых символов, фраз и аллюзий.

II.

Мне больше нечего сказать,
немее собственной я тени.
Теней пусть будет даже рать,
мой образ в ней навек потерян.
А, впрочем, это одолев,
возможно, стану я счастливей,
как сиганувший в воду лев,
что капли зацепил на гриве.
Что в Африке и ветер дик,
известно даже мне с окраин,
где я пишу безумный стих,
и он по-своему сакрален.
Там фуга, смолкнувши едва,
застынет в бесконечном танце,
и всё он посвящает Вам,
взамен лишь звуки и катарсис.
Глагол пусть даже камень жжёт!
И впредь, куда я ни поеду,
всегда я буду помнить, что
сильней всего -- "Любовь поэта"!

III.

Не знаю я, куда ведёт дорога,

мой путь ещё скрывает горизонт.

И будет что-то вместо эпилога,

когда свершится этот эпизод?

Всё это лишь оставит знак вопроса,

и мне его ещё разок задаст.

В стихах же нынче каждый, что философ,

который открывает новый пласт.

Веками, не минутой и не часом

такие все решают пустяки.

И над умом возобладает разум,

одним порядком все мои стихи

замолкнут навсегда. Ведь я своими

словами сам себя не расскажу.

Но всё это исчезнет не во имя

абсурда. Наркоману, алкашу

понятней речь психически живого,

сшибающая шип зелёных роз.

Силёнок хватит ли сломать оковы

тому, кто сам невежеством оброс?

Свои стихи окину хладным оком

и снова не найду для них резон.

Не знаю я, куда ведёт дорога,

которую скрывает горизонт.

IV.

Меня о шторме не предупреждали,

но в буре я всецело потонул

не в той, что снегом засыпает дали,

а в сердце затмевающей луну,

которая лишь отблеском во мраке

указывает путь мне в гололёд.

Пусть мне не хватит миллиона магий,

но кто-нибудь всегда меня поймёт.

Отчаявшийся, я увидел сон там,

где бредни, сколько раз их не готовь.

Пусть солнце скрылось здесь за горизонтом,

но знаю точно, что вернётся вновь.

Поверхностно здесь ничего не спрячу.

Я так пишу и не могу иначе.

Здесь не метод кнута или пряника

и второго пришествия нет.

Ходят в лицах лишь страхи и паника,

заглянувшие в мой кабинет.

Жаль, не выгнать их и не рассеять

этот траурно-скорбный туман.

Вопреки осторожности все ведь

не расселись ещё по домам.

Не предвидится блеска шёлка

этих грустных, неровных строк.

Так зачем новогодняя ёлка

и залитый на праздник каток?

Не услышу я, новый взрыв грянет как,

но в глазах чьих-то пламя потухнет.

Ходят в лицах лишь страхи и паника,

заглянувшие как-то на кухню.

Слышал я, когда вышибло двери,

открывавшие славный вокзал.

А сейчас лишь в одном я уверен:

только в том, что в тот день я сказал.

VI.

Ещё вчера, казалось мне, взлечу

на воздух вместе с этим бренным миром.

Сегодня все преграды по плечу

в бесстрашии слепом, неутомимом.

Наступит ли то завтра для меня?

Доверие осталось там к властям бы.

Наверное, глупец, я променял

свободный стих на гнёт структуры ямба.

И снова пусть звучит Мефисто-вальс,

соната си-минор и тьма этюдов.

Баллада также очень удалась,

что слушают прекрасную повсюду.

Задумчивый, но вспыльчивый порой

поэт в цикле гармонии религий

в тени монаха эту выбрал роль,

и духу не нужны были вериги.

Так никому не хватит языков,

чтоб это описать, даже трёх сотен.

Что несомненно, самый дух таков

тех незабвенных двадцати рапсодий.

Здесь Новый год, а значит -- чистый лист,

и на него слова сберутся быстро.

В стране чудес, котов, зеркал, Алис

нет, разве что, лишь сказочного Листа.

Но, всё-таки, шопеновских баллад

красивее бывала акколада.

"Оставь надежду", значит это ад

так создаёт руины Волгограда?

Ещё вчера уж не было вчера,

и завтра для меня не будет завтра.

Любой поэт, что небу ночи рад,

есть времени соперник и соавтор...

VII.

Мой навязчивый стих слишком глуп,

извини, не владею я речью.

Разлетится на бездну скорлуп,

так его не смогу и сберечь я.

Разобьётся о тысячи скал,

совершенно не стойкий к ударам,

сам не знающий, что он искал.

Только вместе найдём, да куда нам...

Слишком сложно мне думать вот так,

не найти же здесь тоники долго.

Стены тише хотели атак,

жаль, что нет в них и толики толка.

Под иглой расшипелся винил,

этот звук -- эталон и образчик.

Ты за это меня извини,

я, наверное, слишком навязчив.

VIII.

Слова летят

на улицу в окно,

бесцельный ряд

их знает лишь одно:

как одинок

в них голос каждой буквы,

и этот слог

создать им здесь дано.

Всё просто так,

подобно кораблю,

поднимет флаг,

что в ветре утоплю,

не сеет смут

простой бумажный мусор,

всё не поймут,

как... это не пойму...

IX.

Слова, всегда свободные от пыли,

послужат мне заменой дневника,

которого все дни давно отплыли,

я в их детали вовсе не вникал.

Так и сейчас мне дела нет до плана,

и графики ничто мне не вернут.

Ведь, как известно, жизнь всего дала нам

лишь несколько мгновений и минут.

Пусть из земли появятся ростки там,

где я остановлюсь без слова "стоп"

и так останусь весело раскидан

на поле из линеек и листов.

Только две буквы

кратко приложат тот цвет.

Снова иду к вам

через слепой трафарет.

Проще и суше

свет не станет весною.

Мёртвые души

видят что-то иное.

Зеркало, пой нам

молча всю эту тоску.

Сер колокольный

в зеркале отблеск металла.

Рифмы сварятся

быстро в глагольном соку,

в строчки свалятся,

чтобы ничто не мешало.

Это придётся

мне обозначить в одно.

Проектор взорвётся,

не показав кино им.

Ещё лучше

мне было известно давно:

мёртвые души

видят что-то иное.

XI.

Покрылся пылью и давно забыт блокнот,

в котором было всё так мило и печально,

что через семь столетий, может, кто всплакнёт,

вовек от смеха не избавившись, скучая.

Мне не нужны слова, останусь при своих,

что, хоть на слабых рифмах, всё же устояли.

Не предназначен ли, скажи мне, каждый стих,

чтобы оказывать на психику влиянье?

Шизофрения мне не даст сказать одно:

я очень скучен и совсем не интересен.

Так на осколки раздробить не суждено

калейдоскоп мгновенных маний и депрессий.

Порою кажется, что вовсе без причин

стихами снова говорю одно и то же:

от столь простой идеи я не излечим,

пока я в пыль этим не буду уничтожен.

Опять сломав, опять всё так же соберу,

как собирают все лады по их ступеням.

Но неподвластно даже лучшему перу

остановить слепую череду мгновений.

Хоть мне потраченного времени не жаль,

всё чая выпью, так утихнет боль немая,

и извлеку из всего этого мораль:

я абсолютно ничего не понимаю.

XII.

Под шум винила окна яхт

о вечном размышляют снова,

наркотик, музыка -- не яд,

скрывает шифры лучше слова.

Мой век пока не миновал,

волна за миг меня накроет,

как выплыву на свой причал,

а бурю солнце успокоит.

XIII.

Ничего объяснять я не буду,

никаких мне не надо проблем,

вероятно, уверую в Будду,

и "Раминь" -- заключит ЛММ.

Ты о чём-то со мной говоришь, да?

Что случись -- будешь не при делах:

это не наигравшийся Кришна

иль всегда справедливый Аллах?

Так огонь во Вселенной остынет,

и исчезнут все эти места,

что сейчас охраняют святыни,

снизошедшие к нам от Христа.

XIV.

Из этой комнаты не было выхода,

света и окон, хотя, между прочим,

в этом была мимолётная выгода:

словом судьбу свою снова пророчим.

Всё хорошо будет и безошибочно,

образы, мысли останутся те же:

комната, эта тетрадь рассушилась, но

так понимаю, что, в сущности, не жил.

Да, мне по нраву чудное сравнение

смоквы единственной Генисарета.

Комната -- всё, будто я -- ничто вне неё,

самый упоротый "гений" Сарепты.

Даже не важно, в четыре ли, три стены

дух свой свободный забаррикадируй:

вновь воссоздать мимолётные истины

не сможет комната или квартира.

XV.

Надолго не буду брать пауз,

и всё ж иногда помолчу,

не зная, мне сколько осталось,

руки не подав палачу,

ходить по дворцам типа Лувра.

Напрасно кричали "Полундра!"

Возможно, я смерть получу,

когда не пройдёт и пол утра.

Оставлю всё это пока я,

неведом отмеренный срок

Вселенной, что, тихо сверкая,

найдёт отражение строк

похожих нелепо весьма,

что сложены в виде письма.

XVI.

В какой-то один разрушительный миг

абстрактно возьмёт всё и как-то исчезнет:

исчезнет читатель написанных книг,

исчезнет понятие долга и чести,

барочные ноты, дворцы, парики,

соборы и лютни, клавиры, органы,

названия каждой великой реки,

забытые страны, что гибли так рано.

В какую секунду какого-то дня

закончится эта чуть мёртвая эра,

исчезнет Земля? Только знай: на меня

Ты действуешь явно сильнее пуэра.

XVII.

Сомнений и раздумий глас коварный

меня ни в чём не переубедит,

разбив все запылённые экраны

на жизни неразборчивом пути.

Алмаза ценность менее графитной?

Так думать опрометчиво-обидно,

и мне от этой мысли не уйти

в кривого ритма тени лабиринта.

Всё думаю, в каком часу утра Ты

весьма короткий прерываешь сон,

которого бесценные утраты,

счастливый миг столь важный унесён?

Но со Вселенной вместе мы решим

восстановить утерянный режим.

XVIII.

Я лечу в облаках, сочиняю сонет,

будто золото, что намывает старатель,

и на миг оглянулся: нет лишних ста лет.

Сочиняю сонет, вспоминаю Скарлатти,

даже солнцем февральским довольно согрет.

Пусть народом забыты Перун и Стрибог,

надоел их языческий облик неброский,

всё ж красив на портретах терновый венок.

Сочиняю сонату, вдруг вспомнился Бродский,

как в стихах он писал, как он был одинок.

Мне хотелось бы знать, безусловно, дано ль

миру этому счастие долго беречь нас?

Пусть разделится тысячу раз он на ноль:

лишь с Тобой я хочу разделить эту вечность.

XIX.

Поэзия начинается с травы.

Б. Пастернак

Знайте о сущности этих стихов,

что с ними будет, возможно, и далее,

ведь, не доплыв до своих берегов,

они поглощаются их деталями.

Красочный мир ожидает вдали,

правильный путь они выявят сами,

словно сползая в картине Дали

из вечности жизни своей часами.

Мало покажется в сумме секунд.

Знать бы мне точно, имею я право ли

мыслей мой метафорический грунт

засеять поэзий травами?

Вновь незабвенный Борис Пастернак

выгод, для гения вредных, не ищет:

рифмы всё новые лезут в чердак --

трава, заменившая пищу!

Всё же о чём говорите мне вы?

Есть вариант, и он будет полезен им,

тем, чья поэзия не из травы:

начните траву с поэзии.

XX.

Всё вечно жаждет перемены,

и сменит быстро март апрель.

Рояль -- гробница Куперена,

и помянул его Равель.

Есть сила в каждом слове Бога.

Хоть берег разрезает фьорд,

нам всем дана одна дорога,

цитируй Бога: "Ницше мёртв".

В кого он смог переродиться,

крутя сансары колесо?

Всей жизни суть -- в пере Жар-птицы,

в искусстве, что не клонит в сон.

В квадрате жизнь и в кубе бренна.

При свете солнечного дня

похоронили Куперена,

похороните так меня.

XXI.

Вся жизнь -- театр, а люди к ней идут

по идеально симметричной улице,

не образуя сомкнутый редут,

смотря, как тихо тени образуются.

Другое время, кажется, придёт,

захочется мне все дела забросить

и лишь идти по улице вперёд,

забыв, что её строил зодчий Росси,

но вспомнить из античности канон,

в какие поднималась выси нота,

сверкая белым светом тех колонн

на зданиях Сената и Синода.

Своей эпохи лучший из зеркал --

великий русский зодчий Росси Карл.

XXII.

В этом огромном мире

почти нет ничего уникального,

разве что..

нет, показалось,

совсем ничего уникального

в этом огромном мире.

В этом огромном мире

иногда что-то значат простые слова,

в которых

почти нет ничего уникального,

разве что...

нет, показалось,

совсем ничего уникального

в каких-то простых словах,

сказанных

в этом огромном мире.

В этом огромном мире

становится истиной лишь для кого-то:

иногда что-то значат простые слова,

прочитанные людьми,

в которых всегда

есть что-то уникальное.

XXIII.

Важное уйдёт, лишнее останется на века,

всё равно лучше всех играют китайцы,

педализация и туше -- высшие формы навыка

безумного скитальца.

Публика имеет право,

её ничто не может заставить

кричать вместо "браво"

"брава" или "брави".

"Ограничась в еде, развивайся духовно", -

в Великий пост скажет нам богослов.

За роялем не люди -- лишь духи овнов,

раков, водолеев и близнецов.

Мозг ещё не до конца раскопан,

и как на него влияет Некрасов?

Я приказал долго жить гороскопам,

но они ослушались приказа.

Я написал бы сотню элегий,

главное -- веселье и игра.

Знаешь, бывает в одном человеке

вместо парохода университет и храм.

XXIV.

Здравствуй, мир!

На всех языках единиц и нулей,

темниц и подлунных полей,

сколько ни лей сон...

Kyrie eleison...

Господи, помилуй...

Станет теплей.

Жизнь долго томила

тех, кто каждый день говорит

"Здравствуй!"

этому миру.

Поэтому я всегда счастлив,

говоря "привет" тебе...

XXV.

Ничто никуда не пропало,

и через все строки дымит

альтист. Да поможет мне Пауль!

Да будет со мной Хиндемит!

Шинель растворили до нитки,

и, в этом не чувствуя вред,

скажу: Да поможет мне Шнитке!

Со мной да пребудет Альфред!

На дне музыкального шума

своих надзирает рабов

безумец трагический Шуман,

за это зову его Боб.

Эх, больше таких не осталось!

Нужны ли такие сейчас?

Мне вспомнился вдруг Иоганнес.

Так что? Да поможет мне Брамс!

XXVI.

Вечный свет по Вселенной расходится снова

в виде символа или слова,

воплощающего вечную тьму,

только этого я не пойму,

быть может, никогда. Зачем вообще

понимать суть вещей?

Ведь птица всегда была вещей,

и этого ради

даже на чёрном квадрате

со временем появляются трещины,

значит, тьмы нет,

потому что свет --

вечный...

XXVII.

Концерт похож на венок сонетов

для фортепиано и мистики струнных,

в сто раз мистичнее Кастанеды,

излечит болезни душевней простудных.

С этой музыкой еду в вагоне,

вспоминаю, всё было там как,

в музыке к кинофильму "Агония"

шлягерное, фееричное танго.

С задачей упорядочить хаос

справлюсь без тигров и пантер.

Сколько ни поднимайся на ярус,

всё равно попадёшь в партер.

XXVIII.

Мой стих, как всегда, несказанно уныл,

лоцман вконец запутался с лоциями,

выводя в итог, что свет солнца --

лишь отражение света луны.

Не цитируй Фридрихов или Георгов:

регистры органа на дне стакана.

То, что Волга -- приток Камы,

мне не докажет ни один географ.

Каждая нота, как иероглиф,

играет образы, звуки и роли в

жизни, которую заполонил

в ожидании момента, что всё оборвётся,

вместо желания видеть солнце

светом печальным луны.

XXIX.

Ветер носит песок по городу,

весеннему солнцу, знаешь, он рад как!

Помня значимость каждого аккорда,

я ношу с собой эту тетрадку.

Зачем это мне такая ноша,

бессмысленная весной в снегу,

скажи, ты ответить мне можешь?

Сам-то я ответить могу?

Надеюсь, смогу ответить до гробика я,

а там, глядишь, будет всё хорошо.

Привет. У меня ничего новенького,

кажется, март почти прошёл.

XXX.

В моих стихах нет пользы для страны,

никто меня за это не осудит.

Слова в моём порядке столь странны,

что не постигнут сотой части сути.

Летят все строки, будто на лету,

за миг срывая крыши сонным ветром.

Наверное, они б узнали ту,

где счастливо Джузеппе жил, таверну.

Но Верди явно был не Пастернак,

не смог бы выжить, всю траву травя там,

как Йозеф Бродский в четырёх стенах,

при этом создавая "Травиату".

Не знаю, что я только что прочёл,

сонет опять пустой и ни о чём.

XXXI.

Думая о чём-то высоком,

автор в себе презрел

мрак. Ну и что, что из окон

квадраты чернее стрел?

Конец не знаком для мысли.

Всегда я к тому приду:

прелестно то, что жизнь окислит

отрицать в полусонном бреду.

Всё превратится в звук,

азбуки новых столетий

выгадают в буквах слуг,

прилетевших не для конкретики,

глядящих куда-то в космос,

благодаря жизни мечтой,

монстров, в которых всё костно,

переплавивших в ничто...

XXXII.

Всё улетит просто так, а закат

снова начнёт ожидание солнца,

снова ночные огни загорят,

душу оставив в холодном колодце.

Жизнь не замолкнет, все силы собрав

так, как осенние листья сгребали,

не удивив поэтических трав

скучно разложенный мёртвый гербарий.

Явное выкроит что-то из сна,

то, чего не было, сбудется, верьте,

ведь к нам когда-то придёт и весна,

не замечая стихов круговерти.

И тревогу без лишних затрат

слов опустевших, терзаний духовных

с лёгкостью милой развеет закат,

не позволяющий выйти из комнат.

Вечно искомых аллюзий и фраз,

символов скрытых достаточно, вроде.

Словно Кручёных, впадаю в маразм

лирики жалких, никчёмных пародий?

Нет, я, конечно, был в этом не прав

вовсе, я знаю об этом и помню.

Можно стихи сочинять и без трав,

мысли от этого станут духовней.

Снова получится всё наугад,

ведь быть всегда важней, чем казаться.

Нам остаётся смотреть на закат

этой цивилизации...

Ни одно моё слово

до меня самого бы

не достучалось,

потому что слова пусты,

как пространство под крышкой гроба.

XXXIII.

Ветер найдёт свой покой,

не ответив мне, кто я такой.

Одной ногой здесь, другой -- там, скоро кода.

Одной ногой в могиле? Нет, одной ногой в капкан,

другой -- в болото,

и я уже -- на острове недвижный истукан,

бестолковый, как и весь этот мир,

поделённый на множество линий.

Мне помогут лишь чай и стакан.

И уйдёт этот мир,

догорающий в чьём-то камине

вместе с множеством лопнувших струн

и поломанных лир.

Пепел отправится в грунт,

и снова взойдёт трава,

с которой начнётся поэзия.

Снова дождь или град,

и снова вера окрепла,

что жизнь -- всего лишь игра,

а поэзия начинается с пепла.

XXXIV.

Пусть будут эти белые стихи,

когда всё в чёрном свете за окошком,

и в голове космический пейзаж

растает, ведь я сны все забываю.

Но помню в них во всех одну деталь.

А вообще откуда в снах детали?

И сказано от первого лица:

о чём-то важном как-то там молчали.

И кажется, что кажется там всё,

и это -- снов единственная правда.

А я проснулся, кажется, опять

из сна даже секунды не запомнив.

XXXV.

Помолчим. Нам слова ни к чему:

слишком много скопилось в них пыли.

О, привет! Кстати, это не ты ли

в моих чайных снах в чайном дыму?

Нет, печальным сегодня не буду,

ни сегодня ни даже вовек,

хоть в истории множество вех

и она уж на грани абсурда;

потому что я неизлечим,

с чашкой чая счастливый я в кресле.

Григ, в дуэте Рахманинов, Крейслер,

всё отлично. Давай помолчим.

XXXVI.

Фантазий полёт божественный

наполнил весь вечер тот.

Всё сказано звуком, жестами,

понятно, не видя нот.

Сонат разговор пленителен.

Сегодня останусь пусть

безмолвным таким ценителем,

развеяв мирскую грусть.

А что же ещё мне надо?

Весьма я сегодня рад:

Америка и Канада

не пишут таких сонат!

И на серебристом глянце

был бы слишком суров,

центром музыки Лейпциг

консою сделав, Боб.

Забавной такой игрою

лесостепь превращают в тундру:

нашу консу закроют?

Привет, Волгоград бескультурный!

Расстроится вновь Бехштайн,

хотя бы от этих бед

мне убежать в Китай,

в вечно счастливый Тибет?

Трёхсложным размером в три стопы

можно писать и там.

Но потрясения и приступы

Родины не предам.

За этот бред извините ли?

Я всяко развею грусть.

Сонат разговор пленительный

льётся и дальше пусть.

XXXVII.

Атеистический лозунг неплох,

в России не строят избы ведь.

С чего же простить нас должен Бог,

принимая каждую исповедь?

Время так не спеша течёт,

кто-то молится, крестится,

позже себе добавляя ещё

ступени фрактальной лестницы.

Каждый день похож на овал,

словно не видя лиги те,

что так старательно рисовал

нам Дьёрдь Шандор Лигети.

Кроме ненависти ничего там нет,

нет дымки, туманов, трав и скал.

Фауст снова закрыл кабинет,

нарекая лестницу дьявольской.

Касательно лестницы был неправ

Фауст, -- заметим скромно.

Можно подняться по ней без трав!

Кто сказал, что она неподъёмна?

Новым стихом вечерок скоротал,

но в нём весь мой бред не поместится.

Мне нипочём будет даже фрактал:

я поднимусь по лестнице.

XXXVIII.

Мир в тумане вокруг

разбросает подводные камни

и не скажет, куда мне

направлять бесполезнейший стук.

Скажем, клад это. Вот он,

всех сокровищ дороже сто крат,

и не знает Сократ.

Рассекая мерцавшие воды,

океан мировой

поглощает поток аллегорий,

и Саргассово море

поделилось с ним чудной травой.

И траву ту заварит,

изловив неуловленный дым,

хоть последнею каплей воды,

умирая от жажды в сафари,

тем продлив себе жизнь,

уловив все мгновения -- суть в них, --

обезумевший путник,

и ты тоже на это решись.

XXXIX.

Не стремись в никуда.

Что в тех днях? В них удар

из конвульсий печальных, что принял.

Им способствует долг лоэнгриний,

чей и лебедь не знает пруда.

Не стремись в монастырь.

Разводные мосты

ожидают тебя в Петербурге.

Повезёт -- не окажешься в дурке,

навсегда же никто не остыл,

пока жив. Всё стремись

в отдалённую высь.

Там, возможно, постигнешь ты Будду,

с чашкой чая его не забуду,

ведь гранит продолжает он грызть.

XL.

Ядовитой пронзённый стрелой,

тороплюсь исповедаться в храме.

Переменчивый ветер немой,

забываясь, прощается с вами,

ледяные встречая мосты,

летя ныне туда, где и ты --

сюрреальный субъект рисований.

Небеса нам помогут всегда

прилететь и сюда и обратно,

выключая о яде сигнал.

Помолись, ведь я вытерплю вряд ли

войны света в себе против тьмы.

Командор сдал оружье, ведь мы --

камнепады в столетней парадной.

Миллионы сгорят за момент,

оловянные вылетят стёкла,

убывают под звоны монет

эталонные звоны колокола.

Утомлённая жажда во тьме

обозначит стремленье к воде

драмой, ведь выпит яд и всё смолкло.

XLI.

Пар единый да рок

растворил, как игрой, всю картинку

паутиной дорог.

Раз, два, три: и герой поединка --

просто более смелый игрок.

В параллельной вселенной

кто-то пьёт кровь, как клюквенный морс

и не знает проблем ударений,

бросив по ветру горсть

сожалений.

Но представить мне не удалось

смысла жизни стихами. Всё тленно.

Только вечный с собой поединок

наплетёт нам ещё паутинок.

XLII.

Мир логических задач состоит из лжецов и рыцарей.

Мило вычислять, из кого состоит мир настоящий,

нас творящий

только, чтобы смогли в нём раствориться мы.

Этой игры цари --

лжецы или рыцари? Ответь, не пряча

истины

под маской, из-за которой не видно и стены,

об которую бьётся всё. Когда же вы

успокоитесь перед Prestissimo на Adagio?

XLIII.

Я умру, а точнее, спокойно усну.

И не надо мне помощи НАСА и НАТО.

Перед смертью отправьте меня на Луну,

хотя я буду самым плохим астронавтом.

Всё земное давно уже здесь отстрадав,

доверяю Вселенной возвышенный фатум.

Я уже, кстати, самый плохой астронавт,

что является плохо доказанным фактом.

Этот путь созерцания сказочно прост.

Снова я к этой мысли когда-то приду же?

Получается, что только вечный свет звёзд

и способен мою как-то вылечить душу.

Да и суть мира -- в шаре -- не в кубе-квадрате,

в вычисленьях которых я не потонул.

Эх, простите, что время я Ваше потратил!

Перед смертью отправьте меня на Луну.

XLIV.

Все стихи в неизвестных тональностях

заиграют возвышенной лирою.

Амфибрахий, хорей и анапест я

никуда больше не странспонирую,

превращая диезы в бемоли все,

иногда ненароком диезы -- в пыль.

И за наши мы души помолимся,

а Господь бы помиловал, если бы

только с меньшими жили мы рисками

в наклонении не сослагательном,

и молитва тогда б стала искренней,

хоть и молимся ямбом и дактилем.

Все молитвы -- душевные вестники,

сердце словом пророческим выжжено.

В неизвестных тональностях все стихи

заиграют нам лирой возвышенной.

XLV.

Эта жизнь -- не газетная вырезка

с этажами без лестниц и лифтов.

Новых слов я сегодня не выискал,

не сажал я сирень с эвкалиптом,

знаменуя Победу аллеями,

подарившую каждый денёк,

чтоб, в лучах предзакатных алея, мы

и не знали словца "одинок"

в любом роде его и склонении.

Остальные слова всё свежей,

потому что не образы склеены --

только лестницы вдоль этажей

замков всех в одномерном пространстве.

Лейтмотив их давно уже спет,

сохранив в каждом облаке "Здравствуй!",

им приветствуя каждый рассвет.

XLVI.

Время вылетит незаметно так в никуда, но мне и не жаль его

опустевшего безразличия, растворённого чёрной краской.

Как-то мне во сне, к сожалению или к счастию, не сказали о

той причине вдруг, почему там всё обязательно будет сказкой.

Но без сказок тех, вероятно, мы, может, к счастию, пели меньше бы

неизвестными сочетаньями этих слов или просто ямбом.

Параллельные все Вселенные, к сожалению, переменчивы,

в настоящем лишь мире сказок сих что-то может быть постоянным.

XLVII.

Разум, сотни раз перекроенный не печалями

из осколков рассудка даже может быть собран,

но не сможет стать чем-то новым или особым,

сколько я ни пытаюсь этому выпечь алиби.

Не хочу писать сумасшедшие стихи в прозе я,

хотя строчек ими навалит за час лавина,

ведь тогда всё моё железо гемоглобина

за тот самый час непременно разъест коррозия.

В пятисложных размерах будет хорошей аура,

как вторым дыханием созданная полётность.

И пусть время куда-то дальше снова ведёт нас,

и пусть новости перестанут нести и траур нам.

Несмотря на то, что и мысль разнесёт на части,

этот мир будет лишь ловить мимоходом счастье.

XLVIII.

Не видел в жизни корабельный трюм,

мне не знакомо счастье быть пиратом,

ничем ни перед кем я не оправдан,

и это -- не тягчайшая из дум,

ведь перестанет видеться игрою

весь этот мир, да только может он

смотреть на то, как принесу жетон

из подземелий жуткого метро я.

Из подземелий жуткого метро я

как только выйду, сразу же пойму,

что видел всей картины лишь кайму,

не понимая целостного строя.

Но ненасытен аппетит у тролля,

не тонет он на глубине пруда,

ему один лишь нанесу удар,

слова свои глаголами утроя.

Слова свои глаголами утроя,

аллюзиями, символами фраз

умножу многократно -- в сотни раз,

и в них я что-то важное укрою --

наверно, мысль безумную мою,

что сделан этот мир не так уж косо.

Я снова направляю взгляды в космос:

созвездия по-прежнему смотрю.

Созвездия по-прежнему смотрю,

по ним я не предсказываю судеб,

однако, знаю: в них все тайны сути,

не данные ни одному царю.

Больной, безумный мир, ты не болей!

И не нужны нам карандаш и ластик:

мы пишем на обломках самовластья,

а время всё бежит, бежит скорей.

А время всё бежит, бежит скорей

без цели, но храня надёжно скорость,

ему не важно, вместе или порознь.

Неразделимы тысячей морей,

ведь расстоянья только укрепят их,

чей, кажется, и путь определён...

"Мы одолеем тысячи времён!" -

за день я говорю себе раз пятый.

За день я говорю себе раз пятый,

что, хоть напрасен мой безумный труд,

мои слова всегда меня вернут

к сакральнейшему таинству обряда:

на алтаре давно не поросята,

чьё время нам подальше тысяч лет.

Едины мне, что архаизмов след,

что разум, стихотворчески распятый.

Что разум, стихотворчески распятый,

в словах своих способен объяснить?

Где мыслей потерявшаяся нить --

судьбы его конечная расплата.

Мифически поверженный Орфей

богами, что не так, как звери, дики

и образ его милой Эвридики

бессмертен только в памяти твоей.

Бессмертен только в памяти твоей

весь этот мир, в котором всё так просто,

здесь каждому необитаемый остров

не даст и дня дней городских новей.

Весь этот мир потерян и угрюм,

он наш с тобой или совсем ничей он,

ведь чужд ему дух новых приключений,

не видел в жизни корабельный трюм.

Не видел в жизни корабельный трюм,

из подземелий жуткого метро я,

слова свои глаголами утроя,

созвездия по-прежнему смотрю.

А время всё бежит, бежит скорей.

За день я говорю себе раз пятый,

что разум, стихотворчески распятый,

бессмертен только в памяти твоей.

XLIX.

Психиатр не вылечит вируса,

театр -- не жизнь, вопреки

словам, что к нам с Темзы-реки

пришли. Тонны сгнивших папирусов

отравят ожившую мысль.

Ты только лишь к правде стремись,

в потоке слов ориентируясь.

И пусть сохранятся отдельные

обрывки летящих листов.

Возможно, не выдержит стол

исход всего мира падения.

В пустом этом мире нигде -- не я.

Диагноз на грани комичности --

моё разнуление личности.

Искусство -- не место для цели спортивной,

нельзя из всего делать спорт.

Сбегутся послушать мой стих беспартийный

все страны рабов и господ?

Мне кажется, нет, потому что провально,

не правильно ибо всё в нём.

Бессмысленны всяческие упованья,

живём ведь единственным днём.

Треть истины сном превращается в четверть.

Слова в тишине не ища,

нам всем остаётся надеяться, верить,

когда, покидая причал,

мы вновь сочиняем безумные притчи.

Всмотрись и в них что-то увидь.

Искусству другой и не надобно пищи:

надеяться, верить, любить.

LI.

Не выведать пустым словам,

где расположится могила.

И есть ли смысл знать всё вам

о том, зачем весь мир покинул

меня в безликой тишине?

Затихли громы вечных молний,

не покидающих во сне

безумца. Мертвенно-безмолвный

развеян призрак в облаках,

никто его уже не вспомнит.

Но не забудутся никак

места, где дух всего просторней

дышал. Осознанно в тот миг

себя он мёртвым не считая,

забыл и пыль старинных книг,

и кость фарфора из Китая.

Забыл так быстро он места,

где более всего был счастлив

не оттого, что вдруг не стал

туда безумно возвращаться,

но потому что вечный сон

прервался новым дивным утром.

Хоть настоящий мир весом,

в нём даже больше есть абсурда...

LII.

Нас тут много о чём-то мечтало.

Ты мечтателям чая долей,

даже чувствуя привкус металла.

Метроном не считает долей,

коих мало в безжизненном цикле,

диаграмм бессердечно кривых.

К вечной смерти и вы не привыкли,

да и я ещё к ней не привык,

а она всё за нами костляво,

беспрерывно следит, не спеша,

потому что злой рок нам состряпал

то, что радостно примет душа.

Знай, масштабы вселенской печали

постоянно и быстро растут.

Доливая мечтателям чая,

помни: много мечтало нас тут.

LIII.

Ничего мне сказать не помогут слова,

но таится в них сила, возможно, иная,

будто этих небес в пустоте синева,

что сотрёт меня, не вспоминая.

Мы забудем, что всё это -- только мираж,

исчезающий тихо, спокойно и мирно,

нам дающий надежду, что этот мир наш

не сгорит в полумраке камина.

Потихонечку с неба безумец слетал,

попадая в огромную сказочно печь, но

в этом странном мирке не оставил следа,

снова думая больше о вечном.

Небеса навсегда забывают меня:

выбирая религию или дорогу,

я не буду раздумывать лишнего дня,

мне слова говорить не помогут.

LIV.

Часы ушли, остановившись

мгновеньем ярким навсегда,

ведь время тоже как-то может

так просто взять и умереть.

Вселенная застыла разом

безумно одухотворённо,

осколком вечным в память врезав

мои безумные мечты.

Секундной стрелки трепетанье

не в силах снова сотворить

все часовые механизмы

всех фабрик, стран и городов.

В войну написан Мессианом

концовки времени квартет.

Часы уйдут, а я останусь

мгновенье думать о тебе.

LV.

Представление окончено,

все скорей спешат домой.

И либретто все, как "Отче наш",

заучили мы с тобой.

Но латинские пословицы

не помогут сжечь сюжет:

если к худшему готовиться,

лучший номер будет спет,

несмотря на то что фабула --

непременно -- Acta est.

Жди финала не кровавого,

ведь тебя не всяк доест.

Каждой косточкой подавится --

сколько боли в той кости! --

до тернового, да до венца

зритель может довести.

Ты всмотрись в иконы пристальней,

помолись, пока живой,

и воскресшими артистами

снова станем мы с тобой.

LVI.

В каждом слове останусь я жить

вместе с тем, как я выведу образ,

растворяющий космос безбрежный,

презирая все гнёты систем.

Эта жизнь будет очень легка,

выпить чай сможем мы постоянно,

просто ямбом, анапестом даже

мы развеем земную печаль.

В каждом слове останешься ты,

но не трать своих слов понапрасну,

говорим же о разном, однако,

нам помогут блокнот и тетрадь.

Увлекателен каждый момент.

Велика вероятность провала?

Вовсе нет, даровала судьба нам

шанс покинуть её берега.

Все пути мы неспешно пройдём,

пыль и грусть позади оставляя,

но стальная поверхность секиры,

к берегам я обратно вернусь.

LVII.

Сон валит с ног.

Был раньше олух,

попал осколок.

Наш новый кок

не сварит колу.

А ты бы смог?

Нетороплив,

луною вызван

из прошлой жизни

сюда, прилив.

Дурман капризный

вёл корабли

морским теченьем.

Не перепутай,

морская удаль,

сухарь с печеньем.

Вернём оттуда

свет жизни чей-то,

ведь вместо рыб

одна бутылка.

Вдруг ткань затылка

ушла в отрыв.

Поможем? Ты как?

Слегка остыв,

ответ стрельбой --

единогласно.

Единоглазный

наш рулевой

не любит казней,

как и любой

другой в команде

всегда не рад,

хоть и пират

не носит мантий.

Из разных трат

не время тратьте.

"Спеши помочь!" --

твержу себе я.

Моя идея --

и в эту ночь

нестись быстрее,

теченья мощь

списав на нет,

седлая в полном

смятеньи волны,

свой кабинет

такой удобный

покинув. Встреть

на берегу,

который ближе

со мною иже,

и мы напишем

ещё строку.

Такой весной

прекрасной очень

волшебны ночи.

И снова сном

не важен почерк,

уйдёт письмо.

LVIII.

Прости, прости, прости поэту

слова без должной полноты

о недостаточно воспетом

прости, прости поэту ты.

Прости поэту ты все маски

и карнавал его святынь.

Денёк заканчивался майский.

Поэту ты все маски скинь.

Все маски скинь, хоть мир -- театр,

и я -- не лучший в нём актёр,

но не боюсь и смерти, ада,

хоть мир -- театр, меня не стёр.

Меня не стёр, я нестираем,

с моими мыслями мой стих.

Идти нам много чести Раем.

Прости, прости, прости, прости.

LIX.

Аллюзий, скрытых символов и фраз

Нет счёта -- тьма. И отовсюду лезет:

Я написал стихи бы и о Вас,

Лишь мне не хватит тысячи поэзий.

И пусть напрасен мой безумный труд,

Хранимый лишь холодною бумагой.

Однако, так бывает, поутру

Теперь строк больше, чем бывало за год.

Настроиться на эту лишь волну,

И пусть её ничто не поколеблет!

Когда я смертью жизнь свою сомну,

Останусь навсегда в моём молебне.

Волшебный открывает горизонт

Аккордов колокольный перезвон.

Комментарии: 2, последний от 26/05/2014. © Copyright Мелихов Никита Александрович (melikhovnikita@yandex.ru) Размещен: 26/05/2014, изменен: 26/05/2014. 83k. Статистика. Сборник стихов: Поэзия Скачать FB2		Ваша оценка:

Мелихов Никита Александрович : другие произведения.

59 стихотворений