КОМАНДИРОВОЧНЫЙ

           Повесть

                  Памяти Светланы Метельской

                  "Лукоморья больше нет"
                  В.Высоцкий

В ночь на четверг русалки мыли волосы:
На праздник рыбий прибыл царь морской.
При нем - отряд чернобородых молодцев.
Затеяли прием - с вином, с икрой...
Царь сам откушал; остальное - воинам.
Русалки зеленые вина льют,
А воинам, тем только б непристойное:
К упругой грудке поскорее льнут!
Но где ж места запретные у школьниц-то? -
Блуждают руки, не находит взгляд,
А у девчушек аж чешуйки колются,
И хочется, и гены не велят!..
И в мире нет печальнее истории,
Чем повесть этих человечьих мук:
Торчи, как старый дуб, у Лукоморья,
Мурлычь, как кот, да жуй мореный лук.

Колумб и Хейердал, большого плаванья!
Большого лова славным рыбакам!
Я поднял парус: море слова плавного
Влечет меня к далеким берегам.
Там хмарь темнеет по болотам гиблым,
У Лукоморья дуб стоит в цепях;
Скелет кота для пишущих стал идолом -
И формалином новый стих запах;
Старик-Кощей - известная нелегкая -
Потягивая явский "беломор",
Припоминает времена далекие,
Когда имел лирический тенор,
Но девки-йожки так крутили ножками
И так кружили голову ему,
Что стал Кощей с годами осторожнее
И вот охрип, не зная, почему;
И, в пепел обратив былые проседи,
Горстями сеет горести на нас.
И вышло вот что. Вышло прошлой осенью.
Стояла осень, мать ее меж глаз.

В долг не просил, не жлобствовал, не буйствовал,
Но знал Егора весь почти квартал:
Чинарь его, картух его приплюснутый,
Улыбку виноватую у рта;
Тих-говорок, словечками разбавленный:
"Как сам - как брат?", "такие вот дела"...
Такое вот вранье. Никто не знал его,
Когда жена Егора померла.
Краснел томат надкусанными ранами,
Егор за водкой водку доставал
И мужиков честил ворами рваными,
И стерлядями баб их обзывал,
И подливал случайным сотрапезникам,
И умолял: "Ну пей же, пей же, пей!.."
Неделя прокатилась: легкой песенкой.
Другая накатилась вслед за ней.

Висела ночь за рамами оконными,
Лелеял сны безветреные дом.
Он появился где-то под балконами,
И струны, разбухая под дождем,
Его несложный голос к тучам подняли:
"Я встретил Вас" и после "Степь да степь"...
Вдруг он осекся: "Вы смеетесь, подлые? -
Простите, я не буду больше петь." -
И пел. И голос очищался пением.
И дождь притих, и ветер стал добрей:
Раскрыл в квартирах шторы постепенные
У окон и балконовых дверей,
И вышли люди, посмотрели, спать ушли.
А пьяный голос не смолкал никак.
И выли кошки, по подвалам спрятавшись.
И бились наразрыв сердца собак.

И не было плакатов - мол, позор ему -
А был художник: краски, борода...
Сопел, сипел, пил красное по-черному
И не бывал печальным никогда.
Не наслужив регалий, куртку общую
На бал-на быт имел товарищ мой.
Он тоже заходил почтить усопшую
И не гнушался водки дармовой,
А днем писал: сперва круги да полосы.
Плясала кисть, сплетая на холсте
Егорово лицо - седели волосы
И взгляд рыжел. А за спиною те,

Кто вечно пьет - без радости, без робости,
А так - правее тот, кто всех пьяней.
И мы горланили "коней над пропастью",
И мы плясали, как табун коней,
И мы бы непременно люстру вышибли
Соседям, тем, что жили ниже нас,
Но ниже был подвал. А те, кто выше был,
Не слышали, как он ушел в тот раз:
Кренились стулья по наклонной плоскости,
А на опухшем, дымном потолке
Рябая лампа выжигала полосы,
Слезилось фото в дальнем уголке,
Рябина об оконце веткой стукнула,
А со двора окликнули его -
И разлилась по жилам ночь беспутная.
И с донышка, по капельке всего.

Суббота: по-тянуться, по-хмелиться бы...
Но протрезветь пришлось на мутный срок.
На третий день дошли аж до милиции,
Свидетели заполнили листок;
Слушок случился под шпиёнским соусом,
А соус мигом вызрел в маринад;
Егор был обнаружен Шерлок Холмсом,
Уже готовят киновариант;
В березнячок, что прямо за дорогою,
Разбойничий повадился народ,
Да странный больно: никого не трогают,
А только тех, кто через меру пьет;
И даже чей-то зять слыхал по "голосу",
Что по Москве крадут живых людей...
А рыжий лес редел, седел, и по лесу
Не брел ни вепрь, ни ветер, ни злодей.

Мы рождены, чтоб спутать быль со сказками,
Судить, решать, любить, читать стихи,
Сложить, учесть и подытожить наскоро,
Воздвигнуть в правду отчие грехи... 
Поэт убит, столетие покаялось -
Парад планет залечит память в нас -
Мне дважды предрекали апокалипсис,
Но стрелки обходили этот час.
И вновь гудки беснуются короткие
И голоса коснуться не дают.
Набрал. Пробил. Но не услышал отклика...
К художнику забрел на пять минут.
Немного свежих клякс на робе старенькой.
Провел, поставил джезву на плиту:
"Как поживаешь?" - взял палитру на руку;
"Смотри, неплохо?" - подошел к холсту.
По нишам колумбария распрятаны
Кленовый лист, перчатка, школьный мел;
Он - плюс - она - равняется... царапина.
И роза в клетке. Кофе закипел.
И прелой гущей выползая заполночь,
Тек разговор, вернее, монолог...
И стыдно было, что не в силах сам помочь;
И тошно, оттого что не помог.

А тут и у меня по сердцу трещина.
Разбитый терем - чем не тема снов?
А в тереме - утерянная женщина.
И новый вечер приглашает вновь
Под колпаком торшера портить зрение.
Четвертый день издерганный блокнот
Не принял ни строки; и жалко времени,
И недосып в затылке отдает,
А завтра не суббота и не праздники -
Подъем коловоротом в шесть-ноль-ноль!
А там - программы, там отчеты разные,
Которые еще не съела моль.
Нетронутые, девственные, белые,
Лежат они. Не знает даже враг,
Какую мы работу за год сделали -
Три года не внедрить-ть ее никак!
Три да один... не вяжется история.
Четвертый день, исчерканный блокнот...
Одна надежда только: Лукоморье.
По четвергам бывает самолет.

В четверг пришел Егор. С пустыми лицами
Стояли у парадных старики;
Полсотней штрафа кончилось в милиции,
И покатились прежние деньки.
Сосед соседу на соседа плакался,
Вопил художник: "По-миру пойду!.."
Пускали дым. И тек, почти без закуси,
Дремучий сказ про пять ночей в аду -
Как маяли Егора и как мучили,
Как заставляли вприсядку плясать...
Он хлопал стопку по такому случаю
И начинал рассказывать опять,
Как ожигали огненым дождем его,
Когда уже вконец лишался сил;
Как отпустили, вовсе изможденного.
Сказали, ненадолго. Упросил.
Он отощал, но люди шли без робости.
Он угощал и был не так уж плох!..
Тугие по Москве ползли автобусы.
Ты здесь, мой друг? - попробуй сделать вдох.

У Лукоморья, по веленью цареву,
Рабам на радость и костру на пыл
Поставили котел. Творилось варево.
Казнили тех, кто неугоден был:
Вора, поэта, мавра, что убил жену...
Сбежалась даже царская родня,
И ближний, глядя, как терзают ближнего,
Восторжено смеялся: "не меня!" -
И воздавал хвалу царевой мудрости,
И подставлял соседа своего...
Горел костер. Всю ночь. Он только утром стих.
И сон умчался. Только и всего.

Художник метил кренделя да полосы,
А получался взгляд - белей волос.
Художник не пустился с горя по-Руси;
Егоров бред никто не брал всерьез.
Мы растекались валкою походочкой -
Ну мало ли, о чем болтают тут? -
Все выдыхалось, даже запах водочный.
И кто бы ведал, что и впрямь придут.
Но та же лампа проливала полосы
На фото покосившееся, но
Носы кривилсь и кренились плоскости;
Рябина вновь ударила в окно.
Кто верил, тот был пьян до полуумия,
А прочим у стола хватало дел,
И только полый фантом новолуния
Косым лучом случайно подглядел,

Как шел Егор по бестелесным улицам.
Так плавно не бродил он никогда:
Асфальт устало под стопой сутулился,
А за спиной звенели провода;
Студеной сферой десятишаговою
Вокруг, белея, размыкалась тьма,
И он вживался взглядом в кроны голые
И голые бетонные дома;
И этот взгляд в роман не уложился бы,
Поэмы был достоин каждый вздох
По тем, кто звал, искал и лгал, и жил себе;
По тем, кто ткал мелодию из крох...
А в желтых окнах продолжали праздновать:
Где льется даром, тем и выпьют все.
Кривилась осень, скользкая и грязная.
И брызги разлетались по шоссе.

Две фары рассекают тракт на стороны,
Секунда, растекаясь в стеклах луж,
Швыряет в лету Авиамоторную -
И меркнет эскалатор смертных душ,
И женщина, в слепую вечность падая,
Доверит сына встречной полосе,
Чтоб хоть на миг действительность горбатая
Сверкнула на обочине шоссе.
Надежда спину гладит взглядом женщины,
Но в легком сердце не до страсти: стресс!
Короною движения увенчанный,
Ломаешь стрелки, времени в обрез...
В авиакассе больше часа отняли:
"Пожалуйста, на тридцать три - ноль три!"
- "Над Лукоморьем третий день нелетная;
Там делают погоду упыри"...
Что делать? Упыри, конечно - сволочи.
Но ехать надо. И портфель в руке.
Есть поезд для простых командировочных.
Стучит, трясет, и каждый налегке.

Князь Игорь, князь Владимир статно свесились
И вниз глядят с князьевых лож своих -
Там две царевны с кандидатской степенью.
Влюбиться можно в каждую из них
И закружиться радужными танцами
Без праздных ссор и будничных обид...
Царевны вышли на ближайшей станции.
На их диванах парочка сидит.
А лишним - коридор, где темь обычная
Да, меж огней, беседы про Москву...
И значит, все в порядке с жизнью личною:
Я неустроен, значит я живу.

И буду петь, аккорды в мир бросаючи.
А если лиру сломит нищета,
Я струны натяну на хвост русалочий,
Я тон возьму ученого кота...
Кому направо, песни петь хвалебные? -
А мне налево: сказками грешить.
Растить годами розы благолепные
И раздавать влюбленым за гроши.
Быть может, на чужое счастье глядючи,
Построю, все же, терем на песке,
А тридцать сыновей морского дядюшки
Расставят сеть застав невдалеке,
Чтоб от молвы и от волны напористой
Сберечь цепочку золотую дней...
И пусть цепочка станет точкой повести
И почкой новой повести моей.

Август 1983 - Август 1984.   Москва.